Текст книги "Гроза зреет в тишине"
Автор книги: Александр Шашков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
IX
Весь день дул холодный порывистый ветер, тростник тревожно шумел, гнулся к земле, будто что-то хотел сказать по секрету продрогшим до костей разведчикам, притаившимся в его зарослях.
Стемнело как-то сразу. Откуда-то из-за леса выплыла туча, надвинулась на болото, смешалась с топью, и теперь и сверху и снизу были только вода и холод, слякоть и мрак. И когда взлетели в небо первые немецкие ракеты, всем показалось, что они летят не в воздухе, а кувыркаются в черной болотной грязи.
Дождь и густая тьма обрадовали Кремнева. Он тронул Галькевича за плечо и шепнул ему на ухо:
– Оставайся с людьми. Я попробую отыскать проход на болоте.
– Один?
– Возьму Бондаренко, он парень сильный.
– Капитан, – вдруг послышался шепот майора Мюллера. – Разрешите и мне с вами. Я когда-то был хорошим пловцом.
На мгновенье все замолчали. «Взять? – задумался Кремнев. – А почему бы и нет? Пусть лучше будет с нами, чем тут, под носом у фашистов».
– Хорошо. Берите жердь. И помните: как только выстрелит ракетница – камнем на землю.
– О, не беспокойтесь!
Они осторожно выбрались из тростника и скрылись в густой тьме...
X
– Михаил, ты?
– Ага... На вот. Не бойся, это сухари. Размокли, правда... Ешь.
– Михаил, наклонись...
– Ну?
– Возьми...
– Что это? – Шаповалов протянул руку и внезапно отдернул ее. Его пальцы коснулись холодного лезвия ножа. – Подожди, – заволновался он, – зачем мне твой нож? У меня свой...
– Михаил, не бойся... Я закрою глаза... Да и так темно...
Шаповалов отшатнулся, будто его толкнули в грудь.
– Ты... ты что, с ума сошел! – задыхаясь, прошептал он. – Ты... да за такие слова!..
– Михаил, ты у меня один... Земляк... Пойми, боюсь я... Потеряю сознание и закричу. А немец... вон он, рукой подать... Все равно я не жилец... Я все понимаю. Гангрена у меня...
– Замолчи! – прошипел Михаил. Его охватила дрожь, и стало до того страшно, что захотелось броситься в болото, захлебнуться в нем, чтобы ничего этого не слышать и не видеть.
– Ладно, иди... Я просто так, нашло на меня что-то... иди. Заснуть я хочу... Воткну вот кляп в рот, дышать же и носом можно, правда? А я, дурак, тревожу тебя...
Веселов действительно заткнул себе рот платком и затих.
Михаил долго сидел рядом с другом и слушал его тихое, неровное дыхание. Постепенно успокоился. Веселов, кажется, спал.
«Давно бы так... – вздохнул Шаповалов и осторожно встал на ноги. – А то вздумал! Вот дурень! Вернется капитан, выберемся из болота, – через два дня в госпитале будешь!»
Но Кремнева и его спутников что-то не было слышно. Светящиеся стрелки часов показывали половину пятого, а на болоте по-прежнему гулял только ветер да лопотали в тростниках крупные капли дождя.
Шаповалов отыскал лейтенанта Галькевича и высказал ему свою тревогу,
– Наверно, надо искать, – помолчав, согласился лейтенант. – Как бы этот проклятый фриц...
Левон не договорил. Прямо перед ним закачались три черные тени, и послышался недовольный шепот капитана:
– Плохо слушаете. Так нас тут могут перерезать, как телят в хлеву...
Кремнев тяжело опустился на кочку и обхватил руками колени. И все поняли – неудача.
– Поищем еще завтра, – наконец сказал Кремнев я лег на мокрую траву, – А пока – спите. На посту останется один Шаповалов.
– Слушаю! – тихо ответил старший сержант и отошел. Он еще раз взглянул на лозовый куст, где, накрытый плащ-палаткой, лежал Веселов..
Тот, кажется, еще спал. Плащ-палатка сбилась под ноги, и Веселов, по-видимому, замерз. Он скорчился, подобрав колени к груди, правую руку спрятал за пазуху.
Старший сержант присел и осторожно стал укрывать друга. Неожиданно рука его наткнулась на что-то холодное и круглое, и он резко отдернул руку. Из-под расстегнутой на груди куртки торчала рукоятка кинжала...
На мгновенье Михаила будто парализовало, потом он низко наклонился над Веселовым, прислушался и, забыв обо всем на свете, бросился к кусту, где спал капитан. Уткнувшись лицом в мокрую кочку, глухо простонал:
– Петя... Веселов... погиб!..
XI
Трагическая смерть Веселова тяжело подействовала на всех разведчиков. Мало кто надеялся, что Веселова удастся спасти, но никто не мог и подумать, что жизнь его оборвется тут, на гиблом болоте, где и для могилы не нашлось двух метров хорошей земли.
Весь день все пролежали, словно онемевшие, а когда снова наступила ночь, заторопились.
Первым подал голос Кремнев.
– Майор, – шепнул он на ухо Мюллеру. – Нам пора.
Мюллер утвердительно кивнул головой, и они, вдвоем, неслышно скрылись во тьме.
Первым шел Мюллер. Подавшись вперед, он упрямо продирался среди пахучей болотной растительности, которая порой поднималась почти до плеч. Противно чавкала и прогибалась под ногами, как пружинный матрац, затянутая зловонной тиной топь, но это, видимо, мало беспокоило майора. Он ни разу не замедлил шага и ни разу не свернул с избранного им направления.
Эта непонятная и, кажется, ничем не обоснованная уверенность постепенно начала беспокоить Кремнева. «Можно подумать, что майор фон Мюллер вырос на этом болоте!» – и наконец, рассердившись, недовольно спросил:
– Вы что, майор, решили идти напролом?
– О, нет – на ходу отозвался фон Мюллер. – у меня – интуиция. И есть гипотеза. Она зародилась еще вчера, когда мы с вами тут блуждали...
«Вчера мы тут не были!» – хотел возразить Кремнев, но сдержался. Вчера, попав в какое-то особенно гиблое место, они и в самом деле долго кружили по болоту, пока наконец не выбрались на сухое. А потому могло случиться, что они и впрямь уже были здесь или где-то близко отсюда.
Кремнев замолчал. А тем временем трава на болоте становилась все более редкой и чахлой. И вдруг перед их глазами простерлось озеро – свинцово-серое, таинственное и хмурое. Густая вода его как бы кипела под частым дождем, а берега, скрытые темнотой, не были видны.
– Вот, – показав рукой на мрачный плес, сказал фон Мюллер. – Дорогу к спасению будем искать именно здесь.
– Здесь?! – Кремнев удивленно посмотрел на майора.
– Здесь, капитан, и только здесь! – решительно повторил немец. – Я – инженер-гидротехник, всю жизнь имею дело с водой, реками, озерами, их дном, берегами...
– Но при чем тут реки и озера?! – с удивлением спросил Кремнев. – Пока что мы имеем дело с непроходимым болотом!..
– Перед нами, капитан, еще одна старица, только не мертвая, как та, где нам уже довелось искупаться, а живая. Подойдите ближе к воде. Видите? Водоросли все время клонятся в одну сторону. Значит, вода течет!
– Ну, и что из того?
– А то, капитан, что эта старица – рукав большой реки, может быть даже той самой реки, к которой вы и хотите прорваться. А если это так, то она имеет два берега. И один из них, по закону природы, должен быть более или менее высоким. Наш – низкий. Значит – тот...
– Майор, – усмехнулся Кремнев, – вы плохо знаете белорусские реки. Они очень часто не подчиняются законам природы.
– А это мы сейчас проверим, – решительно заявил майор я начал раздеваться...
* * *
Опершись на жердь, Кремнев стоял, напряженно вглядываясь в темноту ночи и ловя каждый шорох. Но ни уши, ни глаза не могли отыскать того, кого Кремневу так хотелось увидеть. Майор фон Мюллер, пытаясь разведать высокий берег, исчез. И постепенно в сердце капитана закрадывалась тревога. Что случилось с Мюллером? Утонул? Или, может... Нет! Куда он денется голый?
Тихий плеск воды вдруг оборвал тревожные мысли Кремнева. Он присел, наклонился к воде и замер. По воде, прямо на него, неслышно плыло что-то черное и неуклюжее.
Рука Кремнева легла на приклад автомата.
Черный, неуклюжий предмет тем временем медленно приближался, увеличивался и в какое-то мгновение превратился в... лодку. Лодка была пуста.
«Черт возьми! Не сама же она движется наперерез течению?» – заволновался Кремнев, и в тот же миг до его ушей долетел хриплый голос фон Мюллера:
– К-капитан! Г-где вы?
Кремнев выпрямился в полный рост и увидел майора. Тот лежал на дне лодки и осторожно загребал руками воду, стараясь преодолеть слабое течение, которое уносило на стремнину эту тяжелую, нескладную посудину.
– Здесь я! – отозвался Кремнев и, войдя в воду как можно дальше, протянул жердь: – Хватайтесь! Помогу!..
Через минуту лодка оказалась в траве, на мелком месте. Стуча зубами, майор оделся и хрипло сообщил:
– У вас тут и в самом деле все вверх ногами!.. Нет берега и там... Болото... Но идти можно, держит... Кое-где вода по колено...
Кремнев слушал и осматривал лодку. Это была старая плоскодонка, которую неизвестно откуда принесло сюда весенним паводком. Борта лодки сгнили, верхние доски отвалились совсем, и все же это была лодка, еще способная держаться на воде. Кремнев готов был расцеловать немца.
– Хорошо, Генрих Францевич, – помогая майору застегнуть китель, заговорил Кремнев. – Черт с ним, с берегом, если теперь в наших руках такой крейсер! Главное, преодолеть этот разлив, а там проберемся. Оторваться бы от карателей хоть километров на пять.
– Пока начнется день, мы будем от них за семь-восемь километров, – заверил майор, стараясь унять дрожь.
– А нам только это и надо. Вот что, берите флягу, грейтесь и ждите меня тут. А я пойду за людьми.
– О, фляга – это очень хорошо! – оживился фон Мюллер, непослушными пальцами отвинчивая крышку. – Вода немножко... бр-р-р...
Он смущенно улыбнулся и жадно припал к фляге, видимо, даже не чувствуя, что пьет огненный спирт...
XII
В половине шестого утра, измученные и промокшие до последней нитки, разведчики вышли на берег широкой полноводной реки. Трудно было в темноте разобрать, что там, за рекой, и все же Кремнев приказал готовиться к переправе. Он спешил выйти из болота раньше, чем наступит день, чтобы потом, уже где-нибудь в лесу, развести костер и обсушиться. Усталость и холод окончательно доконали людей, и капитан очень боялся, что если они останутся в болоте еще хоть на сутки, то все свалятся с ног.
Переправляться решили на поплавках. По всему берегу зеленели густые заросли высокого камыша, и сделать такие поплавки было делом нескольких минут. Два толстых зеленых снопа связывали веревками, и – «понтон» готов.
Для радиста «понтон» был сделан особенно устойчивым, он мог сидеть в нем, как в маленькой лодке.
Первыми от берега отчалили Галькевич и Шаповалов. Они уже были на другом берегу реки, когда где-то близко грохнул оглушительный артиллерийский залп. Разведчики попадали на землю. Всем почему-то показалось, что орудия ударили по зарослям камыша.
Но вот раздался второй залп, третий, и люди зашевелились. Орудия били откуда-то с противоположного берега, но били не по ним. Снаряды рвались в лесу, далеко за болотом.
И все же это открытие мало кого обрадовало.
«Ну вот, из огня да в полымя», – про себя выругался Кремнев и осторожно раздвинул руками камыши.
Галькевич и Шаповалов, с биноклями у глаз, лежали на краю высокого, обрывистого берега, за чахлыми кустами лозы. Очевидно, они уже что-то обнаружили, и теперь лежали неподвижно, напряженно всматриваясь в противоположный берег.
«Молодцы, ребята, – молча похвалил Кремнев. – Пускай посмотрят, что там. Может, все же проскочим».
Галькевич вернулся минут через двадцать и, сдерживая дрожь, доложил:
– Немецкая батарея стоит прямо в поле, метров четыреста от берега. Орудия даже не замаскированы. Видимо, немцы тут чувствуют себя в полной безопасности. Шаповалов остался в кустах, наблюдает. Если что – даст сигнал. Думаю, что можно переправляться.
По взмаху руки Кремнева все осторожно вошли в воду, легли на поплавки, и в тот же момент медленное, но упругое течение легко приняло и осторожно понесло к другому берегу озябших, измученных людей...
...Переправа заняла менее получаса. Забрезжил рассвет. Подмораживало. Мокрый снег сменился сухим. Земля быстро белела, и люди темнели на снегу, как чернильные кляксы на чистой бумаге. Надо спешить, ох, как надо спешить!
Кремнев приподнялся на локтях, шепнул Бондаренко, лежавшему рядом:
– Передай: по-пластунски двести метров по берегу реки влево!
Поползли. А берег голый, лысый. Только где-то далеко-далеко впереди чернеет лес. Но лес ли это? Трудно определить...
Мельтешит густой снег. Тихо. Слышно, как где-то на батарее пиликает губная гармошка. Но батареи уже не видно, и Кремнев передает по цепи:
– Встать. Кравцову и Яскевичу – выдвинуться вперед на сто метров. Сигнал тревоги – крик совы.
Тихо скрипит снег. Ноги слушаются плохо. Они словно чугунные.
«Ерунда! Надо идти!..» – думает Кремнев.
«Надо идти», – говорит себе Бондаренко и старается засунуть свои огромные замерзшие руки в узкие рукава куртки, задеревеневшей на морозе.
«Надо идти!» – приказывает себе Шаповалов и из последних сил отрывает от земли непомерно тяжелые, будто налитые свинцом, сапоги.
«Надо идти», – шепчет посиневшими губами двадцатилетний Кузнецов и непослушными пальцами трет слипающиеся тяжелые веки.
«Не дойдете!» – скалится издали лес и отступает все дальше и дальше, не оставляя людям даже кустарников.
А день – будто сырые осиновые дрова: тлеет, да разгореться не может. Белые снежинки кружатся над землей, оседают на плечи людей, и уже не люди, а белые привидения бредут по полю. Вот-вот подует ветер и развеются они, обратятся в снежную пыль.
Но ветра нет. И привидения движутся...
Вперед.
Вперед...
Вдруг все остановились. Впереди поднялся из снега целый лес белых обелисков. И среди этих памятников, словно поп с кадилом – колодезный журавль.
Кремнев достал карту, посмотрел в нее, огляделся по сторонам. Нет. Это не заброшенное кладбище. Это деревня Поречье, семьдесят восемь дворов...
Дворов не осталось ни одного. Стоят заснеженные трубы. Трубы-памятники. Над каждой бывшей усадьбой – памятник. Над каждым бывшим человеческим жильем – обелиск. И среди памятников-обелисков – словно поп с кадилом, колодезный журавль...
Кравцов и Яскевич – головной дозор – призывно машут руками. Зовут. Надо идти.
– Товарищ капитан, взгляните: погреб! В нем – печка железная и дрова березовые. На полу – солома...
Кравцов смотрит в глаза Кремневу, и в глазах его – просьба, мольба да еще – смертельная усталость.
«Ну что ж...» – Кремнев бросает взгляд назад, туда, где остались немецкие тяжелые орудия. Там тихо. Не слышно даже скрипучей гармошки.
Леса впереди тоже не видно. Впереди, в двух шагах от него – раскрытая дверь.
«Ну что ж», – повторяет про себя Кремнев и вслух приказывает:
– Привал. Обсушиться. На посту остаюсь я. Меня смените вы, Галькевич. Лейтенанта Галькевича – Бондаренко...
Кружится белый снег. Над заснеженным погребом вьется белый дым, и трудно отличить, где снег, а где дым.
«Это хорошо», – думает Кремнев, и белым привидением движется между белых памятников, движется тихо, но упрямо, будто ему обязательно надо дойти до какой-то определенной черты, – и дойти в точно назначенное время.
А рядом с ним, справа и слева, движутся суровые и молчаливые белые памятники-трубы, они будто хотят спросить у него: почему он, человек, бросил их, осиротелых, среди холодных снегов?
Но вот они начинают отставать, и незаметно для себя Кремнев попадает в какой-то другой мир. Над этим другим миром сияет солнце, терпко пахнет коноплей, а чей-то нежный дрожащий голос спрашивает:
– Болит?
– Да... Ноги болят. И голова болит. Очень жарко...
Кремнев пытается поднять руку и расстегнуть воротник гимнастерки, но рука не слушается. Это удивляет и беспокоит его. «Неужели я ранен еще и в руку?»
– Нет, только в голову, – успокаивает его все тот же знакомый девичий голос. – Воротник я вам расстегну сама. Ну, теперь лучше?
– Как будто лучше, – отвечает Кремнев и старается разглядеть, кто же это с ним говорит. Но ничего увидеть не может. Перед глазами – белый туман, и явственный голос девушки в этом тумане.
– Вы... кто? – наконец спрашивает Кремнев.
– Неужели не узнали? Я же Валя! Помните? Когда-то вы мне свою книжку подарили. Давайте руку, пойдемте вместе. Я сильная!..
Василь хочет протянуть руку, но рука снова не слушается. Он делает последнее усилие... и раскрывает глаза.
Стоят заснеженные трубы, мельтешат белые снежинки. И – морозит. Мокрая одежда одубела, сковала плечи, сковала руки – не шевельнуть.
«Ого! Уснул на ходу. Ничего себе часовой!..»
Кремнев тревожно огляделся и успокоился. Вокруг тихо. Над погребом тот же белый дымок кружится в обнимку с белыми снежинками. Ну и хорошо. Теперь в погребе, наверное, тепло, а тут... Почему же так горит голова?
Кремнев с хрустом разминает задубевшие рукава ватника и касается рукой лба. Лоб горячий, в голове – шум и гул.
«Только бы не заболеть!» – с тревогой думает Кремнев и снова начинает ходить меж заснеженных труб. И снова незаметно попадает в иной, удивительный мир, теплый и уютный, и снова слышит откуда-то из тумана чей-то знакомый голос:
– Пойдем. Э, да тебе, брат, плохо!..
«Я никуда с поста не пойду!» – хочет крикнуть Кремнев и не может. А из тумана доносится все тот же голос:
– Ребята! Помогите раздеть командира...
XIII
Инженер Генрих фон Мюллер неплохо знал многие чужие страны, но очень мало – свою, Германию.
Когда фашисты еще только вылезали из подворотен, сбегаясь в одну бешеную свору, он был в Советской России. Правда, если бы он внимательно следил за прессой или хотя бы вдумчиво перечитывал редкие письма, что приходили к нему из Берлина от старшего брата и матери, он бы мог давно догадаться, что с его родиной происходит что-то неладное. Но, кроме научных статей, фон Мюллер ничего не читал и, кроме шума турбин, ничего не слышал. Он был человеком дела, и его интересовало только дело. Политика? А зачем она ему, инженеру-гидротехнику? Для этого есть дипломаты, правителя стран, есть философы, наконец – писатели и журналисты. Его же дело – строить гидростанции, строить безразлично кому, лишь бы за это хорошо платили. Советская Россия платит хорошо, и он охотно и добросовестно передает ей свои знания и опыт. А не будут русские хорошо платить – он переедет в другую страну. И нет ему никакого дела до какого-то там фашизма!..
Из России Генрих фон Мюллер переехал в Канаду, затем очутился в Южной Америке. А когда наконец в мае 1941 года вернулся на родину, давно им оставленную, то не увидел уже ни прежнего Берлина, ни прежней Германии. Обычный, знакомый ему с детства немец как бы вымер. Вместо привычной пестрой толпы по улицам столицы маршировали какие-то однообразно-коричневые, однообразно-черные или однообразно-зеленые колонны, а человеческую речь заглушал треск барабанов да рыканье меди военных оркестров. Повсюду: в парках, в ресторанах и казино, в кино и театрах был немец новый, чужой, незнакомый – немец-эсэсовец, немец-гестаповец.
Дома, в старом богатом особняке, его ожидало нечто куда более неожиданное и необъяснимое: его старший брат Карл фон Мюллер, тридцатисемилетний генерал генштаба, смещен, разжалован в лейтенанты и отправлен в Польшу, на русскую границу.
Эта новость оглушила Генриха. «Карл – в опале? За что? Что случилось? – недоумевая, повторял он, нервно расхаживая по мрачному отцовскому кабинету, стены которого были увешаны множеством портретов военных. – Ведь кто-кто, но Карл!.. Да был ли еще кто так предан своему воинскому долгу? Сын прославленного генерала, героя первой мировой войны, внук и правнук германских фельдмаршалов, слава о которых жива и поныне, он сам был воплощением воинской доблести и в свои тридцать семь лет занял место на верхней ступеньке военной иерархии, уверенно готовясь разделить в будущем славу своих знаменитых предков. И вот...»
– За что? Мать, разъясни! Я совершенно ничего не понимаю!..
– Карл пожелал остаться беспартийным. Ты ведь помнишь, что он твердил? Армия – вне политики. Государи и их дипломаты правят страной. Солдаты – страну защищают.
– Кажется, так утверждал и отец.
– Да. И Карл во всем подражал отцу, ничуть не считаясь с тем, что времена переменились. Говорят, что он даже сказал что-то нехорошее о Гитлере. А может, и не сказал – ведь Карл был осторожен. Но только однажды ночью, когда Карл был в отъезде, в наш дом ворвались нацисты, все в черном. Они перевернули все вверх дном. Взломали письменные столы, разорили библиотеку, забрали какие-то книги, а через несколько дней, когда Карл возвратился, его арестовали. Обвиняли в незаконном хранении запрещенной литературы, которую якобы давно было приказано сжечь, и еще в чем-то, кажется, в нелояльности к правительству. Отдали под суд. И если бы не слава покойного отца и не защита его друзей, один бог знает, что бы они с ним сделали.
– С-сволочи!
– Генрих! – ахнула мать, испуганно глянув на дверь. – Замолчи! Не дай бог кто услышит такие слова! Ты был далеко, ты нынешних порядков не знаешь...
Мать вытерла платком глаза, положила дрожащие руки на плечи сына, прошептала:
– Беги, Генрих, нельзя тебе здесь оставаться. Ведь и за тобой охотятся. Меня уже раз десять вызывали, допрашивали: где ты? Забрали письма, которые ты писал нам из России. А недавно приказали, чтобы я написала тебе и попросила, чтобы ты приехал домой погостить.
– Вот как! – Генрих тяжело опустился на холодный кожаный диван, зло улыбнулся: – И что же им нужно от меня? Ведь я штабов не возглавляю, войсками не командую. И книг, кроме технических справочников по специальности, не храню. Я – инженер, строю электростанции. Разве это тоже запрещено?
– Не знаю, Генрих, не знаю. Но и Карл, уезжая в Польшу, сказал: «О том, что случилось со мной, Генриху ни слова. Но осторожно намекни ему, чтобы он задержался за границей, как можно дольше. Нельзя ему сейчас возвращаться в Германию».
– Ничего не понимаю!
– Генрих, Генрих, – тяжело вздохнула мать. – Сколько людей, особенно тех, кто работал в Советской России, поплатились за свое легкомыслие. Может, и Карла...
Мать осеклась, закрыла руками лицо. Минуту Генрих сидел неподвижно, потом встал и осторожно вышел. Нет, не может такого быть! Сейчас он разыщет друзей. Пусть они разъяснят, что же все-таки случилось с его несчастным отечеством?
Но ...друзей уже не было.
– Арестован...
– В Маобите...
– В концлагере...
– Расстреляли...
– Ушел... Куда? Не знаем, Генрих, не знаем...
И только изредка он слышал фразы иные, мало ему понятные:
– Мюллер? Странно! Вы еще... Нет-нет, принять не можем.
И Генриха Мюллера охватил страх: да, нужно бежать! Сейчас, не медля!
Однако судьба его уже была решена. При посадке в международный вагон гестаповцы схватили его, надели наручники и бросили в какое-то мрачное подземелье, пропахшее человеческим потом и кровью...
...Следствие вел его прежний школьный товарищ, майор Людвиг фон Мольтке. И то ли он сжалился над ним, другом детства, то ли по каким-то другим соображениям, но Генрих не попал на скамью подсудимых. Как и старшего брата, его послали на Восточный фронт.
На фронте Генриху неожиданно повезло. Совершенно случайно, находясь в резервном полку, он встретил старого генерала, близкого друга своего покойного отца. Через неделю после этой встречи рядового Генриха фон Мюллера отозвали и назначили инженером отдельного строительного батальона.
Продвигаясь в глубь России вслед за своими войсками, Генрих Мюллер имел возможность видеть кровавые следы тех, кого по радио и в газетах взахлеб величали героями, гордостью нации, рыцарями великой Германии. Их «доблестные дела» приводили инженера Мюллера в ужас. Разоренные города, взорванные плотины электростанций, тысячи сожженных деревень, юные девушки на виселицах, – разве это доблесть? Так что же тогда варварство?
И Генрих напряженно думал. Говорят, рассуждал он в часы короткого отдыха, идет война с коммунизмом. Допустим. Но тогда почему война с Францией, Англией? Ведь и среди тех, кого он знавал в Берлине и кого сегодня нет в живых, не было коммунистов. Так за что их убили? За что разжаловали брата? Ведь он не принадлежал ни к какой партии! А за что мучили ого, Генриха Мюллера? И почему выпустили? Решили сделать своим? Выходит, что теперь и он, Генрих фон Мюллер, с ними заодно!
Придя к такому выводу, Генрих ужаснулся. Да, да! И Карл, и мать правы! Ему не следовало возвращаться на родину.
...Однажды, уже глубокой осенью 1941-го, его неожиданно вызвали в штаб армии. Встретил его тот же, с детства знакомый генерал.
– Садись, Генрих, – устало предложил генерал, разминая в бледных, сухих пальцах сигарету. – Закуришь?
– Благодарю. Я не курю.
Генерал прикурил от свечи, тускло освещавшей мрачную комнату, разогнал дым рукою и вдруг с дрожью в голосе вымолвил:
– Генрих, я делал все, что мог. Но видно такова воля судьбы.
– Карл?! – побледнел Генрих.
– Лейтенант... я хотел сказать, генерал-майор Карл фон Мюллер погиб под Москвой. Его взводу было приказано прикрыть отступление полка. И он выполнил свой воинский долг до конца.
«Да вы его просто убили!» – хотел крикнуть Генрих, но голоса не было. Задохнувшись, он расстегнул ворот рубашки, медленно встал и, пошатываясь, направился к двери.
– Обожди, Генрих! Личные вещи брата хранятся у меня. Скажи адъютанту...
Не дослушав, Генрих вышел. И только очутившись в своем маленьком «оппеле», вдруг тихо произнес:
– Бежать!..
Шофер удивленно посмотрел на инженера. Тот вздрогнул, зло нахмурился:
– Вы что, не слышите? В часть!
Тут, в деревенской избе, где разместился штаб батальона, Генриха ожидал другой, еще более страшный удар: умерла мать. В связи с этим ему предоставлялся срочный отпуск – на десять дней.
Возвратясь из Берлина, все еще пышного, но уже не такого шумного и самоуверенного, Генрих фон Мюллер замкнулся в себе.
Продолжая исправно выполнять свои обязанности, он стал с нетерпением ждать удобной минуты, чтобы перейти к русским.
Зачем? Что будет он делать в России? – этого Мюллер пока не знал. Загонят в Сибирь? Ну и что ж! Он когда-то сам мечтал попасть в тот удивительный край, где столько могучих рек! Он снова предложит Советам свои знания и опыт, он построит там такую электростанцию, какой не видел мир!
Но проходили дни, месяцы... Его батальон держали в тылу, далеко от переднего края, заставляли строить авиабазы, склады, восстанавливать взорванные партизанами мосты, и постепенно в сердце Мюллера угасала надежда когда-нибудь вырваться из цепких кровавых рук своих соотечественников.
И вот, когда однажды в звездном небе, недалеко от его новой базы, забелели русские парашюты, мечта Мюллера наконец осуществилась. Он – в плену.
«А что дальше?»
Генрих осторожно сел, подвинулся к печке, бросил на угли березовое полено. Оно вспыхнуло сразу, будто облитое бензином. В погребе стало светло, и он увидел тех, с кем так неожиданно свела его судьба.
Куда идут эти люди? Какая уготована им судьба? Такая же, как и Веселову? Но почему же тогда они так упрямо и без страха идут ей навстречу? Фанатики? А только ли фанатики? Вот хотя бы этот капитан? Говорят, он писатель. Мог бы сидеть в редакции. Так нет же, стал солдатом, разведчиком. И, если будет нужно, погибнет, как погиб Веселов.
А он? Что делать ему, инженеру фон Мюллеру? Оставаться с ними?
– Сейчас, майор, чай будем пить, – подмигнув Мюллеру, сказал сержант Кузнецов и, позванивая котелком, вышел за дверь.
«Ну, вот, хотя бы он, – проводив глазами юного разведчика, продолжал думать фон Мюллер. – Ему же не больше двадцати...»
Дверь резко открылась, и Мюллер вздрогнул. На пороге, с пустым котелком в руках, стоял Кузнецов.
– А где же чай? – тревожно улыбнулся Мюллер. Кузнецов, кажется, не слышал его слов. С размаху бросив на печь котелок, он вдруг истерично закричал:
– Братцы! В колодце... дети!
…И вот они лежит на белом смету, как на чистой постели. Шестнадцать девочек. От года и до семи. Самые маленькие – голые, кажется, что их раздели, чтобы поменять пеленки, завернуть в сухое...
В предсмертном ужасе раскрылись детские глаза, в их расширенных зрачках навсегда застыли тени убийц.
Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Теперь ты понял, что такое фашизм? Теперь ты понял, почему мы, миллионы советских людей, перечеркнули в сердце страх, стали «фанатиками»?
Смотри! Хорошо смотри, Генрих фон Мюллер! Нет ли среди убийц бывших твоих одноклассников, друзей и знакомых? Есть, майор Мюллер, есть! И мы их запомним. Запомни их и ты. И если ты считаешь себя человеком…
Фон Мюллер молчит. Побелевшие губы его шевелятся, будто хотят что-то сказать. Что? Произнести слова молитвы? Или бросить проклятье матери, которая родила его немцем? А может, клянется над убитыми детьми, что он, немец Генрих фон Мюллер, отомстит за их смерть немцам карлам и шульцам, фрицам и гансам, даже немцам мюллерам, если и на их руках вдруг окажется кровь детей?
Сегодня это трудно сказать. Это скажет день завтрашний. Сегодня немец фон Мюллер стоит над белорусскими детьми, которых убили немцы шульцы и карлы, и беззвучно шевелит губами, хочет и не может вымолвить ни слова.
Ладно, фон Мюллер, скажешь потом. А сейчас... Сейчас надо копать могилу. Мертвым, даже детям, нужна могила...
