Текст книги "Гроза зреет в тишине"
Автор книги: Александр Шашков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
VIII
Весь следующий день разведчики готовились в дорогу.
Еще вчера, пока Кремнев был в штабе дивизии, лейтенант Галькевич и старший сержант Шаповалов привезли из армейского склада парашюты, добротные яловые сапоги, новенькие ватные куртки, гимнастерки и шапки-ушанки, привезли автоматы, пистолеты ТТ, три боекомплекта патронов, магнитные мины, гранаты и продукты.
Груз получился не малый и вовсе непривычный для бывших дивизионных разведчиков, чей путь в тыл врага когда-то измерялся сотнями метров, редко – несколькими километрами. Бывало, идя на боевое задание, они брали с собой самое необходимое: автомат, гранаты, нож, да еще веревку с кляпом, чтобы потом, если удастся, скрутить и на время обезголосить свою добычу. А тут на плечи им лег груз, к которому привычны разве что горемыки-пэтээровцы да связисты...
Взвалив на себя все, что надо было захватить, Алеша Крючок, в прошлом артист, а ныне рядовой разведчик, слегка пошевелил плечами, присел, выпрямился и покрутил головой:
– Что, Алешка, не с балериной прыгать? – засмеялся Веселов.
– А ты не болтайся под ногами, – оттолкнул его Алеша и пустился трусцой вокруг землянки. Обежав ее, вытер рукавом мокрый лоб, сел на пень и спросил, обращаясь ко всем:
– Хлопцы, а что если мне придется плыть?
– Сделаешь буль-буль, – ответил Аимбетов.
Крючок спокойно возразил:
– Ну, буль-буль, положим, первым сделаешь ты, я-то на Волге рос, а не на ишаке...
Аимбетов не обиделся. Крючок же неторопливо снял с себя амуницию, сложил все под сосной и достал махорку, собираясь закурить. И вдруг на его некрасивом, но очень подвижном, энергичном лице, украшенном реденькими веснушками, отразилось неописуемое удивление. Белесые, выгоревшие на солнце брови его поползли на лоб.
– Братцы, да вы только гляньте! – по-женски всплеснув руками, трагически прошептал он, и все, как по команде, посмотрели в ту сторону, куда показывал он своими круглыми растерянными глазами.
А там, неподалеку от землянки, под горбатой сосной, стоял новичок-радист. Он только что переоделся во все новое и теперь старательно разглядывал себя в маленьком зеркальце, поправляя свободной рукой свои густые огненно-рыжие волосы.
– Ну и что? – не понял Кузнецов.
– Эх, а еще разведчик! – укоризненно покачал головой Крючок и, копируя походку Филиповича, направился к горбатой сосне.
– Слушай, сигнал, как твоя фамилия? – спросил он, до самой последней нотки имитируя голос старшины.
Новичок вздрогнул, круто повернулся и, не увидев того, кого должен был увидеть, растерялся.
– Я тебя, факел, спрашиваю: как твоя фамилия? – тем же голосом старшины повторил Крючок.
– Яскевич. С-сержант Яскевич, – растерянно ответил радист.
– Слушай, сержант Яскевич, и отвечай: какому дурню пришло в голову направить тебя в разведку?
– Меня из спецшколы...
– «Ш-ш-школы!» – передразнил Крючок. – На себя глянь! Да тебя слепой фриц за версту увидит!..
Не понимая, куда клонит этот задира, радист быстро взглянул в зеркальце и даже потрогал свои волосы. Лес вздрогнул от смеха. Но Крючок не смеялся. Грустно качая головой, он продолжал незлобно ворчать, с сожалением и укоризной поглядывая на новичка:
– Ну, что мне с тобой делать, Яскевич? Сходил бы ты к Гале Симуковой, что ли? У нее, говорят, перекись водорода есть. Белый – это все же не рыжий...
– Рядовой Крючок!
– Слушаю, товарищ капитан! – встрепенулся Алешка и, быстро повернувшись, стукнул каблуками новеньких сапог. Теперь на лице его уже светилась ангельская доброта и кротость.
– Рядовой Крючок! – нахмурился Кремнев. – Сейчас же марш в землянку, и чтобы через полчаса там не осталось ни клочка бумаги. Все собрать и сжечь.
– Есть все собрать и сжечь! – снова стукнул каблуками Крючок и, шагнув по-строевому, юркнул в землянку.
Но не прошло и десяти минут, как дверь землянки снова осторожно приоткрылась, и в ее черном проеме забелела Алешкина голова. Сначала его плутоватые серые глаза воровато пробежались по поляне, потом отыскали Аимбетова, который стоял неподалеку от землянки.
– Ахмет! – тихо шепнул Алешка, не выходя ив землянки.
– Чэво? – нехотя отозвался Аимбетов,
– Поди сюда.
Боясь попасть в новую смешную историю, Ахмет все же подошел к землянке и спросил:
– Ну, чэво?
– Капитан тут?
Аимбетов отрицательно покачал головой.
– А лейтенант Галькевич?
– Нэту. В лес пошли. Вон туда. – Ахмет махнул рукой в сторону густого ельника.
– Так бы сразу и сказал, – уже в полный голос проговорил Крючок и, держа перед собой пузатую корзинку, доверху набитую мусором, вышел на середину поляны. Оглянулся, ступил ближе к Яскевичу, и вдруг над поляной разнесся всем знакомый металлический кремневский голос:
– С-сержант Яскевич!
– Слушаю, товарищ капитан! – крутнулся Яскевич и раскрыл рот, увидев перед собой Крючка. По лесу снова прокатился дружный хохот. Яскевич рассердился :
– Я... я доложу!..
– С-сержант Яскевич! – резко оборвал его металлический голос. – Берите корзинку, что у рядового Крючка, отнесите за двести метров от землянки и каждый окурок, который в ней найдете, – пустите по ветру дымом.
Растерянно оглянувшись, Яскевич взял из Алешкиных рук корзинку и смущенно пробормотал:
– Но ведь у меня нет спичек. Я не курю.
– Молодчина, что не куришь! Пятидневный запас махорки, который тебе сегодня выдали, отдашь рядовому Крючку. Он, паршивец, иной раз курит даже на посту. А спички возьми мои. И крр-р-ру-гом!..
От неожиданности радист крутнулся так ловко, что из корзинки бумажки полетели во все стороны.
– О-о-отста-а-авить! – резанула воздух новая команда. – С-собрать бумажки!
Радист собрал их и замер.
– Ну, чего стоишь? – уже спокойно, обычным своим голосом сказал Крючок. – Иди в лес и сожги этот хлам, пока не пришел капитан и не приказал сделать это мне!
Теперь, вместе со всеми, засмеялся и Яскевич. Держа перед собой корзинку, он бегом пустился в кусты, а Крючок уселся на свой, давно им облюбованный пень, и спокойно закурил.
Шутки и безобидные розыгрыши неугомонного Крючка поддерживали в людях хорошее, бодрое настроение, помогали готовиться к нелегкой дороге, навстречу своему неизвестному будущему...
В труде и хлопотах незаметно промелькнул короткий октябрьский день, и когда первые сумерки украдкой проникли в золотистый бор, все уже было сделано, подготовлено, проверено.
В восьмом часу вечера Кремнев объявил отбой, и все улеглись на голых нарах. Но никто не заснул. Продолжались тихие разговоры, порой вспыхивал и тут же затухал сдержанный смех.
Лежа в каптерке, Кремнев прислушивался к голосам разведчиков. О чем только они не говорили! Все было вспомянуто: и дни отступления, и подмосковные бои, и бескрайние степи Украины, и пески Кара-Кумской пустыни, такие сыпучие и такие золотисто-желтые, что просто удивительно, почему их назвали черными?
И только никто не говорил о завтрашнем дне. Все будто забыли, что пройдет шесть коротких часов, и они навсегда покинут эту чудесную землянку, которая много дней скрывала их от смерти и невзгод, покинут товарищей, родную дивизию, Большую землю и ступят на борт самолета...
А может, потому и не говорили, что хорошо знали, куда и на что они идут? Наверно. Ибо и самому Кремневу не хотелось думать о будущем. Мысли цеплялись за прошлое, почему-то хотелось еще раз, издали, спокойным взглядом посмотреть на пережитое, посмотреть и – оценить. И Кремнев тоже отдался воспоминаниям...
Вспомнился ему первый день отступления, деревня Заречье, тамошний рыбак Рыгор Войтенок...
...Был поздний вечер, и уже умолкли немецкие пушки, что целый день корежили знаменитые зареченские сады. Батальон, оборонявший этот участок и в котором теперь воевали писатель Василь Кремнев и бывший председатель колхоза Сымон Филипович, двинулся на восток, – началось отступление. И вот тут, уже далеко за деревней, Василь и Сымон встретили своего давнего знакомого, Рыгора Войтенка. Рыгор стоял на меже без шапки и, опершись на охотничье ружье, смотрел на пламя, бушевавшее вдоль дороги.
Горела колхозная рожь. Огненный вал, жадно пожирая все на своем пути, стремительно катился на запад, будто спешил слиться с отблесками еще не догоревшей вечерней зари.
Василь и Сымон остановились рядом с Войтенком, но тот будто и не заметил их. Стоял, глядел на пламя и молчал. И только, когда они собрались уходить, глухо сказал, повернувшись к Филиповичу:
– Это я, председатель, поджег рожь. Не горела, так я керосином полил. И вот, занялась...
Он со злобой отшвырнул ногой пустое ведро, закинул за плечи берданку и, не прощаясь, пошел по черному полю – в свою маленькую, покинутую всеми деревню.
...И еще вспомнилось Василю...
Фашистский снаряд, пущенный откуда-то издалека, настиг его, Кремнева, уже на окраине деревни Малый Камень, в десяти верстах от Заречья. Догнал и бросил в черную бездну. И когда Василь очнулся и раскрыл глаза, то увидел над собой испуганное лицо девушки. Девушка стояла перед ним на коленях и, устремив испуганные глаза вдаль, к чему-то напряженно прислушивалась. А в вышине, прямо над ними, пылало солнце, вокруг млела густая конопля, наполняя воздух терпким одуряющим запахом. И еще чем-то пахло, горьким и удушливым – кажется, дымом.
Василь долго смотрел на девушку и старался припомнить, где и когда он с ней встречался? Где он видел ее раньше, еще тогда, когда не было войны и этого горького дыма? Но припомнить не мог. Тонкий, неотступный звон в ушах и туман, который время от времени наплывал ему на глаза, не давали сосредоточиться, память и зрение подводили его. И он, чтобы избавиться от этого мучительного состояния, спросил:
– Где я?
Девушка вздрогнула и своей горячей рукой торопливо закрыла ему рот.
– Молчите, – наклонившись низко над ним, испуганно зашептала она. – Немцы еще тут, в деревне...
И Василь замолчал, снова провалился в небытие. А когда очнулся, то уже увидел над собой не небо, а соломенную крышу, увитую паутиной. На толстой балке, белой от пыли, сидел серый взъерошенный воробей и, озабоченно поглядывая на Василя, настойчиво вопрошал:
– Жив? Жив? Жив?..
Василь осторожно пошевелил ногами, потом руками и – улыбнулся птахе: «Кажется, брат, жив! Вот только... в голове гул какой-то, будто там бьют в колокола...»
Он осторожно вытащил из-под одеяла руку и ощупал голову. Нестерпимо-острая боль пронизала все тело. Стиснув зубы, Василь застонал. Сразу же скрипнули ворота, зашуршало сено, послышалось чье-то взволнованное дыхание. Василь достал из кобуры пистолет и... опустил его.
По сену, с тазом в руках и белым полотенцем на шее, шла девушка, та самая, которую он видел в конопле...
...Больше двух недель пролежал он в маленьком сарайчике, на колючем прошлогоднем сене. И каждый день видел перед собой черноокую девушку с тугой каштановой косой за плечами. Ее сильные, ловкие руки делали ему перевязки, обмывали рану, кормили с ложки, укрывали одеялом, когда ему вдруг становилось холодно. Иногда девушка просто сидела рядом и молчала.
Однажды, когда Василю стало лучше, она с детской непосредственностью спросила у него:
– Почему вы не спросите, как меня зовут?
– А я и так знаю, что зовут тебя Валя, – улыбнулся Василь. – Ведь ты – племянница Рыгора Войтенка? Вот видишь. И встречались мы у твоего дяди, прошлым летом, в Заречье. Даже вместе по грибы ходили.
– Ой, правда! А я думала – вы забыли.
– Все помню. Валюта, все помню...
Валя улыбнулась каким-то своим, далеким мыслям, потом снова оживилась: ,
– А помните, как два года назад, когда вы в нашей школе выступали, подарили мне свою книжку? Вот, я берегу ее.
Она выхватила откуда-то из-под балки его книгу о пограничниках и протянула ему.
Это было так неожиданно, что на мгновение Василь растерялся. Потом взял книгу и развернул ее. Да, это была его книга, и его же рукой на титульном листе был старательно выведен скупой, незамысловатый, автограф :
«Моему юному другу, вожаку Мало-Каменских пионеров Валентине Ольховской на добрую память.
21 ноября 1930 г. В. Кремнев».
– Ну, ваша? – тихо спросила Валя.
Василь взял Валину руку в свою и долго лежал молча. Потом тихо сказал:
– Спасибо тебе за все, мой добрый юный друг! За все-все!..
Снова они долго молчали. Потом Валя спросила:
– Вы теперь пойдете к нашим?
Василь кивнул головой.
– Возьмите меня с собой! – горячо зашептала девушка. – Вы не бойтесь, я сильная и стрелять умею. А вы еще слабый. Я с автоматом буду идти впереди, буду искать дорогу. Вдвоем мы обязательно пройдем!..
...И еще одно воспоминание...
Это случилось много позже, когда фронт был уже далеко от деревни Малый Камень, от уютной Валиной хаты...
Звали ее... Нет, Василю не хотелось называть это имя даже в мыслях, как не хотелось вообще думать об этой девушке... Но мысли, как и сердцу, не прикажешь. И никуда ты от нее не денешься. Пойдешь – и она пойдет за тобой. Побежишь – будет бежать следом, будет настигать всюду, куда бы ты ни пытался укрыться. Оборвет на полуслове во время самого интересного разговора, приглушит самый веселый смех, высушит самые горькие слезы...
Звали ее Соней. Соня Ковалева. Он знал ее не месяц, и не два. И было ей тогда, когда они познакомились в Минске, не семнадцать и не восемнадцать. И если бы не война...
Но война пришла, и молодая минская учительница эвакуировалась куда-то на восток. Искать же ее не было времени, и он потерял всякую надежду.
И вот случилось так, что прямо из-под Наро-Фоминска попал он в небольшой подмосковный госпиталь, что разместился в поселке с красивым названием – Отрадное.
Тяжелая осколочная рана в бедро левей ноги надолго приковала старшего лейтенанта Кремнева к постели. Когда он впервые, без посторонней помощи, пришел в старый парк, его поразила в полном своем расцвете весна. Где-то неподалеку от этих мест бушевала война, задыхались в дыму миллионы людей, захлебывалась в человеческой крови земля, сходили с ума от горя и страха женщины, умирали от голода дети, а тут цвели вишни и яблони, и над ними деловито и спокойно гудели пчелы, собирая мед.
Просторная аллея вела в глубь парка, к старым березам и вязам, где стояли почерневшие беседки. Там, среди вековых могучих деревьев, Кремнев и облюбовал себе местечко. Здесь, под старой поникшей березой, надежно скрытый густыми ветками от любопытных людских глаз, стоял на одной нескладной толстой ноге маленький покривившийся столик. Вот за этим столиком и работал он целыми днями, спеша закончить когда-то начатую повесть о друзьях-разведчиках.
Пролетали дни, все меньше и меньше оставалось чистых страниц в толстой тетради...
А в трех километрах от госпиталя, в сельской десятилетке, рассказывала ученикам про Татьяну и Онегина минская учительница Соня Ковалева...
Может быть, было бы лучше, если б они не встретились...
...В госпитальном клубе выступал московский театр. Народу собралось много. Солдаты в пижамах, на костылях, в гипсе, с забинтованными головами. Были тут и дети, были и женщины, пришедшие из окрестных сел.
Кремнев запоздал. Когда он вошел в зал, то уже не смог отыскать там ни одного свободного места. Разочарованно махнув рукой, он хотел было уже вернуться в палату, но его задержала молодая женщина. Встав со стула, она наклонилась и тихо шепнула:
– Раненый, садитесь.
– Ну, что вы! – смутился Кремнев и, взглянув на женщину, онемел. Перед ним стояла Соня, его Соня...
С того вечера она стала приходить в госпиталь каждый день. Они шли в парк, и там, усевшись под березой, Кремнев читал девушке свою новую повесть. Он и раньше читал Соне свои новые книги. Она любила литературу и разбиралась в ней.
Когда все то, что успел Василь написать в госпитале, было прочитано, Соня задумчиво сказала:
– Ты стал писать значительно лучше, Вася! Нравится мне.
Прижимаясь к его плечу, она прошептала:
– Вася, любимый! Ведь тебя на фронт больше не пошлют?
Василь опустил глаза.
– Нога моя заживает, – помолчав, сказал он. – И вообще... не могу я, Соня, оставить своих разведчиков. Понимаешь?
– Но ты же – писатель! Разве тебе нельзя перейти в газету?
– Нельзя, Соня, – тихо, но настойчиво повторил Кремнев. – Я солдат.
– Но ты же не сможешь там дописать этой книги!
– Допишу! – вдруг счастливо усмехнулся Кремнев. – Я забыл тебе похвалиться! Мне дают целых 45 дней на поправку, и я могу поехать, куда захочу! За это время...
– Ты никуда не поедешь! – запротестовала Соня. – Будешь жить у меня! Я никуда тебя не пущу, слышишь? Никуда!
– Спасибо, Соня, – Кремнев осторожно взял руки девушки в свои и поцеловал их...
...Так, из госпитальной палаты, попал Василь Кремнев в небольшую квартирку Сони Ковалевой...
У Сони было много работы, и он старался не мешать ей. Когда она готовилась к урокам или проверяла ученические тетради, он писал на кухне. Часто Соня оставалась в школе до позднего вечера, и тогда он мог сидеть за ее столом. А когда очень утомлялся, то забирался в школьный сад, усаживался на скамеечке, что стояла в густых кустах сирени. Здесь, в этом чудесном уединенном уголке ему особенно хорошо думалось, мечталось. Он мог подолгу смотреть сквозь ветки сирени на пеструю клумбу, на цветы, на беззаботных птиц, которые совсем не боялись его и распевали свои веселые песни прямо над головой.
В этот вечер Соня должна была прийти поздно. Василию немного нездоровилось, и он пообещал, что из хаты никуда не уйдет. Но как только стемнело, ему стало тоскливо одному в пустой квартире и, накинув на плечи шинель, он направился в сад.
Тихий, однообразный шум листвы убаюкал Кремнева. Но вот кто-то заговорил, и он проснулся. Где-то, совсем близко, разговаривали двое, мужчина и женщина. Василь осторожно встал, чтобы уйти и не оказаться свидетелем интимного разговора, но в этот момент послышался до боли знакомый голос:
– Слушай, Сергей, – озабоченно и нежно говорила женщина. – Ну, почему ты такой? Сердишься? За что?
– Нет, Соня... Но... Понимаешь, как-то нехорошо все получилось. Понимаешь, стыдно мне! Стыдно перед этим фронтовиком. Будто я обокрал его, – послышался в ответ несколько растерянный, удрученный мужской голос, и Василю вдруг показалось, что ему на голову кто-то вылил ведро кипятка. Ему захотелось кинуться прочь, но ни руки, ни ноги не слушались его. И он, всем телом навалившись на костыли, застыл на месте.
Какое-то время царила тишина, потом все тот же мужской голос спросил:
– Соня, все же... Кем он тебе доводится?
– Кажется, я тебе уже это говорила, – сердито отозвалась Соня, и в ее голосе послышалось раздражение. – Писатель. Мой земляк. Раненый, приехал с фронта на сорок пять дней. Беларусь оккупирована, и ему просто некуда ехать. Что тебя интересует еще?
– Соня! Как ты можешь так говорить?! – с глубокой тоской проговорил мужчина.
– А как же я должна говорить?
– Он же любит тебя! И надо быть слепым, чтобы этого не видеть!
– Ну, золотце, ты меня удивляешь! – воскликнула Соня. – Лю-юбит! Н-ну, и что же мне теперь делать? Разве я могу запретить кому-нибудь любить меня?
– Жаль, Соня, но ты либо не понимаешь меня, либо просто не хочешь понять, – вздохнул мужчина и с сожалением добавил: – Прощай. У меня сегодня очень много работы, целая гора тетрадей...
– Ну, что ж, иди к своим тетрадям, – с какой-то угрозой в голосе проговорила Соня, и ее легкие, такие знакомые Василю, шаги затихли где-то за садом.
Через полчаса Кремнев тоже ушел из сада.
Когда он, стуча костылями, вошел в комнату, Соня уже стояла перед зеркалом и, беззаботно напевая, поправляла прическу. Не отрывая глаз от зеркала, она игриво спросила:
– Где это мы гуляем?
Кремнев молча сел, тяжело облокотился на стол и закурил. Соня через плечо настороженно посмотрела на него и улыбнулась:
– Ты, воин, кажется, чем-то огорчен? Не можешь найти название для своей повести? Сейчас поищем вместе. Мы с тобой, Кремнев, что-нибудь придумаем...
Она ловко прихватила приколкой непослушную прядь кудрявых русых волос, крутнулась перед зеркалом и быстро подошла к маленькому буфету.
– Мне, Соня, надо поговорить с тобой, – тихо произнес Кремнев. На мгновение Соня замерла, потом резко повернулась к нему лицом. Казалось, вся кровь из ее сердца прилила к лицу. Большие темно-серые глаза девушки стали маленькими, злыми, в них были возмущение и ярость.
– Я, Соня, даже и представить не мог, что у тебя есть какие-то от меня секреты. Само собой все открылось, случайно...
– Ты был...
– Сидел на своей скамейке.
Соня медленно подошла к столу, села напротив Кремнева и подперла лицо кулачками. Смотрела на Василя долго и молча, будто хотела проникнуть в самую глубину его сердца, рассмотреть, что там для нее уготовано. Наконец тихо и совершенно разнодушно спросила:
– Ну, и что ты решил?
– Поговорить с тобой.
– И только? – Соня засмеялась.
Василь встал, хромая, подошел к ней и крепко обнял за плечи. Она покорно прижалась к нему и затихла.
Они долго, очень долго молчали. Потом Василь тихо спросил:
– Ты... любишь его?
– Не знаю... И что творится со мной – тоже не знаю. Только грустно мне. И страшно. Одна я. Они все там, под немцем. А мама больна... Страшно. Не знаю, что со мной будет...
– Вот что, – решительно сказал Василь. – Завтра распишемся.
Соня медленно подняла голову, посмотрела ему в глаза.
– Слышишь? – настойчиво и нетерпеливо повторил Василь. – Завтра распишемся! Зачем откладывать?
Соня осторожно высвободилась из его объятий, пересела на диван. Василь сел с нею рядом, взял за руки, горячо заговорил:
– Ты знаешь меня не первый день. И знаешь, что на этой земле кроме тебя у меня нет никого. И потерять тебя я не могу. Не хочу и не могу!
– А если я вдруг потеряю тебя? – подняла глаза Соня. – Через неделю ты уедешь на фронт. А на фронте людей не только ранят. Что тогда буду делать я?
Но Василь уже не слышал того, что говорила Соня. Он сидел, будто оглушенный, сидел долго, втянув голову в плечи, потом тяжело поднялся и вышел на крыльцо.
Когда он вернулся в комнату, Соня, свернувшись калачиком на диване, спала. Керосин в лампе догорал, фитиль чадил, нервно вспыхивая, грозясь вот-вот потухнуть. На столе отсчитывал время хромоногий будильник, упрямо повторяя одну и ту же бессмысленную фразу: «Тик-так, а так ли? Тик-так, а так ли?»
Стараясь не шуметь, Василь отыскал вещмешок, взял со стола рамку и вынул из нее свою фотокарточку. Взглянул на Соню, сделал шаг к дивану, но, раздумав, быстро пошел к двери...
...За тонкой дощатой перегородкой дружно захохотали. Василь, застигнутый врасплох этим смехом, испуганно сел. Ему вдруг показалось, что кто-то услышал его мысли, услышал и – засмеялся над ним, над его несбывшейся любовью...
Но в землянке уже было тихо. Кремнев лег, устало закрыл глаза.
Через минуту он спал. И снилось ему огромное солнце, молодая рослая конопля и, в ее душистой зелени, – юная девушка с черными большими глазами и толстой темной косой на полудетской гибкой спине...
