Текст книги "Гроза зреет в тишине"
Автор книги: Александр Шашков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
II
С легкой руки Язепа Дубинца имение пана Ползуновнча-Вальковского сгорело дотла, а вместе с ним сгорела вся документация комендатуры. Не удалось спасти и незадачливого генерала фон Штауфена. Терпение обер-фюрера лопнуло: с бургомистром надо кончать! Да и в самом деле, почему он, Отто фон Зейдлиц, не сделал этого раньше? Разве мало было поводов? Притащил в канцелярию партизанку да еще и влюбился в нее. А приказы? Разве этот Квазимода выполнил хоть бы один его приказ? Списки коммунистов, комсомольцев и других советских служащих куда-то исчезли раньше, чем он, обер-фюрер, успел с ними познакомиться и принять соответствующие меры. Куда-то исчезли и оба автора этого списка, Андрейчик и Герасим. А вот партизанский разведчик, Микола Скакун, и сегодня орудует безнаказанно! Да что Скакун? Даже повар, этот тихоня медведь, которого опять-таки взяли в гарнизон по рекомендации горбуна, взбунтовался и сбежал! А кто может поручиться, что и он не был партизанским или военным разведчиком? Так сколько же можно терпеть и прощать?!
И качаться бы пану Вальковскому на виселице в парке райцентра, если бы... если бы в Берлине то же самое не подумали про самого господина коменданта, обер-фюрера Отто фон Зейдлица. У него под носом взрывают мосты, уничтожают генералов, наконец – поджигают его же собственную комендатуру! Так не из-за таких ли вот зейдлицев и терпят они один провал за другим? – задумались там и вызвали обер-фюрера в Берлин, чтобы после недолгого следствия отправить его самого на Восточный фронт.
А в небольшой белорусский городок, куда теперь переместилась комендатура СД, приехал новый шеф, оберштурмбанфюрер Шварценберг, человек уже немолодой и с виду – простоватый.
Новый шеф, кажется, ничего не знал о том, что происходило в районе накануне его приезда. В сопровождении молодого и такого же простоватого с виду адъютанта он долго ездил по деревням и местечкам, посетил все, даже самые отдаленные гарнизоны, запросто бражничал с тамошними полицейскими чинами, закусывал из общей тарелки салом, а потом, вернувшись в комендатуру, на несколько дней заперся в кабинете, не желая ни с кем разговаривать. И многие из его новых подчиненных решили: дурак. И добавляли: оно и лучше.
Да, как видно, поспешили с выводами...
Внезапно новый шеф пригласил к себе бургомистра. Долго тряс ему руку, справлялся о здоровье, угощал кофе, хвалил местные ландшафты и дисциплинированность полицейских, и уже, когда настало время прощаться, вдруг спросил:
– Господин бургомистр, вы случайно не знаете, где теперь ваша красавица? Ее, кажется, Валентиной звали?
Горбун мгновенно ощутил сильнейшую резь в животе, скривился и сжал колени.
– Умная девушка! – с уважением и даже восхищением воскликнул эсэсовец, сделав вид, что не заметил, как изменилось эпилептическое лицо горбуна. – Столько времени работала в нашей комендатуре, причинила нам столько вреда и никто не смог ее выявить! Говорят, что теперь она в Москве, учит советских разведчиц? Не слышали? Ну, это просто так, как у вас говорят, – к слову пришлось... Кстати сказать, – снова спохватился комендант, – вы когда сможете восстановить списки, которые случайно исчезли из ящика вашего письменного стола?
– Я... Мы... Через неделю, господин комендант! – как только мог, вытянулся горбун.
– Буду весьма признателен. Ну, а как насчет Скакуна?
«Езус Мария! И это ему известно!» – едва не воскликнул Вальковский, чувствуя, как задрожали у него ноги.
– Вы утомлены? – сочувственно спросил Шварценберг. – Садитесь, пожалуйста. Вот так. А теперь – вернемся к прежнему разговору о Скакуне. Я солдат и понимаю, что сделать это не просто. И все же его надо взять. Сколько вам дать времени на это дело?
– Не-неделю, господин комендант! – уже, ни о чем не думая, выжал из себя горбун, желая только одного: вырваться из этого кабинета, от этого страшного человека.
– Ну что вы, граф! – ласково улыбнулся комендант. – Не реально! Месяц. Сегодня у нас... – он посмотрел на календарь, – сегодня шестое марта. Так вот, через месяц, это значит, шестого апреля, вы зайдете ко мне и скажете, как выполнено задание. Кто будет его выполнять, лично вы или кто-то из ваших людей – меня не касается. Но задание должно быть выполнено, иначе вам придется занять место рядом с тем человеком, – он снова улыбнулся и показал глазами на виселицу, которая хорошо была видна из окна кабинета и на которой раскачивался партизан с белым плакатом на груди. – И еще, – продолжал Шварценберг добродушно, глядя на перекошенное судорогой лицо горбуна. – В партизанскую бригаду, которой командует Дубрович, заслан наш человек, Дановский-Скуратов. Ему приказано уничтожить радиостанцию или, в крайнем случае, радиста. Так вот, передайте Скуратову через Болотного – а вы такого знаете, – чтобы он выполнил приказ не позднее первого мая. Все.
– Будет исполнено, господин комендант! – вскочил горбун.
– Благодарю, – встал и новый шеф. – Очень рад нашему знакомству. Надеюсь, что мы будем друзьями. Желаю успеха. – Он под руку проводил бургомистра до порога, сам открыл ему дверь и поклонился.
III
Оберштурмбанфюрер Ганс Шварценберг занял ответственный пост коменданта СД в тревожное я сложное время. Оправившись, наконец, после тяжелейшего поражения под Сталинградом, сняв с домов траурные флаги и предав анафеме фельдмаршала Паулюса, берлинские штабы лихорадочно уточняли последние детали плана операции «Цитадель». Из Франции, Бельгии, Голландии и самой Германии в район Курской дуги перебрасывались десятки новых дивизий, тысячи танков, самолетов, орудий, автомашин, миллионы мин и снарядов, тысячи вагонов с солдатами и военным снаряжением. В специальном приказе Гитлер потребовал от своих наместников обеспечить зеленую улицу для курских эшелонов, войскам вменялось в обязанность сохранять самую строгую секретность. А на всей оккупированной территории, через которую двигалась эта огромная сила, бушевало пламя партизанской войны. Там, где вчера были разрозненные небольшие отряды, сегодня уже действовали целые бригады, вооруженные автоматическим оружием, минометами, пушками, противотанковыми ружьями и даже танками и бронетранспортерами. Эти большие, хорошо организованные партизанские части уже не охотились, как когда-то, за отдельными фрицами или группами полицейских. Они в открытом бою громили гарнизоны, отбивали города, брали под свой контроль районы, восстанавливая там органы советской власти, а между боями взрывали мосты, пускали под откос эшелоны, уничтожали станционные здания, разбирали железнодорожное полотно, захватывали в плен немецких солдат, офицеров и генералов.
Три партизанские бригады действовали и на территории новых владений Ганса Шварценберга.
«Либерал» Отто фон Зейдлиц не позаботился в свое время уничтожить три небольших отряда, которые появились здесь вскоре после оккупации. И вот теперь ему, Шварценбергу, приходится воевать с целой армией.
Наступление против партизан можно было начинать хоть сегодня – необходимые для этого силы стояли наготове и ждали сигнала. Но партизаны безусловно следят за каждым их шагом. В любой момент они могут исчезнуть, перекочевать на запасную базу, каких у них, очевидно, не одна и не две.
Посоветовавшись с генералом, который сменил покойника Штауфена, Шварценберг решил для дезориентации партизан отложить карательную экспедицию, а выделенные для этой цели войска расквартировать по гарнизонам с таким расчетом, чтобы их можно было всегда поднять по тревоге и бросить туда, где это будет наиболее необходимо. А пока что надо укрепить охрану стратегически важных объектов да еще развернуть широкую операцию по «мозговому разоружению» партизан, что в переводе на обычный человеческий язык означало: уничтожить партизанских командиров, а также средства связи, в первую очередь – радиостанции.
Такая директива была разослана во все гарнизоны и всем шпионам, которые проникли в партизанские бригады. Отдельные же начальники полиции были вызваны в комендатуру лично.
Среди них оказался и Юрка Цапок.
Правда, гарнизон у него был второстепенный и небольшой – человек пятьдесят полицейских да отделение немцев-жандармов, которые, кстати сказать, ему не подчинялись, и все же Цапок считал, что бывший шеф, обер-фюрер Отто фон Зейдлиц, его обошел. Да и в самом деле. Почти все другие начальники полиции уже были произведены в офицеры, носили кресты или медали, а он, Юрка Цапок, который сделал, может, раз в десять больше, чем каждый из них, все еще ходил унтером.
Такую несправедливость Юрка объяснял только тем, что Зейдлиц был «фон», а он, Цапок, – простой мужик, пусть когда-то и богатый. И как, вероятно, каждый «фон», Зейдлиц принципиально не хотел замечать Цапка-мужика.
Шварценберг – не «фон», и с виду на пана вовсе не похож. Лицо у него самое обыкновенное, мужицкое, будто высечено из темно-серого камня. Пьет самогонку, не брезгует никакой компанией, а значит, такой делить не станет своих людей на панов и мужиков. Просто надо сделать что-то такое, чтобы он заметил его. Юрку Цапка, и тогда все станет на свое место.
И Юрка Цапок, покинув кабинет Шварценберга после короткого, но строгого заседания, решил немедленно о себе заявить. Заявить на всю округу.
Выл поздний час, когда он вернулся в Путьки. Приказал адъютанту распрячь и напоить коня, а сам направился к своему другу, Змитроку Атрашкевичу.
Атрашкевич, давно не бритый, косматый и злой, лежал одетый на кровати. Увидев на пороге начальника полиции, лениво свесил ноги, поскреб черными ногтями волосатую грудь и спросил:
– Ты чего, Юрка?
– Валяешься? – нахмурился Цапок. – Хоть бы бороду подстриг. На дьявола похож...
– Для партизан страшнее буду, – ухмыльнулся Атрашкевич. Помолчав, добавил: – Некогда с бритвой возиться. Жду.
– Кого?
– Ваньку Цвиркуна. Послал, гада, за самогонкой, а он и пропал. У Надьки...
– Бери автомат и пойдешь со мной, – оборвал его Цапок.
– Это куда? – насторожился Атрашкевич.
– Там увидишь.
Покинув гарнизон – школьный двор, обнесенный колючей проволокой, – они огородами, чтобы не попадаться людям на глаза, добрались до железной дороги, перешли ее и свернули вправо, на луг.
В последние дни часто выпадали дожди, днем почти по-весеннему грело солнце, и глубокий снег осел, утрамбовался. Теперь, скованный ночным морозом, он казался белым асфальтом, покрывшим всю землю, от края до края.
Было тихо. Шли осторожно и молча. Держались чахлых и редких кустов лозняка, все время поглядывали влево, на высокий пригорок, весь поросший могучими черными соснами.
На этом пригорке было деревенское кладбище, и тут нередко устраивали засаду партизаны, подстерегая, когда какой-нибудь растяпа-полицай вылезет из своего блиндажа. Тогда тишину пронзал одинокий выстрел, и вскоре гарнизонный писарь вычеркивал из списка живых еще одного защитника «нового порядка».
А вдруг партизанский дозор и теперь притаился среди этих мрачных деревьев и будто отлитых из серебра крестов?
«Несет же его холера в такой час! А куда? Зачем? – молча злился Атрашкевич, едва поспевая за своим шефом. – Ночью! Ползет! Пулю ищет! Вот было бы хорошо, если б сейчас какой-нибудь партизан чесанул из пулемета, да по ногам, по ногам!..»
Но кругом было по-прежнему тихо. Молчали на горе сосны, белели среди сосен заиндевевшие кресты, а за крестами и соснами, очищенное от снега, огромным диском блестело Зареченское озеро.
Пересекли луг, вышли на бугорчатое поле. Теперь перед ними, всего в полкилометре, чернели приземистые хаты. Их было шесть, а еще одна, седьмая, стояла особняком, хутором. К этой хате и свернул Цапок.
В небольшом вишеннике остановились. Цапок взял в руки автомат, шепнул:
– Стой тут и наблюдай. Если что – замяукай.
– А ты куда? – не понял его Атрашкевич.
– Зайду в хату.
– К Куриле? К этому придурку?
– Не твое дело. Стой, гляди и слушай.
Цапок исчез во дворе. Через минуту Атрашкевич услышал тихий стук в окно, потом приглушенный голос: «Свои, открывай. Слышишь? Не стучи зубами, а то...»
И все замерло.
Атрашкевнч прислонился плечом к вишне. Поведение шефа озадачило его. Что ему понадобилось в хате у этого голодранца? Курила – известный в округе затворник я трус. Что общего может быть у такого хлюпика с Цапком?
«Наверное, Юрка к его дочке сватается».
Все это так заинтриговало Атрашкевича, что он потихоньку подкрался к хате, чтобы заглянуть в окно или хоть подслушать. Но в этот момент до него долетел приглушенный голос Цапка:
– Запомни! – кому-то строго угрожал Цапок. – Не сделаешь все так, как я тебе сказал, – повешу. В твоей же хате, на балке. Выполнишь – дам тысячу марок. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю. И еще: чтоб ни одна душа в поселке не знала о том, что я к тебе заходил. Понял! Ни одна!..
Послышались осторожные легкие шаги. Из-за угла вынырнула фигура Цапка.
– Тихо? – спросил он.
– Тихо. – ответил Атрашкевнч. – Ты е кем это разговаривал?
– Марш домой, – вместо ответа приказал Цапок.
IV
Объединение трех бригад, действовавших в этом районе, произошло в конце марта, как раз в тот день, когда наши войска ликвидировали Ржевский выступ. День был погожий, солнечный. На голых пригорках, в затишье, растаял снег, и среди пожелтелой прошлогодней травы кое-где проступила уже робкая, слабая зелень.
Представители бригад собрались на Высоком острове, возле Черного озера, в специальном блиндаже Дубровина. От бригады «Разгром» присутствовали сам командир, его начштаба и комиссар. От бригады «Спартак» – комиссар и начальник штаба. Командир накануне был убит во время налета на автоколонну немцев. Из бригады Дубровина «Советская Беларусь» были все командиры, которых привели сюда, в отлично оборудованный блиндаж, не столько необходимость принять участие в обсуждении условий объединения, сколько желание посмотреть на будущего командира соединения, которого прислали из самой Москвы, и особенно на его начштаба, знаменитого регулярника Кремнева, о котором слышали все и которого, кроме Скакуна да еще нескольких разведчиков, никто не видел.
Василь заметил, что за каждым его движением наблюдают десятки пар любопытных глаз, и чувствовал себя неловко.
Наконец все формальности были разрешены, командиры бригад получили боевые задания на ближайшее время, и Хмара, подписав свой первый приказ по соединению, объявил, что совещание закрыто. Кремнев, дождавшись, когда в землянке остались только старшие командиры, тихо спросил у Хмары:
– Ты где думаешь разместить штаб соединения?
– Надеюсь, что на моем корабле найдется хороший отсек и для вашего штаба, – услышав вопрос, сказал подошедший Дубрович. – Тем более, что он для фашистов почти недоступен с суши.
– Что, начштаба, не откажемся? – подмигнул Хмара.
Кремнев промолчал. Хмара внимательно посмотрел на него и, ничего не поняв, повернулся к хозяину блиндажа:
– Конечно, разместимся здесь. А вторая и третья бригады останутся на старых местах. Немцы, как донесла разведка, пока не собираются наступать, разместились по гарнизонам. Но это не значит, что они не могут начать экспедицию в любое время.
– А мы с них глаз не спускаем! Нам эти волки хорошо знакомы! – отозвался командир третьей бригады.
Кремнев вышел из блиндажа и побрел по темным узким коридорам, желая скорей выбраться из подземелья. Но это было не так просто сделать. Коридор часто разветвлялся и то упирался в глухую стену, обшитую сырыми сосновыми досками, то приводил к дверям очередного отсека, за которым слышались голоса, иногда – песни и смех. Видимо, в этих отсеках размещались целые взводы, а может, даже и роты.
«Вот черт! Не зная плана этих катакомб, отсюда и за год не выберешься!» – начал беспокоиться Кремнев и наконец остановился, не зная, что ему делать. В этот момент дверь напротив открылась, и в небольшом, хорошо освещенном проеме выросла знакомая фигура Скакуна. Скакун был в белой рубашке, новых синих галифе и хромовых сапогах. В руках он держал кусок плюша, которым он, видимо, собирался навести глянец на свои и без того блестевшие сапоги.
Увидев Кремнева, Микола на миг растерялся – что ни говори, а перед ним сам начальник штаба соединения! – потом, решив, что старая дружба дороже нового чина, широким жестом руки гостеприимно пригласил:
– Прошу, товарищ начштаба! Гостем будете.
– Ты покажи лучше, как мне выбраться из этого вашего корабля, – отозвался Кремнев, подходя ближе. – С ног сбился, наверное, с полчаса блуждаю.
– Корабль наш специальный, с секретом, это факт, – не без гордости согласился Скакун и предложил снова: – А вы все же зайдите, поинтересуйтесь, как живут наши партизаны.
– Ну что ж, поглядим, как живут наши партизаны, – усмехнулся Кремнев и переступил порог.
Как и блиндаж командира бригады, отсек командира разведки был построен прочно, не на один день и не на одну неделю. Шесть железнодорожных рельс держали на себе накат и, очевидно, не один, из толстых сосновых бревен. Стены были обиты досками, правда, не оструганными. На нарах лежала пышная подушка, видимо, принесенная из дома, и ватное одеяло. Стол был самодельный, но аккуратно и прочно сделанный. На нем стояли телефонный аппарат и небольшое зеркало, – Скакун только что побрился и еще не успел его убрать. Слева на столе лежали начатый каравай хлеба, огурцы и сало – все в одной тарелке, сбоку – нож.
– А живете вы не плохо, товарищи партизаны! – заключил Кремнев, присев на лавку, возле стола. – И обосновались так, будто сто лет воевать собираетесь.
– Батя наш – бывший морской инженер, любит порядок, – опять же с гордостью отметил Скакун. – А сколько нам тут сидеть – этого, видать, и сам Гитлер не знает.
– А ты куда это так расфрантился? На задание?
Скакун покраснел:
– Я получил от комбрига «вольную», на целых два дня. И вот хочу навестить... девушка у меня есть. А у нее завтра день рождения. Пригласила...
– Хорошая?
– Очень! Мы с ней вместе в школе учились.
– Надо навестить. А она... где живет?
– В поселке, в Замчище. Это в километре от Заречья.
– Наша зона. Поезжай спокойно. Но прежде покажи, как мне выбраться на свет божий. Хочу лагерь осмотреть.
V
Скакун ехал по лесной дороге на белом коне. Следом за ним, на таком же белом коне, двигался Петька Бакан. Петька не выспался, до полуночи пилил и колол дома дрова – мать болела – и был хмурым и злым. Скакун, в белом полушубке, синих галифе и блестящих хромовых сапогах, в сбитой на макушку папахе с малиновым верхом, сиял молодостью, здоровьем и силой.
Они не спешили. До вечера было еще далеко, а до хутора – близко, всего километров десять. Вот сейчас кончится лес, начнется широкое поле, там еще небольшой лесок и... Замчище!
Скакун на миг закрыл глаза, будто ослепленный солнцем, осторожно пощупал сверток, лежавший у него на груди, под полушубком. Это – подарок Рае, кусок белого парашютного шелка. Райка сошьет себе новое платье, а то в старом, довоенной пошивки...
Тихо шли кони, медленно опускалось на вершины далеких елей красное солнце.
– Черт же тебя поднял в такую рань! – посмотрев на солнце, выругался Бакан. – Поспать бы еще часика два! Так где там! А теперь вот будем стынуть на холоде. Во, посмотри, какое пучеглазое, и заходить не собирается!..
Скакун посмотрел на солнце, улыбнулся. Чудак Петька! Разве ему понять такое своим холодным сердцем?
Микола смотрел на солнце, на дорогу, а видел июньский луг, весь в белых, розовых, желтых и синих цветах. И среди этих цветов – она, его Райка. Райка собирает букет. У нее уже много-много колокольчиков, незабудок и анютиных глазок, а она рвет еще и еще, рвет, не выбирая, – сегодня все цветы для нее неповторимо хороши.
А он, Микола, закинув за спину перевязанные ремешком книжки, – свои и Райкины, – идет сбоку и смотрит на небо. Там, в вышине, плывут белые облачка, и среди них – белый самолет. Микола следит за самолетом. Через несколько месяцев и он сам, Микола Скакун, поднимет в небо вот такую же блестящую птицу. Обязательно поднимет! А Райка, пока он будет учиться летать, станет его ждать. Она сказала об этом сама. Только что...
На миг лицо у Миколы затуманилось – не сбылась его мечта, не поднялся он в небо. Но грусть была короткой. «Ничего, – сразу же воскликнул он. – Я еще буду летать! Мне еще только двадцать. А Рая... Она ждет меня и сейчас выбежит навстречу...
Лес оборвался. Справа, будто огромный серебряный диск, заблестело Зареченское озеро. А впереди, на покатом пригорке, среди еще не растаявшего снега, зачернели хаты. Это Замчище. Хат было шесть, И еще одна – седьмая. Она стояла на отшибе, хутором...
Скакун остановил кона, взглянул на одинокую хату. Сердце у него забилось сильней, и он слышал его стук, тревожный и радостный.
Бросив на гриву коня поводья, он достал трофейный бинокль, поднес к глазам. Хутор сразу выскочил ему навстречу, и теперь он видел не только хаты. Ом видел окна, двери, деревянные заборы, видел глубокие тропки, что пролегли от двора к двору, видел выброшенное из хлева корыто, в котором когда-то кормили свиней, видел настороженную сорому, сидевшую на старой кривой вишне. И только не видел людей. Во дворах было пусто, и ни над одной трубой не вился дымок, хотя было как раз то самое время, когда в деревнях топили на ночь печи и варили картошку-сухопарку.
И какой-то неприятный холодок проник в сердца Миколы. Неужели в поселке что-то случилось? Неужели... Нет-нет! Этого быть не может! Такая вокруг тишина, и такое спокойное солнце над самыми крышами хат!..
– Будем ждать, пока стемнеет? – зевнул Петька Бакан и посмотрел в сторону разрытого стожка сена, черневшего в кустах.
– Да чего ждать? – спрятав бинокль, отозвался Скакун. – Какому дьяволу захочется следить за нами? Сегодня воскресенье, полицаи самогонку хлещут в своих бункерах.
– Смотри, будь начеку!
– Слушай, но молчи немного, – вдруг разозлился Скакун и пришпорил коня.
Они целиной, по опушке, обогнули Заречье и выехали на дорогу. До Замчища оставалось полкилометра.
Солнце заходило. Окна, хат густо наливались багрянцем, и было в этом блеске что-то зловещее, жуткое.
«Тьфу, черт! Что это сегодня со мной? – выругался про себя Скакун, стараясь подавить тревогу. – Отчего я волнуюсь?»
Свернули влево, обогнули небольшой пруд и выскочили на вершину пригорка. До заветной хаты оставалось метров сто.
И вдруг Микола натянул поводья. Он услышал пронзительный крик в хате, потом там что-то со звоном разбилось, и он увидел Раю. Босая, в изорванном платье, она выскочила через окно на улицу, упала, вскочила и бросилась навстречу всадникам.
«Черт возьми, что случилось? Что все это значит?!» – похолодело на сердце у Миколы, и он поскакал к девушке.
– Микола уже был рядом е ней, как кто-то возле хаты выстрелил из винтовки. Рая споткнулась, удивленно и растерянно оглянулась и медленно опустилась на колени.
– Райка! – Микола соскочил с коня, схватил ее за плечи, пытаясь поставить на ноги. – Райка! Что с тобой?
– Бегите... Скорей... Полицаи... Отец... Отец привел их...
Она выскользнула у него из рук, боком легла на снег и, подобрав к груди коленки, затихла.
Скакун дико оглянулся. По вишеннику от хаты бежали полицейские. Они были уже совсем близко. Первым бежал Цапок, – Микола узнал его сразу. Зубы у него были ощерены, лицо перекошено и налито кровью.
– Стой, с-сволочь! – прохрипел Цапок, размахивая автоматом. – Стой, если хочешь жить!
– Ах, гад! – Скакун сунул руку в карман полушубка. Гранаты там не было. В кармане лежала пачка махорки, которую он вез в подарок Куриле. «Не разберутся... Сразу не разберутся...» Микола рывком выхватил руку из карману, размахнулся и бросил под ноги полицаям желтый комочек. Полицейские с разгону камнем попадали в снег, замерли. На это Микола и рассчитывал. С ловкостью рыси он вскочил на коня, крикнул:
– Вниз! В лес!
В этот момент из окна в сарае ударил пулемет, и Микола со страхом увидел, как рухнул в снег Бакан и как, ошалев от страха, поднялся на дыбы его конь, а потом понесся по полю...
«Убили... и Петьку убили...» На какой-то момент Скакун растерялся, потом круто повернул коня и пустил его по дороге... в Путьки.
Этот маневр был для полицейских настолько неожиданным, что они даже перестали стрелять. Установилась тишина, и теперь Микола слышал, как ёкает селезенка у жеребца да где-то в Заречье лают потревоженные выстрелами собаки.
«Только бы домчаться до кладбища, – лихорадочно пульсировала единственная мысль. – А там – вправо и в лес...»
Он уже крепче начал сжимать в правой руке кожаный повод, готовясь свернуть с дороги, когда ему вдруг показалось, что в спину кто-то всадил нож. Повод выскользнул у него из рук, конь замедлил бег и остановился, не понимая, что сталось с его хозяином.
...А хозяин его уже лежал на дороге и языком лизал серый ноздреватый снег. Земля, словно лодка на волнах, качалась под ним, и он, глубоко запустив в рыхлый снег пальцы, из последних сил держался за нее, боясь оторваться и рухнуть в черную бездну, которая была рядом и дышала в лицо пронизывающим холодом – смертью.
И земля успокоилась. Туман, который мгновенно застлал глаза Скакуну, немного рассеялся, и он увидел высокие сосны, а между ними – кресты.
«Кладбище... Еще несколько метров... всего несколько метров...» Микола поднял голову повыше, посмотрел на Замчище. Оттуда, по дороге, с винтовками и автоматами в руках, бежали враги. Их было немного, всего семь человек...
Скакун привычным движением правой руки потянулся к груди, где всегда висел его ППШ. Автомата не было. Это не испугало, а удивило: кто и когда успел забрать у него оружие?
Он огляделся и увидел то, что искал.
Автомат лежал в снегу метрах в шести-семи от него.
Плетенный из зеленых ниток ремень был перерезан пополам.
– «Это пулей... Пуля, видно, была разрывная...» – Скакун приподнялся на локте, подобрал под себя левую ногу, пытаясь проползти, и в то же мгновение нестерпимая боль пронизала все его тело, впилась в сердце. Земля покачнулась снова, и он еще раз уцепился за нее пальцами, стараясь не выпустить ее из рук.
«Все, не встану. Позвоночник...» Он жадно глотнул снег и, собрав последние силы, еще раз оперся на локоть.
...Цапок был близко. Микола уже отчетливо слышал его тяжелое, прерывистое дыхание, видел его перекошенное лицо.
«Не спеши, Цапок, – вдруг уже спокойно улыбнулся Скакун. – Я нужен тебе живым. Ну, а живым ты меня не возьмешь».
Микола засунул руку за пазуху, отыскал во внутреннем кармане трофейный вальтер. В нем была только одна пуля. Неторопливо поднес пистолет к виску. Черное дуло перехватило последний луч солнца. Оно еще раз вспыхнуло и... погасло...
– Ну и гад, – с разбегу остановился и замер Цапок. – Видали?
Он растерянно обвел глазами своих подручных, зло пнул ногой в бок Скакуна.
– Ты б, Юрка, хоть мертвых...
– Молчать! – рявкнул Цапок и люто посмотрел на Атрашкевича своими страшными, набрякшими кровью, глазами. – Пожалел? Уложу рядом!
– Тьфу, бешеный! – пробормотал Атрашкевич, плюнул и отошел в сторону. Цапок наклонился над Скакуном, обшарил его карманы, вытащил из-под полушубка сверток. Белый шелк стал красным. Цапок отбросил прочь материю и сказал, кивнув на мертвого разведчика:
– Грузите на коня и в гарнизон. Завтра утром отправим в комендатуру.
– А ты? – заметив, что Цапок куда-то собирается, удивился Атрашкевич.
– Не твое дело.
Цапок поднял вальтер и, спрятав его в карман, зашагал назад, к хутору.
... Уцепившись доками за косяк. Курила стоял на чисто вымытом крыльце и какими-то пустыми, безжизненными глазами глядел на дочь, которая, скорчившись, по-прежнему неподвижно лежала на снегу в саду. Рот у Курилы был широко раскрыт, казалось, что он хочет закричать – и не может.
Цапок долго с омерзением смотрел на этот черный пустой рот, потом медленно расстегнул кобуру...
...Курила рухнул на крыльцо раньше, чем Цапок успел выстрелить. Пуля Цапка впилась в косяк, а Курила лежал мертвым. Его убил тот самый страх, который держал в своих острых цепких когтях всю его незавидную жизнь...
