Текст книги "Гроза зреет в тишине"
Автор книги: Александр Шашков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
XIII
От станции до моста было не больше четырех километров. Автодрезина шла ходко. Монотонный, нудный перестук колес шмелиным гулом полз в уши, и Шаповалов, который две последние ночи почти не спал, вдруг почувствовал, что глаза его слипаются, а тело будто наливается свинцом. Он старался стряхнуть с себя сон, размяться, пытался даже рассказать лейтенанту Дановскому какую-то смешную историю, но язык не повиновался, а глаза не глядели.
И тогда он решил закурить. Запустил руку в карман, достал папиросы и – замер. Сон сдуло, будто ветром, а тело сжалось в упругий ком. У него в руке была новенькая пачка «Беломора», того самого «Беломора», который им прислала вчера ночью Большая земля.
В какое-то мгновенье Шаповалов хотел сунуть папиросы назад, в карман, но тут он увидел глаза Дановского. Они, казалось, прилипли к пачке. И Шаповалов понял: поздно. Он спокойно усмехнулся, подмигнул лейтенанту и по-дружески шепнул на ухо:
– Узнаешь? Ваши, русские. Под Ржевом склад захватили. Ничего папиросы. Закуривай.
Лейтенант тяжело поднял руку и долго не мог вытащить папиросу – рука у него дрожала.
«Все, влипли, без шума теперь не обойтись», – прикуривая и не сводя с власовца глаз, подумал Шаповалов и про себя зло выругался.
Попыхивая папиросой, Шаповалов неотрывно следил за каждым движением предателя и старался отгадать, что тот задумал.
– Ну, что ж, моя песенка спета, – вдруг вздохнул Дановский и низко опустил голову.
– Если ты скажешь еще хоть одно слово – оно будет последним, – наклонившись к лейтенанту, тихо прошептал Шаповалов.
Дановский медленно поднял голову, тяжело вздохнул и... словно метеор, мелькнув перед глазами Шаповалова, в одно мгновенье исчез под откосом железнодорожного полотна.
– Бей пулеметчиков! – крикнул Шаповалов, бросаясь следом за власовцем. Но, пробежав несколько метров, остановился и опустил пистолет. Дановский был далеко, и стрелять по нему не имело уже смысла. Только поднимешь тревогу.
– Ну что ж, гад, погуляй еще немного по земле! – погрозив кулаком вдогонку, проговорил Шаповалов и, догнав дрезину, сел.
На окровавленной платформе, уткнувшись лицом в мешки с песком, лежали мертвые пулеметчики. Майор фон Мюллер сидел на прежнем месте и неотрывно смотрел на них. Лицо у него было землисто-серым.
– Бондаренко! Самый полный вперед! – приказал Шаповалов, садясь рядом с Мюллером.
Майор вздрогнул, виновато улыбнулся, и на лице его отразилась глубокая душевная боль.
Подскакивая на стыках рельс, дрезина стрелой летела вперед. Мелькали столбы, черным потоком плыл вдоль железнодорожного полотна густой лес. Подавшись всем телом вперед, Шаповалов глядел прямо перед собой. Оттуда, из-за пригорка, медленно поднимались и росли железные фермы моста. Но где же он, тот наклонившийся столб? Неужели... Да вот он!
– Тормози! – крикнул Шаповалов и, вскочив на ноги, замахал над головой фуражкой. И, словно из-под земли, около самого полотна появился Кремнев. Бондаренко рванулся капитану навстречу, выхватил из его рук тяжелый мешок и, как мячик, бросил его на платформу дрезины. Рядом с первым, лег второй мешок.
– Где мины? – спросил Шаповалов, вытирая рукавом лоб. – Давайте две! Верней будет. Взрыв – через две минуты. Взять с платформы пулемет. Прочь с дрезины! Бондаренко – вперед!
И снова – бешеный лязг колес. И снова за мелькали столбы, один, второй и – этот, наклонившийся.
– Прыгай!
Бондаренко неуклюже летит под откос, на сыпучий песок. Рядом ложится Шаповалов. Он бледен, но глаза его горят. Он смотрит то на дрезину, стрелой летящую к мосту, то на часы и что-то шепчет пересохшими губами, повторяет какие-то цифры.
И вдруг он закрыл глаза. Ему показалось, что с неба, прямо на стальные фермы моста, рухнуло солнце и, разбившись вдребезги, огненными осколками разлетелось на многие километры вокруг...
А откуда-то уже слышится зычный голос Кремнева:
– Отходи!
...Глубоко в лесу разведчики останавливаются, окружают Шаповалова, а он растерянно, в отчаянии бормочет:
– Братцы! Какого же я сегодня гада упустил! Какого гада!..
Глава четвертая. ПРИГОВОР МАТЕРИНСКОГО СЕРДЦА
I
После того как был взорван Вятичский мост и перерезана важнейшая железнодорожная магистраль, нагрузка на автостраду, пролегавшую через Лозовое, увеличилась в несколько раз. День и ночь шли колонны автомашин с боеприпасами и живой силой, своим ходом двигались танки и артиллерийские установки, ползли тягачи с тяжелыми орудиями и минометами.
И днем и ночью взрывались на автостраде поставленные партизанами мины, время от времени появлялись в небе советские бомбардировщики, но остановить этот поток не удавалось ни минам, ни авиабомбам. Сбросив под откос разбитые и сожженные машины, фашисты спешно чинили дорогу, и колонны катились дальше, на восток, к линии фронта.
Микола Скакун, несмотря на предостережения капитана Кремнева, решил снова заняться Лозовским мостом.
Откровенно говоря, это решение было вызвано не только желанием лишить немцев одной из самых важных коммуникаций.
Еще летом, на совещании командиров отрядов и групп бригады, Скакун заявил, что пустит на ветер Лозовский мост до октябрьских праздников. Годовщина Октября давно прошла, приближался новый, 1943 год, а мост все еще стоял и верно служил фашистам.
Но и это не все. Была еще одна, тайная, причина, которая заставляла Скакуна спешить.
За последние дни очень широко разнеслась слава о спецгруппе разведчиков-диверсантов, прилетевших из-за фронта. Про их диверсию под Вятичами писали в подпольных партизанских газетах, их воинскую хитрость ставили в пример, и это пробудило в сердце юного партизанского разведчика ревность, даже зависть. Он никому в этом не признавался, но решил доказать, что и они, диверсанты-партизаны, способны вершить дела не менее значительные, чем «регулярники», окончившие специальные школы и отлично обеспеченные всем необходимым.
Скакун понимал, что на этот раз командование бригады не даст ему людей, чтобы штурмовать мост «в лоб». Во время последнего налета, который, казалось, был и неожиданным и хорошо подготовленным, отряд потерял только убитыми шесть человек. И потому Микола решил действовать по-иному, осторожно, в расчете только на свою группу.
Новая тактика, которая так не вязалась с его горячей, непоседливой натурой, родилась случайно и заранее не планировалась.
После последнего штурма Лозовского моста в отряде Скакуна появились новые люди. Они заняли места тех, кто временно или навсегда выбыл из строя. То были жители окрестных деревень, преимущественно комсомольцы, и среди них – Таня Филипович.
Таня жила в Лозовом. В том самом Лозовом, где находится проклятый мост, о который он, Микола Скакун, уже дважды разбивал себе лоб! Кто же лучше Тани знает там все тропки, ведущие и к деревне, и к реке, и к мосту?
Короче говоря, маленькая, непривлекательная с виду Таня, которой не было еще и семнадцати лет, очень заинтересовала Скакуна. Он сам учил ее стрелять из автомата и винтовки, ставить и снимать мины, набивать патронами автоматные диски, учил ползать по-пластунски, резать колючую проволоку и бросать гранаты.
Ученица была сметливая. Уже через неделю, когда Скакун решил провести первый экзамен и взял девушку с собой на задание, она так удачно заминировала шоссе, что в ту же ночь на ее минах подорвались две немецкие автомашины с боеприпасами.
Убедившись, что его учеба дала хорошие плоды и что теперь Таня может идти и на более сложные задания, Скакун осторожно заговорил с ней про Лозовое, про Лозовский мост и наконец спросил, не смогла ли бы она незаметно подкрасться к самому мосту?
– Ой, что вы! – испуганно замахала девушка руками. – Там в колючей проволоке электроток пропущен! Наши мальчишки, Ленька Василевич и Витька Голубок, хотели бросить в немецкий дот гранату. Подкрались ночью к ограде, и Ленька полез под проволоку. Полез и – превратился в головешку.
Таня зябко передернула худыми плечиками.
Скакун озабоченно почесал затылок. Сообщение Тани удручило его. Он давно решил подкрасться к мосту именно через проволоку, предварительно сделав в ней проход. А значит, или он сам, или кто-то другой обязательно погиб бы. Ни ему, ни любому другому партизану и в голову не пришло бы, что проволочное заграждение вокруг Лозовского моста – под током высокого напряжения.
И все же именно то, что подступиться к мосту неимоверно трудно, еще больше возбуждало азарт диверсанта.
– Слушай, Таня, – спросил он. – А можно ли подойти к вашему мосту так, чтобы его без бинокля хорошо рассмотреть?
– Конечно! – отозвалась Таня. – Лучше всего идти по тому берегу реки, где стоит наша деревня. По лугу. Там есть глубокое, почти сухое старое русло. Мы по нему всегда в лес убегали, когда в деревне немцы появлялись.
– Вот и хорошо! – оживился Скакун. – Это русло ты сегодня ночью мне и покажешь!..
II
Проводив Таню в лес, к партизанам, Алена Филипович вдруг занемогла. Она уже давно чувствовала себя нездоровой, какая-то непонятная болезнь сушила ее еще не старое тело, но все же, пока была в хате дочь и в сердце жил ежеминутный страх за нее, она еще ходила и даже что-то делала. А теперь, когда Таня ушла в партизанский лагерь, когда фашисты уже не могли дотянуться до нее своими окровавленными руками, слегла. Неожиданно ею овладела апатия. Женщина стала ко всему безразличной. Ей не хотелось есть, не хотелось встречаться с людьми. Полицаи и немцы каждый день хозяйничали в хате, забирали вещи, последние запасы хлеба – она даже не замечала их. «Зачем теперь жить? – равнодушно думала она, лежа в холодной, нетопленной хате. – Чего ждать? Скорей бы конец всему...»
Особенно часто охватывали женщину раздумья ночью, когда деревня замирала и когда исчезало, пряталось по углам все живое. В такие минуты Алену одолевала тревога, и женщина начинала думать о Сымоне, о Тане, а чаще всего – о сыне, о Пашке...
Воспоминания о сыне вызывали у матери особенно острую боль, и все же о Пашке она думала чаще, чем о муже и дочери. И не потому, что сын больше, чем кто-либо из семьи, занимал место в ее сердце. Наоборот, Павел был у них неудачник, и горя принес матери куда больше, чем радости…
...В 1938 году угодил Павлик за решетку. На пять лет. По глупости попал. Пырнул ножом своего соперника, разудалого гармониста Саньку. Спустя две недели после драки Санька снова напевал под гармошку русоволосой Галочке о моряке, которому от роду двадцать лет, а двадцатилетний Павел ехал в зарешеченном вагоне куда-то далеко-далеко от родной деревни. И как в воду канул: ни письма, ни весточки. В 1941-м пришли в Лозовое фашисты, и с их приходом исчезли последние надежды на возвращение сына.
...Шли черные дни. В крови, дыму и пожарах рождался 1942 год. И вот однажды, глухой февральской ночью, кто-то осторожно постучал в дверь...
Это был он. В густой русой бороде искрилась седина, а когда-то веселые голубые глаза выцвели, налились свинцом. Дымом и потом разило от рваной серой шинели, от больших грязных рук. И все же это был он, ее сын, ее Павлик.
Алена стояла перед сыном на коленях, целовала его руки, и горячие беззвучные слезы смывали снег с разбитых сыновних ботинок.
Потом она резала хлеб, из потайного места доставала сало и, глотая слезы, со страхом смотрела, как не по-человечески жадно ел тот, кого она уже и ждать перестала...
Сын уснул прямо за столом, положив голову на руки. У матери не было сил, чтобы перенести его на кровать, и она, погасив коптилку, всю ночь стерегла его сон, чутко прислушиваясь к каждому шороху за стенами хаты.
Утром они разговорились.
– Под Ржевом окружили... К своим не пробился... Вот и решил возвратиться домой...
Слова сына падали глухо и тяжко, как мешки с песком. Глаза его избегали смотреть в лицо матери. Вдруг, будто вспомнив что-то важное, он торопливо спросил:
– Немцы в селе есть?
– Есть, – испуганно глянув на окна, ответила мать. – Гарнизон их тут, и тебе лучше спрятаться. Немцы знают, что отец был коммунистом, хата наша под надзором...
Павел промолчал. Стараясь заглянуть ему в глаза, мать продолжала:
– Вся молодежь в лес ушла. И ты отдохни денек, да и туда же. Таня вот тоже собирается, вместе и идите. Убьют здесь. Очень уж зверствуют фашисты.
– Гляди ты! – мрачно усмехнулся Павел, посмотрев на малорослую сестру. – И тебе захотелось пороха понюхать? – Помолчав, глубоко вздохнул: – Устал я, мать... Очень устал! Потом, может... Авось и не убьют?.. Ведь и немцы же не всех убивают?
Мать с испугом посмотрела на сына, а тот, все так же избегая ее глаз, надел шинель, достал из-под подкладки какую-то бумагу и вышел на улицу.
Возвратился домой поздно вечером хмурый, ко как будто немного успокоенный. Разрешили жить дома, – на ходу ответил на немой вопрос матери и, торопливо раздевшись, лег спать.
До самой весны сын спокойно жил дома, лишь изредка исчезая куда-то на один-два дня. Иногда к нему приходили какие-то люди, и тогда, запершись в боковушке, они пили до утра и о чем-то тихо разговаривали.
В конце мая сын снова ушел и уже больше не возвращался в родное село.
«Убили, – проплакав несколько недель кряду, решила Алена. – Замучили. Поймали и замучили в страшном подвале в Заборье. Убили сына... Наверное, погиб и муж. Так зачем же жить мне, больной, никому не нужной?» – с грустью повторяла Алена, лежа на жесткой постели, и – ждала смерти, которая избавит ее и от страданий и от дум...
III
– Товарищ капитан, помогите! Хоть тресни – негде взять! А как разбогатею – верну. Честное комсомольское!..
Кремнев опустил газету и взглянул на Скакуна. Микола плавал в каком-то зыбком сером тумане. Он что-то говорил, о чем-то просил, но Кремневу никак не удавалось уловить смысл его слов. Слова партизана, будто сухие осенние листья, пролетали мимо, оставляя после себя какой-то тревожный, непонятный шорох.
«Чего он хочет? О чем просит? – думал Василь, сквозь туман всматриваясь в лицо Скакуна. – И что это я сам хотел ему сегодня сказать? Ага, про Валю Ольховскую!.. Нет, пока не надо говорить. Так что же тогда сказать?»
Кремнев посмотрел на газету, которую держал в руках, на портрет старшины с орденом Ленина на груди, и вдруг вспомнил, что ему надо сказать. И он каким-то чужим, хриплым голосом заговорил:
– Убили старшину Филиповича. Вот, в газете написано. Со связкой гранат лег под немецкий танк...
Серый туман сгустился, и Скакун исчез. Но Кремнев чувствовал, что он рядом, и продолжал:
– Отцом он мне был. Я же детдомовец. Он помогал мне, когда я учился в университете... Потом воевали вместе, в разведку ходили... Он и сюда хотел идти вместе со мной...
Кремнев замолчал. Срочно надо пойти в Лозовое! Увидеть Алену, Таню.
– Ты о чем-то просил, Микола? – осторожно свернув газету, спросил Кремнев.
– Ладно, в другой раз, – вздохнул Скакун. – Извините, я не знал...
– О чем ты просил, Микола? – нетерпеливо переспросил капитан. – Говори, я спешу.
– Тол хотел занять у вас. Килограммов двадцать.
– А почему – занять? И так дадим. Приходи сюда завтра в пятом часу и заберешь тол. А газету – я возьму ее. Можно?
– Берите, товарищ капитан! – обрадовался Скакун. – А тол мы вернем. Как раздобудем, сразу же вернем.
Кремнев отмахнулся и крикнул в кусты:
– Бондаренко!
– Я, товарищ капитан! – как из-под земли вырос разведчик.
– Возвращайся в лагерь и скажи Шаповалову или лейтенанту Галькевичу, что я задержусь до утра. Встречайте меня на том же месте, где стоит сейчас наша лодка.
– Есть, товарищ капитан! – козырнул Бондаренко, но с места не двинулся.
– Ну, а чего стоишь? – удивился Кремнев.
– А может, вместе задержимся, товарищ капитан? – несмело проговорил Бондаренко.
– Нельзя вместе, – с благодарностью взглянув на разведчика, ответил Кремнев. – В лагере поднимут тревогу.
– Это, верно, поднимут, – вздохнув, согласился Бондаренко и, еще раз ковырнув, исчез в лесу.
– Может, мне с вами по дороге? – взглянув в глава капитану, спросил Скакун.
– Я иду в Лозовое. Мне надо навестить семью Сымона Филиповича.
– Филипович – из Лозового?! – удивился Скакун.
– А ты что... знал его? – насторожился Кремнев.
– Да нет… – Скакун замялся, потом осторожно спросил: – Скажите, а у Филиповича... дети были?
Кремнев внимательно посмотрел на Скакуна. Сердце у него застучало сильнее и тревожней.
– Ну, были, – ответил, все еще напряженно вглядываясь в лицо партизана. – А кого ты из них знаешь?
– Понимаете, в моей группе... Возможно, это и не его дочь, но...
– Ее зовут Таней?
– Да, Таней, – растерялся Микола.
– А Павла... Павла Филиповича ты не знаешь?
– Нет, Павла не знаю, – ответил Скакун. – А он что...
– Так, один знакомый, – поторопился ответить Кремнев, поняв, что Скакун и в самом деле не знает сына Филиповича. – Сымона Филиповича дальний родственник. А Таня – дочка...
– Мы с ней собираемся на задание. Прямо отсюда и пойдем... – Скакун хотел добавить: – к Лозовскому мосту, – но промолчал.
– Значит, Таня здесь?! – понизив голос до шепота, испуганно спросил Кремнев.
Скакун утвердительно кивнул головой. Кремнев оглянулся, потом наклонился к партизану и горячо зашептал:
– Ты... молчи. Ничего не говори Тане. Слышишь, Микола? Ни слова! Я сам... когда-нибудь...
Кремнев повесил на шею автомат и быстро направился в глубь леса. Он шел напрямик, не выбирая дороги, и остановился только тогда, когда увидел перед собой широкий плес реки.
Оглянулся. Отсюда до Лозового – а это он знал хорошо – не больше двух километров. Перейти за рекой кусты орешника и сразу же начнутся Лозовские заливные луга. Они подступают к самым огородам, к вишневым садам, что венком обвивают почти каждую деревенскую усадьбу.
Незавидная внешне хата Филиповича тоже прикрыта вишнями и сиренью. Стоит она чуть поодаль от улицы, и если идти со стороны луга, по старому, давно высохшему руслу, то к ней можно незаметно подойти даже днем. Но... что ему, Василю Кремневу, теперь делать в Лозовом? Зачем он туда спешит? Какую радость несет он доброй, сердечной женщине, которая в свое время заменила ему мать?
Василь сел на гнилую колоду, вытер рукавом мокрый лоб. Стремительно текла река, бурлила, будто хотела смыть и забрать с собой яркие звезды, что весело купались в ее глубине. Звезды дрожали, качались, на мгновение исчезали и снова появлялись, начинали шаловливо подмигивать вдогонку потоку воды, не обращая внимания на потоки новые, что неслись на них из темноты, из-за густых лозовых кустов.
За год до войны Кремнев ловил на этом месте лещей. До восхода солнца рядом с ним обычно сидел Сымон Филипович. Но как только краешек солнца показывался из-за низких кустов орешника, Сымон торопливо сматывал удочку и озабоченно говорил:
– Ну, хлопче, мне пора в контору. А ты лови. Сейчас и Таня придет к тебе на подмогу.
И пятнадцатилетняя девочка, словно только и ждавшая этих слов, неслышно выходила из орешника с белым узелком в руках, в котором несла Василю завтрак, садилась на берегу и терпеливо ждала, пока подъедет отец и отдаст ей весло.
Маленькая, худенькая Таня умела ловить рыбу не хуже взрослых мужчин. Самодельный поплавок Симоновой удочки она клала на воду неслышно, а сама мгновенно скрывалась в высокой траве. И если б не розовые ленты, которыми она украшала свои косы, ее и не разглядеть бы в густой сочной зелени.
Таня могла часами сидеть молча, глядя на свой поплавок, и подавала голос только в самую критическую минуту, когда крупный лещ, подсеченный ее слабыми, но ловкими руками, вдруг начинал упираться, явно не желая подчиняться юной рыбачке. Тогда Таня осторожно высовывала из травы голову и тихо шептала:
– Вася! Помоги!..
Она подавала свой голос и тогда, когда ловкий – фабричный – крючок неожиданно хватал не рыбину, а корягу. В такую минуту Василь хмурился, даже злился, но все же лез в воду, так как крючок в деревне ценился высоко. Таня чувствовала свою вину, испуганно смотрела на Василя и шептала:
– Я туда больше не буду закидывать. Я же не знала...
...Кремнев вытер рукой глава, стиснул зубы. Затихшая в его сердце боль ожила с новой силой. «Таня, милая девочка! Если б ты все знала!» – простонал он и затряс головой, словно хотел отогнать горькие мысли.
Где-то сзади, в чаще, треснула сухая ветка. Кремнев вздрогнул, быстро обернулся и в тот же момент услышал знакомый голос Скакуна:
– Подожди, – говорил кому-то парень. – Мне кажется, что нам надо идти немного левей.
– А вот я сейчас посмотрю, – послышалось в ответ, и Василь вскочил на ноги. Таня! Сейчас она увидит его! Что он ей скажет?
Кремнев быстро нырнул в густые заросли и замер, прислушиваясь к каждому шороху.
Под ногами зашуршали опавшие листья, зашевелились голые кусты орешника, и на ровном берегу, в трех шагах от него, выросла девичья фигура.
Таня была такой же маленькой, как и два года назад, только в руках у нее уже не было того белого, знакомого ему узелка. Она крепко держала автомат.
Какое-то время Таня стояла неподвижно, глядя куда-то за реку, потом тихо, по-мальчишески, свистнула. Из кустов вышел Скакун. Он стал рядом с девушкой и поставил на траву небольшую клетку, в которой шевелилось что-то живое – не то кот, не то кролик.
– Ну, что я говорил? – недовольно проворчал Скакун. – Вон же наша лодка, под той вербой, – показал он рукой.
– Ага, там, – согласилась Таня и пошла к кривой ветвистой вербе.
Кремнев вылез из кустов и какое-то время стоял, недоуменно глядя вслед партизанам. Нет, его удивило не то, что они так неожиданно появились на берегу реки, в том самом месте, где был и он. Его удивил груз, который они несли. Зачем Скакуну понадобилась клетка с котом? Он же собирается на боевое задание!
Кремнев так и не смог ответить на этот вопрос и, подождав еще часа два, отыскал брод, перешел на противоположный берег реки и направился к Лозовому.
