Текст книги "Последний из удэге"

Автор книги: Александр Фадеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

II

Мария Цой, жившая в помещении школы, лежала одна в этом большом пустом доме и тоже не спала всю ночь.

С заседания корейского съезда она прошла в расположение корейской роты, где должны были судить партизана-корейца за то, что он, играя с ружьем, убил русского мальчика.

Не только вся семья крестьянина, потерявшая мальчика, но крестьяне и крестьянки со всего десятка, где жили и столовались корейские партизаны, пришли на собрание роты: одни – полные мщения, другие – ища справедливости.

Собрание происходило на лужке в самом конце этой части села, под отрогом.

Вместе с Марией Цой на собрание пришли телеграфист Карпенко – как представитель ревкома – и старичок с головкой-одуванчиком, Агеич. Агеичу по его должности завхоза тут делать было нечего, пошел он, по его словам, "для интересу", а на самом деле – из боязни потерять Карпенко, с которым они по вечерам тайно выпивали.

Вооруженные партизаны-корейцы, в большинстве молодые люди, в русских гимнастерках и сапогах, в кепках, стриженые, обсели лужок вокруг, поджав под себя ноги. За ними, обступив их плотной враждебной стеной, частью уже в кустах, молча вытягивая лица из-за голов передних, стояли русские мужики, бабы. Деревья вокруг были унизаны ребятами.

Несмотря на напряженность минуты, почти все корейские партизаны смотрели только на Марию Цой. Эта необычайная, в русском платье, но не русской, родной красоты девушка со своими страстными темно-карими косыми глазами, узкими кистями рук и челкой черных блестящих волос, спадавших на белый матовый лоб, – была для них не просто одной из руководительниц корейского восстания, а нежной душою, символом этого дела, казавшегося им самым великим и святым делом в мире. И они смотрели на нее с таким обожанием, что она сидела бледная, чувствуя свою власть над ними.

Подсудимый, худенький паренек лет семнадцати, стоял посреди зеленого лужка, безжизненно свесив тонкие руки, подняв бледное лицо с смотрящими куда-то вдаль длинными глазами густого темно-лилового цвета. Он чувствовал вокруг себя враждебную стену мужиков, видел, что товарищи избегают смотреть на него, но это было уже безразлично ему. Он страдал оттого, что расспросы председателя-корейца и какого-то русского старичка в картузе, рыдания матери погибшего мальчика и подробности, рассказываемые плачущей бабкой, вновь и вновь возвращали его к виду бьющегося головкой в пыли тела мальчика во взбившейся гороховой рубашке. И страдал он еще оттого, что Мария Цой, перед которой он хотел бы быть благородным рыцарем, как покойный король Ли Гванму, что значит "Светлая воинственность", – видела его несчастье и позор.

– Зачем же ты с ружьем-то баловал? Разве ружье затем дадено? – прижмуриваясь под смятым накось картузиком, допытывался Агеич, окончательно влезший в разбирательство дела.

Подсудимый, глядя поверх людей, вспомнил, как он всегда мечтал иметь ружье, и как блестело оно, когда он смазал его маслом, и как гордился он, когда на него возложили охрану имущества роты, и какое азартное чувство овладело им, когда он, сидя на лавочке, нахмурив брови, щелкал затвором, и золотистый патрон выпрыгивал из ствола, как бурундучок, – подсудимый вспомнил все это и не ответил на вопрос. Он понимал, что все эти детские подробности не могут оправдать его теперь, когда он навеки обречен видеть это бьющееся головкой в пыли тело мальчика в гороховой рубашке.

– То-то вот и оно, что нельзя баловать с ружьем, – радостно сказал Агеич. – Ружье дадено супротив врагов трудового народа, ружье надо беречь как…

– Будет тебе… – тихо сказал Карпенко, сурово и молча отгонявший комаров от своих ушей, похожих на крылья бабочки.

– Что ж будем делать теперь? – смущенно спросил председатель, обращаясь глазами к Карпенко и Цой.

– А нас чего спрашивать? Ты у собрания спроси! – сердито сказал Карпенко, снова принимаясь за свои уши.

Председатель молча обвел глазами собрание.

Приговор был уже вынесен в каждом сердце. Приговор был суров. Все смотрели в землю и молчали; молчали и мужики. Только ребята на деревьях жили своей громкой отдельной жизнью.

– Ни! Скажи собранию, какое наказание ты считаешь справедливым за свое преступление? – кротко обратился председатель к подсудимому.

Подсудимый по-детски вздохнул и тихим спокойным голосом сказал, что он заслуживает смерти.

– Правильно… правильно… – тихо, но одобрительно отозвалось несколько голосов из среды корейцев-партизан.

Мария Цой встала и подняла руку.

– Есть ли здесь хоть один человек, который думает, что Ни убил мальчика нарочно? – спросила она.

Все молчали.

– Нет таких? Я советовалась с председателем ревкома, товарищем Сурковым, – сказала Цой, – и мы вместе считаем, что Ни виноват в том, что он плохой, недисциплинированный партизан, – это привело его к несчастью. Поэтому было бы правильнее, если бы отобрали у него оружие и выгнали его из отряда…

Подсудимый медленно повернул голову и, прямо взглянув в глаза Цой своими темно-лиловыми глазами, сказал, что он не уйдет из отряда: как будет он глядеть в глаза отцу и матери и маленьким сестрам? Он просит товарищей оказать ему последнюю услугу и расстрелять его. Отец убитого мальчика, босой мужик с седой прядью на темени, все время стоявший молча в своей длинной полотняной рубахе без пояса, сделал жалкое движение рукой, в которой он держал облезлую собачью шапку, и сказал:

– Как я есть отец его…

Взгляды всех, кроме подсудимого, повернулись к нему.

– Как я есть отец его… а вот она есть… матка его… – с трудом подыскивая слова, говорил мужик, – и его, как сказать, не вернешь… парнишку… Вот мы просим… Я и вот матка его… Я и вот она… Не губите парня и не судите его. Он сам еще, ясно, малый… Простите, Христа ради. – И он низко поклонился на четыре стороны, касаясь земли собачьей шапкой.

Подсудимый упал лицом в траву и зарыдал. Бабы в толпе завсхлипывали. Молодые корейские партизаны сидели униженные. А среди мужиков творилось невесть что:

– Да разве мыслимо за такое дело человека губить!

– А с кем того не могло случиться?

– Да он же еще мальчик! – всхлипывая, сказала молодая баба.

– Тебе бы такого… мальчика! – съязвил было ее сосед.

Но настроение мужиков уже переломилось в пользу подсудимого.

– И эти злыдни туда же! Такая беда – и вдруг расстрелять!

– Правду говорят, у них пар заместо души!..

– А ревком тоже надумал, прости господи! Чего ж его теперь с отряда гнать? Уж он теперь вот как аккуратно будет с ружём!..

– Ну, стало быть, жив будет, – с удовольствием сказал Агеич, поняв, что Карпенко теперь от него никуда не уйти.

Мария Цой, с трудом сдерживая рыдания, покинула роту.

И теперь она лежала одна в большом пустом доме, глядя во тьму мерцающими косыми глазами, – поверженная.

Цой знала, что она скоро вновь увидит родную землю, но она знала, что никто ее там не ждет и нет у нее там не только друга, но просто человека, которому она могла бы довериться, что ей все придется начинать сначала, терпеливо собирать по зерну. И сердце ее разрывалось самой страшной тоскою – тоскою одиночества и неверия в свои силы.

Она не замечала, что, чем больше она думала об этом, тем чаще ее воображение останавливалось на Суркове.

Этот человек казался ей тем, о ком могли только мечтать она и ее погибшие друзья. И все, что он делал и говорил, даже его внешность, даже его короткие ноги и то, что он хромал, все это казалось Цой неотделимым от его прекрасной сущности, – он мог быть только таким, и только таким она могла полюбить его.

Все, что она видела здесь в эти дни, казалось ей бесконечно прекрасным. И тем ужасней казалось ей все, что она оставила у себя на родине.

III

По выработавшейся во время похода привычке Сережа проснулся чуть свет, увидел спящего с подушкой на голове отца и вспомнил, что он уже дома. Что-то очень важное, обеспокоившее его, сказал ему отец во время ночного разговора. Что это было?

А было вот что: отец сказал, что быть истинным революционером – это не только всем сердцем любить народ, но и ненавидеть его врагов глубокой ненавистью.

Вчера, не желая нарушать счастливого настроения, Сережа отложил эту мысль, а сейчас он проснулся с этой мыслью и, еще полусонный, стал перебирать в уме, кого же он ненавидит глубокой ненавистью. И, к величайшему удивлению и конфузу, обнаружил, что он решительно никого не ненавидит.

Но не могло же быть, на самом деле, чтобы Сережа не был настоящим революционером! И он, тут же забыв об этом, насвистывая шепотом, чтобы не разбудить отца, оделся и вышел на кухню.

Аксинья Наумовна, залезши руками и головой в отверстие русской печи, разжигала печь, что-то мурлыча.

– Доброе утро, Наумовна! – весело сказал Сережа.

Она высунула голову и улыбнулась, блеснув крепкими еще зубами.

– А ну, поди, поди сюда! – сказала она, обтирая о передник смуглые худые руки. – Вчера я так затуркалась с народом этим – и не расцеловала тебя как следует.

– Вот еще нежности!

Сережа, морщась, вертел головой, пока она, обняв его, целовала в обе щеки.

– Ладно! Иди, мойся. Вижу – уже взрослый стал, – сказала она и легонько подтолкнула его в спину.

Сережа, надев черную сатиновую рубаху и подпоясавшись лаковым ремешком, вышел во двор. Все вокруг – строения, сад, склоны отрога, – все было в тумане раннего утра, но птицы уже посвистывали в саду. У Сережи было такое ощущение, точно он не был здесь очень давно.

Сиделка Фрося, громко зевая, доставала ведром на журавле воду из колодца, поставленного на границе дворов усадьбы и больницы. Фрося находилась по ту сторону сруба. В тот момент, когда вышел Сережа, Фрося, нагнув журавль, только что зачерпнула воды и начала подымать ведро, перебирая руками по шесту. И в это время увидела Сережу и задержала руки. Журавль остановился.

– Ах, боже мой, Сергей Владимирович! – взыграв черными глазами и бровями, воскликнула она волнующимся голосом, который, казалось, исходил не из ее гортани, а из какой-то самой дальней и таинственной глубины ее тела. – Когда же вы воротились? Мы здесь по вас, ну, прямо, соскучились!

– Здравствуйте, Фрося!

Сережа мгновенно залился краской и, потеряв всякое самообладание и ощущение окружающего, пошел на Фросю, как на огонь.

– Ой, Сереженька, какой вы совсем мужчина стали! – неожиданно смутившись, сказала она и, отведя взгляд в колодец, начала быстро перебирать руками по шесту, вытаскивая ведро.

Сережа, не находя слов, прямо глядел на ее чуть тронутое пушком, совсем еще молодое лицо счастливыми, глупыми глазами.

– Такой красивенький стали! – тихо, не глядя на него и подрагивая ресницами, говорила Фрося.

– Как ты живешь? – через силу спросил он, чувствуя, что молчать дольше невозможно.

– А какая уж наша жизнь! – сказала она со вздохом, но быстрый, лукавый взгляд ее черных глаз сказал ему другое.

Она легко подхватила обеими руками ведро за дужку и, оттягивая его на себя вместе с шестом от журавля, нечаянно сплеснула себе на подол и на босые ступни.

– Ай! – притворно взвизгнула она.

Она быстро вылила воду в ведро, стоявшее на дощатом помосте рядом с другим, уже налитым, и, отпустив ведро от журавля, сразу взвившееся кверху, стала отряхивать подол.

– Как замочилась! – приговаривала она своим идущим из глубины тела голосом.

Сережа, испытывая приятное кружение в голове, видел мелькание пестрого подола, загорелых рук и ослепительно белых выше колен, стройных сильных ног.

Фрося опустила подол, продела коромысло под дужку одного, потом другого ведра и легким, свободным движением взяла коромысло через плечо.

– Прощайте пока, Сергей Владимирович! – сказала она, улыбаясь. – Что это вы никогда не зайдете к нам?

– Я зайду, – поспешно сказал Сережа.

"К кому это – к нам? Ведь она живет одна с детьми? Ну да, она хочет, чтобы я зашел к ней и к детям!" – говорил себе Сережа, глядя, как Фрося идет по двору больницы, упершись одной рукой в бок, изгибаясь на ходу стройным и большим телом.

IV

Вдоль по гребню отрога и по верхушкам деревьев в саду, еще окутанных понизу туманом, побежало золотистое солнце восхода. Роса заискрилась в траве и на листьях.

– Да, вот при каких обстоятельствах нам довелось увидеться, – грустно говорила Лена, идя по аллее рядом с Сережей. – Ты вырос, вообще изменился, не знаю – в лучшую или в худшую сторону. Кажется, в лучшую. Но мне все-таки труднее найти с тобой общий язык. Сядем здесь, – указала она на любимую скамейку под яблоней. – Расскажи, что ли, как вы там бродили?

Сережа начал было рассказывать, но увидел, что Лена с окаменевшим лицом, не слушая его, смотрит на склоны хребта за рекой, где по жилам ключей медленно всползали вверх клочья тумана.

– Да ты не слушаешь меня!..

– Ты все не о том говоришь, – протяжно сказала она. – Мне хотелось бы больше услышать о тебе самом.

– Начинаются фокусы! – обиделся Сережа. – Я о себе и рассказываю. И вообще, я думаю, было бы лучше, если бы ты рассказывала о себе, – подчеркнуто сказал он.

– Почему?

– Согласись сама, ты проделала более необычный путь, – сказал он, не решаясь уточнить свою мысль.

– Очевидно, ты так же, как и все, расцениваешь меня, как какой-то чуждый осколок, попавший в честную пролетарскую среду, вроде тебя и папы? – Она враждебно и зло усмехнулась.

– Ленка! Что с тобой? – вдруг прежним, добрым и ласковым Сережиным голосом сказал он. – Ты какая-то нервная, злая и вчера и сегодня…

– Должно быть, от непроходимой монументальности чувств, в которой все упражняются почему-то надо мной и передо мной… Очевидно, потому, что я жизненно слабее других, – с едва сдерживаемым раздражением говорила Лена. – Боже мой! Неужели нет на свете простых людей, людей ясных чувств, чистого взгляда! – вырвалось у нее из самого сердца. – Не люди, а какие-то памятники! Даже ты предстал передо мной в виде какого-то маленького памятничка…

– Я не понимаю, что ты хочешь… – начал было Сережа и не докончил.

Лицо Лены преобразилось от внезапно осветившего его любопытства, удовольствия, кокетства. Она поднялась со скамьи и быстро пошла по аллее.

Сережа увидел вышедшего из кустов навстречу Лене Семку Казанка в сдвинутой набекрень американской шапочке на белой головке.

Семка и Лена, улыбаясь и прямо глядя друг на друга, довольно продолжительное время подержались за руки. Сереже не было слышно, о чем они говорили, но он видел, как чередовались на лице Семки то задорное и нахальное, то детски наивное и даже нежное выражение, и как Лена явно кокетничала с ним и один раз громко засмеялась, и как Семка раза два машинальным движением девичьей своей руки снял с плеча Лены не то пушинку, не то ниточку.

Вот какой разговор происходил в это время между Леной и Казанком:

– Здравствуйте, Казанок!

– Здравсьтвуй! Я уже часа два жду, когда выйдесь, – нежно шепелявил он.

– Я очень рада видеть вас, Казанок!

– Рада? А я думаль, ты там все с нацяльством, – где тебе помнить маленького человечка!

– Я сама маленький человечек, Казанок. Начальству нет до меня никакого дела.

Как и в прошлую встречу, Лена испытывала необыкновенную легкость и свободу общения с Казанком. Она могла говорить с ним решительно обо всем, и молчать, не испытывая неловкости, и трогать его, и не удивилась бы, если бы он начал делать то же.

– Что – братишка твой приехаль? – спросил Семка, поведя бровью в сторону Сережи, и усмехнулся. – Он тебе про меня насказет!

– Разве у вас дурные отношения?

– У него дурные, у меня умные, – насмехался Семка.

– Если ты хочешь, чтобы я была дружна с тобой, – сказала Лена, не замечая, что стала называть его на "ты", – ты должен помнить, что я очень люблю его.

– Я тозе, – дерзко отвечал он.

– Ты все же очень нахальный парень, – просто сказала она.

– А ты – красавуська. На тебя глядеть, аж глазам больно.

– Красавушками, положим, коров зовут. – Лена улыбнулась. – Я правда нравлюсь тебе, Казанок?

– Очень. Я мог бы ходить за тобой, как нитка за иголькой.

Она засмеялась.

– Мне придется вынуть нитку из иголки. Мне пора в больницу. Я еще увижу тебя, Казанок?

– Захочешь, увидись.

– А как я найду тебя?

– Я сам найду тебя, махонькая.

– До свиданья, Казанок!

И Лена, как и вчера, нежной своей ладонью чуть коснулась его головы между ухом и шапочкой.

– Как ты можешь с ним так… с этой сволочью! – мрачно говорил Сережа, не будучи в силах глядеть на Лену. – Ведь это же сволочь! – повторил он.

– Почему ты так ругаешь его? – спросила Лена, пытливо глядя в глаза Сереже.

– Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень!

– Он же партизан?

– Что из того!

– Ты завидуешь ему, – спокойно сказала Лена.

– Я завидую ему?!

Сережа смутился. Он смутился оттого, что в его отношении к Казанку действительно был элемент зависти. Он чувствовал, что не только этим определяется его враждебное отношение к Семке, но Лена, как обычно, нашла именно эту нездоровую и личную сторону в его поведении.

– Глупости какие! – сказал он смущенно и сердито. – Да что же, поступай, как знаешь…

– Не любишь ты правды, – усмехнулась Лена. Она вздохнула. – Пойдем, если так…

Да, отношения между Леной и Сережей уже не были прежними дружескими, искренними отношениями.

От прекрасного утреннего настроения не осталось и следа. Как в последние дни похода, Сережей овладело чувство недовольства собой и ощущение какой-то неустроенности всего.

V

Наскоро позавтракав на кухне, Сережа в том же настроении беспокойства и недовольства собой пошел в ревком. Его официальная должность в ревкоме была – инструктор культурно-просветительного отдела. Он работал под руководством Ванды. Мысль о том, что он снова должен будет вернуться к исполнению этих скучных, немужественных обязанностей, была ему невыносима.

Сережа вошел в помещение канцелярии ревкома и, удивленный, остановился. Посреди комнаты стоял Хрисанф Бледный и, держа в руках толстую непереплетенную книгу, громко читал по ней какие-то стихи. Против него, подбоченясь, как гусар, стояла Ванда и слушала. Выражение ее красивых, недобрых глаз было восторженное. Черноголовая машинистка, упершись подбородком в спинку стула, смотрела на них обоих, ничего не понимая.

 
…Так идут державным шагом —
Позади – голодный пес,
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз,
Впереди – Исус Христос.
 

Хрисанф Бледный опустил книгу и, ошеломленный, посмотрел на Ванду.

– Изумительно! – с чувством сказала она. – Прекрасно!.. "В белом венчике из роз, впереди – Исус Христос…" Вот как надо писать, Хрисанф!.. Ты слышал? – обратилась она к Сереже.

– Что это такое? – мрачно спросил он.

– Новая поэма Блока! Хрисанф на офицерской квартире в Шкотове захватил несколько книг; я смотрю – петербургский журнал "Наш путь", и вдруг такая изумительная вещь!

– Ничего изумительного не нахожу, – холодно сказал Сережа, – мистика какая-то.

– Какая же это мистика?.. Это же символ! Ты просто ничего не понимаешь, – оскорбленная, сказала Ванда.

– Нет, главное, частушки хорошие есть, – сказал Хрисанф Бледный.

– Когда я смогу отчитаться перед тобой? – не глядя на Ванду, сухо-деловито спросил Сережа. – Предупреждаю заранее: многие твои задания не удалось выполнить…

В это время отворилась дверь, и вошел Сеня Кудрявый.

– Сеня! – радостно воскликнул Сережа.

– Застал, слава богу, – сказал Сеня, с трудом переводя дух, и, схватив Сережу за руку, улыбнулся, показав свои ровные кремовые зубы. – Пойдем со мной. Живенько…

Сережа, даже не взглянув на Ванду и Хрисанфа, вместе с Сеней вышел из ревкома.

– На рудник посылают нас с тобой, – идя по улице рядом с Сережей, вполголоса, весело говорил Сеня. – Я думал, вчера сказали тебе, да вижу, не ищешь меня, думаю – не схотел.

– Что ты, я с радостью! – воодушевился Сережа. – А что мы должны будем там сделать? – с волнением спросил он: он подумал, что, может быть, их посылают что-нибудь взорвать или кого-нибудь убить.

– Бастовать хотят они, а мы должны уговаривать, чтобы не торопились… Только ты все это в секрете держи.

– Что ты, Сеня! Я очень рад. – Сережа поймал Сенину руку и на мгновение крепко сжал ее. – Ты знаешь, мы так переволновались за вас!

– Из-за хунхузов? Пустяками обошлось, – собрав у глаз веселые морщинки, сказал Сеня. – А как добрались вы? Как сестра? – спросил он с некоторым смущением.

– Сестра? Хочешь, я вас познакомлю? – сказал Сережа, обрадовавшись возможности загладить этим размолвку с Леной.

– Не официально ли выйдет? Стоит ли? – колебался Сеня, но чувствовалось, что ему очень этого хочется.

– Глупости какие! На минутку забежим в больницу – и всё.

Они, чтобы не привлечь внимания раненых, зашли в больницу не с главного хода, с улицы, а со двора, и сразу наткнулись на Фросю.

– Ай-ай, в служебное время! Ну только для вас, Сереженька, – сказала Фрося, обдавая его светом своих веселящихся бесовских глаз.

Лена в белой косынке, озабоченная тем, от чего ее оторвали, вышла на крыльцо.

– Я хочу познакомить тебя с моим лучшим другом – Сеней Кудрявым. Вот…

Сережа указал на Сеню, который со своим обычным, спокойным, грустноватым выражением смотрел на Лену.

Она оказалась совсем не похожей на Сережу, но еще прекрасней, чем он ожидал.

– Кудрявый? Я знаю вашу фамилию из газет, – без улыбки говорила Лена, внимательно приглядываясь к нему: несомненно, она где-то видела это чуть тронутое нежным загаром бледное лицо. – Простите, не могу подать руки. Я очень рада. И особенно рада за Сережу.

Она не лгала. Лицо Сени сразу понравилось ей своим выражением – выражением душевной тонкости, ума и простоты.

Она помолчала, ожидая, что он скажет что-нибудь, но Сеня ничего не говорил, а все смотрел на нее со своей спокойной, умной, грустной улыбкой.

– Я так и знал, что вы понравитесь друг другу! – нетактично сказал Сережа.

Сеня так смутился, что на него жалко было смотреть. За ним смутилась и Лена.

– Мне надо идти, – заторопилась она. – До свиданья!

В дверях она обернулась и виновато улыбнулась Сене. "Где я его видела"? – подумала она.