Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)
К поезду было прицеплено несколько вагонов с солдатами. Лена наблюдала в окно, как солдаты бегали на станциях с чайниками за кипятком. На каждой остановке приходил денщик, и Ланговой посылал его за конфетами, печеньем или цветами.
Лена смотрела в окно на только что освободившуюся от льда холодную гладь залива, на рыбачьи артели с сетями на гальке, на весенние караваны гусей и уток. Целый этап жизни остался позади. Мир двоился в глазах Лены.
В раскрытом окне домика возле станции, прямо против вагонного окна, Лена видела простую белокурую женщину в белой ситцевой блузке; женщина сидела в профиль и шила, напевая что-то; у нее была нежная золотистая кожа на лице и руках и белая тонкая шея, под узлом волос на затылке курчавился золотистый пушок. Душевным покоем, ласковым материнством веяло от этой женщины, – счастливой казалась ее жизнь из окна вагона! Но, возможно, это был и обман, – может быть, у этой женщины умирали дети, а муж был пьяница и бил ее, а мир ее был ограничен и убог.
Лена видела громадных чумазых китайцев-ломовиков, привезших уголь на станцию; у них были белые сверкающие зубы, лбы, лоснящиеся от солнца и пота; ломовики боролись на поясах, упершись в землю каменными ногами, смеясь, как гунны, как дети, и мулы шарахались от них, дико кося глазами. Весенняя могучая кровь струилась в жилах этих людей, великой силой жизни, первозданной красотой мужества веяло от них. Но, должно быть, они жили в вонючих вшивых бараках, и подрядчики крали хлеб у их детей, и косная темнота неведения окутывала их мозг…
Иногда Лена со злорадством вспоминала, что уехала, не предупредив никого дома и в госпитале, – это было пока единственное, чем она могла отомстить всем этим людям.
Кроме Лены и Лангового, в купе ехали еще: полная дама – жена владельца лесопильного завода, сорокалетняя железнодорожная дама с пледами, холодными котлетами и дорожными разговорами, и горный инженер – маленький короткошеий человечек лет тридцати двух, в серой штатской тройке и форменной фуражке с молотками. Фуражку инженер снимал, только когда ложился отдыхать; перед тем как лечь, он спрашивал разрешения у дам. У него были круглая подвижная голова с темно-русым ежиком, живые умные глазки, и весь он смахивал бы на ежа, если бы не широкий, с вывернутыми ноздрями нос его. Это был типичный низовой инженер – не из тех, что управляют и проектируют, а из тех, что работают в шахтах, – в манерах его было что-то грубоватое, в разговоре он часто употреблял простонародные выражения. Но инженер, видно, любил свое дело, – всю дорогу он штудировал изрядно потрепанный курс горного искусства в двух томах, черкал красным и синим карандашом, ставил на полях вопросительные и восклицательные знаки. Впрочем, инженера интересовали и многие другие явления природы и жизни, – так, например, на станции Угольной инженер купил в буфете десяток слоеных мясных пирожков. Он принес их в засаленной газетной бумаге.
– Откушайте, – сказал он неожиданно тоненьким голоском, простовато вывернув ладошку, – чудные пирожки. Угольная всегда ими славилась. Я тут всегда их покупаю. Очень чудные пирожки… Ну, правда, теперь уже вкус в них не тот, что в царское время, при царском, так сказать, режиме, теперь уж и мясо не то, и тесто не то, и масло не то, а все же хороши, – ласково говорил он.
От пирожков все вежливо отказались; инженер сокрушенно покачал головой, выложил пирожки на столик и углубился в курс горного искусства.
Присутствие этих людей мешало Ланговому говорить с Леной, но Лена все время чувствовала на себе его горячий, вопросительный взгляд и, чтобы избежать разговора с ним, не выходила на станциях. Стоило ей выйти в коридор, Ланговой следовал за ней как тень.
– Неужели вы не послушаете меня, не поверите мне? Как мне убедить вас? – говорил он со страстью.
Однажды Лена грубо сказала ему, что он мешает ей пройти в уборную.
На станции Угольной поезд долго стоял, потом пришел кондуктор и попросил закрыть окно.
– Зачем? – наивно спросил инженер.
– Бывает, обстреливают… – с угрюмой застенчивостью сказал кондуктор.
– Какой ужас!.. – воскликнула дама. – Неужели каждый поезд?
– Почти каждый, особливо, если с войсками…
– Какой ужас! Когда я уезжала от мужа, ничего этого не было. Подумать только, какой ужасной стала жизнь!.. Я гостила у сестры в Посьете, на корейской границе, и там тоже неспокойно. Говорят, корейцы восстали против японцев. Русские корейцы прячут беглых из-за границы, ночами то и дело выстрелы, грабежи, – просто ужас! – говорила она, кутаясь в плед. – Когда вы только избавите нас от всего этого!..
Она кокетливо косилась на Лангового.
Ланговой холодно смотрел на нее. Инженер весело жмурился, – дама эта почему-то всю дорогу очень забавляла инженера, он охотно вступал с ней в разговор и делал при этом какие-то мелкие жесты рукой, точно трогал даму лапкой, как котенок игрушку.
На ближайшей станции после Угольной группа военных проверила пропуска. Поезд тронулся. В купе стало напряженно тихо. Такая же напряженная тишина чувствовалась во всем вагоне и, должно быть, во всем поезде, – ни разговоров, ни хлопанья дверей, – только размеренно стучали колеса, да где-то в диване тоненько позванивала пружина. Инженер, лежа, читал свое горное искусство, дама тяжело вздыхала, – слышно было, как у нее урчит в животе. Ланговой брезгливо и зло смотрел в одну точку. Лена, не чувствуя опасности, сидела, глядя в окно, облокотившись о столик.
Поезд шел по глухим местам – синие хребты, холмы с черными и зелеными квадратами полей, голые скалы, леса с еще не распустившимися почками, озера в сухих прошлогодних камышах, редкие хутора, заимки, белые палатки военных пикетов.
Иногда поезд с грохотом врывался в ущелье, – Лена замечала собственное унылое лицо в окне и машинально припудривалась.
Поезд пересек долину, – возле моста через речку валялись под откосом сломанные теплушки, колеса; поезд, все замедляя ход, пошел на подъем по холмистой местности в кустарниках и перелесках.
Лена впоследствии так и не могла вспомнить, с какого момента началось это, – так все вышло неожиданно и неправдоподобно после этой белокурой женщины с золотистым пушком на затылке и детским шитьем в руках. Кажется, Лена увидела кучки людей с ружьями, перебегавшие с одного холма на другой, потом показались белые дымки в кустах, послышались какие-то трескучие звуки, сливавшиеся со стуком колес, и сразу вслед за этим часто и сильно затрещало в хвосте поезда. Перед Леной со звоном рассыпалось стекло, едва не поранив ее. Дама испустила вопль и, как мешок, упала на бок.
– Уйдите от окна!.. – не своим голосом закричал Ланговой и с силой отдернул Лену за руку.
На мгновение она увидела его сузившиеся колючие глаза, каким-то образом он очутился на ее месте, закрывая ее своим телом, – он держал в руке револьвер и смотрел в разбитое окно, в которое явственно доносился теперь треск из кустов и из хвоста поезда. Поезд, скрипя и лязгая буферами, двигался резкими толчками, пытаясь убыстрить ход, но точно прыгал на месте.
Инженер, медленно отложив томик горного искусства, сел и внимательно посмотрел на даму, лежавшую на боку. Убедившись, что она просто лишилась чувств от испуга, он посидел некоторое время, держась руками за диванчик, скосив голову, глядя одним глазом в пол, как петух, рассматривающий зерно перед тем, как клюнуть. Потом подмостил повыше подушку, лег и снова взял томик горного искусства. Впрочем, он тотчас же отложил его и посмотрел на Лангового.
– Вы не вздумайте стрелять, – спокойно сказал он, – дам напугаете… Ишь как пары даст, – любовно сказал он про паровоз и, покосившись на Лену, подмигнул ей.
Поезд перевалил гору и, убыстряя ход, помчался под уклон. Некоторое время слышны были еще выстрелы в хвосте поезда, где ехали солдаты Лангового, потом все смолкло. В вагоне захлопали дверьми, послышались голоса и топот ног в коридоре.
– Все живы? – спросил кто-то, отворяя дверь в купе.
– Достаньте нашатырного спирта – здесь одна дама в обмороке, – сказала Лена.
Все так быстро произошло, что Лена не успела испугаться, только в глазах ее появилось удивленное выражение. Некоторое время спустя она подумала, что среди людей, обстреливавших поезд, могли быть отец и Сережа, и мысль эта взволновала ее.
Даму привели в чувство.
– Я умираю… – говорила дама, обливаясь слезами.
Краска и пудра растекались по ее увядшему лицу.
На ближайшей станции Ланговой пошел проверить, нет ли жертв среди солдат. За ним выбежал и горный инженер.
Инженер вскоре вернулся.
– Трое убито и человек с десяток ранено, двое тяжело, – с удовольствием рассказывал он, поблескивая своими живыми глазками, – а из пассажиров никто не пострадал. Только, говорят, в одном вагоне свалилась с третьей полки корзина с яйцами и контузила в голову священнослужителя…
Через некоторое время поезд прибыл в Шкотово. Инженер достал из-под изголовья бумажный сверток, накинул пальто.
– Мне тут одному знакомому на станции посылочку передать, – словоохотливо пояснил он, – вы уж присмотрите, пожалуйста, за моими вещишками…
Но, очевидно, инженер заговорился со своим знакомым: поезд простоял в Шкотово более двух часов, а инженер все не появлялся. Наконец поезд тронулся, а инженера все не было.
А когда контролер, кондуктор и проводник раскрыли оставшийся после инженера потертый чемодан, весь заклеенный багажными квитанциями и гостиничными ярлыками, обнаружилось, что чемодан набит опилками, прикрытыми сверху газетной бумагой.
XLVОт станции Шкотово поезд прошел около десяти верст и остановился посреди леса. Уже вечерело. Оказалось, что впереди разобран путь. Поезд задним ходом пошел обратно в Шкотово. Там он простоял всю ночь.
Ночью Лена часто просыпалась, вся в поту, с бьющимся сердцем. Однажды она проснулась оттого, что на станцию прибыл японский эшелон. Японские солдаты, пыхая сигаретами и поблескивая штыками, прыгали из вагонов. Люди с фонарями бегали вдоль эшелона, стучали по колесам. У одного из вагонов синим пламенем горела букса, и там тоже возились и стучали темные группы людей с фонарями. Потом эшелон отбыл в сторону станции Кангауз.
Весь следующий день поезд так медленно продвигался от станции к станции и так подолгу стоял, ожидая, пока починят мосток впереди, или пропуская вперед поезда с воинскими грузами, что Лена вовсе отчаялась – доедет ли она когда-нибудь.
На станцию Кангауз прибыли, когда уже совсем стемнело. Владелец лесопильного завода встретил свою жену. Последние пассажиры покинули поезд. Солдаты из задних вагонов строились на перроне.
Лена и Ланговой одни стояли на станционном крыльце. Денщик караулил вещи внизу. Сумрачные горы, заслоняя небо, обступали станцийку со всех сторон. Внизу, в котловине, мигали огни поселка, горели багровые костры, вырывавшие из темноты полотнища военных палаток.
– Нет, Лена, вы не можете остаться здесь одна, – глухо говорил Ланговой. – Право, пойдемте с нами. За перевалом начинается узкоколейка, и там нас ожидает специальный поезд…
– Я буду ночевать здесь, – тихо повторила Лена.
– Но где же? Вы никого не знаете, гостиницы здесь нет…
– На станции. Ночуют же другие…
– Слушайте, Лена, это просто неразумно. В конце концов, если вы не хотите ехать со мной на рудник и отказываетесь вернуться, то ведь вы же сами говорили, что вам нужно до Сицы… По крайней мере, мы проводим вас до Сицы, вам не страшно будет одной переходить перевалы, вам не придется часами ожидать поездов…
– Не хитрите, Ланговой…
– Зачем вы обижаете меня в последнюю минуту? Я никогда не хитрил с вами. Не думаете же вы, что я потащу вас силой, если вы пожелаете остаться на Сице?
– Не хитрите перед самим собой…
– Лена, сейчас не до психологии, это просто смешно. Ну, почему бы вам, действительно, не поехать с нами до Сицы?
– Вы хотите знать?.. – Лена прямо посмотрела на Лангового. – Я думаю, мне невыгодно дальше двигаться с вами, вы можете скомпрометировать меня…
– Скомпрометировать?! Перед кем?..
– Перед партизанами.
– Вот как!..
Ланговой замолчал.
– Прикажите дать мне мой саквояж, – сказала Лена. Ланговой молча смотрел на нее.
– Лена, – сказал он, – остались последние мгновения, когда я еще могу видеть вас и говорить с вами…
– Как вы любите драматические положения!
– Мне хочется сказать вам, что я всегда любил и люблю больше своей жизни только вас одну и что я глубоко и непоправимо несчастлив… Я прошу вас только об одном: положите себе руку на сердце и с последней силой правды скажите, не можете ли вы пересмотреть наново все то, что было, и вернуть то чувство любви и доверия ко мне, которое у вас было… вернуть хотя когда-нибудь?.. Не отвечайте сразу. Я вас прошу… Подумайте над этим…
– Дайте мой саквояж, – протяжно сказала Лена.
– Значит, кончено?..
Лена молчала.
– Тимофей! Дай саквояж Елены Владимировны…
Приняв саквояж, Ланговой некоторое время подержал его в руке, – это было последнее, что еще связывало их, потом протянул Лене.
– Прощайте, Лена…
– Прощайте, Ланговой…
Лена взялась за ручку двери и на мгновенье остановилась. Она слышала шаги Лангового по ступенькам. Шаги смолкли.
– Лена!.. – позвал Ланговой.
Лена распахнула дверь и вошла в станционное помещение.
XLVIПерекинув через руку пальто, а в другой держа саквояж, Лена стояла на перевале. Было не более шести утра. Клочья тумана ползли по склонам гор, а в долинах и распадках туман лежал еще густыми полосами. Мутное солнце только поднялось над дальним гребнем; на перевале, где стояла Лена, набухшие за ночь, готовые распуститься почки золотились в росе. Возле трех палаток под деревьями стоял американский солдат с ружьем; другой, с намыленным лицом, брился, сидя неподалеку на складном стуле, пристроив на ветке зеркальце.
Мимо Лены по узким поблескивающим колеям ползли через перевал на стальных тросах вагонетки без людей: груженные углем – в сторону Кангауза, пустые – вниз, куда смотрела Лена. Вагонетки, уголь, тросы были мокры от росы. Внизу выступали в тумане строения какой-то станцийки, будка электрического подъемника, штабеля дров и леса. Маленький паровоз «кукушка», посвистывая, сновал по путям, и дым его смешивался с туманом. Это была станция узкоколейки.
В одной из пустых вагонеток, движущихся со станции Кангауз, лежало двое рабочих с задранными кверху ногами. Увидев Лену, они быстро убрали ноги.
– Садись, – подвезем! – крикнул один, откидывая стенку.
Лена бросила им саквояж и пальто и сама вскочила на вагонетку.
– Далеко едешь, товарищ? – спросил рабочий, пригласивший ее.
– На рудник… – запнувшись, сказала Лена.
– Учителька, что ли?
– Да, учительница…
Вагонетка круто ползла книзу; золотящиеся почки и палатки американцев, казалось, повисли над головой.
…Меня маманя упреждала,
Я мамани не жалел… – тоненько и сипло запел второй рабочий.
– Скажите, поезд на рудник скоро будет? – спросила Лена.
– Да тут ведь расписаниев нету… Однако скоро должен быть, что-нибудь уж повезут… Ну-ка, Ваня, готовься, а то под бункер уйдем… Прыгай, товарищ учителька! – сказал первый рабочий, откидывая стенку.
Лена выпрыгнула, рабочие подали ей пальто и саквояж и выпрыгнули сами, – вагонетка погрузилась в какую-то темную пасть.
Лена, не спавшая всю ночь, прикорнула на солнышке возле станции, где уже сидели группы ожидающих поезда рабочих и работниц. Проснулась она оттого, что кто-то толкнул ее в плечо.
– Вставай, девка, поезд проспишь, – говорила пожилая женщина в рваном переднике.
Женщина подхватила корзинку с проросшим картофелем и кинулась к составу из трех вагончиков, в которые, смеясь и толкаясь, лезли люди с мешками, корзинками и инструментами. Лена, не решаясь принять участие в этой давке, растерянно прошла вдоль состава со своим саквояжиком.
– Ваня! А учительку-то нашу забыли!.. – раздался знакомый голос, и с площадки заднего вагона, сплошь забитой людьми, протянулись к Лене две жилистых руки. – Давай сюда свои причиндалы… Ваня, держи!..
– Да тут местов нету! – роптал кто-то.
– Ну, как нету, – гляди, кака она тоненька, учителька-то…
– А саквояж куда, на голову?
– А саквояж к тормозу привяжем, – лениво говорил Ваня.
– А ежели тормозить?
– А ежели тормозить – отвяжем, – лениво отвечал Ваня в то время, пока первый рабочий подсаживал Лену.
Облитые солнцем хвойные леса, искрящиеся водопады, овраги с остатками почерневшего снега, нежные перья облаков, вербовый пух мчались мимо Лены; в лицо бил вольный, пахнувший смолой ветер, на сарафане оседала пыль. Сильная жилистая рука придерживала Лену, обняв ее ниже груди, но Лена не только не испытывала неловкости, но чувствовала необыкновенную благодарность и доверие к этой руке.
Ее радовало то, что никто не обращал на нее внимания и не заговаривал с ней, и то, что люди, забившие площадку позади нее, свободно, весело и безбоязненно ругали власть, хвалили партизан и хвастали их успехами, как своими, изрядно, должно быть, привирая.
– Заходит он на вокзал, прямо в буфет первого классу, кругом дамы, офицерья, – мурлыкал чей-то самодовольный голос, – ну, ведь он тоже оделся по форме, честь честью, принимают его за своего. Подходит это он к стойке, стакан водки выпил, селедочкой закусил и – прямо на телеграф. Сразу дверь на ключ, достает револьвер. "Вызови мне, – говорит телеграфисту, – по прямому самого атамана Калмыкова!.." – "А вы, извиняюсь, кто такой будете?" – "А я – партизан Бредюк, хоть это, говорит, впрочем, не ваше дело…" Телеграфист, понятно, полны штаны напустил, давай вызывать…
– Вот это – да! – засмеялись вокруг.
– Достукался он до самого атамана. Тот передает. "Я – атаман Калмыков. Кто требует?.." – "Партизан Бредюк требует". – "Что тебе надо, бандит?" – "Надо мне, ваше превосходительство, послать вас к такой матери, а поезд твой я все одно взорву и тебя, гада, белопогонника, в пролубь спущу. Точка и амба!.."
– Тю-тю! Во, проздравил атамана!..
– А как же он обратно вышел?
– Так и вышел. Телеграфиста припугнул: "Ежели ты, говорит, гнида, шум подымешь, я тебя под землей найду". Дверь с обратной стороны закрыл, на лошадь и – айда…
– Смело!
– Этот Бредюк начудит!
– Что – Бредюк! Вот под Ольгой, говорят, командир Гладких, так это командир…
– Да и уж наш Мартемьяныч, думаю, не подгадит: слыхать, скоро на рудник пойдут…
– И то пора, а то ни жратвы, ни денег, детишки с голоду пухнут…
– Детишки – что: им не впервой пухнуть. Главное дело, беляки силу набирают. Ночью опять эшелон прошел. Говорят, новый начальник гарнизона…
– Этот подвернет гайку еще чище…
На противоположном конце площадки двое внезапно и неизвестно из-за чего подрались. Их быстро уняли, но они еще долго матерились, попрекая друг друга.
С этой группой рабочих, часам к трем пополудни, пройдя еще один перевал с ползущими через него, как бурые черви, вагонетками, Лена добралась до станции Сицы. Чтобы избежать расспросов, почему она остается здесь, ей пришлось выждать за станционным сараем, пока отойдет поезд. Потом она расспросила дорогу в деревню Хмельницкую и храбро двинулась в путь.
Обливаясь потом, она перекладывала пальто и саквояж из одной руки в другую; наконец ей стало ясно, что она не в состоянии донести обе вещи. Тогда с небрежностью человека, которому вещи достаются без труда, Лена выбросила пальто в кусты.
Дорога шла тайгой через горы, лес стоял безмолвен; никто не обгонял Лену, никто не встречался ей; слышен был шорох каждого сухого листа. Лена перевалила одну гору, за ней виднелась другая. Дорогу обступали чудовищные нагромождения бурелома: вывороченные с пластами земли корни упавших дерев стояли, как пирамиды.
Жуть овладевала Леной. Что, если она не успеет дойти до деревни и ей придется ночевать одной в этом бору? Она убыстряла шаг, бежала, спотыкалась, падала, подбирала саквояж и снова шла, прерывисто дыша, держась рукой за сердце.
Весенний мутный поток с выступающими из него склизкими валунами с ревом перегораживал дорогу. Лена походила возле, отыскивая кладку или упавшую тесину; потом, как была, в красных сапожках вступила в ледяную воду. Вода била выше колен. Приподняв в дрожащей от напряжения руке саквояж, Лена все же выбралась на другой берег и побежала, даже не вылив из сапожков воды.
И вдруг за поворотом дороги оборвался лес, и перед Леной раскинулся просторный, залитый вечерним солнцем луг в яркой мураве, подснежниках и фиалках. В дальнем конце его виднелась поскотина в молодых кустах, за кустами выступали тесовые и соломенные крыши изб и колодезные журавли. И Лена едва удержалась от слез, когда над одной из крыш увидела поникший красный флаг.
Из кустов вышел пожилой крестьянин в войлочной шляпе – в сопровождении мальчика-подростка лет тринадцати. Крестьянин был опоясан патронташем и в руке, как палку, держал ружье.
– Стойте! Кто такая будете? – спокойно спросил он, пощипывая пальцами козлиную серую бородку.
Лена растерялась, не зная, как назвать себя.
– Я иду из города… Мне нужен штаб или комитет партизан… Там должен быть мой отец…
– Отец? – недоверчиво переспросил крестьянин. – Кто он будет, ваш отец?..
– Доктор Костенецкий…
– Владимир Григорьевич?
– Да, да… – радостно сказала Лена.
– Ловко!.. – Лицо крестьянина распустилось в улыбке. – А я и не знал, что у него дочка есть. Вы, видать, в городу жили? Учились, что ли?
– Вот-вот…
– Ловко!.. А и вымочились же вы! Вода еще больно студена, как раз заклечетеешь. Гриня! Проводи девку до избы, скажи… Да нет, видать, самому придется. Держи-ка амуницию…
Он передал мальчику ружье и патронташ.
– Значит, ты близко не подпущай, а сдалека кричи: "Стой! Кто идет?" Ты не гляди, что я вот ее до себя допустил, потому я уж видел: идет девка одна… Ежели скажет: "Свой", – расспроси и к председателю сведи, а ежели видишь – беляки, стреляй три раза и беги в кусты, чтоб не поймали… Пойдем, девка!..
– У нас тут караул подворно, – пояснял он, шагая с Леной в деревню, – ну, старшой у меня в отряде в Перятине, а этот еще мал, а бабы к этому делу не способны – приходится самому… Так вы, значит, дочка Владимира Григорьевича? Ловко!.. Да ведь я его хорошо знаю. И то сказать, кто его не знает… Он ведь все в Скобеевке живет. И в штабу работает, и больных лечит… Степан! – окликнул он парня, ладившего борону во дворе. – Беги к председателю, скажи, чтобы в карауле меня заменил, – у меня гости: дочка скобеевского доктора приехала. А то парнишка мой, боюсь, по коровам палить начнет…
Парень, отложив борону, побежал впереди них по улице, по которой уже ложились вечерние тени.
– Вот он, дворец мой, – сказал крестьянин, останавливаясь возле одной избы. – Не побрезгуйте…
Женщина в повойнике возилась возле печи; из темного угла глянули хмурые лики образов. Женщина вопросительно подняла голову, задержав в печи ухват.
– Вот привел тебе дочку Владимира Григорьевича, что лечил тебя, не забыла?.. Ты эти дела бросай, беги к соседке за самогоном, надо девке ноги растереть… Яйца-то у нас еще остались. Яишенку бы не грех. Садись, девушка, давай свою хурду…
– Скажите, я подводу здесь достану? – спросила Лена, садясь на скамью.
Крестьянин, став на одно колено, стащил с нее сапожки, мокрые чулки.
– Подводу как не достать… Добрые сапожки, а пропасть могут. Ну, мы в них овса насыпем, а к утру смажем, и ловко будет…
Он выспрашивал городские новости – "много ли силы этой, японцев, идет", и "можно ли купить что", и "что это за новые деньги Колчак выпустил", и "что про Советскую Россию слыхать". Лена, напрягая память, выкладывала все, что читала и слышала, и ей было стыдно, что она ничего не может толком рассказать ему.
Дверь в другую половину избы, с закрытыми ставнями, была приотворена; женщина в темноте однообразно качала люльку и тоненько-тоненько напевала что-то нерусское.
– Вот он, самогон! Теперь у нас дело ловко пойдет… – сказал крестьянин, принимая от жены бутыль. – Да нет, сама налей…
Он подставил свои, в коричневых мозолях, ладони.
Спускались сумерки; в печи шипела яичница; Лене покалывало ноги, жар поднимался выше колен, по всему телу разливалась истома, смыкались веки. Крестьянин, склонившись перед Леной на коленях, все растирал и растирал ей ноги шершавыми бережными ладонями, и Лена уже сквозь дрему слышала, как позвякивает кольцо от люльки и тоненько-тоненько поет женщина:
Трансваль, Трансваль, страна моя,
Горишь ты вся в огне…
