Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)
– Насчет того, будто баня у нас черная, это вам Петя совершенно, ну просто совершенно зря сказал, – тихоньким голосом говорил Агеич, игрушечно семеня между Петром и Алешей. – Черной она действительно была, а я и говорю: «Как это вы, говорю, Владимир Григорьевич, образованный человек, а моетесь в черной бане?» – «А мы, говорит, в ей не моемся, она, говорит, мне с усадьбой досталась, а у нас, говорит, в больнице ванный есть…» – «Ну, я говорю, в ванне активно не вымоешься, в ванне нашему брату шахтеру только грязь по телу развозить…» И что же я сделал? Наперво поставил я натуральную печь с выводной трубой и парной отдушиной, полки наново перестлал и пристроил предбанничек. Тогда гляжу: на больничном складу фанерьные пустые ящики из-под лекарства лежат зря. Ясно, дал я им активный ход и как есть всю парильню и предбанничек фанерькой выложил. Понимаешь? Фанерькой! – пояснил Агеич, сделав своей маленькой ручкой какое-то лепообразное движение. – Потом иду я раз по саду, гляжу…
Огромный закат раскинулся над отрогом. На гребне курилась и рдела стремительная хвоя. Сиреневый дым от невидного за избами костра всползал по темному широкому просеку, через отрог, – там белела линия телеграфа. Стоял мощный слитный запах весны, жилья, скота, а звуки были каждый различим: удар молота в кузнице, цокот конских копыт, лязг ведра у колодца, девичья песня на пароме.
"Что ж, буду вникать в каждое практическое дело, доказывать на опыте, – думал Алеша, всем существом вбирая в себя краски, звуки и запахи вечера, – а не будут слушаться – пусть учатся сами на поражениях, и-да-с!"
"Ничего, присмотрится, разберется, парень он с головой, вместе с нами пойдет, – весело думал Петр. – Да что еще тюрьма скажет!.."
– "Зачем же, я говорю, Владимир Григорьич, вам эта лейка? – проникновенно журчал Агеич. – Ведь цветов вам в это лето все одно не садить, не поливать?.." И что же я сделал? Взял я от этой лейки ситечко, предбанничек я перегородил, на крышу – бочку, и вот вам холодный душ, вода бежит вполне активно, только уж, как пустишь, остановить ее нельзя: крантика нету…
– Я же говорил тебе, обратись в кузницу, там сделают, – серьезно сказал Петр.
– Он у тебя настоящий банных дел мастер! – пошутил Алеша, с удовольствием оглядывая выкатанную в пуху легкую головку Агеича, оснащенную картузиком.
– Вы, случаем, не охотник? – спросил Агеич.
– Смотря до чего…
– Нет, я про охоту спрашиваю. Скоро у нас фазаньи выводки пойдут. Очень активно пойдут. Как нападешь это на него, – жмурясь, сказал Агеич, – самка – в подлет, а цыплята – врассыпную… Другой цыпленок бежит, бежит, видит – укрыться некуда, лапками сухой листочек хвать, – на спинку упадет и листочком накроется. И до чего ж каждая тварь к жизни себя приспособляет! – сказал он и укоризненно покачал головой.
Банька ютилась позади огорода. Согнувшись, Агеич первым переступил порожек, за ним шагнул Алеша. Уже по тому, каким жаром обдало их в предбаннике, Алеша понял, что баня будет министерская, и последние заботы жизни покинули его, освобождая место для забавы.
– Закрывай, закрывай! – сердито закричал он на Петра, который, согнувшись и подняв лицо с поблескивающими в улыбке глазами и зубами, остановился на порожке.
Агеич засветил ночник, стоявший на подоконнике застекленного глаза, выходящего в парильню, огромные тени заходили по потолку. Алеша увидел у стенки под скамьей ведра с холодной водой, – в одном ведре, прижатый камнем, стоял в воде березовый туес.
– Это с чем?
– С квасом, – шепотом сказал Агеич, дрожащими пальцами расстегивая рубаху, – с ледовым квасом. Я у них в больничном погребе лед краду… Сюда, сюда, тут у нас гвоздики набиты, – показал он, куда вешать одежду.
Петр, раздеваясь, мальчишескими, подобревшими и повеселевшими глазами оглядел маленькое, но хорошо сбитое смуглое тело Алеши, который уже похлопывал себя под мышками.
– Как у тебя с Соней-то дела?
– Ты это с какого же конца о Соне вспомнил? – изумленно воскликнул Алеша. – Вот дубина чертова! Да что ж с Соней, – с Соней дела ничего… А ты тут не завел?
– Где уж мне, я ведь не обходительный, – усмехнулся Петр.
– Не обходительный, это верно. А все-таки, ежели рассказать Агеичу кое-что про твою с конфетной фабрики…
– Агеич тебе не поверит, он же видит, что у тебя шеи нет, разве человеку без шеи можно верить? К тому ж, у тебя из ноздрей волосы растут, – смеялся Петр, сбрасывая с себя последнюю одежду и выпрямляясь.
– И здоров же ты, батюшка… – Алеша, покачивая ежастой головой, с завистью смотрел на его мощную грудную клетку, на разбитый на прямоугольники молочно-белый, в золотистом пуху, панцирь живота. – А действительно, здорово тебя папаша звезданул, – сказал он, указывая на ненормальный выступ бедра правой ноги.
– Было дело, – беззлобно ответил Петр.
В это время разоблачился и Агеич, и Алеша не мог удержаться от улыбки, когда обнаружилось, что у старичка с легкой головой одуванчика огромная, чуть не до колен, кила.
– Я думаю, Петя, вы пока тут попануете, а я чеплашечки две поддам?
И Агеич, придерживая килу, исчез в парильне.
Когда Петр и Алеша, захватив по ведру с холодной водой, вошли туда, их сразу точно стиснуло жаром и обдало пряноватым каким-то запахом. Агеич в сумрачном свете ночника обмывал полки. В шайках размачивались веники.
– Чувствуешь? – поднеся два пальца к своему раскрасневшемуся пуговичному носу, радостно закричал Агеич. – Мята!.. С мятой парок поддаем.
– Сейчас контроль наведем на ваши пары, – угрожающе сказал Алеша и двумя обезьяньими движениями взлетел на верхний полок. – Ну, разве это пар? – сказал он разочарованно. – Пар должен с полка сшибать, настоящий пар можно только на четвереньках одолеть… А ну-ка, я сам займусь, давай чеплашку!..
Он отворил парную отдушину и один за другим поддал пять ковшей, приседая и пряча уши от пара, со свистом вырывавшегося из отдушины.
– Что стоишь, чертова кила? Намыливай веники! – кричал Алеша.
Петр, не выдержав, прикрыл обеими руками уши, смеясь, сел на корточки.
– Нет, ты ложись: раз ты председатель ревкома и областного комитета не признаешь, по-перву тебя будем парить! – командовал Алеша и нижней стороной ковша шлепнул его по ягодице.
– Да вы запарите – два таких черта! – опасливо смеялся Петр, покорно взлезая на полок.
– Намылил? Давай сюда… – Алеша вырвал у Агеича веник.
Мягким, гибким движением кисти, по-особенному вывернув веник, Алеша провел им по закрасневшей могучей спине Петра, потом сильными взмахами стал нагнетать жаркий воздух к спине, однако не прикасаясь к ней, и время от времени вновь проводил вдоль спины веником. По спине пошла едва заметная дрожь.
– Эх, Петя, Петя! – приговаривал Алеша. – Счастье твое, что живешь ты в нашем русском государстве, да еще в революционное время. Родись ты лет полтыщи тому назад в какой-нибудь Италии или Испании, быть бы тебе по характеру твоему морским разбойником…
– Дай… еще дай… – глухо прорычал Петр, не подымая лица. – Дай!.. – выкрикнул он.
– Еще чеплашечку, Агеич! – скомандовал Алеша.
И вдруг, от всего плеча развернувшись веником, начал крестить Петра вдоль и поперек по спине и ниже, все более и более ожесточаясь.
– А ну, а ну, а ну… – повторял он.
– Дай ему, дай! – кричал Агеич.
– Еще!.. А-а… дай-дай!.. а-а… – рычал Петр. – Мало! – взревел он вдруг.
– Еще чеплашечку! – скомандовал Алеша. – И… в два веника!..
Агеич, поддав пару, схватил второй веник и тоже начал хлестать Петра, – они работали, как цепами на молотьбе.
– А-а… а-а… – только и мог уже издавать Петр.
– Проняло-о!.. – злорадствовал Алеша. – Азиат ты, сукин сын!.. Просвещения не любишь?.. Дантов «Ад» читал?..
И, не переставая работать веником, Алеша начал торжественным голосом:
Невоздержанье, злость, безумный грех
Животности…
Во время этого занятия кто-то вошел в предбанник.
– Агеич! – с таким выражением, с каким кричат «ау», позвал тонкий женский голос. – Чем мериканца корми-ить?
Алеша так и присел.
– Петя, а Петя! – склонившись к лицу Петра, лежавшего уже животом вверх с закрытыми глазами, позвал Агеич. – Американца сытно кормить или впроголодь?
– Вот дурило, – сказал Петр, открывая свои неожиданно совершенно ясные глаза, – конечно, сытно! А в обед ты как кормил?
– В обед я… сытно кормил, – неуверенно сказал Агеич и, соскочив с нижнего полка, на котором стоял, придерживая килу, подбежал к двери и, весь высунувшись из нее, в голос закричал: – Корми его на убой!.. Все на стол мечи! Корми его по самое темя! Корми его в мою голову!..
Белый холодный воздух, понизу ринувшийся в дверь, клубами завился в парильне, ничего уже не стало видно, и никто и ничего уже не в состоянии был понять. Слышны были только крики:
– Еще… Дай, дай… Мало… Ой, не могу больше… Еще чеплашечку!
Они парили друг друга во всех возможных сочетаниях, выбегали в предбанник, пили ледовый квас, мылись и снова парились и выливали друг на друга ведра с холодной водой. Потом Агеич пустил душ, который бежал уже не останавливаясь.
Петр, весь багровый, едва не на четвереньках, первый выбежал в предбанник с намерением больше не возвращаться. Алеша и Агеич еще посостязались на полке, наконец и Алеша сдал, а старый шахтер все еще парил и парил свою килу.
Через полчаса все трое умиротворенно лежали на скамьях в предбаннике, в котором тоже было уже так жарко, что пришлось открыть дверь в огород. Прекрасная ночь спустилась на село, все было залито ее серебряным тишайшим светом. Запахи весны и свежевскопанной земли почти заглушали запахи бани. В соседней половине позванивали последние капли душа.
В это-то время и донесся из-за огорода, с улицы, стройный топот множества ног, и звонкий, чистый, как слеза, тенор легко поднял и понес "Трасвааль"…
Это Игнат Васильевич Борисов вел свою роту в Перятино. Песню завел самый любимый и самый дерзкий внук его, Егорушка, а за Егорушкой грянула вся рота, и песня разостлалась над селом.
Петр, Алеша и Агеич, голые, выбежали из предбанника. Долго стояли они в огороде, облитые светом месяца, не шевелясь, точно изваянные. Рота уже прошла, а все еще доносилось издалека:
…Мой старший сын, старик седой,
Убит был на войне…
XVIВороной, раздвинув кусты, ступил передними ногами на каменистую площадку, остановился, упершись мордой в скалу, и тихо заржал, повернув голову к всаднику.
– Придется оставить лошадей, – сказал Петр, обернувшись к американскому лейтенанту, лошадь которого, храпя, выложила морду на круп вороного и стала чесаться. – Обожди, Размахнин, тут не проедем! – крикнул Петр ординарцу, продиравшемуся сзади сквозь кусты.
Последние клочья тумана растаяли в распадках, и от камней, дрожа, заструилось тепло, когда Петр и ни на шаг не отстававший от него лейтенант выбрались на скалистый гребень хребта, отделявшего Сучанскую долину от рудника, и на самом гребне наткнулись на американского солдата с ружьем: солдат, видно, давно заметил их и не проявил испуга, когда перед ним выросла казачья папаха Суркова.
Лейтенант что-то спросил, – солдат ответил, отдав честь.
– Майор Грехэм ждет нас, – сказал лейтенант, торопливо одернув френч и поправив фуражку.
Они спустились ниже по тропинке и за поворотом ее, у скалы, освещенной солнцем, увидели сидящего на мшистом камне тучного майора. Возле него лежала фуражка защитного цвета с вложенными в нее белыми перчатками. На разостланном на щебне бархатном коврике косо стояла бутылка с вином. Денщик на коленях откупоривал какие-то баночки.
Лейтенант, взяв под козырек, подскочил к майору с рапортом, но майор отвел его движением пальца и поднялся навстречу Петру, издавая горлом твердые приветственные звуки.
– Здравствуйте, – сказал Петр, холодно оглядывая лысеющее темя и двойной, гладко выбритый подбородок майора.
Некоторое время они молча постояли друг против друга. Лейтенант и солдат почтительно смотрели на них; денщик на коленях откупоривал баночки.
Майор, снова издав какие-то зобатые горловые звуки, жестом пригласил Петра присесть к своему коврику.
– Я не понимаю английского, – холодно сказал Петр.
– Майор Грехэм предлагает вам позавтракать с ним, – поспешно сказал лейтенант.
– Скажите майору Грехэму, я не голоден и желал бы скорей узнать, чему я обязан… – Петр запнулся, – чести видеть его…
– Майор Грехэм считает целесообразным, чтобы разговор происходил сидя, – перевел лейтенант слова улыбавшегося майора.
Петр, поправив кобуру нагана, опустился на камень, вытянув мозжащую в бедре ногу. "Где тут наши сидят?" – подумал он, прислушиваясь к твердому урчанию майора.
– Майор Грехэм поручил мне сообщить вам следующее, – сдержанно начал лейтенант, глядя Петру в глаза своими твердыми карими глазами, которые с момента встречи с майором стали совершенно безжизненными. – Вверенные ему войска, несшие до сих пор охрану Сучанских копей и узкоколейной железной дороги, переводятся на участок: Кангауз – Шкотово – Угольная… – Лейтенант говорил медленно и осторожно, отбирая каждое слово. – Майор Грехэм поручил мне отметить, что за все время пребывания американских войск на копях… он не имел никаких оснований жаловаться на нелояльность партизан и имеет все основания утверждать, что американские войска также вели себя лояльно… Известно, с другой стороны, что участок Кангауз – Шкотово – Угольная, охрана которого находилась до сих пор под ответственностью японского командования, наиболее часто подвергается нападениям партизан… Майор Грехэм спрашивает: может ли партизанское командование… в связи с предстоящими переменами… обеспечить лояльные отношения между партизанами и американскими войсками на новом участке?
Петр некоторое время помолчал, раздумывая.
– Два вопроса майору Грехэму, – сказал он, склоняя по-русски фамилию майора. – Первый вопрос: означает ли переброска американских войск с Сучанских копей, что на их место будут введены японские войска? И второй вопрос: нельзя ли слова майора Грехэма о лояльных отношениях между партизанами и американскими войсками рассматривать как предложение перенести военные операции партизан с участка Кангауз – Шкотово – Угольная в район Сучанских копей?
Вопросы были поставлены настолько прямолинейно, что лейтенант на мгновение смешался. Майор, с добродушным любопытством наблюдавший за Петром, удивленно поднял рыжие брови, когда лейтенант перевел ему слова Петра, и потом долго урчал что-то.
– Ответ майора Грехэм на ваши вопросы, – выслушав продолжительное урчание майора, сказал лейтенант: – Согласно декларации правительства Соединенных Штатов, достаточно широко распубликованной, американские войска не вмешиваются в дела русского народа и не поддерживают ни одной из борющихся политических группировок в России… Единственная цель, которую преследуют американские войска, – охрана железных дорог и складов с ценным имуществом. Поэтому… – лейтенант подумал, – майор Грехэм не считает себя вправе вносить какие-либо предложения по поводу военных операций партизан… Он заинтересован только в том, чтобы с наименьшими жертвами с обеих сторон обеспечить охрану вверенного ему участка… Что касается ввода японских войск в район копей, то майору Грехэм ничего об этом не известно. Переброска японских войск подлежит компетенции японского командования.
– Широко известно, что правительство Соединенных Штатов оказывает адмиралу Колчаку систематическую помощь оружием и продовольствием, – резко сказал Петр. – Широко известно, что железные дороги, охраняемые американскими войсками, беспрепятственно используются японцами и войсками адмирала Колчака, тогда как партизаны не имеют возможности пользоваться ими. Этих фактов совершенно достаточно для того, чтобы утверждать, что действия американских войск в Сибири являются поддержкой адмирала Колчака, вопреки интересам нашего народа…
В голосе майора, когда он отвечал на эти слова Петра, появились басовитые ноты.
– Майор Грехэм не располагает данными судить, какой из борющихся группировок в России принадлежат симпатии народа, – медленно переводил лейтенант. – Но майор Грехэм считает нужным опровергнуть ваше заявление о помощи адмиралу Колчаку со стороны американского правительства оружием и продовольствием… Майору Грехэм неизвестно ни одного факта такой помощи. Майору Грехэм известна только благотворительная деятельность американского Красного Креста и Христианского союза молодых людей среди населения Сибири и среди больных и раненых солдат… Деятельность эта не могла быть распространена на население районов, занятых в настоящее время партизанами… не по вине этих организаций. Но если удастся продолжить лояльные отношения между партизанами и американскими войсками… особенно в связи с переходом их на новый участок, – подчеркнул лейтенант, – майор Грехэм может взять на себя обязательство договориться с этими организациями об известной помощи и населению этих районов, и больным и раненым партизанам…
– В чем же может выразиться эта помощь? – осторожно спросил Петр.
– Конкретные формы и размеры помощи трудно было бы установить до переговоров с этими организациями, – перевел лейтенант. – Но если удастся договориться с вами по основному вопросу, майор Грехэм может для начала предоставить в ваше распоряжение двадцать пять комплектов госпитального белья и пятьдесят пар обуви…
"За полсотни пар ботинок купить хотят! – весело изумился Петр. – Ай да купчишки!"
– Скажите майору Грехэму, что предложение его невыгодно для нас, – сказал он. – Майору Грехэму должно быть лучше меня известно, что в связи с уходом американских войск на участок Кангауз – Шкотово – Угольная охрана копей будет передана другим военным силам. Колчаковское командование не располагает собственными военными силами, а следовательно, в район копей будут брошены японские войска. Бездеятельность партизан на участке Кангауз – Шкотово – Угольная будет содействовать беспрепятственной переброске этих войск, а американские войска, фактически обеспечивающие эту переброску, будут делать вид полнейшего своего нейтралитета… Согласитесь, что нам нет никакого расчета принимать предложение майора Грехэма.
– Майор Грехэм мог бы отпустить тридцать комплектов белья и шестьдесят пар обуви, – невозмутимо отвечал лейтенант.
– Только в том случае, если американское командование сочтет возможным помочь нам известным количеством оружия для борьбы с японцами, – сказал Петр, прямо глядя в глаза лейтенанту, – только при этом условии мы сможем принять предложение майора Грехэма…
Пока велись переговоры, денщик разостлал на коврике белые салфетки, откупорил бутылку с вином и разложил бутерброды с икрой и ветчиной. Тучный майор, уже несколько раз с вожделением поглядывавший и на бутылку и на бутерброды и колебавшийся между соображениями вежливости и желанием покушать, наконец не выдержал и, захватив пухлыми пальцами бутерброд, начал грустно жевать его. Но когда лейтенант перевел ему последние слова Петра, глаза майора округлились, он отнял руку с бутербродом ото рта и несколько секунд с изумлением смотрел на Петра. Потом он и вовсе отложил бутерброд, и в голосе его появился такой басовитый клекот, что Петр приготовился уже к резкому выпаду со стороны майора.
– Майор Грехэм просит передать, что помощь оружием той или иной из борющихся сторон расходилась бы с политикой невмешательства, проводимой американскими войсками, – вежливо перевел лейтенант. – Но майор Грехэм мог бы подарить вам лично револьвер системы «Кольт» и сто патронов к нему…
"Вот купчишки проклятые!" – с веселым бешенством подумал Петр, и краска выступила на его кирпичных щеках.
– На этих условиях мы не можем принять предложение господина майора, – сказал он.
– Но майор Грехэм напоминает вам, что это будет означать начало военных действий между партизанами и американскими войсками!..
– Скажите, что я держусь такого же мнения, – ответил Петр.
Некоторое время они сидели молча. Майор доел бутерброд.
– Это ваше окончательное решение? – спросил лейтенант.
Петр подумал.
– Я изложу предложения майора Грехэма партизанскому ревкому, которому принадлежит вся полнота власти, и окончательное решение ревкома сообщу вам…
Майор и лейтенант посовещались.
– Последний вопрос, – сказал лейтенант, – не можете ли вы дать распоряжение своим отрядам на участке Кангауз – Шкотово – Угольная не предпринимать враждебных действий против американских войск, по крайней мере, до окончательного решения ревкома?
– Такое обещание я могу дать, но это не имеет никакого практического значения, – усмехнулся Петр. – Решение ревкома состоится раньше, чем наше распоряжение дойдет до отрядов. Ведь нейтралитет американских войск такого свойства, что мы не можем пользоваться железнодорожным телеграфом…
– Тогда майор Грехэм просит вас сообщить ревкому, что в случае принятия его предложения он сможет отпустить сорок комплектов белья и восемьдесят пар обуви.
– Хорошо, я передам это ревкому, – сказал Петр и встал.
Майор с вежливой улыбкой проурчал что-то.
– Майор Грехэм просит передать, что он рад доверию, которое вы оказали ему, и отдает должное вашему мужеству…
Некоторое время Петр, презрительно сощурив один глаз, смотрел на лейтенанта. Потом, подчиняясь внезапно возникшему в нем мальчишескому желанию, заложил в рот два своих коротких пальца и свистнул.
Он не успел еще насладиться выражением испуганного изумления, возникшим на лицах майора и лейтенанта, когда сверху посыпались мелкие камешки, – майор и лейтенант, привстав, задрали головы, солдаты схватились за ружья, – и со скалы свесилась чубатая голова в фуражке, украшенной неистовых размеров красным бантом.
– Мы здесь, товарищ Сурков, – сказала чубатая голова сильно пропитым голосом.
– Проводите майора Грехэма до рудника… Счастливо оставаться, – сказал Петр остолбеневшим американцам.
И, чуть коснувшись пальцем папахи, он начал взбираться по тропинке на гребень хребта.
"Ах, купчишки проклятые!.." – думал он с досадой. Он не сомневался в том, что уход американцев означает переброску японских войск на рудник. Майор стремился, очевидно, к тому, чтобы, с одной стороны, обеспечить эту переброску, а с другой – показать союзному командованию, что там, где появляются американские войска, немедленно воцаряется мир и порядок, а там – где японские, начинается война и разруха.
Петра злило то, что майор хотел провести его, как мальчишку, и то, что сбывалось одно из предположений Алеши в споре с ним, и Алеша мог это использовать против него.
