Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)
К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом.
Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги.
Отряд, за исключением трех-четырех человек «бездомных», по обыкновению, распался на группки: крестьяне – по селам и волостям, рабочие – по шурфам и участкам. К «бездомным» принадлежали: вчера только поступивший в отряд Федор Шпак (которого, однако, все уже полюбили за его веселую повадку, светлые усы и хороший голос, каждая кучка тянула его к себе), рудокоп Сумкин с неподходящим к нему прозвищем «Фартовый» – рослый разлезающийся пьяница с опухшим носом, вечно слонявшийся без пристанища, да Семка Казанок, не имевший никакого вещевого хозяйства (у него не было даже мешка), но присутствие которого в той или иной компании ввиду его боевых заслуг считалось почти за честь.
Казанок, впрочем, нисколько не нуждался в этом, приспособив в качестве своего эконома Бусырю. Мешок Бусыри всегда был полон до отказа, – иная пища до того залеживалась в нем, что протухала. Несмотря на это, Бусыря всегда попрошайничал с униженностью и нахальством глупого человека, и все так привыкли к этому, что это не считалось уже позорным: ему нигде не отказывали, а только пользовались случаем потешиться над ним, чему немало способствовал и сам Казанок.
Нужно было удивляться тому, как этот щуплый белоголовый парень, безраздельно владевший Бусырей и живший за его счет, превращал его рабскую любовь к себе и жадность по отношению к другим в средство для его унижения, увеселения других и собственного наслаждения, оставаясь в то же время в глазах у всех простым, бедовым и славным парнем.
– Ну нет, Федя, нам этого не хватит, – говорил он Бусыре, когда тот развязал перед ним свой переполненный мешок.
– Как не хватит? – удивился Бусыря, задрав к нему свое поросшее темным волосом лицо. – Вот дурак… Ну, как так не хватит?.. – размышлял он вслух, начиная уже сомневаться.
– Ясно, не хватит. А дорога? Нам еще ден пять идти…
Через минуту Бусыря сидел перед одной из крестьянских «волостей» и, протягивая грязную толстую руку, нахально выпрашивал:
– Ну, дай сала… Ей-богу, я свое утром съел…
Сережа, проходивший от реки с наполненным котелком, остановился в кустах и прислушался.
– А не хочешь по заднице выспитком? – спросил какой-то шутник (в отряде были уже специалисты по обращению с Бусырей).
– Ну вот – выспитком! – обиделся Бусыря. – А ежели б тебя?.. Ну, дай, ну, что тебе стоит? Не с голоду же мне сдыхать?
– А коли не хочешь сдыхать – становись раком. Я тебя по мягкому, ей-богу…
Некоторое время Бусыря, сопя, наблюдал за тем, как исчезает под усами белое жирное сало; оглянулся на Казанка, но тот безразлично смотрел в сторону; люди, сдерживая улыбки, тоже не глядели на Бусырю.
– А ты не больно? – неуверенно спросил Бусыря.
– Совсем не больно, – невинно сказал шутник. – Ей-богу же, совсем не больно… Да стань, ну что тебе стоит? – вдруг начал он упрашивать.
– Ну, ладно, только смотри, чтоб не больно… Да зачем это тебе? – спохватился Бусыря. – Неужто без этого нельзя…
– Становись, не бойся, Федор Евсеич! – вмешался какой-то степенный бородач в картузе так положительно и веско, точно речь шла действительно о неприятном, но совершенно необходимом деле.
– Только смотри, чтоб не больно, – сказал Бусыря, становясь на четвереньки.
Шутник сильно замахнулся ногой, но не ударил.
– Ух!.. – выдохнул Федор Евсеич, поджимая толстый зад.
– Ну-ну-ну!.. – уже повелительно крикнул шутник. – Не оглядываться!.. – И в то же мгновение он с силой ударил его носком сапога по заду.
Федор Евсеич ткнулся лицом в траву; люди покатились от хохота; громче всех слышен был пустой и тонкий хохоток Казанка. Сережа почувствовал вдруг, как горячая и страшная волна хлынула ему в голову, и он, расплескивая из котелка воду, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, и страдая от этого, почти побежал к своему костру, где поджидали его ничего не подозревавшие Гладких, Кудрявый и Мартемьянов.
Бусыря в распахнутом полушубке сидел на земле, раскинув руки, и смеялся, поглядывая на людей маленькими похитревшими глазками.
– Совсем не больно было, – говорил он счастливым голосом.
Ему отрезали сала, и он, сопя, заковылял к Казанку. Но есть ему пришлось в одиночестве, потому что натравивший его Казанок подсел в компанию к шутникам и вместе с ними подсмеивался над Бусырей.
IXВверх по течению реки дороги уже никакой не было. Река все время петляла. Вьючные лошади путались в кустах. От ругани провожатых, многократно повторенной горным эхом, стоял по тайге неумолчный стон.
Гладких и Мартемьянов ушли далеко вперед, только Кудрявый то и дело отставал, проверяя лошадей и вьюки, успокаивая людей; потом он снова обгонял цепочку мелкой иноходью, цепляясь за кусты, сутулясь и обтираясь рукавом. Он всегда был так поглощен заботами, что не успевал подумать о себе: патронташи его были плохо притянуты и болтались на тощей груди; серая, мокрая под мышками суконная рубаха выбилась из-под ремня, и сзади выглядывал белый кончик нижней. Он так потел, что на впалых его щеках, едва покрытых нежным загаром, проступала нездоровая бледность.
– Сеня! Не беги так крепко – простынешь! – кричали ему вслед.
– Ты им задай, Сеня!..
– Сеня! Гляди, какую я нашел ягодку!..
Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно:
– Хозяину – честь и мэсто…
Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.
– Зачем вы так бегаете? – не выдержал он однажды. – Ведь у вас легкие нездоровы!
– Ничего… не вредит это… – сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. – Я здесь отдыхаю еще… Все говорят: поправился… – Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, – веселые морщинки сбежались у его глаз. – Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! – выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.
– Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали?
– Работал и у Гиммера… Мало сказать, работал, – я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел…
– Это мой дядя, между прочим, – откровенно сказал Сережа.
Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.
– Так это дядя твой? Ловко!.. – удивился Кудрявый. – Ну, да это сейчас сплошь да рядом… У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки… Видать, она эсеров сильнее пробирает! – с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.
– Вот это странно… – задумчиво сказал Сережа. – То есть странно, что он эсер, а вы… У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня… – Сережа запнулся, – отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, – в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, – пояснил Сережа, – но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками… И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: "Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой… Вся наша корпорация…" – Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. – Отец посмотрел на него и говорит: "Уйдите отсюда вон…" – "То есть позвольте!.." Тут отец вспылил, да как закричал на него: "Вон!!!"
Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов.
– Ему, понимаете, хотелось уж хоть уйти с достоинством, – смеясь, говорил Сережа, – а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не удалось догнать – из-за ревматизма, а то бы он ему показал "корпорацию"!.. Так у нас и получилось: мы с отцом здесь, а Гиммеры там. А у вас ведь, товарищ Кудрявый, насколько я знаю…
– Вот что, – с улыбкой перебил его Кудрявый. – Нехорошо у нас получается, я тебя – на «ты» и «Сережа», а ты меня – на «вы» и "товарищ Кудрявый". Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут… Да это ничего, – он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, – это же все равно, конечно…
– Ну «Сеня»… ну, ладно – "Сеня"… – засмеялся Сережа, только теперь обратив внимание на то, что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с ним необыкновенно легко и приятно.
– Да, так об отце-то твоем я наслышан, – сказал Сеня, – и очень уважаю его. Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно стало. Вот, думаю, все-таки… ну… хорошо как получается!.. А то, что брат мой эсер, – это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы – привозные с Урала. Отец – мастеровой у меня, дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец ты мой, такая цеховщина, что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!..
– А как же вы-то… – Сережа запнулся, покрутил рукой и, смеясь, повторил по складам, – как же ты-то… Сеня… большевик?
Кудрявый на мгновение задумался.
– А этого уж я, братец ты мой, не знаю, – сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.
– А скажи откровенно, – вдруг спросил Сережа, – но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?..
– Да, это вопрос… – Сеня помолчал. – Любил, конечно… До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается… ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, – а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух… Жалко!.. И она, брат, опасная нам – жалость эта…
– Вот-вот-вот! – воскликнул Сережа, просияв большими черными глазами, не замечая своего оживления. – Ты знаешь, меня вот сейчас в Скобеевке сестра ожидает, Лена. Она у этих Гиммеров воспитывалась. Ну, ты понимаешь – такое воспитание! Но я все-таки любил ее и очень жалел, когда расставался с ней, и все боролся с этой жалостью. А теперь, как подумаю, что она все-таки приехала к нам сюда, я, понимаешь, так рад, ну просто очень, очень рад, – говорил Сережа, раскрываясь от нахлынувшей на него любви к сестре, к Кудрявому, а главное – к самому себе, и не замечая этого.
– Красивая она, должно быть, сестра твоя, – с грустью сказал Кудрявый.
– Почему ты так думаешь?
– Да если на тебя похожа, красивой должна быть.
– Ну, пустяки какие! – краснея, сказал Сережа. – Нет, она, правда, довольно красивая – на мать похожа. Мать была очень хороша в молодости… А у тебя сестры нет?..
– У меня сестры нет. А я бы хотел… Сдается, я бы тоже любил ее.
– А я, например… – начал Сережа (не замечая того, что важно для него именно «Я», а не "я, например").
И меж ними завязался тот излюбленный между людьми разговор, когда каждый охотно говорит о себе, но рад слушать и другого и рад ему сочувствовать. Они перелезали через карчи, путались в кустах, липли в паутине и не замечали этого, пока Сеня не вспомнил об отряде, который давно уже роптал позади, требуя отдыха.
– Что же это мы шагаем, на самом деле?.. Гладких! – крикнул он и остановился. – На привал пора, истомились люди!..
– На прива-ал!.. Правильно, Сеня!.. Крой их, Сеня!.. – посыпалось сзади.
Люди, не ожидая команды, сбрасывали винтовки и сумки и падали в теплую влажную траву. Сережа, обернувшись, широко открытыми невидящими и радующимися глазами смотрел на кипевшее перед ним живое месиво из шапок, колен и зубов.
"Как хорошо… получается!" – подумал он, ложась на траву спиной и закрывая глаза.
XРанним утром другого дня отряд достиг вытянувшейся вдоль реки, заросшей мокрым белокопытником и окаймленной исполинскими дубами таежной поляны, где был расположен когда-то туземный поселок.
– Гляди, Сарл ночевал, – сказал Гладких, указав Мартемьянову на остатки костра у реки, по которой стлался еще утренний туман. – Гляди, как он расчистил кругом!.. – Он пощупал пепел жесткими пальцами, искоса поглядывая на Мартемьянова. – А пепел уже холодный…
– А как заросло!.. Какие дубы вымахали! – говорил Мартемьянов, озираясь вокруг синими потеплевшими глазами.
Люди, тянувшиеся через прогалину, с любопытством оборачивались на них.
– Проходи, проходи, чего вы тут не видали! – закричал командир. – Сеня, веди пролетаров своих!.. Пробирает? – грубо и ласково спросил он у Мартемьянова.
– Небось и ты молодым был, – сказал Мартемьянов.
Он крякнул, поправил на спине сумку и, вывертывая ступни, нарочито бодрым и легким шагом пошел вдоль цепи, обгоняя ее.
Принадлежа к тому разряду людей, которым трудно мыслить и чувствовать в одиночестве, Мартемьянов физически страдал от невозможности поделиться сейчас с кем-либо из людей своими чувствами: чувства эти были слишком сложны для него, а в некоторых из них он боялся признаться даже самому себе.
Эти места напоминали ему о той поре его жизни, когда он на много лет был вырван из привычной нормальной жизни людей его круга, был лишен семьи, друзей, работы, веселья – всего того, что составляет видимость людского счастья. Но ему казалось теперь, что это была, может быть, лучшая пора его жизни. Ведь он был молод, здоров, он мог надеяться!.. А теперь, шагая по этим местам, он видел, что это уже прошло и не повторится: он чувствовал себя старым, одиноким и несчастливым.
Но он бодрился, прикладывал к глазам палец, шел, не замечая людей, и все твердил невесть почему привязавшееся к нему с утра слово: "Да, давненько, давненько… Да, давненько…"
К китайской кумирне он поднялся первый и долго стоял на скрещении хребтов, опустив руки, прислушиваясь к тихому журчанию родника. Все было такое же, как и в дни его молодости, – и чистый голубеющий воздух, и мощные массивы хребтов, на сотни верст простершие недвижные фиолетовые жилы, и ближние зеленые крутизны, под которыми глубоко внизу, как синие ковры-самолеты, кружились леса, – все было такое же молодое и яркое, и только сам он, Мартемьянов, был другой – старый и слабый.
Люди, подымавшиеся из сыдагоуского распадка, проходили за его спиной; иногда он чувствовал на своей шее их жаркое полнокровное дыхание. Они оседали на склонах, шумно радуясь отдыху, – они были молоды, они могли еще надеяться!.. Сережа и Кудрявый, прощаясь, говорили о чем-то вперебой и смеялись, хватая друг друга за рукава и сверкая зубами.
А Мартемьянов никак не мог отдышаться, колени у него дрожали, и он все повторял: "Давненько, давненько… Эх, давненько…" – и прикладывал к глазам палец.
А когда отряд ушел уже по отрогу на запад и Мартемьянов в сопровождении Сережи стал спускаться по течению родника, и когда смолкли вдали звуки шаркающих ног, побрякивающих котелков, конского ржания, – Мартемьянов и вовсе почувствовал себя одиноким. Хотел было поговорить с Сережей, но, оглянувшись, увидел, с какой беспечной легкостью прыгает с камня на камень этот стройный, полный своих приятных мыслей, шестнадцатилетний подросток, то исчезавший в кустах, то снова выказывавший из-за них свое смуглое лицо с упрямым мальчишеским подбородком и черными улыбающимися глазами, – Мартемьянов понял, что разговаривать им не о чем, и махнул рукой.
Ночевали они в двух верстах от того слаженного из корья охотничьего балагана, в котором ночевал Сарл. На другой день Мартемьянов так спешил, что Сережа едва поспевал за ним.
Дневные тени уже сгущались под кустами, но было еще жарко, когда они достигли скалы Инза-лаза.
– Ну, вот и Инза-лаза-гоу… – со вздохом сказал Мартемьянов.
Он снял шапку, обтер голову платком, потом, растянувшись на животе, стал пить из ручья, шумно вздыхая и крякая.
Сережа с волнением и ожиданием смотрел на долину, расстилавшуюся перед ним.
Инза-лаза-гоу! Название это манило его одним своим звучанием. Инза-лаза-гоу! Она расстилалась перед ним, набухшая белыми цветами, окутанная сладкими запахами и осиянная послеполуденным солнцем.
Не прошли они и нескольких шагов, как Мартемьянов схватил Сережу за руку с таким волнением, что Сережа испугался.
– Ты ничего не видал? Вон там? – сказал он, слегка присев на своих кривоватых ногах и указывая пальцем в кусты за рекой, переливавшей теневыми и солнечными челночками.
– Нет… – шепотом сказал Сережа.
– Ай-я! – по-ребячьи воскликнул Мартемьянов и хлопнул себя по колену. – Да это ж караул у них!.. Он еще встренет нас, вот увидишь!
– Кто?
– Сарл… Кто же другой?
Действительно, они не достигли еще удэгейского огорода, когда из-за поворота тропинки показалось двое туземцев. Впереди, с радостной улыбкой, освещавшей его скуластое бронзовое лицо, быстро шел Сарл в длинной удэгейской рубахе с напуском в талии, за ним – маленький плоский старичок с глубоко ввалившимися землистыми щеками, редкой бородавочной растительностью на остреньком подбородке и мелкими ушками, сходными больше всего с барсучьими. На лице его застыло серьезное и благоговейное выражение.
Мартемьянов осыпал их шумными приветствиями:
– Ах ты, Кимунка! – кричал он, тряся старика за руку, которую тот, незнакомый с рукопожатиями, подал ему, как щепочку. – Я так и знал, что встренешь нас! – говорил он Сарлу. – Ну, как вы все там? Как Масенда? Ему небось интересно про меня?.. Эх, и стар же ты стал, Кимунка! А я-то! Я-то! – Мартемьянов сокрушенно крутил головой.
Сарл с живыми и резкими, как осока, улыбающимися глазами, и старый Кимунка, с застывшим на сухоньком лице выражением радостного благоговения – из врожденной вежливости не произносили ни слова и только кивали головами. Сережа с рассеянно-счастливой улыбкой стоял возле, изредка отмахиваясь от комаров.
– Да что же это я один говорю? – Мартемьянов вдруг жалко усмехнулся. – Пойдем, пойдем к вашим… – Он, украдкой потирая глаза, увлек их по тропинке. – Давненько же я тут не был!.. Никак, семнадцать зим, а?
– Много, много, однако… – улыбнулся Сарл.
Кимунка, ни слова не понимавший по-русски, а только вежливо кивавший головой, сказал что-то Сарлу по-удэгейски, немного пришепетывая.
– Его радый – тебе на праздник поспел, – перевел Сарл своим певучим голосом, – праздник Мафа-медведя. Тебе не забывай?
– Ну, как забыть! Мы уж и торопились…
– Ай-э, тебе на Дзуб-Гынь следы не видал? Один русский люди, два лошадка ходи?
– Нет, не видали… Он куда пошел?
– Его Малаза ходи…
– Кто ж та это мог быть?.. А ты знаешь, мы до Горячего ключа с Гладким шли! Отряд его на Сучан пошел…
– Хх-а!.. – вдруг выдохнул Сарл и остановился, стиснув губы. Лицо его приняло твердое и опасное выражение. – Сучан ходи? Малаза ходи?
– А что?
– Хунхуза! – воскликнул Сарл, дико блеснув глазами. – Малаза хунхуза ходи! Тебе понимай?
И он кратко передал то, что рассказывали вчера охотившиеся на Малазе удэге.
– Видал, как оно выходит? – возбужденно сказал Мартемьянов, обернувшись к Сереже. – Ай-я-яй!.. И ведь никак не упредишь…
– Знать бы заранее, лучше бы мы с ними остались, – сурово сказал Сережа. – Все-таки две лишние винтовки…
– Там, однако, Логада кругом ходи, чего-чего смотри… Его, я думай, раньше Гладких посмотри… – сказал Сарл.
В это время Кимунка, продолжавший вежливо кивать головой, осведомился у Сарла, чем взволнованы гости, и, узнав, что дело нешуточное, снова закачал головой, выражая сочувствие и сожаление.
Известие это так расстроило Мартемьянова, что он всю дорогу до переправы только и говорил об этом. Удэгейцы в знак сочувствия его горю не произносили ни слова. И только Сережа не воспринимал это как действительную опасность, угрожающую отряду, и уже досадовал на то, что они отстали от отряда и такое интересное событие пройдет мимо него.
XIЧем ближе они подходили к поселку, тем ощутимее становился донесшийся к ним еще издалека тошноватый запах несвежей рыбы, разлагающейся крови и чада и тот специфический острый чесночный запах, которым пахнут туземные жилища и одежды. Сережа тратил немало усилий на то, чтобы убедить себя, что запахи эти не так уж неприятны.
На той стороне реки у причала их поджидал сидящий на корточках очень старый, но еще крепкий, сухой, высокий и широкоплечий удэге с длинной китайской трубкой в зубах. Легкая сутулость еще не скрывала могучей выпуклости его груди. Глаза его под редкими, длинными белыми бровями ясно и весело блестели, но желто-оливковое лицо с клиновидной белой бородкой, рассеченное суровыми морщинами, сохраняло каменную неподвижность.
– А, Масенда!.. – улыбнулся Мартемьянов, рванувшись к нему.
Лодка едва не опрокинулась. Масенда быстро протянул руки, точно желая подхватить лодку.
– Васаа адианан,[1]1
Погоди немного. (Примеч. А.А.Фадеева.)
[Закрыть] – пробормотал он укоризненно.
– Что?.. Не понимаю – забыл по-вашему! – виновато кричал Мартемьянов.
– Тихо, тихо… Лодка упади, – с трудом выговаривая русские слова, пояснил старик.
Обмениваясь приветствиями, они поднялись по заросшему ольхой и черемухой обрывчику к фанзе. В отличие от других туземных поселков их не встретила любопытствующая толпа. Выкатились лохмоногие собаки, но какой-то женский голос отозвал их.
Несколько человек в грязных китайских кофтах сидело у костра посреди обширной поляны перед фанзой. Вид у этих людей был изможденный, забитый, у некоторых головы были в лишаях, глаза гноились от трахомы. Один из сидящих, в мокрых ватных штанах, с лицом, изъеденным паршами, сушил у огня рубаху и что-то говорил остальным по-китайски.
– Это кто такие? – спросил Мартемьянов.
– Это чжагубай,[2]2
Кровосмешенные. (Примеч. А.А.Фадеева.)
[Закрыть] – ответил Сарл (это были тазы, пришедшие с низовьев реки проведать своего сбежавшего от «цайдунов» сородича). – Гости на праздник приходи… Один люди вода упади, мало-мало промок, – пояснил он, быстро показывая, как тот падал в воду, и улыбаясь.
Сережа, стараясь не дышать носом (тошнотный запах все время преследовал его), прислушивался к разговору Мартемьянова с удэгейцами, рассеянно поглядывал по сторонам.
Тростниковая крыша фанзы, рыбные сушилки, тянувшиеся по другую сторону поляны, белые, темнеющие снизу купы черемух и проступавшие из-за них продолговатые острые юрты облиты были вечерним красноватым светом. Кое-где пылали разведенные перед юртами огни, похожие на отсветы заката на стеклах.
Полуголые чумазые ребятишки, носившиеся по поселку, изредка украдкой раздвигали ветви и засматривали на пришедших. Слышны были их негромкие певучие голоса, сердитое рычание собак; ниже по реке журчали свиристели.
Кимунка подсел к костру, и таза, с изъеденным паршами лицом, начал что-то рассказывать ему, выкладывая из своего плотно набитого подмоченного мешка различные вещицы: две рваных рубашки, свиток тонких ремней, пучок веревок, старые унты, гильзы от ружья, пороховницу, свинец, коробочку с капсюлями, козью шкурку, банку из-под консервов, шило, маленький топор, кремень, огниво, трут, смолье для растопки, бересту, кружку, жильные нитки, сухую траву для обуви, кабанью желчь, зубы и когти медведя, копытца кабарги, кости рыси, нанизанные на веревочку. Сережа все ждал, когда он кончит, но таза все вынимал и вынимал (это было имущество его бежавшего сородича, которое тот не успел захватить с собой).
– Ничего, старшинка! – говорил Сарл. – Гладких – смелый люди. Люди, однако, много, бойся не надо… Ай-э, ходи сынка мой посмотри. У-у, какой здоровый сынка! – воскликнул он, озаряясь детской улыбкой.
Распеленатый ребенок, со смуглым, оплывшим книзу личиком, лежал в колыске перед фанзой, суча короткими, полными ножонками. Сидящая перед ним на корточках немолодая скуластая женщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу, хватала его за пупок. Ребенок смеялся беззубым ротиком, как старичок.
– Вот сын – так сын! Вот так охотник! – вскричал Мартемьянов, подхватив ребенка на руки. – Ух ты, какой веселый!.. Ух ты, какой беззубенький!.. – урчал он, держа его на весу перед собой и стараясь захватить ртом его ручонки. – Aм!.. Aм!..
Ребенок смеялся, выказывая нежное малиновое нёбо. Мать, держа наготове руки, боязливо поглядывала на них.
– Тебе много ходи – кушай надо, – говорил Сарл. – Молодой люди тоже кушай надо, – с улыбкой кивнул он на Сережу. – Янсели тебе катами намихта[3]3
Сушеная рыба. (Примеч. А.А.Фадеева.)
[Закрыть] давай, сяйни давай…
– Сяйни? – Мартемьянов с улыбкой передал ребенка женщине. – Сяйни не надо, сяйни мы, русские, не кушаем… Да ты не беспокойся – у нас все свое есть…
– А что такое "сяйни"? – спросил Сережа.
– Да так, кушанье такое, нам оно не подойдет, – подавляя улыбку, сказал Мартемьянов. – Это, знаешь, две женщины жуют – одна рыбу, другая сладкие коренья или ягоды – и плюют в одну чашку, чтобы уж, значит, гостю не жевать, а глотать прямо…
Сережа, почувствовав внезапный приступ тошноты, отвернулся.
В полутемной фанзе, куда они вошли в сопровождении Сарла, их обдал запах чеснока, пыли, застарелой копоти. Фанза с двумя глиняными канами[4]4
Печами. (Примеч. А.А.Фадеева.)
[Закрыть] посредине, от которых расходились на две стороны низкие глиняные нары, устланные корьем и звериными шкурами, была очищена для гостей. На правой, женской, половине валялась кое-какая кухонная утварь, на левой, мужской, висела русская трехлинейка с обрезанным ложем.
– Не из тех ли, что я тебе на Сучане выдал? – спросил Мартемьянов, указывая на винтовку.
– Ай-э, ай-э! Спасибо! – закивал Сарл.
"Когда он мог ему выдать? Да, он был председателем Сучанского совета… Значит, они встречались тогда?"
Сидя на нарах, поджав под себя ногу, Сережа уныло глодал хлебную корку, – есть ему не хотелось, а Мартемьянов ел вкусно и много, вслух размышляя о хунхузах и договариваясь с Сарлом о завтрашнем собрании. Сарл, на корточках, держа перед собою зажженное смолье, которое он взял с одного из канов, делился с Мартемьяновым своими планами.
– Я думай, тут, однако, мельница работай надо, – серьезно говорил он. – Большой круглый фанза работай, камни привози. Тебе понимай? Лошадка кругом ходи, камни – гр-ру-у… гр-ру-у. – Он покрутил рукой, показывая, как будут вертеться жернова.
– А молоть-то что?
– Кукуруза! Земля работай буду, тебе понимай? Земля работай нету – дальше живи не могу… Тебе посмотри, – с волнением указал он на группу тазов. – Какой бедный люди! Все равно собаки… Дацзы… – протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал его братьям по крови это унизительное прозвище. – Кругом русский люди, китайский люди рыба забирай, шкура забирай – наша живи не могу. Земля!.. Земля работай нету – все удэге помирай!..
– Что ж, земля у вас будет, – важно сказал Мартемьянов. – Сейчас еще Колчак да японец мешают.
– О-о, я понимай! – воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкими подвижными пальцами. – Я понимай!.. Однако наша люди – Масенда, Кимунка, другой какой старый люди – понимай нету… Его думай, надо, как ране, живи: рыба лови, козуля стреляй!.. Я фанза работай – его не хочу фанза живи. Я говори, земля работай надо – его не понимай… Худо, худо!..
Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, что Мартемьянов не поймет его – не поймет этого заветного дела его жизни, которое открылось ему в одну из бессонных звездных ночей и должно было изменить весь уклад жизни его народа. Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какое испытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобы готовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину.
– Тебе – старшинка, – говорил он, волнуясь, – каждый люди тебе слушай… Завтра, однако, все люди фанза ходи, тебе скажи: "Люди! Земля работай надо, мельница работай надо, надо!.."
– Что ж, я скажу, ты не горячись, – снисходительно урчал Мартемьянов: доверие Сарла очень ему льстило. – Это правильно, конечно… У стариков, известно, свои привычки.
Когда Мартемьянов поел, Сарл пригласил его на камлание, которое должно было состояться вечером перед жилищем шамана Есси Амуленка.
– Нашел кого пригласить! – добродушно осклабился Мартемьянов и посмотрел на Сережу с таким видом, точно хотел сказать: "Посмотри, вот бывают же дураки!" – Не верим мы в бога, дорогой мой, и вам не советуем, – убедительно сказал он Сарлу. – Сознательный народ, а дурман разводите!..
Рука Сарла, державшая смолье, задрожала, и на лице его появилось испуганное и умоляющее выражение.
– Не надо, не надо так говори!.. – пробормотал он, дергая щекой.
"И правда, какая нечуткость!" – с внезапным раздражением на Мартемьянова подумал Сережа.
– Ничего, Сарла, ничего… Моя ходи, – сказал Сережа, почему-то ломая язык. – Ты на него не обижайся.
– Ишь какой защитник выявился! – смеялся Мартемьянов. – Ну, ладно, не буду, не буду… Посмотри, посмотри, как они кривляются, – кряхтел он, расстилая шкуры, чтобы удобней расположиться. – Взрослые люди, а, право, как дети!..
