Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)
Раненый Петр лежал в доме Костенецких, в комнате, где он обычно жил вместе с Мартемьяновым.
Петр томился от вынужденного бездействия. Всякий раз Владимир Григорьевич заставал у его постели народ.
– Бо-знать, что такое! И накурили! – сердился Владимир Григорьевич. – Все вон отсюда! Вон, вон! – кричал он, указывая длинным пальцем на дверь.
Для наблюдения над Петром была приставлена сиделка – черноглазая красавица Фрося.
Она поступила работать в больницу еще до германской войны. Фрося тогда только что вышла замуж, и муж был взят на царскую службу. На войну он пошел, не успев побывать дома, а когда после двух лет войны приехал раненый, у Фроси был ребенок, которого он не имел никаких оснований считать своим.
Выгнав Фросю из дому, мужественный солдат пропьянствовал недели три и снова уехал на фронт и был убит.
Отплакав положенный срок, Фрося стала жить еще лише прежнего и родила еще двух ребят. Черноглазые, похожие на мать ребята так и перли из нее, а она все хорошела и наливалась телом. И так легко и свободно носила она по земле вдовью свою неотразимую стать, что все скобеевские бабы, и старые и молодые, понося Фросю за глаза, в глаза льстили и завидовали ей.
Фрося выказывала Петру такие знаки расположения, какие не входили в обязанности сиделки. (Он нравился ей не больше других, да таков уж был ее норов.) Но Петр, внимание которого не было направлено в эту сторону, не замечал этого, как не замечал и той откровенной неприязни, которую Фрося выказывала Лене, часто заходившей к нему.
Фрося ненавидела Лену за то, что Лена была чистая, образованная барышня, с тонкими руками, и могла, как казалось Фросе, осуждать ее жизнь, а, как все свободно и весело живущие женщины, Фрося считала свою жизнь очень несчастной. И ненавидела она Лену за то, что Лена нравилась Петру.
Петр и любил и стеснялся, когда Лена неумелыми детскими движениями поправляла ему перевязку, подушки, избегая смотреть на него, а когда он заговаривал с ней, вдруг бросала на него из-под длинных ресниц теплый недоверчивый звериный взгляд.
В ее сдержанности и в том, что она могла так смотреть на него, была для Петра особенная прелесть непонятности того духовного мира, которым жила эта девушка.
Ему приходилось так много иметь дела с жестокой, корыстной и грубой стороной жизни, что он испытывал чувство нравственного отдыха и какого-то озорного, радостного любопытства, когда у постели возникало это непонятное ему тонкое и нежное создание.
Он не предполагал, что с того самого вечера, когда его привезли раненого, все чувства и мысли Лены были сосредоточены на нем.
После того вечера, когда Лена слышала так взволновавшее ее своей красотой и правдой пение деревенских женщин, в ней точно раскрепостились ее жизненные силы. Огромный мир природы и людей предстал перед ней.
Яркие зеленели луга, сады. Пахло багульником, от которого сплошь посинели сопки. Только успела развернуться в лист черемуха, как брызнули за ней липкой глянцевитой листвой тополя, осокори. И вот уже лопнули тверденькие почки березы, потом дуба, распустились дикая яблоня, шиповник и боярка. Долго не верил в весну грецкий орех, но вдруг не выдержал, и его пышная сдвоенная листва на прямых длинных серо-зеленых ветках начала покрывать собою все; а его догоняло уже бархатное дерево, а там оживали плети и усики дикого винограда, и кишмиша, и лимонника.
Солнечные облака бежали в прудах и лужах. На полях и огородах пели девушки. Вооруженные, в тяжелых сапогах, люди текли по улицам. Конники, величественные, как рыцари, проплывали перед окнами, и по всему их пути фыркали кони и звенели колодезные ведра. По ночам парни ухали так, что вздрагивало сердце. Когда Лена, днем, в одном сарафане, босая, выходила на любимую с детства проточку за садом, ощущение подошвами нагретой солнцем влажной земли трепетом проходило через все ее тело.
Лена не знала, как, кому, на что отдать эти проснувшиеся в ней силы жизни, но она чувствовала потребность отдать их кому-то, и все силы ее жизни сосредоточились на Петре.
Правда, внешность Петра, его манера держать себя расходились с тем, как Лена могла представить себе любимого человека. Ей больше нравились высокие, стройные, а Петр был коротконог, тяжел и лицом и телом. В движениях его не чувствовалось внутренней свободы, он точно всегда помнил, что на него смотрят. Лена очень стеснялась при нем. Но все, что она знала о нем, – и ужасная смерть его отца, и героическая защита штаба крепости, и бегство из плена, и ранение в бою, и то, что он возглавлял борьбу с врагом, мощь которого Лена считала почти неодолимой, – делало Петра в глазах Лены живым олицетворением той силы, к которой она бессознательно стремилась все последнее время своей жизни.
Трогало ее то, что Петр был сейчас беспомощен. И было что-то необыкновенно привлекательное в том неожиданном мальчишеском выражении на мужественном лице, выражении, которое проскальзывало где-то в твердых полных губах и во взмахе светлых густых ресниц, когда он взглядывал на нее.
XLIIПосле дневного дежурства в больнице Лена отважилась зайти к Петру не по обязанности «сестры», а по желанию навестить его.
Солнце садилось за хребтом, и желтый закат стоял в окнах. Петр в белой чистой рубашке, под которой чувствовались его сильно развитые грудь и плечи, лежал, покойно выпростав поверх одеяла тяжелые руки о широкими загорелыми кистями.
По разбросанным по полу окуркам и слоям дыма под потолком Лена поняла, что у Петра весь день был народ. Его большое, в крупных порах лицо было землистого оттенка, но, как только Лена вошла, оно мгновенно осветилось мальчишеским живым выражением, так нравившимся ей.
– А вы опять принимали! – укоризненно сказала она, избегая встретиться с его взглядом. – Можно хоть окно открыть?
– Откройте…
Запахи двора и сада и дальние звуки с улицы хлынули в комнату.
– Хотите, я подмету у вас?
– А вы разве умеете? – усмехнулся Петр. – Нет, вот что: вы не заняты? Посидите со мной.
Лена быстро взглянула на него и молча села на стул у его ног.
– Вы не удивитесь, если я… – Петр запнулся. – Я часто думаю, – решительно сказал он, – что понудило вас отказаться от всего, что вы имели в жизни, и приехать к нам, сюда? – Он смущенно улыбнулся и повел рукой вокруг, словно показывая Лене все, что происходило за стенами этой комнаты.
– А от чего, вы думаете, мне трудно было отказаться? – спросила она.
– Все-таки привычки, привязанности. Ведь вы воспитывались у Гиммера?
– Разве среди вас нет людей, которые так же отказались от этого?
– Есть, конечно. Но у каждого свой путь. Или, может, я не должен спрашивать об этом? – вежливо спросил он.
– Нет, почему же, я могу ответить… Мне кажется, мне не от чего было отказываться, – спокойно сказала Лена и прямо посмотрела на Петра. – Если говорить о внешних условиях, они никогда не имели для меня цены. А все то, что могло бы доставлять радость в жизни, оказалось при ближайшем рассмотрении призрачным и ложным…
– Что, например? – с любопытством спросил Петр.
– Ну, как вам сказать? – Лена смутилась. – Я не умею рассказывать о таких вещах, – сказала она, и лицо ее сразу окаменело, приняв то особенное выражение недоступности, которое так нравилось Петру. – Я думаю, что только то, о чем человек может мечтать с детства, во что он в эту пору верит, к чему стремится – любовь, дружба, семья, готовность жертвовать собой, желание людям добра, – только это может дать истинное счастье в жизни, может привязать к чему-либо… или к кому-либо. Но… – Лена, вывернув кверху свои продолговатые ладошки, искоса взглянула на Петра, и губы ее смешливо задрожали. – Но в этом мне не повезло…
– Почему же? – спросил он с таким искренним удивлением, что даже польстил ей.
– Все это очень скоро обнаружило довольно корыстную и подлую изнанку, – сказала она.
– И разочарование во всем этом толкнуло вас… – удивленно начал Петр.
– Разочарование во всем этом может толкнуть только в могилу, – сказала Лена, бросив на него взгляд, полный лукавства и удовольствия, противоречивший серьезности ее слов. – Я просто поняла, что люди, среди которых я живу, лишены этого, чего-то самого человеческого. И сделала из этого необходимый вывод, вот и все…
"Она умна", – подумал он. Некоторое время он внимательно смотрел на нее.
– А здесь вы нашли то, что искали?
– Разве это можно искать? Я просто приехала к отцу, потому что мне больше некуда было деться.
"Умна и прячется", – вдруг весело подумал Петр.
– Но я благодарна тому, что здесь впервые почувствовала жизнь. Ведь я действительно не испытала еще ни ее радостей, ни ее трудностей.
– Ну, трудностей вы найдете здесь немало, – сказал он с озорным блеском в глазах.
– Вы хотите сказать, что совсем не знаете радостей? – спросила Лена невинным голосом.
– Нет, я боюсь, что они вам не подойдут, – засмеялся он. – Ведь мы люди грубые. Попаримся в бане и рады.
– Видите, даже этого удовольствия я была лишена!..
– И люди недобрые, – с усмешкой говорил Петр, – как бы вы не разочаровались в нас, грешных!
Лена искоса взглянула на него, и в горле ее вдруг тихо, нежно и весело, как выбившийся из-под снега родничок, зазвенел смех.
– Для этого надо быть сначала очарованной, – сказала она. – Или быть самой уверенной, что можешь очаровать…
– А это у вас выйдет…
– Вы думаете?
– Да. Для этого у вас есть все преимущества слабости.
– То есть?
– Я разумею такие слабости, как доброта, чувствительность. Люди очень ценят эти качества. Люди не догадываются, что два десятка злодеев не в состоянии причинить столько зла, как один добрый человек…
– Как вы сказали? Это вы… чудесно сказали! – вдруг воскликнула Лена, с удивлением и восхищением глядя на Петра.
– К тому же вы хороши собой, – продолжал Петр, – а за это вам везде всё простят.
– И вы тоже?
– Я, возможно, меньше, чем другие…
– Вы чувствуете себя имеющим право на большую строгость.
– Дело не в праве… Вот что, зажгите лампу, а то о нас невесть что подумают.
– Вы боитесь этого? – спросила она, вставая и оглядываясь на него.
– Конечно, боюсь. Я человек подневольный…
– Печально, что вы боитесь этого, – говорила Лена, стоя спиной к Петру и глядя в открытое окно, откуда тянуло вечерней прохладой и сыростью из сада. Губы ее смешливо подрагивали.
Она затворила окно и зажгла лампу на столике у изголовья Петра.
– Ну что ж, прощайте, – сказала она.
– Обождите… – Он сделал невольное движение к ней.
Из соседней комнаты донеслись торопливые шаги, дверь распахнулась, и на пороге показалась Аксинья Наумовна.
– Гости к тебе, – недовольно сказала она Петру, указав рукой через плечо.
Хрисанф Бледный, весь в грязи, и телеграфист Карпенко шумно вошли в комнату.
– Что случилось? – быстро спросил Петр и, поморщившись, сел на кровати.
– С двух концов жмут, товарищ Сурков, – со смущенной улыбкой сказал Хрисанф Бледный, – с Угольной японцы, а с Кангауза американцы! Бредюк послал…
– Знаю, зачем он послал! Бредюк послал за дозволением оставить Шкотово? – зло сказал Петр. – Не будет этого! Шкуру спущу, а…
Он спохватился и, взглянув на Лену, виновато развел руками, будто говоря: "Пока мы ведем тут с вами прекрасные разговоры, жизнь идет своим чередом, и видите, какие она несет неприятности".
Лена тихо вышла из комнаты.
XLIIIНесколько раз украдкой от Владимира Григорьевича и Фроси Петр вставал с постели и бродил по комнатам. А в тот день, когда Мартемьянов вызвал его из Ольги к прямому проводу, Петр решился выйти из дому. Только стало темнеть, он на цыпочках, с бьющимся от мальчишеского озорства сердцем вышел на улицу.
Вечер позднего мая в густых, точно настоянных за день, тенях и запахах ударил ему в голову.
Пока Петр добрел до телеграфа, он не испытывал ничего, кроме переполнявшего все его существо восторга, почти детского.
Телеграфист долго не мог связаться с Ольгой. И только здесь Петр почувствовал, что табурет плывет под ним, и сползла повязка, и рубаха прилипает к мокрой, не заживившейся ране. Но чувство радостного обновления и полноты жизни вновь охватило его, когда он вышел на воздух и теплая темная ночь с журчащими, стрекочущими и скрежещущими речными и лесными звуками, стенящим комариный пеньем и запахом освеженных росою цветов и трав обступила его.
"Нет ничего невозможного, все, все возможно, когда такая ночь!" – думал он с детским чувством торжества и все прибавлял шагу, стараясь вернуть ощущение собственного тела.
В окнах Лены был свет. Только Петр стал подыматься по ступенькам крыльца, свет двинулся и исчез. За дверью чуть прозвучали шаги, и дверь отворилась. Лена в длинной украинской сорочке, с выпущенной поверх нее темной косою, держа в одной руке лампу, а другой придерживая дверь, с окаменевшим лицом всматривалась перед собой, не видя, кто это.
– Это я… Напрасно потревожились, – стараясь говорить обычным голосом, сказал Петр, охваченный внезапной радостью и нежностью при виде ее в этой длинной сорочке и с этой ее милой косою.
– Боже, как вы побледнели! – сказала она одними губами. – Идите тихо, а то вам попадет от отца… Что это? – вдруг сказала она взволнованно. – У вас рубаха в крови? И рука… Идите, я сейчас же разбужу отца…
– Тсс… – Он, смеясь глазами, чуть дотронулся до ее руки. – Не подводите меня. Не волнуйтесь. Я сам все сделаю…
– Пойдемте, я помогу вам… Тихо! – Она предостерегающе подняла пальчик.
Держа перед собой лампу, Лена пошла впереди него.
– И что это вы придумали? – сказала она, когда они очутились в комнате Петра. – Как вы бледны! И как это вы ухитрились сами надеть сапоги? Давайте я вам сниму их…
– Елена Владимировна, нельзя… Я все равно не позволю…
Но она усадила его на кровать и, быстро опустившись на колени, своими тонкими руками с неожиданной ловкостью и силой стащила с него сапоги.
– Разденьтесь пока, а я принесу новый бинт. Да вымойте руку, а то на нее страшно смотреть, – говорила Лена.
Она шмыгнула за дверь.
"Хорошо, я разденусь, я вымою руку, я все сделаю, что ты мне прикажешь", – счастливо думал Петр, снимая рубаху и полощась в тазу.
– Говорите шепотом, а то на кухне свет, видно, Аксинья Наумовна не спит, – прошептала Лена, снова юркнув в комнату с бинтом и ватой в руке. – Ой, как вы себе разбередили! – сказала она, приглядываясь к ране, и он очень близко увидел ее уютную продолговатую, в мелких морщинках ладошку. – Почему вы не разделись совсем? – удивленно спросила она.
– Елена Владимировна, прошу вас… Я сам все сделаю, – вдруг густо краснея, сказал Петр. – Нет, право! После того, как я встал, я уже не чувствую себя больным. И, честное слово, я стесняюсь!..
– И как вы можете говорить такие глупости! – с досадой сказала Лена. – Раздевайтесь немедленно!
– Отвернитесь, – покорно сказал Петр.
Покрытый до пояса одеялом, он полусидел на кровати, откинув свой могучий белый, с прямыми боками торс на руки, а Лена, склонившись над ним и по-зверушечьи снуя руками, туго опоясывала его бинтом, то и дело закидывая косу, которая скатывалась из-за ее движущихся под расшитой сорочкой острых плечиков.
– Дате мне слово, что вы завтра будете лежать весь день. Ведь вы так можете погубить себя… И имейте в виду, эта перевязка не по правилам… И это очень опасно… Я как раз завтра дежурная… Я все приготовлю и перевяжу вас… Папа ничего не узнает, – беспрерывно шептала она ему, снуя вокруг своими тонкими руками.
Она то отдалялась от него, то почти обнимала, когда ее руки, пройдя ему за спину, перенимали одна из другой катушку бинта, и Петр, чувствуя на себе нежные прикосновения этих рук и запах ее волос, чуть касавшихся его щеки, слышал совсем не то, что она ему говорила, а что-то бесконечно таинственное, и сидел, как мраморный, боясь вздохнуть, сказать хоть слово…
– Ну вот, – с облегчением сказала она, широким движением раздирая конец бинта так, чтобы хватило завязать вокруг пояса. И снова обняв его и копошась пальцами где-то у него сбоку, на сильных выпуклых ребрах, обернула к нему свое улыбающееся лицо: – Даете слово?..
Он крепко и нежно обнял ее и посмотрел ей в глаза. Некоторое время она, дыша ему в лицо, словно поддерживала собой его лишившееся опоры тело. Потом руки ее ослабли, и она упала ему на грудь, и тяжелая коса ее, опрокинувшись через плечо, свесилась до полу.
Он бережно целовал ее глаза, плечи и косу возле теплого затылка. Но только Лена сделала слабое движение подняться, он сразу отпустил ее. Она села на постели и посмотрела на него своим теплым звериным взглядом. И, вдруг схватив его руку, поцеловала ее и выбежала из комнаты.
XLIVНочь темная-темная, напоенная влагой, окутывала сад. В двух шагах уже ничего нельзя было различить. С проточки за садом доносилась чуть слышимая весенняя возня; далеко за рекой кто-то кричал, кликая паром.
Лена долго сидела на скамье под яблоней, ничего не видя вокруг себя, полная неясных то ли надежд, то ли сожалений. О чем могла она жалеть, она не знала, но какой-то голос все упрекал ее, и от внезапного чувства униженной гордости ей становилось грустно до слез. Но снова и снова все только что пережитое накатывалось на нее, как могущественная волна прибоя, и новое, очень широкое и ясное чувство радостно пело в ее душе.
То она видела себя со стороны, и ей казалось, что все это было ложно, а потом она видела его глаза и чувствовала его губы и руки, и какие-то очень нежные, обращенные даже не к нему, а к кому-то, кого она представляла себе вместо него, слова любви рождались в ней.
"Я ничего не знаю и не умею, но самое лучшее, что я ношу в себе, если вы увидели это во мне, оно принадлежит вам, вы можете распоряжаться мной", – думала она с выступающими на глаза слезами.
Летучая мышь черной тенью промелькнула над яблоней. Лена вздрогнула и заторопилась домой.
Окна в комнате Суркова всё еще были освещены, – как видно, он тоже не спал. В соседнем растворенном освещенном окне кухни видны были силуэты отца и Аксиньи Наумовны. Они стояли друг против друга, и что-то странное показалось Лене в виноватой позе отца и в наклоне головы Аксиньи Наумовны, утиравшей глаза краем передника.
Не давая себе отчета, Лена подошла ближе. До нее донесся виноватый голос отца:
– Ну, что ты, Аксиньюшка, право… Да и поздно уже нам плакать, – говорил отец. – И разве я хотел тебя обидеть? Я вижу, столько новых забот, а годы наши уже не те, да и разве ты обязана? Я хотел…
– Об том ли я думала, когда ехала за вами? – не глядя на отца, всхлипывая, сказала Аксинья Наумовна. – Вы были одни для меня, как солнце на небе, я все бросила для вас. Что я без вас? Разве мне деньги нужны?.. Как я была молода, я была вам нужна, а как стара стала…
– Ты не так поняла меня. Ведь я же тебя не гоню! – взволнованно сказал отец, сделав какое-то жалкое движение плечом. – Я – одинокий, старый человек, чего я еще могу ждать от жизни? Мне не только лучше, если бы ты навсегда осталась со мной, мне было бы горько, если бы ты покинула меня, горько и больно, – повторил он, и голос его задрожал. – Но я думал, что, может, ты устала от такой жизни, хочешь самостоятельности, покоя… Я хотел тебе сказать…
– Видать, вы меня за последнюю считали, раз я пошла на такую жизнь с вами, – не слушая его, говорила Аксинья Наумовна, – пошла на такую жизнь, да еще при светлом ангеле, Анне Михайловне, а того вы не думали, что я любила вас… – Голос ее осекся, она заплакала навзрыд.
– Как ты можешь так говорить! – с отчаянием сказал Владимир Григорьевич. – Я ведь хотел тебе добра. Ну, прости, прости меня! – Он двумя неловкими движениями погладил ее по голове и обнял ее. – Ну, все, значит, ладно! Ну, не будем, не будем об этом говорить, – повторял он, неловко прижимаясь бородой к ее седеющим волосам.
"О чем это они?" – взволнованно подумала Лена. И вдруг оскорбительная догадка все осветила перед ней. Потрясенная, Лена отошла от окна.
Но неужели мать не знала об этом или знала, но все-таки продолжала жить с отцом? А может быть, отношения между отцом и матерью были в последние годы только видимостью семейных отношений ради Лены и Сережи?
Лена не могла осуждать Аксинью Наумовну, такая сила преданности и любви к отцу, полной отрешенности от себя, была в этой женщине. И ведь она так любила Лену и Сережу – чужих детей, когда она имела право на своих! Лене трудно было осуждать и отца, таким одиноким и жалким он предстал перед ней. Но ее ужаснуло то, что прошлое ее отца и матери, бывшее как бы и ее светлым детским прошлым, тоже было осквернено ложью и нечистыми страстями.
"А он мог бы поступать так же и так же жить в этой лжи? – вдруг подумала Лена, вспомнив мужественную улыбку Суркова и то мальчишеское выражение в его губах и глазах, которое так нравилось ей. – Нет, он бы не мог! – сказала она себе с нахлынувшей на сердце волной любви и благодарности. – Он – орел, он – боец, отважный и благородный, и я люблю его!" – взволнованно и растроганно думала Лена, идя вокруг дома, чтобы постучаться с улицы.
