Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 43 страниц)
Отряд Гладких уже третий день продвигался по течению реки Малазы.
Места здесь были на редкость глухие и тихие. Солнце почти не пробивалось сквозь чащу. Свежие медвежьи лежанки встречались у самой тропы. Утиные выводки спокойно плавали в осочных, тинистых заводях; тут же в траве можно было нащупать гнездовья с нежным, еще теплым пухом утят.
Совсем недавно этим путем прошел человек с лошадьми. Человек хорошо знал дорогу. Гладких все время вел отряд по его следам.
Изучая их, он так далеко ушел от отряда, что Сеня, замешкавшийся со взводами, едва настиг его.
– Ты понимаешь, – возбужденно сказал командир, распрямив спину и обдав Сеню стремительным блеском своих орлиных глаз, – он, видать, гад, не в первый раз тут ходит!..
– Кто ходит? – рассеянно спросил Кудрявый.
– А кто ж его знает! По чьим следам идем…
"И все-то ему следы, чурбашке!" – подумал Сеня. Он относился к командиру с той шутливой, в сущности, нежной, привязанностью, с какой нередко физически слабые люди со сложной душевной организацией относятся к людям физически здоровым, не обременяющим себя мыслями.
– И дались они тебе!
– Та-ак… – насмешливо протянул Гладких. – А ежели дымом тянет, как это на твое мнение?
– Дымом?
Сеня принюхался. В воздухе стоял легкий, едва ощутимый запах горящей хвои.
– Лес где горит, верно, – раздумчиво сказал Сеня.
Изредка они останавливались, поджидая отряд, но когда показывалась из кустов голова цепочки, снова незаметно уходили вперед. Уже вечерело, тени сгущались и лиловели, по кустам разносилось предсумеречное оживление птиц.
Тропа неожиданно оборвалась за речным коленом, – река повернула вправо, – и перед Кудрявым и Гладких открылась большая, освещенная закатным солнцем, кишевшая людьми прогалина. Посредине ее тянулся длинный, только что покрытый корой барак из свежих, обтекающих смолою бревен.
Перед входом в барак слабо курился небольшой костер, – дым вился над прогалиной и оседал в ветвях тонкими синеватыми пластами. Множество китайцев в белых грязных рубахах и синих кофтах, обвитых крест-накрест матерчатыми патронташами, молча сидело и лежало вокруг составленных по три, по четыре в козлы ружей. Некоторые, задумавшись, курили трубки, некоторые, голые по пояс, разложив на коленях рубахи, искали вшей; двое с трубками в зубах сидели на порожке барака. Слева, на опушке, стояли привязанные к дереву две разномастных лошади.
В первое мгновение Кудрявый и Гладких не успели даже удивиться, ступили еще несколько шагов; люди на прогалине тоже не проявили никакого беспокойства. Но уже через секунду двое сидевших на порожке барака, выронив трубки, прыгнули врозь и застыли по обе стороны костра, направив на пришедших выхваченные из болтающихся у бедер кобур револьверы. Гладких и сильно побледневший Кудрявый сделали то же самое.
Прогалина мгновенно ожила, козлы исчезли. Ружейные дула уставились на пришедших. Партизаны, накатывавшиеся сзади, с возгласами испуга и удивления срывали с плеч винтовки и растягивались полукругом в обе стороны от командиров; слышалась чья-то приглушенная команда, слева сильно трещали кусты, – партизаны оцепляли прогалину.
Некоторое время люди стояли друг против друга в угрожающих позах, безмолвно ощерившись оружием.
Наружность человека с револьвером в руке, застывшего против Сени, была так незаурядна, что Сеня никогда уже не смог бы забыть его.
Сильно пожилой, с седыми редкими бровями, человек этот в поношенной форме китайского офицера, но без погонов, так прочно стоял на земле, точно он врос в нее своими кривыми ногами. Скуластое большелобое лицо его со шрамом на подбородке, с неподвижными, без ресниц, с красными веками, глазами, из которых по его сухим щекам безостановочно катились слезы, выражало одновременно и какую-то мучительную жалобу, и жестокое бесстрастие.
Несколько секунд слезоточащие жалобные глаза его смотрели на Сеню, многократно отражая его в себе и в то же время не впуская его в себя, потом глаза его скосились в сторону Гладких, и уголки бровей у человека чуть шевельнулись.
– Антон? – спросил он вкрадчивым голосом, с легким китайским акцентом.
– Ли-фу? – хрипло отозвался Гладких.
Они разом опустили револьверы. Слышно было, как вздохнула и зашуршала, опуская ружья, вся прогалина.
– Вот уж кого не ждал, признаться! – с усмешкой сказал Гладких, шагнув к Ли-фу.
Ли-фу, ступив навстречу к нему несколько шажков, легонько, по-стариковски, встряхнул протянутую ему большую смуглую ладонь Гладких пальцами обеих своих рук.
– Я думаю, мы оба не ждали, – старательно и чисто выговаривая русские слова, ответил он. – Вы можете, как дома, располагаться…
Он быстро обернулся к высокому тучному китайцу, вместе с ним соскочившему с порожка барака, и что-то тихо сказал ему. Тот, пряча револьвер в кобуру, тяжело переваливаясь, пошел к своим, повелительно крича им что-то тонким гортанным голосом и обводя рукой прогалину.
– Помощник мой, Ка-се зовут, – пояснил Ли-фу.
– Мой товарищок, Кудрявый Сеня, – сказал Гладких, указывая на Сеню, который, оправившись от первоначального испуга и уже забыв о том, что он сильно испугался, с грустным удивлением наблюдал за хунхузами.
Хунхузы, подбирая разбросанные по траве патронташи и рубахи, отходили в дальнюю половину прогалины. Несколько человек присели на корточках возле костерка перед бараком. По обе стороны от них – к реке направо и к опушке налево, где привязаны были лошади, – расположились на небольшом расстоянии друг от друга такие же, как бы случайные группки, образовав поперек прогалины сторожевую линию.
Партизаны, по знаку Гладких, сбрасывая с плеч походные мешки, с беспечным и шумным гомоном растекались по очищенному для них пространству, тоже не переходя, однако, какой-то черты: между передней линией хунхузов и передней линией партизан все время оставалась незанятая, сажени в две, полоса.
В этой полосе, отчужденно-вежливо и молча глядя друг на друга, стояли Гладких, Ли-фу и Сеня.
– Ваня-а! Хо-хо-о! С хунхузьями дружбу завели! – мальчишеским голосом кричал кто-то за спиной Сени, не смущаясь тем, что хунхузы могут его слышать: кричавший, видно, не считал их за людей.
– Ну, дружба, – басисто отозвался другой, – тайга, глушь, тьфу! Какая там дружба!..
– А, не любишь? – захлебывался первый. – Ух! – Послышался глухой звук удара мешком по спине.
– Ну и дурак, – спокойно ответствовал пострадавший.
Сеня, недовольно обернувшись, узнал бурильщика Ивана Ложкина, молчаливого, сухопарого, незлобивого человека, прозванного в отряде Судьей, и его племянника и подручного по руднику Митю Ложкина, хвастливого и озорного паренька с большими ушами.
– Веселые у вас ребята, – старательно выговорил Ли-фу и улыбнулся одним ртом. – Это хорошо. Веселье дороже богатства. Э?..
Он достал из кармашка френча платочек, отер слезы, медленно катившиеся по его щекам, и, посмотрев на Сеню своим неподвижным, прямым и жалобным взглядом, добавил:
– У нас нет веселых людей…
В глазах у него промелькнуло выражение наивного и жестокого любопытства, подобного тому, какое бывает у человека, мучающего животное, но тотчас же лицо Ли-фу вновь окаменело. Он спрятал платочек в карман.
– Не знаешь, случаем, что за человек проходил тут с двумя лошадями? – спросил Гладких, косясь на лошадей, привязанных слева у опушки.
– Это мой один человек, – уклончиво сказал Ли-фу. – Вы можете, как дома, располагаться…
Он вежливо поклонился им и заковылял к бараку, отпихнув ногой сидящего у костерка китайца, не успевшего дать ему дорогу.
XVIIIСеня впервые так близко столкнулся с хунхузами, но он был уже достаточно наслышан о них, особенно о Лифу, о налетах Ли-фу на корейские деревни и туземные поселки много болтали в деревнях и по рудникам. Человек этот слыл за вездесущего, неуловимого, – о нем ходили легенды.
Из простого опыта своей жизни Сеня знал, что вездесущих и неуловимых людей нет, что легенды всегда распространяются о людях, занимающихся какой-либо выходящей из обычного ряда деятельностью, жизнь которых не протекает на виду у всех, и что распространяются эти легенды людьми, которые, живя сами так называемой обыкновенной жизнью и скучая от нее, хотят верить в то, что есть на свете другая жизнь, необыкновенная. Но Мартемьянов, передавая Сене свой разговор с Сурковым по прямому проводу, вскользь сообщил о том, что у партизанского командования в Скобеевке возникли какие-то осложнения с хунхузами. И это обстоятельство, которому Сеня не придал тогда большого значения, теперь сильно встревожило его.
Он стал выспрашивать у Гладких все, что тот знал о хунхузах, но оказалось, что, хотя Гладких не раз в своей жизни встречался с хунхузами и даже, заблудившись однажды на охоте, ночевал с Ли-фу в одном зимовье, он не мог сказать о них ничего определенного. Гладких помнил, что сегодня они грабят китайских купцов и цайдунов, а завтра вместе с купцами и цайдунами грабят туземцев и корейцев, но сам он никогда не пытался разобраться в этом: жизнь людей, непохожих на русских по своему обличью и говору, втайне души казалась ему какой-то ненастоящей.
Посовещавшись, они решили заночевать здесь: выгоднее было иметь врага перед собой. Они расположили половину отряда не на прогалине, а возле, в лесу, и выставили усиленные караулы. Взводным командирам велено было не ложиться спать.
В лесу становилось все темнее, и все ярче разгорались на прогалине искрастые костры, освещавшие лица людей, сумрачные стволы деревьев. Головные костры партизан и хунхузов образовали две сплошных линии огней, между которыми по-прежнему оставалась незанятая, ярко освещенная полоса.
Гладких и Сеня развели свой костер позади, на опушке. Они только-только сварили кашу и начали ужинать, когда со стороны барака к ним подошел партизан в мохнатой шапке и, заслонясь ладонью от света, доложил:
– К вам хунхузский начальник пройти хотит. Пустить?
Сеня и Гладких переглянулись.
– Что ж, идет пускай… – нерешительно сказал Сеня.
Но скуластое лицо Ли-фу с блестящими по лицу слезами уже появилось из-за спины партизана.
– Отдыхаете? – сказал хунхуз, улыбнувшись одним ртом, и опустился на корточки возле костра.
Он некоторое время сидел молча, делая вид, что не замечает неловкости неожиданного своего появления, подбирая с земли сучочки тонкими желтыми пальцами. Потом, один за другим побросав сучочки в огонь, он внимательно и жалобно посмотрел на Сеню.
– Не будете ли в наш барак зайти? – спросил он. – Мои командиры имеют с вами говорить. Э?..
Сеня в замешательстве провел рукой по редким кольцам своих волос и покосился на Гладких.
– Поговорить – так поговорить, – сказал командир, с сожалением взглянув на дымящуюся кашу.
Они миновали обе линии головных костров и вошли в барак вслед за Ли-фу. Посредине полутемного барака стояли приставленные в ряд один к другому низенькие столики с китайскими плоскими чашечками и остатками еды. Хунхузы, отужинав, сидели на корточках двумя рядами вдоль столиков, попыхивая трубками. Первым от входа справа сидел тучный Ка-се. У стены слева стояло двое китайцев: в руках у них горело смолье; было чадно. Свет и тени ползали по бревенчатым стенам и чередовались на лицах сидящих.
Вошедшим поставили два чурбанчика. Гладких, к которому вернулся обычный насмешливый вид, и Сеня, все еще не нащупавший, как ему нужно держаться, и беспокойно поглядывавший вокруг, сели поближе к выходу. Лифу, закурив трубку, опустился на корточки подле Ка-се.
– Вы много шли… вы устали, – затянувшись из трубки, сказал Ли-фу. – Мошка не даст вам на воле уснуть. Мы имеем уступить барак для вас и ваших командиров.
Он подсовывал им невыгодную позицию на ночь.
– Спасибо на хорошем слове, – сказал Гладких, – да уж не стоит, видать: мы люди привычные.
– Привычные, правда, – согласился Ли-фу. – Такие же, как мы, все равно, – добавил он, улыбнувшись одним ртом. – Все люди одинаковые, не правда ли? Мне говорили, по вашему учению нет ни благородных, ни низких – все равны.
Э?..
– Ну, это так, да не совсем, – неожиданно блеснув кремовыми зубами, сказал Сеня. – Где это вы так по-русски научились?
– Йе, не только по-русски! – многозначительно сказал Ли-фу. – Три европейских и японский языки известны мне… Я был переводчиком в штабе мукденских войск. Давно – в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, если вам интересно знать. Тогда я не имел седых волос, шрама на подбородке. Я был в чести. Но служба в армии оказалась не по мне. Если случится вам побывать в провинции Хейлудзян, вы много о моих делах услышите… Конечно, купцы и цайдуны не скажут вам хороших слов о Ли-фу. Но каждый крестьянин скажет вам о моей справедливости. Матери учат своих детей молиться, чтобы бог послал мне удачи…
И Ли-фу, достав из кармана френча платочек, отер слезы, все время катившиеся по его щекам.
Он говорил с тем выражением загадочности, упора на какой-то иной, сокровенный смысл своих слов, выражением, за которым на самом деле ничего не крылось, но которое, он знал, должно возвышать его в глазах людей иного, чем он, образа жизни. Но Сеня все время чувствовал в словах и жестах хунхуза что-то натянутое, деланное и не придавал его словам никакого другого значения, кроме того, что хунхуз старается обмануть их.
– Нам смешно враждовать, – говорил Ли-фу, холодно истекая слезами. – Мы деремся за одно дело. К сожалению, не все ваши это понимают. На Сучане было несколько случаев нападения партизан на мои отряды. Это очень нехорошо. Это невыгодно вам. Это невыгодно мне. Если вы будете нападать на нас, у вас не будет обеспеченного тыла. Вы не сможете прятаться от врага в тайгу, – разве в тайге вы не встретите хунхуза за каждым деревом? Э?..
– Где ж нападали на тебя? – спросил Гладких.
– Один такой случай в Хмыловке имел место. Другой – возле Николаевки, корейской деревни…
– Может, то самочинно было? – спросил Сеня.
– Нет, мне известно, отряды рассылаются против нас по распоряжению вашего штаба.
– Нам не сообщали о том…
– Это не моя вина, – улыбнувшись одним ртом, сказал Ли-фу. – Вы скоро на Сучане будете. Скажите, я не хочу с вами враждовать. Нам нужен союз. Нам нужен договор. Вот какие пункты договора я буду предложить…
Он достал из бокового кармана сложенную в узкую полоску красную бумажку и протянул Сене. Гладких, расправив усы, склонился к Сене и сделал вид, что тоже читает (он был неграмотен). Десятки пар глаз смотрели на них из темноты барака.
На бумажке черной тушью было старательно выписано следующее:
Начальнику штаба русских партизан.
На имевший место недоразумений между русскими партизанами и революционными китайскими отрядами возле деревни Хмыловки и Николаевки, корейской деревни, я, Ли-фу, начальник революционных войск китайского народа, предлагаю нижеследующий договор принять и подписать как русскому партизанскому командованию, так и командованию китайских революционных войск:
1. Русское партизанское командование и командование китайских революционных войск обязуются никаких дальнейших выводов из столкновения под Хмыловкой и Николаевкой не сделать.
2. Русские партизаны и китайские революционные отряды полный нейтралитет сохраняют относительно одни другим и обратно.
3. Русские партизаны обязуются жизнь и интересы китайского населения своей деятельности не затрагивать. Китайские революционные отряды обязуются жизнь и интересы русского населения своей деятельности не затрагивать.
4. Русские партизаны права не имеют помогать врагам китайских революционных отрядов никаких формах. Китайские революционные отряды права не имеют помогать врагам русских партизан никаких формах.
5. Настоящий договор на русских партизан и китайские революционные отряды помогать своей деятельности один другим и обратно не накладывает.
С искренним уважением и сочувствием вашему делу начальник революционных войск китайского народа
Ли-фу.
«Тоже мне революционеры, прости господи… Хитер, хитер, братец ты мой», – думал Сеня, с трудом при свете смолья разбирая расплывающиеся строчки письма.
XIXПока в бараке шло это совещание, на прогалине, там, где расположились партизаны, становилось все оживленней; весело потрескивали костры, запахло супами и кулешами, громче становился человеческий гомон.
Хотя каждый думал о хунхузах, никто почти не говорил о них: шли обычные лагерные разговоры.
У одного из костров партизаны выпаривали вшей, и кто-то рассказывал о том, как на германском фронте солдаты устраивали вшивые гонки на деньги: на кругло вырезанную газетину каждый из участников пускал вошь со своего тела, и чья вошь ранее других сползала с листа, тот выигрывал кон. Рассказчик с удовольствием вспоминал про то, какие попадались иногда большие и медлительные и, наоборот, маленькие и прыткие вши, и какой овладевал людьми азарт, и как некоторые проигрывали свое скудное солдатское жалованье.
У другого костра Митя Ложкин, с оттопыренными, просвечивающими от костра ушами, врал что-то о своих подвигах. Все знали, что он врет, и Митя знал, что все знают это, но в том-то и состоял главный интерес. Он врал, а все слушали его и покатывались от хохота, – народ всегда с охотой слушает вралей и балагуров, складно бы только врали. В особо закрученных местах дядя его, Иван Ложкин, чинивший штаны, сидевший на земле без штанов, вытянув худые волосатые ноги, на которые садились комары, – подымал от работы голову и говорил укоризненно:
– Врешь ты все, дурак…
В третьем месте спорили о боге. Подстриженный в скобку бородач в картузе (тот, что три дня назад уговорил Бусырю стать на четвереньки) доказывал существование бога, а тонкошеий русявый паренек, с синяками под глазами, утверждал, что бога нет. Паренек был совершенно убежден в этом, но доводов у него не было, поэтому на все обходы бородача (бородач спорил, как чернокнижник), паренек только презрительно сплевывал и все повторял, стараясь быть ядовитым:
– Бога ему – эк куда хватил!..
– …А я так за семью свою вовсе не скучаю, – говорил по соседству от них Федор Шпак, беспечно пошевеливая аржаным усом, – да и отвык я от работы, признаться… Думается, на наш век еще войны хватит.
– А не хватит если? – насмешливо спросил кто-то.
– Ну, если не хватит… – смутился Шпак. – Там видно будет! – И он засмеялся.
– И правда, отвыкают от работы люди, – задумчиво сказал беленький парнишка в ватном пиджаке. – И чего это, когда поверх огня глядишь, – неожиданно сказал он, – так все черно, и лес и небо, а отвернешься от огня – ан, небо светлое, и звезды на небе…
В той половине прогалины, где расположились хунхузы, было тихо. Хунхузы молча и почти недвижимо сидели у своих костров. Изредка то тот, то другой из хунхузов протягивал руку в огонь и, выхватив голыми пальцами уголек, раскуривал трубку. Иногда на фоне костра четко вырисовывался силуэт часового в круглой китайской шапочке с ружьем на ремне. При вспышках хвои то ярче, то слитней выступали из темноты крупы двух лошадей на опушке.
Стена барака, обращенная к партизанам, была ярко освещена костром, разведенным у самого входа. У этого костра сидела большая группа китайцев, человек около двадцати. Соответственно этому у партизанского костра напротив расположился почти целый взвод горняков.
Зарубщик Никон Кирпичев, тяжелый сорокалетний дядя с землистыми щеками, с проваленной верхней губой (на работе ему как-то выбило все передние зубы), рассказывал о нападении хунхузов на корейскую деревушку Коровенку осенью прошлого года. После разгрома уссурийского фронта, скрываясь от колчаковской милиции в верховьях Фудзина, Кирпичев спустился в деревню за мукой и вместо желтых соломенных фанз увидел дымящиеся головни и обгорелые, изуродованные трупы. В осыпанной пеплом дорожной пыли валялся трупик грудного ребенка без головы. Женщины в разодранных белых халатах, как белые тени, бродили по пепелищу; иные, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к груди ребят, сидели у разрушенных очагов.
– Они не плакали… Если бы они хотя плакали или жаловались, – шепелявя, говорил Кирпичев, – а то ни слова, ни стонышка: одни бродят, другие сидят… Тишь такая, дело к вечеру, там и здесь дымок курит – никогда не забуду… Этот Ли-фу завсегда плачет, – мрачно сказал Кирпичев, – только слеза его холоднее льду…
– Э, землячки! Табачку не разживусь? – своим приятным звучным тенорком сказал Федор Шпак, в накинутой на плечи шинели появляясь у костра.
– А, Федя!..
– Здорово, кенарь!
– Садись к нашему огоньку! – весело закричали ему.
– Да я закурить только…
– А нечего, брат, весь вышел. Сами не курёмши сидим…
– Вот те неладно, – засмеялся Шпак, – весь отряд обестабачился… А я к хунхузам пойду! – вдруг сказал он, сам удивляясь своей мысли и веселея. – Ей-богу, пойду…
Он помялся немного, потом, махнув рукой, сильно прихрамывая и развевая полы своей шинели, решительно зашагал к костру напротив.
Весь взвод, смолкнув, напряженно смотрел ему вслед. Некоторые повставали.
– Э, земляки! – послышался уже у костра хунхузов звучный голос Федора Шпака. – Табачку не разживусь?
Видно было, как он, оглядывая всех, несколько раз сунул в рот палец.
Худой старик-китаец с редкой козлиной бородкой и таким плоским носом, что казалось, будто старик вовсе без носа, молча распустил перед ним кисет. Шпак присел возле на корточки.
– Курит? – с любопытством спросил Кирпичев, которому из-за вставшего соседа не видно было, что там происходит.
– Курит! – восхищенно сказал тот.
– Смотри, смотри, он уже говорит с ним!
– Ну, парень!
– А ну и я сбегаю, хлопцы, – сказал маленького роста горнячок в солдатской фуфайке.
И, виновато оглядываясь на товарищей, он тоже потрусил к хунхузам. Через некоторое время он уже махал оттуда рукой, призывая остальных. Еще несколько человек перешло туда.
– …С чего же она, друга мои, может родить, земля, – с азартом говорил Федор Шпак, сидя на корточках в раскинутой шинели и разводя руками, подаваясь вперед к так же, на корточках, сидящему перед ним веселому, круглому, с очень чистой кожей лица и черными хитрыми, умными глазами китайцу, единственному из присутствующих китайцев говорящему по-русски, – с чего она у нас может родить, ежели ее у нас как заладили пахать, так и пашут ее – и все-то ее одну – без отдыху и сроку, без всякого, можно сказать, удобрению.
– Тц-тц… аха-йя, – качая головой, сочувственно чмокал китаец.
Он переводил слова Федора Шпака своим товарищам, сгрудившимся вокруг него и внимательно поглядывавшим то на него, то на Шпака, то на партизан, все время подходивших к костру.
Старик с козлиной бородкой и плоским носом быстро заговорил что-то.
– Его говори, – сказал круглый китаец с хитрыми глазами, – его говори, русский люди плохо земля работай. Китайский люди не могу плохо земля работай. Китайский земля много-много миллиона люди живи – земля мало. Один люди два-три сажня работай, год живи. Много-много люди совсем земля нету – люди помирай…
– А ты сам что, земля работал? – спросил Шпак.
– Маленький был, земля работай, потом аренда плати нету, папа-мама помирай, моя повара служил… Его тоже повара служил, – указал он на другого китайца. – Его, однако, давно хунхуз, – с улыбкой указал он на третьего. – Старик земля работай, – указал он на старика с плоским носом. – Его портной был… Его земля работай… Его морской капуста лови… Его краба, трепанга лови… Его земля работай… Его жемчуга лови… Его женьшень собирай…
Он указывал то на того, то на другого китайца. Одни смущенно улыбались, другие прятали головы, третьи по-прежнему спокойно сосали трубки.
– Земля мало, работа мало, чего-чего куши о-очень мало! – продолжал китаец с хитрыми глазами. – Большой капитана – джангуйда[7]7
Хозяева. (Примеч. А.А.Фадеева.)
[Закрыть] – все на свете себе забирай!..
– А вы бы с ими вот как сделали, с большими капитанами, – придавив ноготь к ногтю, сказал Кирпичев, только что подошедший к костру и присевший подле Шпака. – Наши капитаны-помещики тоже всю землю держали, а мы их вот как! – И он повторил свой жест.
Китаец засмеялся, всплеснул руками, потом, обернувшись к своим, сильно жестикулируя, перевел им слова Кирпичева.
– Хо!.. Хо!.. – послышались возгласы хунхузов.
Старик с плоским носом заговорил быстро и оживленно, поглядывая на Кирпичева.
– Его говори – помещика, купеза мы так делай… чжжик! – И китаец с хитрыми глазами чиркнул пальцем по горлу.
– Да, а деньги в карман… В карман ведь деньги-то? – лукаво прищурившись, спросил Кирпичев.
– Как? – переспросил китаец.
– В карман, говорю, денежки-то, – засмеялся Кирпичев. – Зарежете купца, а денежки в карман! Разве не правда?
Китаец смешался.
– Поддел ты его! – воскликнул маленький горнячок в фуфайке.
– Во балачка пошла, братцы!
– Вот тебе и хунхузы! – смеясь, заговорили партизаны.
Теперь весь костер был облеплен людьми. Хунхузы от других костров перебегали сюда, к бараку. Услышав, что наши разговаривают с хунхузами и что у хунхузов можно разжиться табачком, партизаны кучками стали переходить сторожевую линию. Вскоре и хунхузы стали переходить на партизанскую половину. Все перемешалось. Хунхузы угощали партизан табаком, партизаны их – салом и сухарями. Кто-то менял уже свою флягу на хунхузский котелок. У одного из костров китаец с широким улыбающимся лицом, блестевшим от пота, расстелив на траве разрисованный драконами платок, начал показывать фокусы.
– Как же так получается? – говорил Кирпичев, недовольно косясь на голые ноги бурильщика Ивана Ложкина, который в начале разговора тоже подошел к костру со штанами в руках и винтовкой за плечами. – Как же так получается? Трудящие люди, а занимаетесь вы разбоем… Ведь это же разбой, други мои!..
– Уэй!.. – Китаец с хитрыми глазами поморщился. – Нету разбойник! Зачем разбойник?.. Наша большевик!
– Хороши большевики! – усмехнулся маленький горнячок в фуфайке.
– А зачем корейцев грабите? – дрогнув проваленной губой, сказал Кирпичев. – До чего народ тихий, а вы их грабите…
– Это от ихнего начальника, от Ли-фу, зависить, – самоуверенно и самодовольно сказал кто-то из крестьянского взвода. – Он, конечно, живеть этим, а им, конечно, деваться некуда, они ему, конечно, и служать…
– Это с их вины не сымает, – сердито сказал Кирпичев.
– Нет, вам бы сложиться всем гуртом, – вмешался еще кто-то из партизан, – сложиться бы вам всем, да как вжахнуть, ка-ак вж-жахнуть по вашей по всей власти!..
– Ха! – воскликнул рябой хунхуз с вырванной ноздрей. – Солдата ходи! Пынь!.. Пынь!..
Он сделал руками жест, как будто стреляет.
– Тю… солдат боятся! – презрительно сказал Кирпичев. – А солдат разве не человек?..
Федор Шпак, вначале принимавший самое деятельное участие в споре, сам не заметил, как отстал, и теперь сидел, распустив чуб, рассеянно слушал других. Задумавшись, он смотрел в черноту леса, туда, где при вспышках крайнего слева костра хунхузов выступали из темноты крупы двух лошадей.
Оттого, что было темно, и оттого, что трудно было представить себе, что лошадь, которую он осенью прошлого года привел домой с уссурийского фронта, может оказаться здесь, у хунхузов, Федор Шпак не узнавал своей лошади. Но по необъяснимым для себя причинам он все время смотрел в эту сторону, и чем больше смотрел, тем беспокойней и грустней ему становилось. Вопреки его словам, что он по семье своей вовсе не скучает, ему было теперь беспокойно и грустно оттого, что вот он сидит ночью в тайге, а старики его маются дома одни в тяжелой работе, а дети его растут без ласки и призора, а жена его беременна, вот-вот родит, и он даже не скоро узнает, кого она родила – мальчика или девочку.
