Текст книги "Последний из удэге"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 43 страниц)
– Я, кажется, опоздала?
– Ничего…
Хлопушкина в серой вязаной кофточке, с гладко зачесанными светлыми негустыми волосами сидела за столиком перед урной. Лена прошла за невысокий, пахнущим смолою барьер и сняла жакетку. Окна выходили во двор; они были открыты; виднелся похожий на виселицу снаряд для гимнастических упражнений; с площади доносился гул толпы.
Баллотировка уже началась. Сутулый бритый старик в кепке и потертом пиджаке, из растопыренных карманов которого торчали клещи и еще какие-то инструменты, опустил записку и вышел, волоча ноги. На его месте стоял худощавый рабочий с кривой шеей, – одно плечо у него было выше другого.
– Отчество? – спрашивала Хлопушкина.
Лицо его мучительно искривилось.
– Анем… п… подистович, – сказал он, сильно заикаясь.
Лена вдруг вспомнила, что так же заикался безногий отец Хлопушкиной, и испуганно посмотрела на нее, но аккуратное и миловидное лицо Хлопушкиной было сухо и строго.
– Пройдите к тому столу, там напишете…
– Давай, я буду проверять по спискам и отмечать, а ты опрашивать, – сказала Лена.
– Все равно…
Рабочего с кривой шеей сменила молодая работница, работницу – русый паренек в футбольных бутсах. Лена пытливо присматривалась к каждому голосующему, стараясь по лицам определить, за кого они могут голосовать. Но лица одних были сурово замкнуты, у других – несколько сконфуженные.
– Наболдин Иван Яковлев… Выемочная, восемнадцать…
Перед Хлопушкиной стоял широкоплечий, с лицом, заросшим угольными волосами, пожилой рабочий, выложив на перила громадные черные руки, зажав под мышкой фуражку.
Лена провела пальцем по списку.
– Странно… Все совпадает, а в адресе путаница… двадцать восемь, а не восемнадцать?
– Как же двадцать восемь, барышня, когда восемнадцать, – глухо, как из бочки, возразил рабочий.
– Почему же вы заблаговременно не справились со списком избирателей? – укоризненно сказала Хлопушкина.
– А когда же нам время на списки глядеть? Я в денной смене работаю, нам в списки ваши глядеть некогда… Да мы тут одни Наболдины на всю слободу, спросите, кого хотите. Кузнец Наболдин… Иван Яковлевич, – мрачно бубнил он.
– Хорошо, получите бланк… – По лицу Хлопушкиной чуть пробежала улыбка. – Проставлять только помер, вы знаете?
– Да уж не спутаю, будьте спокойны, барышня…
– Я не барышня, – покраснев, сказала Хлопушкина.
– Ну, гражданка…
Кузнец отошел к столу, внимательно осмотрел перо, почистил его о свои угольные волосы, снова осмотрел, потом, покосившись на Хлопушкину и Лену, отгородился от них могучей спиной и проставил цифру.
– Ну, дай бог на счастье… – Кузнец громадными черными пальцами старательно запихнул сложенную вчетверо записку в ящик и одним глазом заглянул в щелку. – Не видать, – сказал он с широкой улыбкой, надевая фуражку. – До свиданьица!..
– Интересно, какой он номер проставил, правда? – шепнула Лена.
– Да…
В двери показалась маленькая толстенькая старушка в стоптанных башмаках, в черном платке и ватной черной телогрейке.
– Здесь, что ли, выбирают-то? – спросила она с виноватой улыбкой, оглядываясь по сторонам.
– Здесь, здесь, бабушка, сюда подойдите… Вас как зовут?
– Наболдина Евдоксия.
– А по отчеству?
– А по отчеству – Сергевна.
– Это сын ваш был, что ли?
– Сын, сын… – обрадовалась старушка.
– Как же вы такого большого родили? – не выдержала Хлопушкина.
– Уж правда что… уж больше его в слободе нет, – конфузливо засмеялась старушка, прикрывая рот уголком черного платка.
– У вас там адрес перепутан…
– Вот, вот, и он нам говорит… И до чего ж удивительно, когда мы тут, Наболдины, уж сорок лет живем в этой слободе, у кого ни спроси, все укажут. Просто удивительно… Тут ведь все пришлые, а мой-то покойник еще до мастерских в кузне тут работал, – словоохотливо поясняла старушка.
– Лена, ты отметила?.. Получите бланк. Вы грамотная?
– Какая там грамота! Уж я и отнекивалась, так он меня цельную неделю учил, как эти самые «четыре» проставить. "Ты говорит, смотри, не спутай…" Просто смех!
– Этого вы не имеете права оглашать, голосование тайное, – сказала Хлопушкина, закусив губу, чтобы не рассмеяться. – Пройдите к тому столу и напишите…
Старушка долго копошилась у стола.
– Куды ее теперь? – спросила она, протягивая Хлопушкиной несложенную записку и перо.
– Ручку положите обратно, а записку сложите, и вот сюда в щелочку…
– А чернила-то не размажутся? – беспокойно спросила старушка.
– А вы промокните…
– Вот она и выдала всех!.. – засмеялась Лена, когда старушка вышла. (Под номером 4 шел список профессиональных союзов.) – Всю семью выдала! Ты знаешь, ведь их там еще семь Наболдиных!..
Хлопушкина, сдерживая улыбку, отвернулась.
Они пропустили жену Наболдина, потом пошло все младшее поколение Наболдиных.
Красивый чернявый паренек в начищенных до блеска сапогах, в заломленной фуражке с красной гвоздикой размашисто подошел к урне.
– Наболдин Иван Иванович, – развязно сказал он, косясь на Лену играющими черными глазами. – Выемочная, восемнадцать, только адрес наш у вас напутан… Пожалуйте бланок…
– Наболдин Федор Иванович… За адрес уже все известно… Бросать сюда, что ли?..
И второй Наболдин-сын, такой же чернявый, только постарше, так же покосившись на Лену, выполнил свой "гражданский долг".
– Тут моя жинка сейчас придет, – сказал он со смущенной улыбкой, задержавшись у дверей, – вы уж ей разъясните, что и как, а то она у меня беда какая пужливая…
Но, видно, с жинками Наболдиных произошла путаница, потому что в комнату, как ветер, внеслась ярко-рыжая костлявая работница с зелеными злыми глазами.
– Здесь, что ли, бланок получить?.. Мильтонов понаставили, насилу пробьешься к вам!.. Наболдина Катерина… Вы только поскорей, пожалуйста, а то у меня опара уйдет, – заговорила она резким, крикливым голосом. – Тоже – выборы называются: муки, сахару не достанешь, а выборы устраивают!.. Мильтонов понаставили…
Сердито запихнув записку в ящик, она вышла так же стремительно, как и вошла, распустив по комнате вихрь своих, по крайней мере, четырех юбок.
– Наболдин Н.И., слесарь… или это неважно? Покорно благодарим-с, – сказал третий Наболдин-сын, принимая бланк. – Обязательно чернилами или можно собственным химическим карандашом?..
– Наболдина Фекла… Да, Андревна…
Толстушка тяжело дышала, обливалась потом, комкала в руках носовичок.
– Вы уж поясните, а то я просто так волнуюсь, ну, так просто волнуюсь!..
Семью Наболдиных завершила худенькая черноглазая девушка с большими руками, в сбившемся на затылок платочке.
– Наболдина Аня… то есть Анна Иванна, – поправилась она тоненьким голоском, заливаясь краской.
После семьи Наболдиных приходили и еще семьи, по таких больших уже не было. Как видно, те, что прошли первыми, осведомляли последующих о порядке выборов: баллотировка пошла живее. Лена втянулась в работу и перестала следить за лицами.
Однажды внимание ее отвлек пьяный. Ему долго приходилось изображать трезвого, чтобы попасть сюда; по инерции он, твердо ступая и сохраняя достоинство, прошагал к урне. В высоких, с раструбами сапогах, в просаленной и продымленной войлочной шляпе, смахивавшей на каску, со своими пышными прямыми рыжими усами и могучей эспаньолкой он походил на солдата из "Лагеря Валленштейна". Увидев двух девушек, он изумленно огляделся по сторонам и, не обнаружив милиционеров, очень рассердился.
– Так, – сказал он, багровея, – так!.. – И ударил кулаком по перилам. – Они думают, мы свово слова не скажем?.. Не-ет, господа хорошие, не-ет… – Он погрозил пальцем. – Мы с вас еще спу-устим шкурку… Мы! – выкрикнул он и ударил себя кулаком в грудь. – Литейщики!..
– Он совершенно пьян, – шепнула Лена. – Стоит ли его?..
– Уверена, что он не ошибется в списке, – сухо сказала Хлопушкина. – Гражданин, если вы не хотите подвести своих товарищей, – голос Хлопушкиной слегка дрогнул, – перестаньте кричать и назовите свою фамилию и адрес… Вы поняли меня?
– Понял я вас, вполне я вас понял… Товарищей, правильно… – он одобрительно покачал головой, – это оч-чень правильно. Мы их с тюрьмы ослобоним…
Он назвал себя и, получив бланк, некоторое время рассматривал его.
– Извиняюсь… Здесь? – смущенно сказал он, тыча в середину бланка.
– Совершенно верно.
Проставив цифру и затолкнув листок в ящик, он снял свою каску, молча поклонился Хлопушкиной до земли и, нахлобучив каску, вышел, твердо стуча сапогами.
"Не очень-то она соблюдает инструкцию", – подумала Лена.
Иногда Лена замечала, что среди голосующих попадаются и лично знающие Хлопушкину. Они весело или почтительно здоровались с ней, а опуская записку, улыбались или подмигивали Хлопушкиной: "Смотри, дескать, как идет дело!" Молодой рабочий в гимнастерке, со шрамом через всю щеку, попытался заговорить с ней, но она сделала строгое лицо и предупреждающе подняла руку.
– Очень нужно, Соня, – сказал он, покосившись на Лену.
Хлопушкина, тоже покосившись на Лену, отошла с ним в сторонку, и они пошептались.
– …Проходы все удалось заложить, хотя милиция и разгоняет… – доносилось до Лены. – …Хуже всего у вас, на Голубинке…
– Да ведь там сплошной обыватель, – отвечала Хлопушкина. – Как на железной дороге?
– Замечательно… Там Чуркин твой все дело организовал…
Хлопушкина покраснела.
– А ты не красней, он парень хороший…
– Так до завтра…
– До завтра…
"Какие проходы?.." Лена чувствовала, что вокруг нее совершается много такого, чего она не знает и не понимает. Зачем, например, все рабочие с утра собрались вокруг избирательного участка, когда они могли бы спокойно дожидаться своей очереди дома? Она вдруг вспомнила услышанный ею на площади разговор рабочих о лавочнике.
Уже давно прошел час обеда, избирательные списки были уже наполовину испещрены крестами и замусолены пальцами Лены, а с площади все еще доносился гул толпы, избиратели все проходили и проходили перед урной.
– Соня, ты замечаешь, что в числе избирателей не было еще ни одного лавочника или конторщика, все рабочие и рабочие? – спросила Лена.
Хлопушкина быстро повернула к ней лицо и несколько мгновений пытливо смотрела на нее.
– Нет, я не замечала, – сказала она, моргнув своими белыми ресничками, и отвернулась. – Да и не наше это дело, – добавила она сухо.
"Уж ты-то, наверно, знаешь об этом больше других…" Лена с оскорбленным чувством отметила, что Хлопушкина не доверяет ей.
"Что она пережила и что познала, что так изменило ее и придало ей эту твердость? – думала Лена. – Да, была беззащитна и унижена, и вот – нашла себя, хотя все в мире противостояло ей, а я…" Лена вспомнила все, что предстояло ей, и от ощущения собственного несчастья его овладело чувство зависти к Хлопушкиной.
XXXVIIIОколо пяти часов участок посетили два члена избирательной комиссии. Они приехали на автомобиле и долго гудели рожком, пока пробирались сквозь толпу.
– Черт знает, что тут делается у вас! Митинговщина какая-то! – кричал один из них, в то время как другой проверял пломбы, печати и списки. – Вы даете повод для кассации! Вы знаете это?
– Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, – отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. – И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне…
– В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
– Вас кто рекомендовал?
Хлопушкина смешалась.
– Меня рекомендовал Гиммер, – неожиданно сказала она.
– Вот как!
Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
– А это кто с вами? – осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
– Это Елена Гиммер, – отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.
– Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.
– Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, – весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. – Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей… Весьма лестно… Хе-хе…
Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
– Хе-хе… Ну, чудесно… Вы кончили, Сергей Сергеич?
– Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
– В этом можно было не сомневаться… Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую… Очень, очень рад…
И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.
Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.
"Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", – думала Лена.
Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
– А, Игнатьевна!.. – Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. – Я уж думала, ты заболела.
– Насилу очереди дождалась…
Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.
– Я тебе покушать принесла, – сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок… – Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла…
– Спасибо, Игнатьевна, – Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. – Вот тебе бланк… Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну…
Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
– Ваш адрес? – чуть слышно спросила Лена.
– Приовражная, сорок… Нашего адреса уж кто только не знает, – со вздохом сказала Суркова. – Это кто с тобой дежурит-то? – спросила она Хлопушкину.
Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
– Лена Костенецкая, – вместе в гимназии учились, – спокойно сказала Хлопушкина.
Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.
– У меня новость, – хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, – прихожу утром на мельницу, – у нас там сбор был, – вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте – я…
– Это ведь мельница Гиммера? – резким голосом спросила Хлопушкина.
– Его…
– Как же ты теперь?
– Не пропаду… стирать буду. Прощай пока. Заходи…
Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
– Лена, держи свою порцию…
Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
– Ваша фамилия?
– Мюрисеп Иван Эрнестович, – отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом…
Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.
XXXIXПоздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый «локомобиль», провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
Желтые огни хатенок лепились по горам, рассеивались по падям, низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор, фабричные трубы, крыши строений выступали на темно-синем небе. Брезжил последний слабый отсвет заката. Неяркая звезда подрожала в автомобильном окне и скрылась за черным силуэтом здания.
Лена вдруг вспомнила Лангового – такого, каким он стоял когда-то перед ней в гостиной, серьезный и грустный, в шелковой косоворотке, полный мужественной силы и любви к Лене. Ей хотелось удержать его в себе таким и думать и плакать о нем, но она знала, что это – слабость и ложь. Снова она видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым, слышала его пошлую фразу, когда он вошел к ней. Она содрогнулась от злобы и унижения, представив себе, какими, должно быть, собачьими, преданными глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
Чувство невыразимой грусти, грусти по какому-то возможному и несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила это последнее теплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, все уходило и уходило от нее, – должно быть, это тоже было слабость и ложь.
Перед иллюминованным зданием городской думы кишела оживленная толпа, ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации, беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
У освещенного вестибюля стояли машины, коляски, извозчичьи пролетки с дремлющими или рассматривающими публику шоферами и кучерами. Лена узнала стоящий у самого подъезда новый «паккард» Гиммера. Две шеренги милиционеров охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
В залитых электричеством комнатах и коридорах думы тоже стояло необычное оживление. Группы мужчин в пиджаках и галстуках курили, жужжали и жестикулировали на площадках лестницы и в коридорах. В раскрытые двери зала заседаний виднелись ряды белых воротничков, проборов и лысин. Сутулый человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке, держа под мышкой портфель, а в другой руке счеты, быстро прошел по коридору, обогнав Лену и Хлопушкину.
– Позвольте, позвольте, господа! – повторял он, лавируя между людьми.
Лена рассеянно отвечала на вежливые улыбки и поклоны знакомых членов думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.
В приемной избирательной комиссии было шумно и зелено от табачного дыма. Возбужденные, усталые уполномоченные, репортеры газет с записными книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли у стен или просто толкались по приемной, наполняя ее говором и клубами табачного дыма. У входа в кабинет председателя стоял покрытый черным фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.
Лена и Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья, которые уступили им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, – стул, казалось, уплывал под ней.
– …Нет, вы послушайте, что творилось у военного порта! – доносилось до Лены. – Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки. Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей…
– Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..
– …Я участвовал в выборах еще в семнадцатом году – никакого сравнения: активность необычайная…
– У нас, в Рабочей слободке, не меньше девяноста процентов. И все говорят, у них не меньше…
– На Второй речке только что кончилось. Вы видели, как принесли урну? Хотя бы одним глазком заглянуть!..
– …Нет, вы – счастливец… Подумать только: центр Светланской, вся знать!..
– …О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас на Матросской: "Пиши, – говорит: – за трудовой народ, за большевическую партию и за Советскую Россию…" Хохот ужасный!..
– Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..
Изредка открывалась дверь в кабинет председателя, вырывались стрекот машинок, бряканье счетов, и кто-нибудь выходил оттуда; фотограф в белой панаме испуганно подымал голову и вновь задремывал. Вышедшего окружали уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался:
– Ничего не знаю, не знаю, господа!..
Или:
– Ничего еще не известно, господа!..
Однажды в дверь высунулось сердитое лоснящееся лицо в пенсне:
– Уполномоченных с Алеутской просят пожаловать в комиссию!..
Лена вздрогнула: на Алеутской живет доктор, у которого она была вчера и к которому должна идти завтра…
Странно было думать, что этот доктор – тоже избиратель.
Лена прикрыла глаза рукой и тотчас же отняла руку и замученно и жалко посмотрела на Хлопушкину. Хлопушкина сидела, неподвижно глядя перед собой, точно выжидая чего-то. "Завтра… завтра… Боже мой!" – подумала Лена.
Через некоторое время уполномоченные по Алеутской – молодой человек семинарского вида и девушка в черной шляпке – вернулись из кабинета; их тотчас же окружили:
– Что случилось?.. Вы узнали что-нибудь?.. Что? Что?..
– Нелепость какая-то… Говорят, количество записок превышает число фактических избирателей! Что, я их сам писал, что ли? – возмущенно говорил молодой человек, дрожащей рукой поправляя длинные семинарские волосы.
– И намного превышает? – спрашивал репортер, быстро записывая что-то в книжечку.
– Всего на две записки…
– Может быть, вы от усталости забыли отметить кого-либо в списках? – догадывался кто-то.
– Господи!.. Я отмечала самым внимательным образом! – взволнованно поясняла девушка в черной шляпке.
– Какая неприятность, дело подсудное!..
– Господи, неужели подсудное?
Девушка в черной шляпке заплакала и полезла в сумочку за платком.
– Повод для кассации…
В третий раз уже слышала Лена эти слова: "Повод для кассации", – точно выборы нужны были для того, чтобы обнаружить повод для их кассации.
Дверь из кабинета распахнулась, и показался председатель избирательной комиссии, за ним – кривенький старичок с синей папкой в руке, за ним виднелись еще какие-то вытянувшиеся и растерянные лица. Фотограф в белой панаме кинулся к председателю.
– Где прикажете?.. – начал было он.
Но вокруг заклубились репортеры и уполномоченные, оттолкнули фотографа, и спутанный клубок людей, неся с собой председателя и рассерженно отбивающегося кривенького старичка с синей папкой, выкатился в коридор. Фотограф, подняв над головой аппарат, ринулся вслед, потерял панаму, подхватил ее на лету и исчез в коридоре.
Из кабинета один за другим молча выходили люди с угрюмыми и сконфуженными лицами. Человек в потрепанном клетчатом пиджаке и черных брюках гармоникой, увидев Хлопушкину, радостно просиял ей крупными глазами и зубами.
– Ну что? Как? – спросила она, замигав своими белыми ресничками, вставая навстречу ему.
– Полная победа, Сонечка! Но, конечно, кассируют, – сказал он вполголоса, склонившись к ней. – Пошли, пошли!..
И он, схватив ее за руку, увлек в коридор.
Лена поднялась, не зная, идти ли за ними или еще подождать здесь, но в это время из кабинета показался грузный старый Гиммер с налившимися кровью глазами, за ним еще более грузный и старый Солодовников и еще кто-то. Гиммер был в пальто, с котелком в руке.
– Доигрались!.. – говорил Гиммер, злобно фыркая.
Он увидел Лену:
– А, ты здесь? Поедем домой…
Он взял Лену под руку и, сопя, повлек ее по коридору, не отвечая на поклоны расступавшихся перед ним уполномоченных.
Машина, подрагивая и ревя, выбралась из толпы и рванулась по лоснящемуся асфальту; теплый ветер дунул Лене в лицо.
– Доигрались… – снова сказал старый Гиммер, надвигая котелок и подымая воротник.
– А что? Рабочий список получил больше других? – протяжно спросила Лена.
– Больше других?.. – Гиммер фыркнул и в упор посмотрел на Лену. – Он получил абсолютное большинство в думе, вот что он получил!..
И Гиммер грузно откинулся на сиденье.
Лена вдруг вспомнила фотографа в белой панаме, и на губах ее заиграла веселая и злая усмешка.
– И что же будет теперь?
– Что же будет?.. Придется всем этим пошлякам, говорунам, чистоплюям отереть плевок, который они получили прямо в рожу, и, придравшись к какому-нибудь пустяку, кассировать выборы. Вот что будет!.. Хотя люди ума и дела предупреждали их, что выборы сейчас – это глупость, маниловщина, преступление! Они, видите ли, кривлялись, что говорят от имени народа, а народ, который признает только силу, дал им коленкой под зад, харкнул им прямо в р-рожу, прямо в р-рожу!..
Гиммер почти кричал.
Лена брезгливо смотрела на него.
