Текст книги "Последний праведник"

Автор книги: А. й. Казински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

42

Больница Фатебенефрателли, Венеция

Прежде чем надеть перчатки, сестра Магдалина постояла в коридоре хосписа, прислушиваясь. Все было спокойно, никто из неизлечимо больных не стонал. Каждый раз, когда ей нужно было уходить, она чувствовала угрызения совести, так что другим сестрам частенько приходилось выпроваживать ее чуть ли не силой. Сегодняшний день не стал исключением, наоборот, сегодня уйти было даже сложнее, чем обычно. Напоследок она решила еще разок заглянуть к госпоже Барбара. Та вскинула голову, как только услышала, что кто-то открывает дверь.

– Вы уходите, сестра?

Магдалина успокаивающе улыбнулась, поставила сумку на пол и сняла перчатки.

– Я освободилась, но я никуда не спешу.

– Я так боюсь.

– Не нужно бояться. Смерть – это всего лишь конец нашей земной жизни.

– Да не смерти! – раздраженно ответила госпожа Барбара. – Я не боюсь смерти.

Госпожу Барбара нелегко было любить, Магдалина уже привыкла к этой мысли, и то, что в их общении иногда бывали суточные перерывы, немного облегчало задачу.

– Чего же вы тогда боитесь?

– Что его не успеют предупредить. Или что он забудет о том, что его предупреждали.

– Вы имеете в виду предупредить о восьмидесяти центах?

– Да.

– Вы по-прежнему не знаете, что именно стоит восемьдесят центов?

Госпожа Барбара не услышала последнего вопроса.

– Здесь где-то есть моя сумка?

– Есть, вот она.

– Возьмите мой кошелек и вложите мне в руку восемьдесят центов. Так я буду уверена, что не забуду его предупредить.

Магдалина вытащила кошелек. В нем не набралось восьмидесяти центов мелочью, поэтому она доложила немного собственных денег.

– Вот, возьмите, – сказала она, вкладывая в руку старушки три монеты. Костлявая ладонь решительно сжалась.

– Теперь я не забуду об этом, когда мой сын придет вечером. Он же придет вечером?

– Я не знаю. Он может быть на дежурстве.

– На ночном дежурстве? Тогда он придет только завтра утром. Но теперь у меня есть монеты, так что я все равно не забуду.

– Я тоже буду об этом помнить, – сказала Магдалина, гладя старушку по сухим седым волосам. – Обязательно.

Какое-то мгновение госпожа Барбара выглядела очень довольной. Магдалина была уверена, что она проживет еще несколько недель. Большинству, как это ни странно, удается пережить праздник. Может быть потому, что они так стремятся прожить свое последнее Рождество.

Сестра Магдалина выключила свет. Госпожа Барбара прижимала к груди руку с зажатыми в ней восьмьюдесятью центами.

43

Круглая башня, Копенгаген

Абдул Хади стоял у самого края крыши этого странного здания. Как он тут очутился? Датские полицейские спорили о чем-то по ту сторону решетки, один из них указывал на него пистолетом. Он не мог разобрать ни слова из их шепота.

Абдул Хади собрал в кулак всю волю. Все, пора с этим покончить. Он так и не добился той справедливости, за которой пришел. Почему Аллах отвернулся от него? Тот самый полицейский, которому не единожды выпадал шанс его пристрелить, вскарабкался по решетке наверх и подошел к нему. Он был весь избит, как и сам Хади. Кажется, он даже улыбался.

–  I will jump, [66]66
  Я спрыгну (англ.).


[Закрыть] – сказал Хади.

Полицейский поднял руки в воздух, чтобы Хади видел, что он безоружен.

–  No gun. [67]67
  Я не вооружен (англ.).


[Закрыть]

Хади посмотрел вниз, на улицу, и понял вдруг, что ему совсем не хочется увлекать кого-то еще с собою в смерть. Раньше ему было наплевать, но отсюда, сверху, все выглядели такими невинными. Если прыгнуть чуть левее, он никого не заденет.

–  One question! [68]68
  Один вопрос (англ.).


[Закрыть]– сказал полицейский.

Абдул Хади посмотрел на него.

–  Do you have a family?

–  I did this for my family. [69]69
  У тебя есть семья? – Я сделал это ради своей семьи (англ.).


[Закрыть]

Полицейский смотрел на него непонимающе.

–  Anyone you want me to call? – спросил он. – Remember: I am the last person to see you alive. [70]70
  Ты хочешь, чтобы я кому-нибудь позвонил? Не забывай, что я последний, кто видит тебя живым (англ.).


[Закрыть]

Абдул Хади отодвинулся подальше от полицейского. Что еще за идиотские вопросы.

–  Your last message. What is it? [71]71
  Твое последнее слово. Что ты хочешь передать? (англ.)


[Закрыть]

Последнее слово? Абдул Хади задумался. Он думал о прощении. Ему хотелось попросить прощения у своей сестры – за то, что она не стала старше, за то, что все годы безраздельно достались ему – это было несправедливо. И еще ему хотелось попросить прощения у старшего брата – за то, что Хади так и не смог отомстить за его смерть. Брат всего лишь искал жизни побогаче, он не сделал ничего плохого. Как и сестра. Она тоже ни в чем не была виновата. Как же четко он видел сейчас перед собой ее лицо! Брат и сестра ждут его, готовятся встречать, в этом он был уверен и радовался, предвкушая новую встречу с ними.

Полицейский снова придвинулся поближе и прошептал Хади:

–  I wonʼt close ту eyes. Do you hear me? – Он потянулся к Хади. – I am your last witness. [72]72
  Я не стану закрывать глаза. Ты меня слышишь? Я последний, кто видит тебя живым (англ.).


[Закрыть]

В эту секунду Абдул Хади должен был спрыгнуть. В эту самую секунду. Он поднял глаза к небу, к своему Создателю, к стоящим в ожидании мертвым родственникам. На мгновение ему показалось, что небо движется ему навстречу. Потом небо приземлилось, сначала на датского полицейского, потом на Хади, потом устремилось дальше, на улицу под ними. Миллионы осколков белого неба, танцующих по кругу. Люди на улице смотрели наверх, дети ликовали. Абдул Хади слышал высокий щелчок, с которым наручники решительно сомкнулись вокруг его запястий.

44

Институт Нильса Бора, Копенгаген

Старый деревянный пол трещал и громыхал под тяжестью самого большого институтского глобуса, который катился по коридору Благодаря его размерам Ханне не нужно было даже наклоняться, чтобы подталкивать его вперед, она просто шла за ним, как за громоздкой детской коляской. Глобус врезался в дверной косяк, отбив от него щепку, и вынудил двух молодых ученых, возвращающихся с обеда, отпрыгнуть в сторону, чтобы их не переехало.

– Эй, у тебя права-то на управление им есть? – спросил один из них, смеясь.

– Мне просто нужно кое-что измерить, – ответила Ханна, не замедляя шаг.

Она слышала, как один из них прошептал другому, что она немного чокнутая:

– Это Ханна Лунд. Когда-то она была одной из лучших, но потом… потом с ней что-то случилось.

– А что она здесь делает?

Остаток разговора потонул в шуме катящегося глобуса. Ханна завернула за угол и направилась к аудитории. На мгновение она испугалась, что глобус просто не пройдет в дверь, но проем оказался достаточно широким. Она вытащила из кармана рулон фольги, найденный в маленькой кухоньке при столовой, и принялась оборачивать планету в фольгу, работая целеустремленно и быстро. Потом она приклеила на обернутый фольгой глобус вырезанные континенты – однако не на те места, на которых они обычно располагаются, а собрав вокруг Южного полюса, – и воткнула булавки, которые складывались теперь в совсем иной, чем раньше, узор. Она долго стояла молча, разглядывая Землю, прежде чем сказала вслух:

– Последний раз мир выглядел так в момент своего создания.

45

Церковь Святого Духа, Копенгаген

– Держите, вы это заслужили, – сказал священник, ставя стакан на стол перед Нильсом и наливая себе. – Смерть была совсем близко.

Золотистый алкоголь растаял у Нильса во рту, жидкость в стакане, который он отодвинул от себя, немного порозовела: у него изо рта шла кровь. Но зубы целы и нос не сломан.

– Вы бы заглянули в травмпункт по дороге, – сказал Розенберг с деланым спокойствием.

Нильс знал этот классический тип реакции человека, который только что избежал смертельной опасности. Жертва или полностью теряет человеческий облик и даже не старается этого скрыть, или же наоборот делает вид, что «ну Господи, какие пустяки, сейчас все пройдет». Последнее особенно свойственно мужчинам.

Нильс ничего не ответил. У него ныли челюсть и одна скула, болело колено и пульс никак не хотел успокаиваться.

Кабинет Розенберга являл собой странный гибрид переговорной и гостиной с фрагментами детского сада: в углу стоял ящик с погремушками и деталями от «Лего». Полка за спиной Розенберга провисла под тяжестью черных книг в кожаных переплетах.

– Почему он выбрал именно вас? – Нильс только сейчас обнаружил, что думает вслух.

Розенберг пожал плечами.

– Как он находит жертв? Или находил.

– Может быть, это случайность? – спросил священник, осушая свой стакан и тут же наливая себе новую порцию.

– Нет, в это я не верю.

– Еще?

Нильс накрыл ладонью свой стакан, изучающе глядя на священника. Он врет. Нильс только не знал, о чем именно.

– Я этого не понимаю, – из-за побоев Нильс говорил в нос, но был полон решимости выжать из священника правду. – У меня нет никаких идей, зачем сумасшедший объезжает земной шар, убивая хороших людей.

– Бросьте, – перебил его Розенберг. – Какой я к черту хороший.

Нильс пропустил это мимо ушей.

– Но в одном я уверен: это не случайность. А как раз наоборот! – Он поймал взгляд Розенберга и удерживал его. – Выбор пал именно на вас, вы должны были умереть сегодня. Конкретно вы, как и в случае со всеми остальными. Я должен просто понять, почему.

Нильс встал и подошел к окну. Кабинет располагался на втором этаже. Белое снежное одеяло словно в утешение покрыло улицу, все крыши, все машины, все скамейки. Внизу работала целая команда полицейских. Двое из них стояли на посту рядом с машиной, на заднем сиденье которой сидел Абдул Хади. Обе его руки были пристегнуты наручниками к железному кольцу в полу. Все, ни шагу дальше. Сотрудники спецслужб уже проинформировали Нильса и Розенберга, что те не имеют права говорить о случившемся. Закон о терроризме. Текущие расследования, предупреждение новых атак и так далее. Нильс прекрасно понимал, что об этом деле нигде не будет упомянуто ни единым словом, об этом не напишут газеты: такого никогда не случалось. Информация осядет в самых надежных национальных тайниках, куда нет доступа даже у премьер-министра. Нильс был знаком с новым законом о терроризме. Этот закон вбивал клин между знанием и информацией – с одной стороны, и неинформированным населением – с другой. Цензура в чистом виде.

Когда Нильс снова повернулся, лицо Розенберга словно затуманилось. Плечи чуть приподнялись. Реакция, подумал Нильс, вот она наконец, сейчас он сломается. До него начало доходить, что еще пара мгновений – и какой-то псих выпустил бы ему кишки. Теперь он уязвим.

– У вас есть семья? Кто-то сможет побыть с вами сегодня вечером? – спросил Нильс.

Священник молчал.

– Я, конечно, позабочусь о том, чтобы вы могли поговорить с психологом – если хотите.

Розенберг только кивнул. Повисла неловкая пауза. Нильс чувствовал, как Розенбергу хочется заговорить. Во всем признаться.

– Ну, звоните, если…

– Это не тот, кого вы ищете.

Нильс не шевелился. Ну вот, наконец.

– Вы поймали не того, кого ищете. – Розенберг говорил глубоким и каким-то далеким голосом, словно не сидел сейчас перед Нильсом, а находился где-то в другом месте.

– Что вы имеете в виду?

Тишина.

– Что вы имеете в виду? Почему это не тот, кого я ищу? Он же пытался вас убить.

– Это не он.

– Вы его знаете?

Розенберг нерешительно помолчал, потом кивнул. Нильс снова сел на свое место.

46

Институт Нильса Бора, Копенгаген

Физическая боль – всегда хороший знак для ученого. Знак того, что он слишком долго просидел, не меняя положения, слишком мало ел и ничего не пил: знак, что он забыл обо всем, предчувствуя прорыв. Некоторые исследователи-мужчины называют такую боль «схватками открытия». Ханна не обращала внимания на ноющую спину и урчание в животе, вводя в поисковую строку адрес http://en.wikipedia.org/wiki/File: Pangea_animation_03.gif.

Она как зачарованная наблюдала за коротким анимационным клипом о расколе континентов. Они как будто расплывались в разные стороны: Северная и Южная Америки, Азия. Она снова посмотрела на свои записки. Как красиво! Так просто, так очевидно.

* * *

– Ханна? Это ты? – Секретарша подняла удивленный взгляд от монитора, когда Ханна вошла в кабинет.

– Можно я позвоню с твоего телефона?

– Как дела? Ты уже сто лет к нам не заходила.

– Мой мобильный остался в моем старом кабинете, – перебила Ханна, глядя на секретаршу – Сольвей?

– Как дела, Ханна?

– Мне нужно позвонить, это очень важно.

Ханна сняла трубку и достала визитку Нильса. Сольвей улыбалась за ее спиной, покачивая головой.

– Нильс, привет, это я, перезвони мне, как только сможешь, я поняла кое-что совершенно невероятное. Тут… в общем… это так красиво, вся эта закономерность. Я знаю, где были совершены остальные убийства. – Она положила трубку и посмотрела на секретаршу. – Дело в том, что по всему миру совершена серия убийств, и я работаю сейчас вместе с полицейским, который ищет… – она запнулась.

– Ищет что?

– И я сейчас пыталась отыскать во всем этом закономерность, и, кажется, мне это удалось.

– Я в этом не сомневаюсь.

– У тебя все хорошо, Сольвей? У тебя же болел муж.

– У него был рак, да. Он выздоровел. Ходит на проверки, конечно, но, похоже, все уже позади. А ты?

– Густав уехал.

– Очень жаль, правда. Я в последний раз видела его здесь где-то год назад. Он заезжал за Фродином, они собирались в Женеву.

Ханна взглянула на Сольвей и подумала, что та всегда ей нравилась. Такая общая мама всего института. Сольвей поднялась с места, спокойно подошла к Ханне и обняла ее.

– Очень рада снова тебя видеть, Ханна. Я никогда не понимала ничегошеньки из того, что происходит у тебя в голове, но ты мне всегда нравилась. Звони, если тебе что-то понадобится.

Ханна кивнула и вышла из кабинета.

47

Церковь Святого Духа, Копенгаген

На этот раз Нильс не стал накрывать свой стакан ладонью, и священник налил ему новую порцию.

– Его звали Халед Хади. Брат Абдула Хади.

Розенберг замолчал в нерешительности. Перед Нильсом сидел теперь совсем другой человек: от улыбки во взгляде и общей детскости ничего не осталось. Голос тоже стал глубже, он как будто надеялся поднять на поверхность некую добытую правду.

– Те фотографии в церковном подвале, помните?

– Беженцев, которых вы укрывали?

– Вы все правильно тогда поняли, их действительно было больше двенадцати.

Нильс кивнул.

– Их было четырнадцать.

Нильс не протестовал против его частых пауз, наоборот, опыт работы на интервью и допросах научил его ценить паузы. Именно в паузах подбирались приметные словечки. К этому моменту все стандартные ответы и заученные реплики уже заканчиваются.

Священник отодвинул стул назад и сделал глубокий вдох.

– Как вы знаете, я неоднократно использовал церковь для того, чтобы укрывать тут беженцев, которым власти отказали в этом статусе. «Укрывать», может быть, не совсем правильное слово, все ведь знали о том, что они тут. Я использовал церковь как платформу, как фундамент, стоя на котором я хотел заставить пересматривать дела отказников. Особенно однажды это имело большой успех.

– Тогда был принят частный закон.

– Да, именно. После множества статей в прессе был принят частный закон, который позволял тем двенадцати остаться в стране. Я до сих пор поддерживаю отношения с большинством из них, один из них теперь мой парикмахер. – Нильс взглянул на его небогатый волосяной покров, и священник улыбнулся. – Остальные обустраивались тут с переменным успехом. Парочка переехала в Швецию. Трое сидели в тюрьме. Один из них, молодой суданец, стал профессиональным футболистом.

– А еще двое?

– Да. Были еще двое.

Священник снова нерешительно замолчал. Нильс понимал, что эту историю он рассказывает впервые.

– Один из них сбежал. Он был палестинец без гражданства, я понятия не имею, что с ним потом произошло.

– А второй?

– Халед.

– Вторым был Халед Хади, брат Абдула?

Священник кивнул.

– Что с ним произошло?

– Он мертв.

– Как это случилось?

– Халед Хади был потенциальным террористом, – сказал Розенберг, поднявшись и стоя спиной к Нильсу. – Так было написано в бумагах, которые мне передала полиция. То же самое они повторили на словах, когда пришли со мной поговорить. Потенциальный террорист. Что-то вроде того, что он был каким-то образом связан с несколькими терактами, с известными террористами, хотя никаких доказательств того, что он когда-либо собственноручно занимался террором, не существовало. Но… – Розенберг пытался подыскать слова. Он снова обернулся и сел на свое место. – Вы помните Дэниела Перла?

– Убитого журналиста?

– Да, именно. Американского журналиста, которого Аль-Каида заманила в ловушку в Карачи в 2002 году и…

– Перерезала горло.

Розенберг кивнул.

– Отвратительная история. Она обошла весь мир.

– Халед имел к этому какое-то отношение?

– Так считалось. Ваши коллеги сказали, что он коротко встречался с Перлом незадолго до смерти последнего – из этого заключили, что он, очевидно, участвовал в том, чтобы заманить американца в ловушку.

– Что Халед делал в Дании?

– Понятия не имею. Не исключено, что он въехал сюда по поддельным документам. Не забывайте, что в Дании жили несколько террористов, находящихся в международном розыске. У группы, стоявшей за взрывом бомбы во Всемирном торговом центре в 1993 году, были связи в Орхусе.

Нильс кивнул.

Священник продолжал:

– Спецслужбы на меня давили. Они боялись, как бы общественность не узнала, что в Дании находится потенциальный международный террорист. В то же время спецслужбы понимали, что не могут просто ворваться внутрь церкви и забрать его с собой: другие беженцы поднялись бы на его защиту, и ситуация вышла бы из-под контроля.

– На вас давили. Значит, они хотели, чтобы вы его выдали?

– Да. И меня не оставляла мысль о других беженцах.

– В смысле?

Священник сделал глубокий вдох и кивнул:

– Я чувствовал, что у меня есть шанс их спасти. Меня поддерживали на тот момент многие газеты, целый ряд известных политиков и существенная часть населения. Время было на моей стороне и на стороне беженцев. Симпатии клонились в нашу сторону. Но Халед Хади был тикающей бомбой среди всей этой растущей симпатии. Как бы все отреагировали, если бы услышали, что я укрываю предполагаемого террориста? От сочувствия не осталось бы и следа – и это могло повлечь за собой самые чудовищные последствия для остальных беженцев.

– Поэтому вы поддались?

Какое-то время священник сидел молча, не отвечая. Потом он поднялся, подошел к шкафу и вытянул один из ящиков. Усаживаясь обратно на свое место, он держал в руках конверт.

– Я был в смятении. Сначала я не соглашался: преследуемый человек ищет у меня спасения, мой христианский долг открыть перед ним двери.

– Кто из вас без греха… – сказал Нильс.

Розенберг поднял на него взгляд.

– Да, пусть первый бросит в меня камень. Это суть того, что я проповедовал годами.

– Но вы боялись, что люди перестанут симпатизировать беженцам?

– Медленно, очень медленно у меня в голове начала складываться картинка. С помощью службы безопасности в первую очередь. Я ясно это видел: бомба в автобусе на станции Нёррепорт. Или в метро в час пик. Или в самолете на внутреннем рейсе. Множество убитых. Кровь, стекающая в канализационные люки. В конце концов я решил, что риск слишком велик. Что, если он получит вид на жительство и уйдет в подполье, а потом однажды утром я открою газету и прочту о террористическом акте в самом центре Копенгагена и о том, что террорист укрывался в моей церкви? Каково мне будет жить, зная, что я мог ему помешать, но ничего не сделал?

– И вы его выдали?

Священник кивнул.

– Я, как Иуда, заманил его в кабинет – вот сюда, – где уже сидели люди из спецслужб.

Розенберг помолчал. Его дыхание немного ускорилось. Наконец он продолжил:

– Я никогда не забуду взгляда, которым он на меня посмотрел. Разочарование, страх, скорбь и злость. Его взгляд говорил: «Я же тебе доверял. Я тебе доверял».

– Что случилось потом?

– Ничего. Проходили недели. Другим беженцам позволили остаться в стране. Но потом…

Слезы в глазах. Нильс почувствовал симпатию к Розенбергу.

– Потом однажды я получил по почте вот это… – Он выложил на стол конверт.

– Что это?

– Откройте.

В конверте были фотографии. Нильс затаил дыхание. Руки в кровоподтеках, пристегнутые к столу. Голый человек, подвешенный за руки. Мешок на голове. Нильс вспомнил об Иисусе.

На последней фотографии был окровавленный труп, свисающий вниз головой с конструкции, напоминающей мясной крюк на бойне. Нильс не мог выдавить из себя ни слова.

– Халед Хади. Шесть недель спустя после того, как я его выдал. Секретные фотографии из йеменской тюрьмы.

Нильс вернул фотографии на место.

– В том, что касается пыток, Йемен – одна из самых зверских стран. Большинство средневековых инквизиторов позавидовали бы их изобретательности. Они подводят ток к яичкам. Избивают проводами. Опускают человека в ледяную воду. Заставляют есть еду с толченым стеклом. Я расспрашивал врача… обо всем.

Нильс поднял на него взгляд. Расспрашивал врача. Прошел все муки на пути к кресту.

– Как он мог снова очутиться в Йемене?

Священник пожал плечами.

– Я не знаю. Датские власти хорошо спрятали концы в воду, ни один журналист ничего не проведал. Спецслужбы спокойно извиняли себя тем, что он попал в Йемен из другой страны, в которой находился в розыске. Его выдали именно в эту третью страну – они не хотят говорить, в какую, но это наверняка США, – где пытки официально под запретом. Так что с сугубо правовой точки зрения руки у них чисты. Тут много спорных вопросов, но главное-то в том, что они выдали его стране, где пытки запрещены, а эта страна просто передала его дальше.

Нильс кивнул.

– Кто прислал фотографии?

– Абдул Хади. Он хотел, чтобы я знал, на что я обрек Халеда. Хотел открыть мне глаза на то, как сложилась его судьба.

– То есть Абдул Хади хотел убить вас, чтобы отомстить за брата?

– Чтобы отомстить, да.

Повисло молчание. Священник косился на бутылку виски, Нильс понимал, что внутри него идет внутренняя борьба: ему хочется еще, но больше нельзя. Знакомое ощущение.

– Я не думаю, что Халед имел какое-то отношение к убийству Дэниеля Перла. Он никогда не был в Афганистане. Он был приятным молодым человеком. – Розенберг посмотрел Нильсу в глаза и сказал: – У меня просто отказали мозги.

Розенберг проиграл внутреннюю борьбу и снова наполнил стакан. Нильс впервые заметил у него небольшие красные стяжки на коже под глазами.

С улицы доносились голоса полицейских. Нильс внимательно смотрел на сидящего перед ним Розенберга. В голове проносились картинки: Абдул Хади, бег по пешеходным улицам, странные знаки на спинах жертв, Сара Джонссон, Владимир Жирков, хорошие люди… У него не было никаких зацепок. В этом не наблюдалось логики, общая картина не складывалась. Голос священника прервал ход его мыслей. Он о чем-то спрашивает?

– Так что я вовсе не один из ваших тридцати шести праведников.

Нильс мягко улыбнулся.

– Ну, я думаю, эта праведническая теория – далеко не главная рабочая теория Интерпола.

– Может быть, им стоило бы присмотреться к ней поближе.

– Может быть.

Розенберг поднялся со своего места. Он облегчил сердце.

– Моя работа противоположна вашей, – сказал он.

– В смысле?

– Вы должны найти доказательства, чтобы заставить людей поверить.

Нильс улыбнулся:

– А вы должны заставить людей поверить без доказательств.

Розенберг кивнул.

Нильс хотел что-то сказать, помочь священнику разобраться с его чувством вины.

– Может, спецслужбы все-таки были правы? – сказал он. – Может, вы поступили правильно?

Розенберг тяжело вздохнул.

– Кто знает, что правильно, а что нет? Был такой поэт-суфий, Руми. Он написал историю о маленьком мальчике, которого в снах преследует злое чудовище. Мама мальчика утешает его и говорит, что мальчик просто должен думать о ней – и о том, что все плохое исчезнет. Но мама, отвечает мальчик, – что, если у чудовища тоже есть мама? Розенберг улыбнулся. – Вы понимаете, куда я клоню? У плохих людей тоже есть матери, господин Бентцон. Матери, которые утешают их и говорят, что они поступили правильно. Для них чудовища – это мы.

* * *

С неба падали мягкие снежинки, в их танце в ясном морозном воздухе было что-то беззаботное. Полицейские собирались уезжать. Нильс снова повернулся к священнику.

– Вы всегда можете мне позвонить.

Розенберг кивнул. Похоже, он собирался ответить, но ему помешал полицейский, вошедший передать Нильсу какой-то сверток.

– Что это?

– Из Венеции. Прислали сегодня утром дипломатической почтой.

Нильс открыл посылку, в ней оказалась маленькая кассета с надписью на китайском. Он удивился и сунул ее в задний карман.

– Есть и другая возможность, – сказал Розенберг.

Нильс поднял на него глаза – священник выглядел так, будто его знобило.

– Другая возможность?

– Может быть, это сам Бог убирает своих тридцать шесть праведников.

– Вы имеете в виду, что убийца – Бог?

– Ну нет, так сказать нельзя. Веря в Бога, ты одновременно веришь в то, что смерть – это не конец. Бог просто забирает их домой.

– Бог забирает домой своих праведников?

– Что-то в этом роде.

Рядом хлопнула дверца полицейской машины и заработал мотор.

– Но зачем это Богу?

Священник пожал плечами.

– Может быть, чтобы испытать нас.

– Испытать нас?

– Посмотреть, как мы будем реагировать.

Нильс отступил в сторону, чтобы машина могла выехать, и поймал взгляд Абдула Хади, сидевшего на заднем сиденье. Йеменец был похож на раненого зверя, а не на чудовище.

– И будем ли мы реагировать вообще.