Текст книги "Последний праведник"

Автор книги: А. й. Казински

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

32

Больница Фатебенефрателли, Венеция

– Восемьдесят центов.

Последние два часа мать Томмасо спала очень беспокойно; каждый раз, когда сестра Магдалина заходила к ней, она бормотала во сне что-то невнятное, но теперь Магдалине наконец-то удалось разобрать слова: «Восемьдесят центов».

– О чем вы говорите, госпожа Барбара?

– Он не должен платить эти восемьдесят центов.

– Кто?

– Мой сын.

Старушка попыталась высвободить руку из-под одеяла, Магдалина помогла ей, и тогда мать Томмасо схватила ее за руку. В ней еще оставались земные силы.

– Передайте это ему.

– Хорошо. Что мне сказать?

– Что он не должен платить эти восемьдесят центов.

– Почему?

– Иначе он умрет.

– Где?

Старушка покачала головой.

– Что стоит восемьдесят центов?

– Я не вижу, – в ее голосе дрожали слезы.

Сестра Магдалина кивнула: так часто бывает. Умирающие видят только щель, сквозь которую перед ними приоткрываются будущее и потусторонний мир. Всегда только фрагменты, никогда – картину целиком. Госпожа Барбара снова уснула. Может быть, во сне она четче увидит, чего нельзя покупать ее сыну. Столько разных вещей стоят восемьдесят центов. Паста. Молоко. Эспрессо. Магдалина зашла в кабинет и позвонила Томмасо. Он не ответил на звонок.

33

Синагога, Копенгаген

Настоящая крепость.

Это было первое, что подумал Нильс, выбираясь из машины перед высокими решетчатыми воротами синагоги на Кристальгаде. Черное кованое железо. Два охранника в штатском притоптывали на месте, чтобы не замерзнуть. Наверняка их наняла еврейская община, граффити на ближайшей стене были красноречивы: «Свободу Палестине!» и под ним: «Стена Плача – плачут палестинцы». Нильс подумал о том, сколько денег высвободится, если этот застарелый конфликт разрешится, и вспомнил недавние радиодебаты о том, стоит ли переименовывать половину копенгагенской Площади Израиля в Площадь Палестины. Из всех земных конфликтов израильско-палестинский легче всего экспортировать.

Нильс позвонил в звонок на воротах.

– Нильс Бентцон, из полиции.

– Минутку.

Ожидая, он читал информационную табличку на воротах: зданию больше 175 лет, двенадцать характерных колонн символизируют двенадцать колен израилевых.

– Далеко же они зашли, эти двенадцать колен, – вслух подумал Нильс.

Синагога была расположена немного в глубине улицы, как будто чуть робела остальной застройки. То, что еврейский храм находился в центре города, конечно, воспринималось неоднозначно, и расстановка сил на этом фронте не очень-то изменилась – просто теперь самой взрывоопасной темой стало право мусульман построить в Копенгагене огромную мечеть.

Дверь наконец открылась с легким жужжанием, пропустила Нильса внутрь и неслышно захлопнулась. Первые несколько секунд он не понимал, в какую сторону идти, но тут раздался голос:

– Сюда, сюда, – и ему навстречу через маленькую парковку рядом с синагогой вышел улыбающийся мужчина слегка за пятьдесят. Нильс сразу узнал главного раввина, которого помнил по телевизионным интервью. Та самая окладистая седая борода.

– Нильс Бентцон.

– Мартин Вейцман. Ну и холодина сегодня.

Нильс кивнул.

– Вы бывали тут раньше?

– Никогда.

Раввин до сих пор не отпустил руку Нильса.

– Ну, тогда добро пожаловать. Синагога в переводе с греческого значит «дом собраний», так что ничего страшного тут нет. Идемте.

Они обошли здание, Вейцман набрал код на замке, и дверь открылась.

– Я знаю, что это похоже на Форт Нокс, но после взрыва в 1985 году мы существенно усилили меры безопасности.

Нильс припомнил то дело: взрыв довольно мощной бомбы только чудом не унес тогда человеческих жизней, но стал причиной серьезных разрушений и, помимо прочего, выбил все стекла в доме престарелых за синагогой.

– Наденьте только вот это, пожалуйста, – сказал раввин, поворачиваясь к нему. – Так уж у нас заведено.

Нильс удивленно покрутил в руках ермолку, прежде чем надеть ее.

– И мобильный телефон.

– Выключить?

– Нет, просто переведите в беззвучный режим, пожалуйста. Я сам так делаю. Бог ничего не говорил о мобильных телефонах, ему хватало агнцев и козлят.

Нильс улыбнулся и отключил звук телефона. Новая дверь – и наконец-то они входят в синагогу.

Нильс чувствовал на себе взгляд раввина и старался выглядеть как можно более пораженным. Первой его мыслью было, что это похоже на привычные ему церкви.

– Это одна из самых старых синагог в Европе, – объяснил главный раввин. – Большинство европейских синагог было разрушено во время войны, но датские евреи и в этом смысле отделались относительно легко.

Нильс кивнул.

– Изначально построить в Копенгагене новую синагогу было поручено главному архитектору Петеру Мейну.

– Новую? – перебил Нильс. – Разве в Копенгагене когда-то были другие?

– Да, – Вейцман кивнул, – на Ледерстраде. Она сгорела в большом копенгагенском пожаре 1795 года. О чем это я рассказывал?

– О Петере.

– Мейне. Главном архитекторе. Его предложение было рассмотрено и признано слишком простым, поэтому заказ передали Г. Ф. Хетчу, известному профессору Академии художеств, и именно его работу вы видите. – Вейцман развел руками. – У него неплохо получилось, правда?

– Я думал, что в синагоге должен быть алтарь.

– У нас нет жертвоприношений, поэтому нам не нужен алтарь. Это возвышение в центре мы называем «бима». Или «алмемар». Именно здесь мы молимся, читаем Тору или поем. Нужна определенная сноровка, чтобы разобраться, когда нужно повышать или понижать тон, из текста этого не видно. А вот тут, – он указал в сторону, – мы храним свитки Торы, в специальном ларе, синагогальном ковчеге, обращенном к Иерусалиму. Он называется «арон а-кодеш». Главное событие службы – это открытие синагогального ковчега и разворачивание свитка Торы. «Нер тамид» – это вечный светильник, напоминающий о семисвечнике из Иерусалимского храма.

– Стена Плача.

– Именно. Иерусалимская Стена Плача – это единственная уцелевшая часть Второго Храма, разрушенного римлянами в 70 году нашей эры. О Первом Храме позаботились еще вавилоняне в 586 году до нашей эры. В общем, чтобы закончить нашу импровизированную лекцию: как вы, наверное, заметили, все это не очень сильно отличается от христианства. Просто наша главная служба проходит не по воскресеньям, а в шаббат, в субботу утром.

Он сделал глубокий вдох, глядя на Нильса. Видно было, что читать такие небольшие лекции для него дело привычное, в синагогу часто приходят школьные экскурсии.

– Но если я правильно понял, вы хотели поговорить о цадиким нистарим. Тридцать шесть праведников, часто их называют ламед-вав цаддиким. Давайте присядем вот здесь. – Нильс проследовал за ним в дальнюю часть синагоги. Раввин пах табаком, указательный и средний пальцы пожелтели от никотина. Нильс коротко пересказал ему суть дела.

– Подумать только, что кто-то убивает тех, кто должен нас спасти, – сказал Вейцман, покачав головой. – Сумасшествие. Сумасшествие. Кто знает, заслуживаем ли мы вообще того, чтобы здесь находиться. – Он снова сделал глубокий вдох и слегка улыбнулся. – И теперь вы хотите узнать…

– Как можно больше. Откуда пошел этот миф? Если миф – это вообще правильное слово для его обозначения.

– Ну, если вам так нравится… – Он пожал плечами. – Ламед-вав цаддиким, тридцать шесть праведников… – Он помолчал, размышляя о чем-то. – Это связано с Талмудом.

– Часть иудейского мистицизма? Каббала?

– Нет-нет, это совсем не из той оперы – к счастью, иначе бы мы поседели и пропали в недрах мистицизма прежде, чем закончили разговор. – Он улыбнулся. – Каббалу мы оставим Голливуду, ее всегда хорошо иметь под рукой на случай, когда не получается выдумать достойную развязку сценария… – Он засмеялся.

– Талмуд?

– Да. Талмуд – это устное иудейское учение. Он включает в себя комментарии к Торе, которые изначально записывались на арамейском языке, а не на иврите, хотя эти языки родственны между собой. Иврит был возрожден с основанием государства Израиль, где он стал официальным языком, но в течение долгих лет до этого он использовался только для молитв и богослужений. Да, но мы говорили о Талмуде, – он помолчал, пытаясь понять, с чего лучше начать. – Талмуд охватывает Мишну и Гемару. Мишна – это точный пересказ того, что Всевышний сказал Моисею. Гемара – это комментарии и дискуссии раввинов вокруг текстов Мишны. Существует два Талмуда: Иерусалимский и Вавилонский, Иурушалми и Бавли. Иудаизм основывается на Бавли. Талмуд – это единый свод, включающий в себя двадцать один том по тысяче страниц каждый, возникший после разрушения Второго Храма в 70 году. Тогдашние раввины просто-напросто опасались, что иудаизм исчезнет, и решили записать те законы и жизненные правила, которые составляли тогда его основу. Там можно найти размышления о чем угодно. Политические, правовые и этические вопросы. Можно считать это своего рода правовыми актами. Как нужно себя вести? Как разрешать споры в разных ситуациях?

– Вы можете привести пример?

– Ну, это могут быть самые банальные вещи… – Он задумался и спокойным точным движением положил ногу на ногу. – Например, там можно встретить дело человека, который потерял свою трость – вы не забывайте, что Талмуд написан в те времена, когда ходунки еще не изобрели, – он снова улыбнулся. – Допустим, какой-то человек забыл свою трость на торговой площади и по той или иной причине возвращается за ней только три месяца спустя. И тут оказывается, что ею теперь пользуется какая-то старушка. Есть ли у нее на это право? Или трость продолжает принадлежать старому хозяину? Что значит обладать чем-то? Речь ведь могла идти не только о трости, но и об участке земли.

– Право собственности?

– Например. Человек бросает свой дом, чтобы… да что угодно, на это может быть столько разных причин. Война, голод и тому подобное. Когда через три года он возвращается обратно, в доме уже живут другие люди. Кто из них имеет право на дом?

– Похоже, там хватает вопросов.

– О да. При этом многие дела носят прецедентный характер: если ты решил одно из них, ты можешь провести параллели с целым рядом похожих дел.

– Как в современном праве?

– Да, можно и так сказать. Талмуд написан как пересказ споров раввинов, которые они вели между собой в особой мнемотехнике между 100 и 500 годами. Споры эти полны ассоциаций и строятся вокруг аллегорий и притч, что делает произведение особо открытым для разных истолкований. Надо еще отметить, что каждый том начинается со своего рода доказательства, решения какой-либо проблемы – практически как в математике. Потом описывается путь, которым к этому решению пришли. По правде говоря, частенько путь оказывается очень длинным и извилистым, – он улыбнулся. – Талмуд написан для людей, которым некуда спешить – и у которых толстые очки.

– Этого я как раз не могу себе позволить – не спешить.

– Я понимаю. Если бы Талмуд был написан сегодня, было бы трудно найти издательство, согласное за него взяться. В наше время всем постоянно кажется, что все происходит недостаточно быстро. Для нас упустить что-то равносильно проклятию – и именно из-за этого страха мы столько всего упускаем. Я говорю как старик, да? Мои дети тоже на это жалуются! – Он рассмеялся.

Нильс улыбнулся, но поспешил вернуться к теме:

– И в Талмуде написано про тридцать шесть хороших людей?

– Давайте называть их праведниками, это ближе к истине. Цаддик значит праведный. Тридцать шесть праведников.

– Почему именно тридцать шесть? Восемнадцать – это священное число, и…

– Да, вы все правильно понимаете… – снова эта улыбка. – Восемнадцать – это священное число, но почему именно тридцать шесть – этого никто не может толком объяснить. Правда, я слышал теорию, что каждый из них ответственен за десять дней в году. 36. 360. В таком случае, это имеет больше отношения к астрологии – что-то вроде того, что каждый из них покрывает десять градусов Земли, – он с улыбкой развел руками. – Я не могу дать точного ответа, так что я теперь ваш должник. Но я знаю, что в еврейском фольклоре эти тридцать шесть считаются «скрытыми святыми». «Ламедвавник» на идиш.

– Но сами хорошие… то есть, праведники, не знают о том, что они праведники?

– Да вам известно больше, чем мне. Нет, праведники не знают о том, что они праведники. Об этом знает только Бог.

– Как же тогда другие могут узнать о том, что они праведники? – спросил Нильс.

– Может, все дело как раз в том, что никто не должен об этом знать.

– Их всегда тридцать шесть?

– Именно так следует из Талмуда, да.

– А если кто-то умрет?

– Если умрут все тридцать шесть, случится конец света. А согласно любимой Голливудом каббале даже сам Бог должен умереть, если исчезнут все тридцать шесть.

– Их тридцать шесть в каждом поколении?

– Да, именно. Эти тридцать шесть несут на своих плечах все бремя человеческих грехов, что-то в этом роде.

– Могу я спросить, верите ли вы сами в это?

Раввин задумался.

– Мне нравится эта мысль. Взгляните на мир вокруг – войны, террор, голод, нищета, болезни. Взять, например, ближневосточный конфликт – здесь сосредоточено столько ненависти, столько ярости, что за каждым углом подстерегает начиненный взрывчаткой человек, а контрольно-пропускные пункты и заграждения стали неотъемлемыми приметами пейзажа. Глядя на этот мир из своей маленькой датской башни из слоновой кости, мне очень нравится думать, что на Земле есть как минимум – как минимум! – тридцать шесть праведников. Такие маленькие живые столпы, которые заботятся о том, чтобы в мире была хоть малая толика доброты и праведности.

Повисла тишина.

– Вы ищете убийцу? – неожиданно спросил раввин.

Вопрос застал Нильса врасплох, он не нашелся с ответом.

Раввин продолжил:

– Или жертву?

34

Эльсинор

Ханна целилась пустой сигаретной пачкой в корзину для бумаг, но промазала и засыпала пеплом пол, однако не стала отвлекаться от своей карты и многостраничных заметок. Она никак не могла уловить связь между местами преступлений: на карте было немало вообще нетронутых областей, в то время как на Ближнем Востоке убийства были совершены в Мекке, Вавилоне и Тель-Авиве. В какой-то момент она была близка к тому, чтобы позвонить Нильсу и сказать, что она сдается. В конце концов, это дело не имело к ней никакого отношения. Однако что-то заставляло ее возвращаться к карте. Поначалу она думала, что ее влечет закономерность. Она ведь знала, что здесь точно есть закономерность, просто нужно ее отыскать. Закономерности, поиски ключа всегда ее привлекали.

Было бы у нее побольше сигарет! Да еще если бы…

Они бездетные, – перебила она мысленно саму себя. – Ни у кого из жертв нет детей. Другие совпадения? – Она пролистала свои заметки. Религия? Нет, среди убитых были христиане, евреи, мусульмане, буддисты, атеисты и даже один баптистский священник из Чикаго. Цвет кожи? Нет. Возраст? Она поколебалась – да, здесь что-то есть. Вряд ли это имеет решающее значение, но теперь даже малейшие детали могут помочь. Убитым было от сорока четырех до пятидесяти лет. Случайность? Возможно, но факт не становится от этого менее интересным. Годы исследовательской работы научили Ханну, что кажущееся на первый взгляд случайностью – именно кажущееся на первый взгляд случайностью! – в результате часто оказывается неслучайным. Двадцать один убитый, все в возрасте от сорока четырех до пятидесяти лет. Бездетные. Это что-то да значит.

Она принялась складывать все бумаги в коробку: факс, заметки, карта. Сначала она решила прокатиться на машине за сигаретами, но потом надумала взять с собой материалы. Она попыталась дозвониться до Нильса, чтобы объяснить, куда едет, но он не брал трубку.

Холодный воздух ударил ей в лицо на пороге, но мороз действовал оживляюще. Ханна слишком мало бывала вне дома, она могла неделями просиживать взаперти, выходя только к озеру и в ближайший магазин. Все остальное время она проводила, занимаясь… Чем? Она и сама понятия не имела. Это было хуже всего: случались дни, множество дней, когда она ложилась спать вечером, не имея ни малейшего представления о том, что делала, начиная с утра. Так что когда она завела сейчас машину и выехала на шоссе, это была своего рода мини-революция.

35

Копенгагенская синагога

Нильс поднялся, но Вейцман продолжал сидеть, и от этого возникла неловкость. Наконец раввин последовал его примеру.

– Есть ли у них какие-то тайные знаки, у этих тридцати шести? Что-то, что их объединяет?

– Только праведность. То, что они, как вы говорите, хорошие. Разве этого мало?

Нильс помедлил – вообще-то да, маловато.

– Вы можете назвать людей, которых считали такими праведниками?

Вейцман пожал плечами.

– Обычно об этом заговаривают на похоронах. Когда нужно почтить память человека, который значил много для многих.

– Но если бы вас попросили кого-то назвать?

– Я не знаю. Я не уверен, что мои предположения окажутся правильнее ваших. Однако евреи часто в этой связи вспоминают о Второй мировой войне. Оскар Шиндлер, участники Сопротивления в разных странах, одиночки, которые пытались не допустить полного истребления евреев. Но, как я уже сказал, ваши предположения ничем не хуже моих.

Он посмотрел Нильсу в глаза. Двое одетых в черное мужчин вошли в синагогу и поздоровались с Вейцманом.

– У меня сейчас назначена встреча. Ну что, я вам хоть немного помог?

– Да, конечно, спасибо за разговор.

Раввин провел Нильса до дверей и пожал ему руку.

– Теперь вы всего в двух рукопожатиях от Гитлера, – сказал он, не разжимая ладони.

– В смысле?

– Как-то на одной конференции в Германии я брал интервью у офицера, который работал с Гитлером. Я пожал тогда ему руку и подумал: ну вот, теперь я всего в одном рукопожатии от Гитлера.

Он по-прежнему не отпускал руку Нильса.

– Так что теперь вы всего в двух рукопожатиях от зла, Нильс Бентцон.

Пауза. Руке было жарко в ладони раввина.

– Может быть, и с добром точно так же: мы всегда где-то рядом с ним, и это вдохновляет. Вспомните Нельсона Манделу – этот человек изменил целую страну. Как Ганди. Как ваш Иисус. – Он улыбнулся. – Говорят, что в Южной Африке все или сами знакомы с Манделой, или знают кого-то, кто с ним знаком. Все находятся на расстоянии не больше одного рукопожатия от лидера. И тогда мысль о том, что нужно всего тридцать шесть человек, чтобы держать зло в узде, не кажется такой уж невероятной. Подумайте о том, что все перевороты в мировой истории – и плохие, и хорошие – начинались с одного человека.

Он наконец отпустил руку Нильса.

* * *

На выходе его встретили резкий свет и пробирающий до костей мороз, однако Нильс чувствовал, что вернулся домой, в свой мир. Он вдруг понял, что не знает, что делать со своими руками – Гитлер не шел у него из головы. Он сунул их в карманы, остановился и запрокинул голову, разглядывая синагогу. Внутри куртки словно бы забился пульс – это завибрировал телефон. Нильс вынул его из кармана и успел увидеть на экране, что Розенберг шесть раз пытался дозвониться ему.

– Бентцон.

– Это Розенберг! – Лихорадочное дыхание. – Кажется, кто-то влез в церковь.

– Вы сейчас там?

– Да. Я закрылся в своем кабинете. Но здесь стеклянная дверь.

– Вы уверены, что в здании кто-то есть?

– Да, дверь была взломана.

– Вы звонили в полицию?

Шум на линии, кажется, он выронил из рук телефон.

– Розенберг?

Вдруг голос священника вернулся, теперь он шептал:

– Я его слышу.

– Оставайтесь на месте, я могу быть там через…

Нильс окинул взглядом улицу. Поток машин не двигался. Он хотел позвонить и вызвать подкрепление, но передумал: каждая секунда была на счету. Он пустился бежать.

– …через три минуты!

36

Центр Темной космологии, Копенгагенский университет

Учитывая, что команда ученых со всего мира, занимающая это здание, исследует темную материю Вселенной, Центр Темной космологии был освещен на удивление ярко. Ханна захлопнула за собой дверцу машины. Годы, прошедшие после смерти Йоханнеса, исчезновения Густава и похорон ее собственной многообещающей академической карьеры, не оставили на здании никаких следов, и это пугало и вдохновляло одновременно. Она захватила коробку с заднего сиденья и вошла в институт. Несколько студентов и молодых исследователей встретились ей на лестнице, но не обратили на нее внимания. Ханна поднялась на третий этаж, где раньше находился ее кабинет. Здесь было пусто – время обеда. Не прочитав имени на табличке у двери, не постучавшись, она вошла в кабинет.

Миновало не больше секунды, прежде чем они столкнулись взглядами с молодым человеком за письменным столом, но Ханна все равно успела почувствовать, что вернулась домой. Ей были знакомы эти запахи, эти звуки, замкнутая, но такая домашняя атмосфера. На стенах висели те же плакаты, полки оставались на своих прежних местах.

– Простите? – спросил молодой человек, хотя ему не за что было просить прощения. – Мы договаривались о встрече?

Взгляд Ханны продолжал блуждать по кабинету. Фотография двух маленьких девочек. Рисунок перед компьютером, на котором детским почерком написано «Папе от Иды и Луны».

– Вы кого-то ищете? – не сдавался он.

– Это мой кабинет, – вырвалось у Ханны.

– Это, наверное, какое-то недоразумение. Я сижу в этом кабинете уже больше двух лет, – он поднялся, и ей показалось на мгновение, что он сердится, но он протянул ей руку и сказал: – Томас Фринк, аспирант.

– Меня зовут Ханна. Ханна Лунд.

Он смотрел на нее, как будто пытаясь припомнить, что связано с ее именем, и в конце концов это ему удалось, хотя он и не был уверен до конца.

– Вы писали о…?

– Темной материи.

– Я занимаюсь космическими взрывами.

– Томас, можно тебя на минутку?

Ханна сразу узнала этот голос у себя за спиной. В дверях стоял пожилой человек с вздернутыми плечами, сутулой спиной и детскими глазами.

– Ханна? – спросил пожилой профессор, глядя на нее удивленно. – Я думал, ты…

– Хольмстрём?

Он кивнул и неуклюже ее обнял. Она отметила, что он расплылся в талии. Профессор вдруг посмотрел на нее почти рассерженно.

– Подумай хорошенько, прежде чем рассказать мне, чем ты сейчас занимаешься. Потому что, черт побери, только что-то действительно стоящее может оправдать твое отсутствие здесь!

– Долго объяснять, – сказала Ханна, отмахиваясь. – А вы как?

– Да все в порядке, если не считать этих постоянных сокращений. Все деньги теперь уходят на экологию. Стоит только позвонить министру образования и прошептать ему в ухо слово «климат» – пусть даже ты делаешь это в три часа ночи, – и наутро тебе выделят миллионы. – Он засмеялся. Эту речь он явно произносил не впервые. – Деньги теперь в климатических изменениях, и ничего тут не поделаешь.

– И голоса на следующих выборах, – добавил Томас Фринк, поднимая взгляд от своего монитора.

– Климат, – сказала Ханна, серьезно глядя на Хольмстрёма. – Они молятся не тем богам.

– Каким богам?

– Самим себе. – Она улыбнулась.

Наступило неловкое молчание, которое просто необходимо было чем-то заполнить.

– Это ты с собой принесла? – спросил Хольсмтрём, кивая на коробку.

– Да.

Он молчал, явно ожидая, что она объяснит, что в коробке. Но вместо этого она спросила:

– Вы не знаете, аудитория в старом здании свободна?