Текст книги "Дети Любви (СИ)"
Автор книги: Windboy
Жанры:
Любовно-фантастические романы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Смерть пришла, как живая тьма.
Тает жизнь, словно снег весной.
Любим жизнь, если та красна.
Сажаем сад, чудо как родной.
Чёрный снег укроет его,
И уже не увидим мы
Тех цветов, что дадут плоды.
Голос стих. Молчание. Но Дуглас хотел услышать дальше. Он напряг волю, и голос появился вновь.
Мы уйдём, но вернёмся ли?
Знаем цель, но не зрим пути.
Путь во мгле и кромешной тьме.
По мирам, что так холодны.
Только в лунный час
Счастье входит в нас,
И дарует власть
Вечно юной любви.
Отца обнаружили мёртвым двое друзей Дугласа. Они зашли за ним, чтобы узнать, почему он не ходит в школу. Когда на стук в дверь никто не ответил, они решили войти и сразу наткнулись на тело. Оно было разрублено на куски ножом для разделки мяса. Один мальчик с криком выбежал из дома, но другой нашёл в себе силы позвонить в полицию, перед тем как упал в обморок от запаха разложения. Прежде, чем отключиться, он успел разглядеть личинки мух, что копошились под веками в глазницах убитого. А Дуглас бесследно исчез.
*
Я встретил Дугласа в потустороннем мире преддверия смерти.
– Почему ты хочешь освободить Тони от моего заклятия?
– Тони хочет этого.
– Но ты знаешь, что чтобы освободить его, нужна жертва, и добровольная жертва?
– Я его жертва, я умру ради него.
– Сделав это, ты перенесёшь Тони в Мир Спокойствия, но не последуешь за ним, а будешь вновь вынужден воплотиться в своём мире.
– Я согласен. Что будет с Тони в Мире Спокойствия?
– Он станет предводителем вампиров.
– Да, это в его силе! Да будет так!
Ночью тихой, светлой, лунной
В дверь старушка постучала.
Мать моя её впустила,
Накормила, напоила, уложила её спать.
Но, наверное, старушка непоседою была,
Встала, к комнате моей пошла,
Дверь тихонечко открыла
И затем змеёй коварной
В душу заползла ко мне.
Снова начался кошмар…
========== 18. Саша ==========
Я спал на одной половинке старого ватного одеяла, от которого воняло мочой и мышами, а второй укрывался. Свет включали среди ночи, я вздрагивал и просыпался, но теперь я боялся не темноты, а света. Однажды, поддавшись какому-то импульсу, я выкрутил и разбил лампочку. Меня избили и изрезали руки осколками. Темнота поселилась внутри, стала частью меня. А со светом приходили они – смеющиеся и грозные лица. Я ловко и хорошо делал всё, что они мне говорили. Лица становились довольными, и тогда мне давали что-нибудь поесть. Голод присутствовал всё время, но я привык, научился терпеть и ждать. Позже я даже радовался их приходу и заискивающе улыбался. Бывало, что меня били, но не сильно. Я не сопротивлялся, просто сжимался в клубок. Приходил ещё один мальчик, всегда грустный, мне почему-то было тяжело смотреть на него. Он выносил ведро, что-то говорил, но я не понимал, только внимательно вслушивался в интонации и смотрел в полные слёз глаза. Почему он так грустил? Иногда он приходил с ведром воды и влажным полотенцем обтирал мне тело.
На стенах в темноте я начал видеть узоры. Они захватывали внимание, потому что были цветными, но я не понимал, что они именно цветные. Узоры двигались, как в калейдоскопе – складывались, распадались, завораживая сознание, а потом стали превращаться в узорчатые лица, страшные лица. Я боялся их, закрывал глаза, но они проникали под веки и оказывались в голове. Тогда я бился головой об пол или стены, пытаясь их выгнать, но они не уходили. Когда узорчатые лица заговорили, я начал кричать, но никакие крики не могли заглушить их голоса. Крики приводили только к тому, что прибегали злые лица и били меня, пока я не замолкал. В какой-то день я не смог замолчать, тогда мне заткнули рот пыльной тряпкой, и я чуть не задохнулся от подкатившей к горлу рвоты.
Мне оставалось только слушать. Я не понимал языка, на котором они говорили, но постепенно смысл некоторых созвучий стал доходить до меня. Один из смыслов звучал постоянно, в разных интонациях или плоскостях, его повторяли разные голоса и в разных местах: «Живи! Живи! Живи!» Я цеплялся за него, как за единственное хоть немного понятное созвучие. Благодаря этому смыслу я чувствовал себя, своё существование, растворённое в днях и окружающей тьме. Постепенно я стал отличать себя от других объектов, собираясь вниманием в теле, и тогда появился ещё один смысл: «Развивайся!» Он изнутри толкал тело, и оно двигалось в темноте, следуя узорам и теням на обретающих всё большую реальность лицах. Я складывался, выгибался, тело делалось всё более гибким, эластичным, послушным и невероятно лёгким. Я лежал на полу, а мне казалось, что я парю в воздухе, а узорчатые лица и тела, словно рука перчатку, заполняли меня изнутри. Иногда я ловил себя на том, что я уже не я, а кто-то тёмный и древний, древнее самого мира, и что он смотрит моими глазами.
Голоса рассказывали и показывали сказки, часто страшные, про убийства, и способы умерщвления не знали числа, но я, не ведая иных сказок, почти не боялся. Сказки завораживали своей чужеродностью, они были цветными – ярко-красными.
Я перестал понимать, что является реальностью: чулан, в котором я сидел, или иной мир, в котором меня звали Альтиа. Мне казалось, что я живу в нём, а чулан мне только снится в кошмарных снах. Я попал в Мир Спокойствия и участвовал в войне между детьми и взрослыми. После её окончания я всё больше и больше осознавал себя в обычном мире, но голоса не перестали звучать, а наоборот, присутствовали почти всё время.
Однажды весёлые лица пришли, когда звучали голоса.
– Представляешь, – сказал Дэн, – я только что посрал, а все газеты кончились, поэтому для начала вылижи мне яйца с жопой, а потом отсоси.
Я привычно опустился перед ним на колени, но тут сразу несколько узорчатых тел вошло в меня. Когда я очнулся, тело ныло так, словно я очень долго двигался в темноте. Во рту был странный привкус, не такой, как обычно. Руки были выпачканы в чём-то липком, я вылизал их. Я привык вылизывать себя, чтобы быть чистым, как требовали голоса. Вкус у липкого был такой же, как во рту, словно металлический. Я не понимал, что произошло, и стал ждать, впервые почувствовав, что за стенами началось какое-то движение, относящееся ко мне.
Пришёл знакомый мальчик. Теперь он не был печален, он был испуган. Он принёс ведро с водой. Я давно страдал от жажды. Не успел он поставить ведро, как я подскочил и начал пить. Мальчик отшатнулся и упал. Я поднял взор и внимательно на него посмотрел. Его губы задрожали.
– Выохорха, – произнёс я, но он меня не понял. Я догадался, что сказал это на языке голосов. – Не бойся, – произнёс я плавно и медленно. Слова звучали знакомо. Значит, я когда-то говорил на этом языке. В мальчике что-то пряталось. Я расширил глаза, проникая в него взглядом. Сомрока – так звучало то, что я увидел. Каждый предмет в каждое мгновение звучал по-своему, и эти звучания были языком, на котором говорили голоса. – Ты со мной дружишь, – перевёл я смысл слова «сомрока». – Зачем ты принёс столько воды?
– Пол помыть, – вымолвил он чуть слышно.
Я посмотрел на пол: старый линолеум покрывали бурые пятна. Я коснулся их взглядом, и передо мной заплясали алые картинки.
– Никто не умер, – сказал я.
– Нет, – качнул головой мальчик, – но их лиц теперь не узнать.
– Им не понравились узоры?
– Думаю, нет.
– Что ж, это неудивительно. Ты должен мне помочь. Позови физрука, уговори отвести меня к Антонине. Я уберу узоры и на время стану прежним, слабым. Смотри.
Закружились узоры, затирая нечеловеческое, уходя глубоко под кожу, восстанавливая человеческое существо.
Когда я очнулся, Славки уже не было. Я чувствовал, что сломлен и готов на всё, лишь бы меня простили, выпустили из чулана. Я помнил, что физрук обещал забрать меня к себе, если выживу. Почему-то я был уверен в том, что выжил. Мне было безразлично, зачем я ему, главное, выбраться. Хуже, чем в чулане, уже не будет, это точно.
Антон пришёл, когда я уже облачился в принесённую Славкой форму и разглаживал пионерский галстук. Мне нравился его алый цвет, и я вытащил атласные хвосты наружу. Мужчина окинул меня придирчивым взглядом, поправил отстегнувшийся погон, взял меня за руку, и мы поднялись к Антонине.
– Подойди, – велела она мне.
Её огромная грудь буквально лежала на столе. Вспомнилась ругань пацанов в чулане из-за того, чья очередь была её в тот день сосать и совать кулак в пизду. «У меня с прошлой недели рука воняет, левой есть приходится. Мышь у неё там, что ли, сдохла?» – истерил Жека. «Ага, и, видимо, не одна, – поддакнул Дрон. – Меня вообще заставила на её волосатые соски кончить и слизать, чуть не блеванул. Я с ней так импотентом стану!»
Я испугался, представив, что она уткнёт меня лицом в эту бесформенную кучу жирной плоти и будет держать, пока не задохнусь. Вместо этого она без размаха ударила меня по лицу, но её рука была столь тяжела, что половина головы загудела и заполыхала от боли. В момент соприкосновения узоры плеснули из меня в её ладонь.
– Маленький зверёныш! Искусал моих голубков. – Она запрокинула голову и расхохоталась. – Будут знать, с кем связываться.
– Я беру над ним шефство и обещаю, что ничего подобного больше не повторится. Убегать он тоже не будет.
– Смотри, чтобы он тебе кое-чего не откусил, – лукаво сказала Антонина, а физрук густо покраснел. – Идите, – холодно бросила она. – Пусть эти три месяца не пройдут для тебя даром.
В коридоре физрук сообщил:
– Я уже всем сказал, что если кто-нибудь хоть пальцем тебя тронет, я его урою. Моё слово знают. Поэтому будь спокоен, а на выходные я буду забирать тебя к себе домой. Ведь за всё надо платить. – Я промолчал. – Иди, тебя твой Славка заждался. Скажи ему спасибо. Он умеет уговаривать, – похабно ухмыльнулся Антон.
Во мне, застилая взор, плескались алые картинки. «Главное, не оглянуться, иначе…» Слава ногам, которые спустили меня по лестнице, и только снизу я глянул на физрука. Наши взгляды встретились, я знал, и он знал.
Провожаемый взглядами пацанов, я шёл через спальню. Видел опухшие искусанные лица голубков Антонины, их изодранные руки. Мой рот сам кривился в ухмылке, а они прятали глаза.
Славка растерянно стоял у кровати, он не знал, что делать, как себя вести.
– Лиолана, – произнёс я и обнял его. Узоры бежали по телу. – Теперь ты свободен, – прошептал я, – навсегда.
– А ты? – спросил он, и его любовь наполнила мои глаза слезами.
– А я справлюсь, – ответил я. – Теперь я сильный, смотри, какие у меня мышцы.
Я согнул руку, показывая бицепс. Он явно выступал вверх.
– Круто! – превращаясь в прежнего мальчишку, ответил Славка. – Ты бы на себя посмотрел, такой жилистый и, – он замялся, – красивый…
Так мы и стояли – два изгоя. От нас шарахались и в то же время почему-то тянулись, избегали и украдкой подходили, чтобы поговорить.
Любимчик физрука. Многих от этого тошнило, но они завидовали моей неприкосновенности. Место мальчика для битья освободилось, и никто не хотел его занимать, чтобы на себе ощутить ласки прихвостней Антонины. А те не прекратят – оправятся и продолжат по-старому.
*
Жизнь на этом не остановилась, она никогда не останавливается, она идёт дальше. Новые события вытесняют из памяти старые, всё сжимается, чему-то не остаётся места, и оно выпадает, безвозвратно теряясь навсегда. Моя жизнь тоже продолжилась. Постоянное напряжение угрозы для жизни спало. Всё вроде налаживалось. Нас не задирали и стали терпимее относиться. Мы вновь превращались в обычных мальчишек с их заботами и делами. Я отдалялся от Славки. Иногда мы по-приятельски болтали, но это происходило всё реже. Горя и боли, что нас связывали, больше не было, а то, что происходило по выходным, оставалось только между мной и Антоном, двадцатипятилетним учителем физкультуры. Я избегал людей, не мог себя нормально чувствовать среди них. Классы, шум, суета давили на меня. Я с трудом высиживал уроки, а потом сбегал куда-нибудь в тихий уголок и мечтал, что когда-нибудь вырвусь отсюда, что у меня будет свой дом и жизнь. Мне было хорошо одному. Только иногда появлялись голоса. Словно напоминали: «Не забывай, ещё ничего не кончилось, всё впереди».
Я прислушивался к ощущениям в себе. Смотрел, как растёт и вытягивается тело. И лишь сны не давали покоя. В них я по-прежнему сидел в чулане и всю ночь лазал по бесконечным стенам, не находя выхода. Крик обречённости раздирал горло, я просыпался в слезах и будил мальчишек. После такого я не мог уснуть и занимался – делал в темноте движения, которые получалось вспомнить, или просто отжимался.
Подвал я любил больше всего. Может, потому, что из кухни всегда вкусно пахло едой, а может, потому, что мне нравились труды. Я получал удовольствие от того, что делал что-то своими руками, но больше всего, конечно, из-за библиотеки. Я быстро, с закрытыми глазами, чтобы даже боковым зрением не увидеть правый коридор, ведущий к чулану, проскакивал вперёд к заветной двери. Я приходил после уроков. В библиотеке всегда было тихо, в неё редко заглядывали воспитанники. Ходил вдоль полок с книгами, вдыхая их аромат. Находил книжки с картинками и стоял, рассматривая или читая.
Библиотекарь, тихая женщина средних лет, конечно, заприметила меня. Сначала она вела себя настороженно, но, убедившись, что я очень аккуратно обращаюсь с книгами, перестала за мной следить. Я стал для неё как бы частью окружения. Месяца через два моих хождений она впервые по-настоящему заговорила со мной.
– Саша? – Я повернул к ней лицо. – Тебя же Саша зовут?
– Да.
– А меня Маргарита Сергеевна. Почему ты никогда не берёшь книг с собой, а только здесь смотришь?
– Боюсь, что ребята испортят, а отвечать придётся мне, – соврал я, ведь не объяснять, что мне спокойнее быть одному.
– Тогда читай здесь. Садись рядом со мной за стол и читай.
– Спасибо! – сказал я, обрадованный и тронутый до глубины души её добротой.
Так я поселился в библиотеке.
– Хочешь, я выберу для тебя книгу?
Как я мог ей в этом отказать после того, что она для меня сделала?
– Конечно, хочу!
Она скрылась за полками, затем вернулась с книгой, обёрнутой в газету.
– Держи. – Я взял книгу и открыл. Владислав Крапивин «Дети синего фламинго». – Не читал его ещё? – Я отрицательно мотнул головой. – Он про мальчишек пишет, таких, как ты.
Я сел за стол и начал читать. Сказать, что я не мог оторваться, это не сказать ничего. Я был там вместе с ребятами. И пришёл в себя, только когда меня тронули за плечо. Я повернул к ней лицо, из глаз бежали слёзы.
– Саш, ты чего?
– Настоящее, это всё настоящее.
Хлюпая носом, я вытер слёзы.
– Уже поздно. Мне надо идти. – Я аккуратно закрыл книгу и положил на угол стола. – Приходи завтра, – сказала Маргарита Сергеевна.
Я качнул головой и вышел из библиотеки. Мир ещё не обрёл реальность. Я продолжал находиться в мире книги, и возвращаться из него было очень тяжело и больно.
Тот мир был цветным. Не знаю, сколько раз я перечитывал книгу, и остановился только тогда, когда понял, что выучил её наизусть. Я убегал в сказочный мир, жил в нём и не хотел возвращаться.
Я помогал Маргарите Сергеевне клеить книги и учебники, оборачивал в бумагу, расставлял по алфавиту. Постепенно я узнал их все и мог с лёгкостью сказать, где какая стоит, выносил ребятам. Маргарите Сергеевне нравилось, как я всё это делаю.
Чуть позже я заболел Достоевским. Я проникся им настолько, что однажды спросил у Антона:
– Ты читал «Бесов» Достоевского? Он пишет, что самый большой грех – это изнасилование ребёнка, так как оно убивает в нём веру в любовь. Он за это убил одного из главных героев.
– Как? – только и спросил Антон.
– Он повесился.
Антон усмехнулся, но ничего не сказал.
Со временем я перечитал всё, что было в нашей маленькой библиотеке.
Как-то к нам пришли из художественной школы. Объявили, что все желающие могут сдать экзамен, но возьмут только двоих самых талантливых. Нас посадили в классе, поставили кувшин, рядом положили яблоко и сказали нарисовать натюрморт, сначала простым карандашом, а потом акварелью. Карандашом я нарисовал достаточно быстро, а вот акварель вызвала затруднение. Цвета ко мне возвращались, я их уже как бы видел, но ещё не понимал, какой к какому названию относится. Названия и цвета никак не могли сопоставиться друг с другом и путались. Тогда я решил схитрить. Кувшин я нарисовал так, словно он был чёрным. Яблоко – алым, этот цвет я хорошо различал, а стол и задний фон – синим. Когда преподаватель подошёл и увидел мой рисунок, он не сдержал возгласа удивления.
– Тебя мы сразу берём. А что у тебя в кувшине?
– Молоко, – ответил я.
– Интересное видение мира, очень экспрессивное. Покажи мне свой рисунок. – Я показал. – Как замечательно. Передаёшь всё точно, и глазомер хороший. Техники только не хватает, но технике мы тебя научим.
Так меня взяли в художку. Вместе со мной выбрали ещё одну девочку. Мне всегда нравилось в художке с её разноцветными витражными окнами. Там было очень уютно и спокойно. Ребята хорошие, мы подружились. И никого не волновало, что мы интернатские. Ко мне впервые относились как к человеку – спокойно и нормально. Задача учителя состояла в том, чтобы научить нас рисовать, открыть этот прекрасный мир, и мы его открывали. Ещё мне нравилось лепить.
С цветоощущением было туго, я выкручивался, как только мог, просил ребят показывать, где какой цвет, но всё-таки проговорился, когда нам дали задание в точности нарисовать копию какой-то картины.
– Я не понимаю, какой там цвет, – в отчаянии после очередного упрёка учителя сказал я.
– Ты что, их не различаешь?
– Нет.
– Как же тебя взяли? – Я промолчал. – Так, сейчас всё выясним, будем учить цвета.
И мы стали выяснять. Оказалось, что я практически не различаю оттенки зелёного и голубого. Я боялся, что меня выгонят, но меня оставили. Всё-таки я хорошо рисовал и окончил художественную школу с отличием. Она навсегда оставила светлый и добрый след в моей жизни.
Гневный взор опаляет металлом,
Я боюсь его каменных рук.
Несломленным страшным даром
Моя ненависть завершает круг.
Разрывает сердце,
Убивает радости все.
И мне уже не согреться
Ни от чьих прикосновений,
Нигде.
Воскресенья… Мне не хочется вспоминать о них. Даже сейчас я иногда просыпаюсь в субботу с мыслью о том, что сегодня придётся идти к Антону. Или он появляется во сне, берёт меня за руку и уводит за собой. Он забирал меня в субботу вечером.
Голый, я сидел у него на коленях, чувствовал ягодицами его вставший, подёргивающийся член, а он делал мне приятно, он любил делать мне приятно, его это сильно возбуждало. Дрочил мне и говорил, что я должен его за это ценить, а после того, как я кончал, раздвигал ноги, ставил меня на колени между ними и заставлял отсасывать. Это было своего рода ритуалом, традиционным началом.
После этого он угощал меня чем-нибудь вкусным. Чаще всего сладостями. Он знал, что я их обожаю, потому что в интернате сладким был только вечный компот из сухофруктов, да и то не очень. Я даже вида не делал, что отказываюсь или не хочу есть. Нет, я съедал всё подчистую. Потом мы ложились спать, и он трахал меня, нежно и бережно. Я думаю, что действительно нравился ему. Он меня по-своему любил. Ещё я знаю, что он получал огромное удовольствие от осознания того, что может сделать со мной всё, что угодно, и он делал, неспешно и со вкусом, и поначалу почти не бил.
В кого превращаются люди, имеющие абсолютную власть над теми, кого любят или вожделеют?
Бывало, он напивался и начинал откровенничать.
– Я ведь люблю тебя! Ну что бы ты делал, если бы я тебя не вытащил? Они бы затрахали тебя до смерти, а я о тебе забочусь. Ну, требую за это плату, даже не плату, а благодарность. Ну что, тебе трудно мне подрочить? Рука отвалится или зубы выпадут? Да и с жопой ничего не случится!
Именно пьяным он лез целоваться. Я старался не дышать, так как не выносил запаха перегара ещё после отца, а он чуть ли не облизывал мне лицо. Кусал за губы, после чего они опухали и ещё несколько дней болели. Но ради себя, ради Славки я выносил всё, потому что пока не видел иного пути. С тех пор я больше не целуюсь.
Потом он стал пить всё больше и больше, начал избивать меня ремнём. Говорил, что я плохой, что я его не люблю, что у меня нет сердца.
Он сидел на краю кровати и думал, что я уже сплю.
– Ты жесток, у тебя нет сердца.
«Его вынул ты, и пустоту заполнила любовь к Миру».
– Но ты говоришь, что умеешь любить, но у тебя всегда такая боль во взгляде и ненависть… Никто не будет любить тебя так, как я.
«А ты не познаешь любви, которую познал я».
– Бедный мальчик.
«О, не жалей меня!»
– Ты прости меня.
Но самым отвратительным для меня стало то, что моё тело начало получать от всего этого удовольствие. Он мне дрочил, а я чувствовал, что телу приятно, оно елозило промежностью по его твёрдым коленям, изгибалось навстречу, подставлялось, насаживаясь на вздыбленный хер, млея от его раскрывающего жаркого движения внутри и пронзительного острого наслаждения, ему хотелось ещё и ещё. Я ощущал, что вновь превращаюсь в тряпку из-за желаний взрослеющего тела. Тогда я его ненавидел, своё тело, жаждущее сладострастия.
После секса он засыпал. Я лежал в его объятиях, и мне было хорошо, потому что больше у меня никого не было, а человеку нужна нежность и теплота. Пусть редко, но он мне её давал – мальчишке со съеденным одиночеством сердцем, с бездонной ноющей пустотой в груди.
Душа пуста, как зимний сад,
Её наполнить светом рад,
Но где его, друзья, мне взять,
Когда повсюду только яд
Обмана?
Распни меня, возьми меня,
Наполни тьму страданьем тела.
Созрела в сердце опустелом
Тоска по счастью и теплу во мне
Бездонно.
Ну, надругайся надо мной,
А лучше окна все открой,
И снег по венам белым тленом.
Разрушь меня, устал скитаться
Бесконечно.
Невинность и любовь – всё ложь,
И как чудесно острый нож
Вошёл бы в сердце и принёс
Хоть каплю близости. Один я
Безмерно.
Меня порви ты на куски,
И боли алые мазки
Размажь по телу, улыбнусь
Блаженно, и, быть может, ты
Меня обнимешь…
Вот такая смесь одиночества, боли, ненависти и наслаждения. Широк человек, как говорил Достоевский, ох как широк!
Возможно, я так и не оправился после чулана, потерял разум. Ведь как объяснить эти узоры, голоса или параллельные жизни в иных мирах и сновидениях? Иногда мне кажется, что моё тело по-прежнему заперто, а ум пребывает в созданной им самим иллюзии. Я смотрю на людей с их нормальными радостями или заботами и понимаю, что я безумен, совершенно и бесповоротно.
Чем больнее делаешь ты,
Тем нежнее я становлюсь.
Чем больнее бьёшь ты,
Тем сильнее я распахнусь.
И тебе не пробудить жестокость во мне.
И тебе не причинить мне боли.
Мне мой Мир шепчет во сне
О любви в узорах дороги.
Мир, Мир, Мир, сохрани меня,
Я в огне горю и люблю тебя.
*
Не помню, когда я украл деньги в первый раз, но со временем это вошло в привычку, превратилось в болезнь.
Мы ходили помогать пенсионерам: полить огород, спилить сухую ветку, прибрать в доме или сбегать в магазин за хлебом, а те нас чем-нибудь угощали или давали монетку на мороженое.
Вот их я и обворовывал. Узнавал, где лежат деньги, и, когда хозяев не было дома, залезал через предварительно открытую форточку и крал. Всех денег я не забирал, а лишь пару рублей или мелочь, чтобы пропажа осталась незамеченной. На эти деньги я покупал сладости. Ел сам и угощал ребят в инернате. Из-за этой наивной доброты я и попался. Кто-то донёс Антону, что я постоянно всех шоколадками угощаю. Он порылся в моих вещах и нашёл кошелек, который я, как назло, украл у его соседей, когда мы заходили к ним в гости, и ещё не успел выбросить. Естественно, он обо всём догадался.
– Я не хочу, чтобы ты воровал, – сказал он, когда я в следующий раз пришёл к нему на выходные.
Я мигом заперся в спальне, так как боялся, что он меня побьёт. Поэтому говорил он через дверь.
– Давай поговорим нормально, открой дверь, я ничего тебе не сделаю.
Я знал, что рано или поздно мне придётся его впустить. Я открыл дверь, и он, не глядя на меня, дрожащего от страха, прошёл и сел на кровать.
– Ты можешь не врать мне, если я пообещаю, что не трону тебя?
– Да.
– Я обещаю. Почему ты воруешь? Я же даю тебе деньги.
– Я не знаю, руки сами тянутся, не могу остановиться.
– Если я буду тебя бить, это не поможет?
– Нет. Я буду бояться, но воровать не перестану, лишь буду осторожнее и хитрее, чтобы не попадаться.
– Ты крал у меня деньги?
– Да, но только мелочь, чтобы ты не заметил.
– Что может тебя остановить?
– Я не знаю.
– Пугать тебя бесполезно?
– Да. Я сам себя всё время пугаю, но не помогает.
– Хорошо.
Он задумался. Я потихоньку отходил, и меня уже не колотило от страха. Стоял у окна и теребил в руке занавеску. Девчонки во дворе играли в классики, которые я нарисовал на асфальте, мне тоже захотелось. В кармане лежала бита – кусочек шифера. Я сунул руку и сжал её в пальцах.
– Есть идея. Я буду класть монетки вот сюда на тумбочку, а ты будешь их воровать. Договорились? Я не запрещаю тебе воровать в других местах, но эти монетки ты должен красть обязательно. Чего ты смеёшься?
– Представил, как я это делаю.
Он нахмурился и достал из кармана три монетки по двадцать копеек. Положил на тумбочку, потом развернулся и вышел. Я слышал, как он открыл холодильник и достал кастрюлю с гороховым супом. Он знал, что я люблю гороховый суп, и готовил его специально к моему приходу.
Я посмотрел на монетки, которые должен был украсть, и понял, что совсем не испытываю желание этого делать. Воровать, когда кто-то знает, что ты вор, было как-то совсем не интересно и бессмысленно. Тем более я знал, что мне за это ничего не будет. Я встал с пола у двери и подошёл к тумбочке. Покосился на приоткрытую дверь, вернулся и закрыл её полностью, прислушался – Антон набирал в чайник воду. Я вернулся к тумбочке. Монеты лежали, их можно было украсть. Я взял одну из них и почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. Я сжал зубы, встал на колени и согнулся, чтобы унять желудок. В голове гудело, накатывала дурнота, как перед потерей сознания. Ладонь с монеткой вспотела. Я глянул на две другие и понял, что если возьму их, то меня точно вырвет. Трясущейся рукой я положил монету на место и отполз от тумбочки. Что происходит, что со мной, что он со мной сделал? Я сел у кровати и обхватил голову руками. Я сам не заметил, как весь вспотел. Я сидел и знал, что не смогу украсть эти деньги, но должен. Я глянул на них, представил, что беру, и меня вновь скрутило. Я закрыл глаза и молился, чтобы живот не заболел по-настоящему, иначе мне придётся неделю проваляться в постели, мучаясь от непрерывной боли. Мне ничего не оставалось, как признаться в собственном бессилии. Сейчас пойду и скажу Антону, что не могу их украсть и не буду. От этого решения в голове сразу просветлело. Ну его всё нафиг, решил я и, поднявшись, пошёл на кухню. Забрался с ногами на табуретку. Глянул на не обращающего на меня внимания Антона.
– Я не хочу воровать, – сказал я, – не буду.
– Что так? – спросил Антон.
– Не хочу.
– А если потянет?
– Нет, не хочу!
– А вдруг захочется?
– Нет, не буду, ты меня не заставишь!
Антон расхохотался так, что я даже удивился. Я раньше не слышал, чтобы он смеялся так искренне, от души и в то же время как-то страшно горько и безысходно.
А я заплакал. И с тех пор не воровал.
Отсмеявшись, он сказал:
– Господи, Сашка, как же ты меня ненавидишь.
*
Антону нравилось делать мне подарки. Увидев однажды, как я занимаюсь, он порылся на полках в шкафу и достал потрёпанную книжку.
– На, дарю.
Я полистал книгу. В ней были нарисованы люди в самых невероятных позах.
– Что это?
– Это йога. Я думал, ты знаешь, раз практикуешь.
– Когда это?
– Только что, – засмеялся он. – Ты что, сам не понимаешь, что делаешь?
Я ещё раз взглянул на картинки и подумал, что они действительно похожи на позы, которые принимает тело, следуя узорам силы в сознании. Так я узнал, что есть йога, и начал её изучать.
А однажды он купил мне велосипед. Я был счастлив. Впереди все каникулы, можно кататься в лес и на речку. Летом я жил у Антона, в то время как остальные ребята ехали в лагерь.
– Хочешь, сфотографирую тебя на велике?
– Давай! Подожди, сейчас будет смертельный номер!
Я прислонил велик к двери подъезда и стал на него карабкаться, стараясь удержать равновесие.
– Сдурел?! Свалишься!
– Таким монстрам, как я, ничего не страшно, – сказал я, выпрямляясь. – Снимай!
Антон щёлкнул фотоаппаратом, а я прыгнул вниз, развернулся и подхватил падающий велосипед.
Позже, когда мы вместе проявляли плёнку и печатали фотографии, он спросил:
– А почему ты считаешь себя монстром?
– А кем ещё надо быть, чтобы жить с другим монстром?
Он хмыкнул и ничего не ответил.
Настоящую музыку я тоже услышал у него.
– Смотри, что я позавчера купил, – сказал он, заходя в зал и неся картонную коробку с изображением магнитофона.
Он дал мне её распечатать. Я понимал, что он специально ждал субботы, знал, что мне нравится техника и что я люблю возиться с электронными железяками. Я распаковал и достал новенький коричневый магнитофон с чёрными кнопками и круглыми ручками наверху.
– Электроника, – прочитал я.
– Воронежская, – сказал он. – У меня даже кассета есть с музыкой. – Пока он ходил за кассетой, я изучал инструкцию. У магнитофона был встроенный микрофон для записи. – Держи. – Я взял кассету. – Ты пока разбирайся, а я в магазин сбегаю. Надо ж отметить это дело.
Я кивнул. Уже несколько месяцев он не мог обходиться без выпивки. Он ушёл. Я включил магнитофон в розетку. Вставил кассету, защёлкнул. «Лишь бы это был не Кобзон», – подумал я и нажал пуск.
Заиграла незнакомая музыка, а потом я впервые услышал его голос, и по телу побежали мурашки.
«Белый снег, серый лёд
На растрескавшейся земле.
Одеялом лоскутным на ней —
Город в дорожной петле.
А над городом плывут облака,
Закрывая небесный свет.
А над городом – жёлтый дым,
Городу две тысячи лет,
Прожитых под светом Звезды
По имени Солнце…
И две тысячи лет – война,
Война без особых причин.
Война – дело молодых,
Лекарство против морщин…»
Я как заворожённый дослушал песню до конца, перемотал назад плёнку и стал слушать сначала. Взял магнитофон в руки, прислонился ухом к динамику, чтобы музыка и голос заполнили весь мир. Я слушал вновь и вновь, пока не хлопнула дверь.
– Кто это? – спросил я, когда он вошёл.
– Цой, кажется. Понравилось?
– Да. Очень.
– Там дальше ещё Высоцкий, баллады из фильма о рыцаре Айвенго. Мне Высоцкий нравится.
Песня кончилась, и началась другая.
«Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастроф.
Детям вечно досаден
Их возраст и быт, —
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид.
Но одежды латали
