Текст книги "Дети Любви (СИ)"
Автор книги: Windboy
Жанры:
Любовно-фантастические романы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
========== Пролог – Мир Тьмы ==========
Сидела сестрица, строила крепость из рваных карт. Проснулся братец, открыл глазки, приподнялся. Играл на его лице солнечный зайчик. Обернулась сестрица, сказала:
– Ты спи, братец, котёночек умер.
– Жутковато мне спать, сестрица, солнышко-то ведь уже встало.
– Да ты его не бойся, оно тусклое, плохо вытертое.
– Что же его лучи так на мне играют, заражают радостью, весёлостью?
– Я закрою ставни, я задёрну шторы – не бойся, как-нибудь до ночи дотянем.
Ночь пришла – отворяй ворота. Тихо в городе. Люди все молчат. Ходят. Собирают снег чёрными рукавицами, лепят белых голубей, отпускают в небо. Голуби белые поднимаются да в небесах все чёрными воронами оборачиваются, каркают. Плачут дети, горестно им – сказки все бедою заканчиваются, злобой да ненавистью. Краски стёрты, всё черным-черно.
– Ты не плачь, братец, будет ещё зелёная трава и роса поутру. Будем мы босые бегать по росе, по пояс в цвету. Будем жечь костры на ветру, под луну. Будем сахар печь да песни петь. И любовь придёт и обнимет нас. Ну гони же прочь ты тоску-печаль.
– Сон мне приснился, сестрица. Разговаривал в нём я с деревьями. И сказали те: «Пили раньше сок мы сырой земли, а теперь пьём гной да солнца мёртвый свет. Почернела листва, сердцевина – труха, умираем мы, тяжко жить на земле». Как же будем мы без деревьев-то жить? Где же птицам петь, где же гнёзда им вить?
– Что ж ты такое говоришь, братец милый? Где же видано, чтобы птицы пели? Да и нету их уже сотни лет. Только вороны рукотворные в небесах кружат да всё каркают, проклинают нас, не дают покоя. Да деревья все без листвы стоят, стволы голые, без коры, как камень, чёрные.
Отдыхала ночь, день был при смерти. Море тихо стояло, не двигалось. Всё спало полумёртвое. Не рождалось ничего, не творилось. Холодно на душе, пустынно, зябко. Змеи ползали, мудрость шипели, плевались ядом на тех, кто верил, да не делал, а всё милости ждал.
Заплетало время языком венки из колосков, посыпало ягодами да лесными орехами. Распускала Тьма детей по мирам собирать плоды любви да страсти.
– Братец мой, ты ль не видал любимого моего – Олешека? Как ушёл он вчера, так и сгинул в неведомом.
– Как не видать – видал. Шёл я утром по воду, у реки был он. Сидел печальный, смотрел на волны. Так смотрел, что уж покачиваться стал: взад-вперёд, тихо-тихо, еле заметно. Подошёл к нему, посмотрел в глаза, но их не было. Темнота небес, холод космоса из глазниц повеял, да так, что до костей пробрало. Да не жутко, а не по-нашему, странно. А глаза его забрала вода, так смотрел, что стал ею. Только весь не ушёл, лишь глаза отдал. Глянула из глазниц на меня его сущность и сказала не языком, а истинным знанием: «Вечность кругом, нет смерти. Тоскливо – не будет забвения. Радостно – не всё помним, рождаясь. Коли спросит сестрица обо мне, скажи, маму пошёл я проведать, отнести плоды своего познания, а потом вернусь к ней, к любимой». Он сказал, что смерти нет, а вот сон я вчера видел, сестрица, про смерть мою, про родимую. Спрашивал во сне: «От чего я умру?» Мне говорят: «От сердца. Никогда не покидай тех, кого любишь, не уходи от них, нельзя тебе делать этого». Потом со мной рядом появился кто-то. «Это смерть твоя», – сказали мне. И увидел её я. Белой была она, угловатой, странной. К ней руками прикасался – словно током пробивало, невозможно оторваться, и чувство какого-то жуткого инстинктивного ужаса иль чего-то поглубже, чуждого миру этому. Когда отводил от неё свои помыслы, исчезало чувство жуткое, а когда вновь сосредотачивался, появлялось опять. Пытался проснуться, открывал глаза, смотрел на стену, но ничего больше сделать не мог. Была даже мысль из окна вывалиться, во сне это разумным казалось, но встать не получалось, тело не слушалось. Лишь собрав всю волю, пробудился я. Вот такие дела, сестрица.
– Ничего, братец, разберёшься, научишься. Мир велик – много тайн таит. Успокойся.
– Не могу, сестрица. Тяжело мне, отчаиваюсь я. Гложет сердце червь-паук, плетёт паутину-кокон, опутывает сердце липкими нитями, погружает во тьму безумной печали, когда мир пуст, и нет в нём ничего радостного, всё темным-темно, не с кем поговорить, поделиться, пообщаться, тишина и стены глухие тёмного беспросветного непонимания. Так упала боль, окружила, погасила путь млечный, истекла кровью детской светящейся да разъела душу по ниточкам, раскалила добела сердце – треснуло, распалось, рассыпалось. Тонет ночь в суматохе дня. Не спасёт никто, все слепы давно, спешат, проходят мимо, не остановятся, не помогут – немилосердные. Как жить, сестрица, в мире этом?
– А ты не живи, братец, не стоит мир того.
– Но люблю я его, сестрица, всей душой люблю.
– Тогда не минуть тебе боли, ибо мир не тобой одним строится, по образу своему и подобию.
– Но ведь я могу быть един со всем!
– Тогда будет в тебе и горе, и счастье, будет всё, таков мир.
– Не согласен!
– А зря.
– Нет, неправда! Тогда будет покой!
– Не обманывай самого себя. Нет покоя тому, кто движется, трансформируется. Нет и не будет вовеки.
– Как же быть мне тогда?
– Будь собой, следуй миру, что твоё проявление-отражение. Обретёшь покой в глубине себя – обретёшь его в мире.
– Обрести покой в изменении? Соединить две крайности так несложно в единстве. Следуя пустоте пути – найду ответ.
В предельной ясности бездомной немоты
Вьют гнёзда птицы.
В животной сладости безропотной мольбы
Не поселиться.
На остановке пустоты душа крылами бьётся.
Кто оглянётся?
В безмолвной кротости загробной тишины
Перелистни страницы.
Не оглянётся, нет, зачем, вдруг саван разорвётся?
Ночь проходит. Торопись!
– Сестрица, а где мама с папой?
– Ты будешь плакать.
– Я знаю, сестрица, но всё же…
– Было поле просторное, вольное. Трепетали знамёна под ветром. Кровь стояла в трещинах высохшей земли, но никто не видел выступивших капель. К ногам мамы жалась чёрная кошка, из глаз её капали слёзы ярости, шерсть стояла дыбом, спина выгнута. Тучи воронья закрывали небо, каркали радостно: «Много глаз, много глаз. Умрут, остекленеют. Еда!» В чёрных перчатках руки папы. Внутри лепестки цветов холодят ладонь – нежность и сила. За спиною их мир. Под ногами земля заходилась кашлем от крови. На них пошли в сияющих латах, светлых одеждах, с чистыми злобными лицами. Застонал ветер, пытался знамёна сорвать – красочные, мерзкие, чужие. Накатила на маму с папой удушливая волна немытых тел и отхлынула, оставив сотни убитых. Погасили свой взор мама с папой. Запеклась в трещинах кровь. Опустила взор мама – мертва кошка, выворочены кишки, раскиданы. Взяла в руки, подышала на мёртвые глаза, подёрнулись они пеленой, прояснились, засветились изнутри жизнью новой – потекла форма тела растерзанного, и раскрыла мама ладони, и взлетел к небесам чёрный голубь. «Ты смотри, – вслед сказала она, – а потом отнесёшь весть о том, что видел».
– Так чего же мы ждём, сестрица?! Ведь идти, помогать им надо!
– Что ж, пойдём, раз таково твоё намерение.
– А Олешека с собой возьмём?
– А пригодится ли он нам? Не совсем ведь вернулся он. Всё ещё сидит, на воду смотрит. Тихий совсем, не тот, что был.
– Он вернётся. Вот только кровь учует и вернётся. Я его знаю.
– Неспокойно мне за него, а коли погибнет. Тяжко будет мне, братец, не слышать биения сердца его. Больно будет мне, когда черви будут вгрызаться в сердце его, горестно.
– Не бойся, сестрица. Не вижу я его смерти в войне этой с людьми проклятыми, святошами ясными, богами светлыми.
Зашли за Олешеком, позвали с собой. Поднялся он молча, пошёл рядом с сестрицей. Касались руками друг друга. Шли они по берегу реки тёмной, студёной. Долго шли к краю Тьмы.
Испугались Боги светлые, увидев пришедших, и разгневались пуще прежнего. Мама с папой стояли спокойные, неудержимые. За спиной их струилась Тьма – нежная, ласковая, тихая. И решились Боги светлые, и обрушили на пятерых все силы, что были у них. Миллионы воинов, что являлись мирами, накатили волной сияющей, разбились о пятерых и отхлынули.
Заструилась кровь по коже сестрицы. Содрогнулся ветер. Поднял взор Олешек – увидел, вернулся. Как смеялись Боги светлые. Он поднимал свой взор, и накатывала тишина, гасила все звуки. Оборвался смех, заструился ужас. Поднимал он взгляд и, встречаясь с мирами-воинами, с божествами, гасил их свет, поглощал бездною глаз саму суть их, рассеивал сознание, выпивал души из форм жизни и превращал в своё подобие. Так лишились светлые сути и проявлений своих. Нескоро ещё зародится в Свете сознание, нескоро. Молча развернулись четверо и во Тьме растворились. Плакал братец. На руках нёс сестрицу Олешек. Таяла она, сливаясь и возвращаясь во Тьму.
– Не плачь, мой родимый, – сказала мама.
Папа положил руку на плечо его. Прижался он к нему, обхватил руками. Взял папа на руки его, обнял, утешил.
– Скоро вновь родится она у нас. Олешек сохранил её сущность, лишь тело во Тьму воротилось. Скоро вернётся сестрица, скоро. Перестал плакать? Вот и хорошо.
Комментарий к Пролог – Мир Тьмы
Сестрица (иллюстрация автора) – https://pp.userapi.com/c638530/v638530588/327b2/_2W3ggFpOCg.jpg
========== 1. Амит ==========
Жил-был Амит, просто жил, не вычурно. Не забавлял себя какими-то особыми смыслами, наслаждался, в общем. И вот в одну из ночей проснулся он от своего первого эротического сна. Во сне благочестивый Кришна играл с гопи на лугу, усыпанном прекраснейшими цветами, и после каждой партии приглашал Амита присоединиться к ним и поиграть всем вместе. Амит же немного стеснялся величия Кришны и отнекивался, вертя головой и говоря, что он лучше в сторонке посидит и посмотрит, как они играют. Короче, справится сам, как-нибудь так. Вот и справился, в результате чего проснулся и понял, что стоило всё-таки принять приглашение Кришны, ведь это только сон, а чего во сне было стесняться?
Когда от окна, в которое залетал лёгкий летний ветерок, нёсший запахи ночи, послышался стук, мальчик непроизвольно вздрогнул и быстро натянул покрывало на то, что ещё держал в руке. А на подоконнике сидел чёрный ворон, и глаза его блестели в свете луны.
Амит немного испугался, а потом разозлился. Вытащив из-под головы маленькую подушку, он замахнулся, чтобы кинуть ею в ворона.
– Ка-ар! – скрипуче каркнул ворон, что в переводе Амита звучало как «только попробуй, оба глаза нахрен выклюю».
Подушка легла на место.
– Кар, – каркнул ворон, что, опять же в переводе Амита, значило: «Вот так-то лучше, умный мальчик».
Они сидели и смотрели друг на друга. Потом ворон качнул головой на мир за окном и переступил с лапки на лапку.
– Я? – спросил Амит.
– Ка-ка, – ответил ворон, чем немного обидел уже начавшего приходить в себя Амита.
Ворон вновь, уже нетерпеливо, мотнул головой, и, понимая, что его нетерпение не предвещает ничего хорошего, Амит выскочил из кровати и бросился одеваться.
– Кар! Кар! Ка-ар! – раздалось разъярённое карканье.
– Голым не пойду, – упёрся Амит.
– Кар, – смилостивился ворон, указывая клювом на длинную рубашку.
«Ура», – подумал Амит и, схватив рубашку, выскочил за вороном в открытое окно.
Босые стопы коснулись тёплой после солнечного дня земли, и он побежал за летящим впереди вороном, одновременно пытаясь натянуть на себя рубашку. Дом остался позади. Амит даже не предполагал, что он в него больше никогда не вернётся. А если и вернётся, то всё будет уже совсем не так, как было раньше.
Бежать пришлось долго, что вконец обессилевшему и взмокшему Амиту совсем не понравилось. Впереди появились очертания знакомых гор. Ворон улетел вперёд, чем немедленно воспользовался Амит и перешёл на шаг, стараясь отдышаться. Впереди послышался шум горной речки, оттуда же раздалось довольное карканье.
«Пьёт, сволочь крылатая».
Амит подошёл к реке и стал оглядываться, ища ворона – того нигде не было видно. Тогда он стал на четвереньки, опустил лицо в холодную воду и принялся пить.
– А ведь была у меня мысль, что люди произошли от священного животного коровы, – раздался за спиной хриплый скрежещущий голос.
Внутри у Амита всё просто оборвалось от ужаса, отчего он подавился водой и скрючился в приступе кашля.
– Да, что ни говори, а хлипкая нынче молодёжь пошла, – раздался всё тот же голос.
Поняв, что убивать его пока никто не собирается, Амит решил обернуться и посмотреть, кто там, ожидая увидеть как минимум двух с половиной метрового ракшаса.
Перед ним стоял отшельник, но какой-то странный – борода есть, длинные седые волосы тоже, а вот роскошной чёрной мантии отшельнику не полагалось.
– А вы здесь, дядя-отшельник, ворона такого наглого не видели?
Похоже, что отшельник что-то хотел сказать, но от этих слов Амита поперхнулся и закашлялся. И его кашель показался Амиту каким-то до боли родным и знакомым, вот только вся ситуация не располагала к проявлению его и так невеликих умственных способностей, и он не смог понять, где же слышал нечто подобное.
– Ворона я не видел, а вот наглого мальчишку имею честь лицезреть. А ну скидывай рубашку и лезь в воду мыться! От тебя потом воняет, как от священного животного коровы, что, скорее всего, всё-таки была предком как минимум одного человека. Да и рубаху свою заодно постирай. Я не хочу, чтобы ты портил чистейший воздух великих гор своим запахом.
– Вода холодная, – попытался заикнуться Амит и в тот же миг оказался прямо в ней.
– Сам помоешься или тебе помочь? – раздалось с берега.
– Я сам, сам.
Выкупавшись и совсем замёрзнув, Амит выбрался на берег и стал выжимать рубашку.
– Только не вздумай её сейчас надевать.
«Без тебя знаю», – огрызнулся про себя Амит.
– Ну, тогда пойдём. Я покажу тебе своё скромное жилище.
Они шли по горной тропинке. Амит крутил над головой мокрую рубашку и не замечал, что приводит этим дядю отшельника в немного нервное состояние. Через некоторое время отшельник не выдержал и, обогнав Амита (пока тот, перестав крутить рубашкой, освобождался от выпитой воды), пошёл первым.
– Меня зовут Бха, – бросил он через плечо, – что для такого неизмеримо тёмного, как ты, будет означать свет.
– А меня зовут Амит. Так меня мама назвала, а потом ушла, оставив меня с отцом, но он редко уделяет мне внимание.
– Значит, он не сильно опечалится, если ты не вернёшься.
– Как это не вернусь? – спросил Амит и замер на месте.
– А вот так! Теперь ты будешь жить со мной. Я беру тебя в ученики!
– А как же моё согласие, вдруг я не хочу у тебя учиться? И вообще, я хотел стать не отшельником, а факиром – показывать чудеса на рыночной площади, а мне бы за это деньги давали.
– Забудь об этом, – отрезал Бха.
– Ну как же, а мои друзья?!
– Их тоже забудь.
Плечи Амита опустились, как и он на стоящий рядом камень.
– Но как? Всё внутри меня протестует и рвётся к людям.
– Я воплощение всех людей для тебя.
– Люди разные.
– Ты ещё меня не знаешь.
– Но уже могу представить.
Полновесная оплеуха отправила Амита с камня на землю.
– Осознавай реальное, а не представляй, иначе я тебе всыплю.
Амит сжался на земле, прижав к груди рубашку. Он вдруг понял, что это единственное, что у него осталось прежнего мира, и ещё он понял, почему Бха не хотел, чтобы он брал с собой даже её. Сейчас он, словно утопающий, вцепился в рубашку, но водоворот бездны, что он ощутил под собой, затягивал всё сильнее.
– Поднимайся, пойдём, – сказал Бха и двинулся дальше.
– В тебе нет жалости!
– Верное наблюдение, – донеслось из-за скалы, за которую поворачивала тропинка.
Амит встал и посмотрел в пропасть, темнеющую в метре от него.
«Где-то там далеко внизу мой дом, мой бывший дом. Как легко, только один шаг. Как легко и бессмысленно. Я могу сделать больше, чем просто один шаг в никуда. Я могу сделать всё!»
Он размахнулся, и брошенная рубашка, словно камень, полетела вниз и исчезла в темноте. Он развернулся и осторожно побежал по тропинке.
Стояла тёплая летняя ночь.
Комментарий к 1. Амит
Амит – https://pp.userapi.com/c841032/v841032054/6e8a5/zBOREDz7VI0.jpg
========== 2. Ян ==========
Осознанность просыпалась, когда внимание сосредотачивалось на куполах, что виднелись за деревьями. Они не походили на обычные крыши и потому будоражили сознание, содержали тайну.
– Что это там? – спросил я у мамы, приподнимаясь в коляске.
– Это церковь.
Незнакомое слово ничего мне не сказало и не прояснило, тайна осталась. Я осознавал происходящее, понимал, что осознаю, существую, но ни с чем себя не отождествлял. Было имя, но лишь для того, чтобы меня могли позвать. Было тело, но лишь для того, чтобы я мог действовать, проявлять и занимать себя. Но кто я сам? Кто наблюдает? Субстанция осознанности не задавалась этим вопросом. Не могла или ей было неинтересно? Кто знает. Существование не требовало пояснений.
Мне не нравилось в яслях, но они были неизбежным злом. Запреты воспитательниц вызывали сопротивление в душе, а наказания – ярость, но они были сильнее, поэтому приходилось подчиняться, но лишь пока они были рядом.
Вдоль стен стояли шкафы для игрушек с глубокими нишами в полуметре над полом. Изначально они закрывались стеклами, кое-где ещё остались направляющие, но ради безопасности их убрали. Мне нравилось забираться в них. Особенно здорово было залетать в них с разбега. Колготки скользили по полированной поверхности полки, и я со всего маху впечатывался в заднюю стенку. Весело! Когда я, смеясь, спрыгнул на пол, воспитательница уже ждала меня.
– Ян, я же говорила, чтобы ты не лазил в ниши!
Я молчал. Я вообще редко говорил. Оправдываться – значит признавать свою вину, а я не признавал. Молчанием я отстаивал себя, а слова только разрушали мою целостность, поэтому я их не жаловал.
– Иди в угол.
Я не шевельнулся. Тогда она взяла меня за руку и повела. Поставила лицом в паутину и удовлетворённо сказала:
– Будешь стоять здесь, пока я не разрешу тебе идти играть с остальными детьми.
Я стоял, разглядывая знакомую трещину, что шла по стыку стен, надеясь увидеть паука, что сплёл такую большую паутину, но паука видно не было, и мне стало скучно. Тогда я, не двигая телом, сделал привычный шаг назад и увидел свой белобрысый затылок с двумя макушками и торчащими во все стороны волосами.
«Наказание рождает понимание, что кто-то не хочет, чтобы ты так поступал, но не рождает желания поступать иначе», – прозвучало в сознании.
Ещё шаг назад и вверх, оглянуться. Я видел комнату, играющих детей, воспитательницу, что разговаривала у дверей с заведующей, а затем они вышли.
Скорее назад! Я резко вернулся в тело, отчего то непроизвольно дёрнулось и ударилось лбом и носом о стену. От боли из глаз брызнули слёзы, но это меня не остановило. Начиная хохотать, я рванул из угла, и не успела дверь за воспитательницей закрыться, как опять влетел в нишу. Что будет, когда воспитательница вернётся, меня совсем не волновало.
– Ему всё как об стенку горох, – жаловалась маме воспитательница. – Слушается, только если заставлять. Пока над ним стоишь, делает, а стоит отвернуться, опять за своё.
Мама слушала молча, и я её понимал. И, понимая, видел себя её глазами. Угрюмый, со склонённой, но непокорной головой, я поглядывал на воспитательницу исподлобья, и этот взгляд не предвещал ничего хорошего. Мама беспокоилась, но вовсе не за меня.
Я шёл, держась за коляску, и ждал, что она скажет.
– Попробую тебя к сестре в садик перевести. Тебе бы ещё год в ясли походить, но вижу, они с тобой не справляются. Да и мне по утрам разрываться не надо будет, а то сначала тебя отведи, потом Лилю. Что думаешь, согласен?
Но меня уже не было рядом. Мама оглянулась. Я стоял у обочины, вглядываясь в старинные купола. Я знал, что вижу их в последний раз, но они так и не раскрыли мне своей тайны.
*
Я со старшей сестрой и родителями жил в самом центре города, прямо напротив площади имени Ленина. Дом был дореволюционный, с толстыми стенами и широкими подоконниками. Я любил забраться на подоконник и смотреть на спешащих по своим делам людей или ребятню, что гоняла на площади голубей. Ещё интереснее было смотреть парады и демонстрации. Квартиры с входом со двора располагались на первом этаже, а Госбанк, в котором работала мама, на втором. Казалось бы, поднялся на второй этаж, вот и работа, но сначала надо было отвести меня в ясли, а Лилю в садик, что находился совсем в другой стороне. Поэтому мой перевод в сад высвобождал как минимум полчаса драгоценного утреннего времени.
Квартир было всего четыре и одна общая кухня с газовыми плитами. Ни водопровода, ни канализации в них не было. Туалет только уличный, а мыться ходили в баню, зато имелись высоченные потолки, с которых на длинных проводах свисали голые лампочки. Наша квартира начиналась прихожей, что играла роль кухни. В ней стоял умывальник, обеденный стол и шифоньер, а на стене висело чёрное прямоугольное радио с жёлтой решёткой динамика. Дверь из кухни с турником в высоком проёме вела в зал, где вдоль стены с окнами стоял раскладной стол и мамина швейная машинка. Я очень любил нажимать педаль и крутить в холостую колесо, да так, чтобы с грохотом и как можно быстрее, за что постоянно получал нагоняй, но меня это не останавливало. У остальных стен стояло по одной железной кровати. Над моей кроватью висел ковёр. Кровати были с сетками и отлично пружинили, если на них скакать. Именно этим я и занимался, если доводилось остаться дома одному хотя бы на пару минут. За эту радость гоняли ещё больше, чем за машинку.
Но ничто не доставляло мне такого удовольствия, как игра с огнём. Самым чудесным было поджечь полный коробок спичек. Как он шипел и вспыхивал! Поэтому все соседи знали, что спички на видном месте оставлять нельзя, иначе они исчезнут с невероятной быстротой. И выпытать, куда я их заныкал, не представлялось возможным, так как я становился не только немым, но и глухим. Можно было лишь незаметно выследить, что и поручалось Лиле, знавшей мои повадки лучше всех. Я прятал спички под кучами с опавшей листвой или под ковром на стене, а то и в радио, у которого не было задней стенки.
Самое страшное время для соседей начиналось в начале лета, когда с огромных тополей, что росли во дворе, летел пух и устилал снежным ковром весь двор.
Отец уже не раз пожалел о том, что как-то показал мне, как тот горит. В тот день я играл во дворе, а он вышел покурить.
– Ян, смотри, – сказал он и бросил зажжённую спичку в пух.
Огонь мгновенно помчался вперёд, превращая пух в огненную дорожку. О, это был восторг!
– Можно мне, можно мне?! – запрыгал я, выпрашивая коробок.
Отец протянул спички, и я поджёг другую дорожку пуха. Спустя полчаса пуха во дворе практически не осталось.
Так и повелось, если я сгребаю пух – быть беде.
– Ян, ты чего пух собираешь, опять жечь собираешься? – спросила бабушка из первой квартиры.
– Нет, я просто на мусорку его выношу, чтобы во дворе чисто было. Да и спичек у меня нет.
– Смотри мне, а то опять пожар устроишь.
Сидя в закутке за сараями над здоровенной кучей пуха, я достал с трудом добытые спички. Пустой коробок нашёл в мусоре, а несколько спичек умыкнул из маминого, когда специально для этого крутился с ней на кухне, якобы помогая готовить.
Я зажёг и поднес спичку к пуху, рассчитывая на огромное-преогромное пламя. Но, вспыхнув на поверхности, пух только тлел. В досаде я наклонился и ковырнул его палкой.
А вечером мама спрашивала:
– Ян, горе ты моё, где же твои ресницы, брови твои где? И зачем ты так себе чуб клоками повыстриг?
Я молчал, как партизан. Чуб! Надо же как-то было скрыть следы преступления. А подпалённый чуб выдавал, в отличие от бровей, которых уже не было.
– Спички сдай, – приказал отец.
– Я всё истратил, – с горечью ответил я.
Отцу я всегда отвечал. Не так часто он баловал меня вниманием, чтобы отмалчиваться.
– Где поджигал?
– За сараями.
– Пойдём, покажешь. А вы тут оставайтесь, – это уже сестре и маме.
– Вот, – сказал я, указывая на обгорелую кучу пуха на очищенной до голой земли площадке, подготовленной заранее, учитывая предыдущий опыт и наставления отца. – Ковырнул, а он как пыхнет!
– Понятно, – хмыкнул тот, сдерживая улыбку. – Понял ошибку?
– Да.
– Водой сам залил?
– Ага.
– Пойдём кроликов покормим?
– Пойдём.
Отец разводил кроликов и нутрий. Клетки стояли в сарае. Кролики были красивые, нутрии тоже, вот только их огромные зубы пугали. Особенно когда они высовывали их, кусая проволоку клетки. Я покормил и погладил крольчат.
– А чего чуб такой кривой?
– Глядя в зеркало, трудно ровно отрезать.
– Попросил бы меня.
– Я о маме подумал и испугался, что опять ругать будет.
– Ты да испугался, вот ни в жизнь не поверю.
– Она так расстраивается всегда, не хочу, чтобы она из-за меня расстраивалась.
Отец внимательно и задумчиво посмотрел на меня.
– Пойдём в конце месяца на карусели?
– Пойдём! – обрадовался я, так как очень любил кататься на «Ромашке».
Я ждал этого события, казалось, целую вечность, но в назначенный день отец пришёл пьяным, и мама сказала, что никуда мы с ним не пойдём. Я ревел, требуя обещанного, а мама ругалась с отцом. Именно в такие минуты меня накрывало. Я подошёл к шкафу и стал биться об него головой, потому что не мог выправить и сделать всё так, как мне хотелось. Моя воля была бессильна, это сводило с ума. Так не должно было быть, не могло быть. Причина несоответствия ощущалась внутри, да, во мне самом что-то было не так, и я бил себя, того себя, что сидел в голове, и ничего не мог сделать. Но это приводило лишь к тому, что осознанность покидала тело и отрешённо взирала, как тот бьётся. Она всё замечала: отца, что хотел только одного – чтобы его оставили в покое; себя, глазами соседского мальчишки, что заглянул в приоткрытую дверь (они собирались пойти в горсад вместе); сестру, что тихонько сидела на стуле в углу и ни о чём не думала.
– Ян, прекрати!
Я стал биться только сильнее.
– Да прекрати же, а то дурачком станешь!
Отец воспользовался моментом и ушёл в зал. Заскрипела сетка кровати, когда он лёг. Я окончательно понял, что никуда мы не пойдём, и погрузился в отчаяние. Опустился на пол и плакал уже от полной безысходности.
В итоге мама повела нас с сестрой в горсад сама, но никакой радости от этого я уже не испытывал. Всё было не так! Карусели к нашему приходу уже не работали. Осталось идти на качели. Я любил качаться на качелях и только поэтому позволил себя усадить. Пока мама устраивала Лилю, подошёл сосед. У него был сын моего возраста, мы по-соседски дружили и вместе ходили в садик.
– Ян, ты чего такой угрюмый?
Я молчал.
– Хочешь, покачаю тебя?
– Нет.
– А хочешь, сфотографирую?
Он поднял фотоаппарат, что висел у него на шее.
– Нет! – выкрикнул я, раздражаясь.
– Ой, лучше не трогай его, – сказала мама. – Пусть сидит, еле успокоила.
– А Коля на горке, пойдёшь к нему?
Я продолжал молча дуться. Как же они все мне надоели, просто невыносимо!
Сосед всё-таки прицелился и сфотографировал меня.
Тогда я ухватился за прутья качелей, но не заплакал, а просто что было мочи заорал. И кричал, пока не закончилось дыхание. Горло перехватило и саднило. Открыв глаза, я увидел толпу зевак.
– Вот, весь горсад пришёл на тебя посмотреть, – сказала мама.
Такой безумной ярости, как в тот момент, я ещё никогда не испытывал. Она была столь бешеной и всепожирающей, что, очнувшись, я сам испугался её или такого себя и притих. А мама подумала, что смогла меня пристыдить.
Как мы вернулись домой, я не помнил. Но с тех пор больше никогда не бился головой ни об пол, ни о шкаф, боясь разбудить того, кто вырвался в тот день на волю. И это был первый настоящий страх в моей жизни.
Комментарий к 2. Ян
Церковь – https://pp.userapi.com/c637422/v637422588/43c32/4q9KBNmNcQ0.jpg
Дом на площади – https://pp.userapi.com/c637422/v637422588/43dc0/mRuPcxlVP1s.jpg
Ян на качелях – https://pp.userapi.com/c638518/v638518777/56d25/I2uNnJv4804.jpg
========== 3. Саша ==========
Я сидел в своей комнате и делал уроки. С грохотом открылась входная дверь. Раздались шаркающие шаги. «Опять напился», – подумал я. За спиной скрипнула дверь в комнату. Я сжался на стуле. Отец замер на пороге, взгляд ненавистью давил в спину.
– Мать умерла.
Осознание ещё не окатило тело горячей сжигающей волной горя, а слёзы уже ручьями текли по щекам. Сосущая сердце пустота кривила губы, и удушающей волной накатывали рыдания. Боль тянула сердце, и что-то рвалось внутри, безвозвратно улетая в тёмную бездну умирающего прошлого. Раздались булькающие звуки – отец пил с горлышка.
– Сдохла, падла, и что мне теперь делать с этим ублюдком?
Ранним утром из Темногорска приехала тётя. Родная мамина сестра. Другой родни у меня не было. Тётя долго ругалась с пьяным отцом. Хлопотала о похоронах. Я весь день потерянно просидел дома в своей комнате. Ходили какие-то серые люди с плоскими невыразительными лицами. Почему-то серыми были не только люди, но и весь мир. Я не понимал, почему так. А потом вспомнил, как мама рассказывала, что её дедушка был дальтоником, даже красный от зелёного отличить не мог. Наверно, теперь и я стал дальтоником, но мне было всё равно. Во мне существовало только одно чувство – чувство потери.
Вместе со всеми я шёл за дымящим выхлопными газами грузовиком, на котором везли закрытый гроб. Все считали, что мама в нём, а я не верил, не получалось, даже представить не мог.
Стоял сырой и холодный октябрь. Маму похоронили в бабушкиной могиле, потому что другого места найти не успели.
Я плакал. Не стало единственного человека, которого я любил и который любил меня. Я стал одинок.
Тётя уезжала завтра. Дома её ждали дети. Сидя в своей комнате за закрытой дверью, я слышал, как она кричала: «У меня своих трое и муж такой же алкоголик, как ты! Я бы вас всех к стенке – и своими руками расстреляла! – А потом тише: – Я их просто не потяну, а оставлять с тобой – это загубить ребёнку жизнь».
Уже поздно вечером, когда я лёг спать, она зашла и села на кровать. Я поднялся, прислонился к стене, на которой висел старый ковёр с золотисто-коричневыми оленями. Теперь олени были серыми, как и всё вокруг.
– Я поговорила с вашей соседкой, учительницей. Она поможет перевести тебя в другую школу. В шестую.
Шестая школа – школа-интернат. Ребята в классе говорили, что там учатся одни дебилы.
– Я не пойду туда.
– Ничего другого не остаётся.
– Я буду жить здесь.
– Квартиру дают только работникам. Мама больше не работает, – от этих слов меня окатило ужасом, – и квартиру у вас отберут. У твоего отца есть другая женщина, он уйдёт к ней. Ты ему не нужен.
– Я никому не нужен.
Из глаз снова побежали слёзы. Я сидел, прижав колени к груди и до боли закусив руку.
– Отучишься восемь классов, и я тебя заберу, устрою в училище. Я обещаю. А ты пообещай, что никогда не будешь пить.
– Я это и сам понимаю, ни за что не стану таким, как отец.
