Текст книги "Дети Любви (СИ)"

Автор книги: Windboy

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

Так здорово было поплавать и понырять в море. Я очень люблю море, почти так же, как лес. Оно такое же бескрайнее, шумное в вышине и тихое внизу, такое же живое. Валялся на камнях, греясь на солнце, смотрел, как дети складывают из голышей пирамидки, и тоже парочку сделал.

Я переоделся в раздевалке и вышел к остановке заранее, так как боялся опоздать. Поставил сумку под лавочку и сел, разглядывая спешащих или гуляющих людей, подходящие и уходящие автобусы. Мамедово ущелье, прочёл я на одном их них. Видимо, о нём говорил Степан Юрьевич. Поначалу я не волновался, но два часа прошли, а Степан Юрьевич не появился. Я начал оглядываться, но его нигде не было видно. Я вновь сел, решив ещё подождать, вдруг его что-то задержало, не мог же он меня бросить. Миновал ещё час, и я понял, что он не придёт. Я сидел и не знал, что делать дальше. Самому искать лодочные гаражи с рекой, ещё подождать или садиться на автобус и ехать в ущелье? Но его адреса я так и не спросил, хотя я знал его имя и мог поузнавать на месте.

Мне не у кого было спросить совета или опереться на чьё-то мнение, ведь, решив жить самостоятельно, я должен был теперь вновь и вновь подтверждать этот выбор новым. Поеду в ущелье, подумал я, вставая. В этом была хоть какая-то цель и смысл. Осталась самая малость – раздобыть на билет денег. Я искал взглядом, у кого бы их стрельнуть, и заметил Степана Юрьевича, спешно переходящего дорогу. Будто ощутив моё внимание, он поднял голову, и наши взгляды встретились. Когда он ступил на тротуар, озабоченность и беспокойство почти покинули его лицо.

– Ян, сынок, прости, что так задержался. – Он держался за грудь и никак не мог отдышаться. – Бежал, как мог, боялся, что ты меня не дождёшься, а я, дурак старый, тебе даже адреса не оставил. Ян…

Я почувствовал, что у меня по щекам катятся слёзы, и зашмыгал носом.

Мы благополучно доехали до ущелья, а по пути он рассказал, почему задержался, но из-за шума мотора я почти ничего не понял, да и неважно мне это было. Автобус свернул с трассы в ущелье. Как выяснилось, Мамедок было две – верхняя и нижняя, он жил в верхней. Домик у него был небольшой: две комнаты и кухня. Меня поселили в мансарде. Там стояли две кровати, шкаф и старый комод.

– Матери позвони, – сказал он мне, когда я спустился.

– Может, потом? Она всё равно не ждёт от меня вестей.

Он посмотрел на меня с укоризной, и я сел звонить. Набрал на крутящемся циферблате номер. Пошли гудки. Никто не брал. Я уже хотел повесить трубку, как раздался щелчок и мамин голос спросил:

– Алло?

– Мам, привет!

– Ян, Ян, это ты?!

– Да, это я.

– Ян, ты где есть, с тобой всё хорошо?

– Да, а что?

– Ян, ты где, откуда звонишь?

– Да что случилось?

– Что случилось? Он ещё спрашивает! – Беспокойство в мамином голосе быстро сменялось гневом. – А то случилось, что ещё вчера мне позвонила Колина мама и спросила, можно ли прийти с тобой поговорить. Оказывается, ты уже должен был быть дома, потому что ей позвонил Коля сообщить об успешно сданной математике и сказал, что тебя отчислили и ты уехал домой. Что молчишь, язык проглотил? Ян?!

– Да, я здесь.

– И где это здесь?

– Я в Сочи.

– Где?

– В Сочи. Я решил на море поехать.

– Ян, у тебя с головой всё в порядке? Надеюсь, ты шутишь.

– Нет, это не шутка, я действительно в Сочи. Правда, мам.

– Какое Сочи?! К чёрту Сочи! Я вчера всех знакомых обзвонила, ища, куда тебя пристроить, и нашла, между прочим. В институт, платно, но ничего, главное, год не пропустить и чтобы тебя в армию не забрали, а он, понимаешь, по морям разъезжает! А я тут места себе не нахожу, думая, где он и что с ним, что, может, тебя похитили… или вообще… убили…

– Мам, ну не плачь… мам… со мной всё хорошо.

Я услышал, как хлопнула входная дверь: Степан Юрьевич вышел из дома.

– Так, давай рассказывай, к кому ты там прибился.

– Почему сразу прибился? – обиделся я.

– Я тебя знаю, стоило какого-нибудь друга в гости пригласить, ты к нему сразу на шею вешался. Я поначалу думала, что ты так специально делаешь, чтоб их от меня отвадить, но потом увидела, как ты с Колькой общаешься, и поняла, что дело не в этом.

– А в чём? – с замиранием в душе спросил я, решив, что до мамы наконец-то дошло, что её сын гей.

– В том, что тебе не хватает отцовского внимания. И сейчас, наверное, прилип к кому-то, состроив жалостливые глазки. Кто этот несчастный добрый человек?

– Степан Юрьевич, и он уже дедушка.

– Ну вот, о чём я и говорила. Дай-ка ему трубочку.

– Его здесь нет.

– Хорошо, на какой адрес мне почтовый перевод выслать, или у тебя есть деньги?

– Нет, я последние на билет потратил. Адреса я пока не знаю, но он и не нужен, я на лето здесь останусь.

– Ян, ты в своём уме? Немедленно говори, где ты, или мне в милицию на розыск подавать?

– Нет.

– Что нет?

– Я не вернусь домой и не буду поступать.

– А как же армия?!

– Схожу, не умру.

– Ян, так не делается.

– Я так решил. Это моя жизнь, мама, – произнёс я, зная, что причиняю ей боль, но я должен был это сказать.

– Хорошо, – сухо сказала она и швырнула трубку.

Я чувствовал, как она сидит там и, наверно, терзается из-за того, что не спросила мой номер, а может, плачет или страшно злится на меня за то, что я её не слушаю и не еду домой.

Подождав ещё пару минут, я вновь набрал домашний номер. Шли гудки, но мама трубку не брала: такая же упёртая, как я.

Я положил трубку. Было горько от того, что наш разговор закончился так, но глупо было рассчитывать, что она меня поддержит.

На кухне закипел чайник, я его выключил и вышел на крыльцо.

– Чайник закипел, – сообщил я.

– Тогда по чайку?

– Было бы неплохо.

И мы вернулись в дом.

– Ну как там?

Я сел на табуретку, вздохнул.

– Похоже, меня выгнали из дома.

– Серьёзно?

Я кивнул.

– Да, решительная у тебя мама.

– Я завтра ещё позвоню, а то она трубку бросила. Даже не представляю, что было бы, позвони я через две недели, как собирался.

– Видимо, ничего хорошего.

– Это точно, чувствую, если вернусь, она меня сама прибьёт.

– Я думаю, она отойдёт, и вы поговорите, – сказал он, наливая мне чай.

– Надеюсь. А вы, дядя Стёпа, – медленно и с улыбкой произнёс я, – добрый человек, но, к сожалению, несчастный.

– С добрым соглашусь, – оживился он, тоже улыбаясь, отчего все морщинки на его лице вновь пришли в движение и сложились в приветливый узор, – но почему же несчастный? – Морщинки переместились, складываясь в узор удивления.

– Потому что вы от меня теперь не избавитесь, я к вам прибился.

– Ничего, – он накрыл и похлопал меня по руке, – может, мы прибились друг к дружке.

Так началась моя жизнь на побережье. Мама приехала в конце лета. Разговор был не из приятных, я не вернулся с ней домой, хоть она и настаивала, но расстались мы более-менее мирно. При этом она донимала Степана Юрьевича расспросами о местном бизнесе по сдаче комнат отдыхающим и ценах на недвижимость. А осенью меня забрали в армию. Через пару недель у меня от тамошней еды так разболелся живот, что я загремел в больничку, где мне после обследования поставили какой-то очень страшный диагноз и комиссовали умирать домой. Я побыл дома пару недель, восстановился с помощью йоги и вернулся на побережье. Через месяц мама продала квартиру и купила домик почти на самом берегу моря. Перед отъездом на север, на родину мужа, к нам вместе со Славкой приехала беременная Лиля, чтобы помочь с ремонтом, но вместо помощи родила мне племянника, а маме внука. Дядя Стёпа успокаивал её тем, что теперь хотя бы ей самой не надо будет, как ему недавно, ехать на север, чтобы посмотреть на внучка. А мама жаловалась на то, что у её детей всё не как у людей. В общем, они спелись, и теперь она продаёт его мёд. А я рисую море и портреты отдыхающих.

Планирую в следующем году поступить в ВУЗ на информационные технологии, готовлюсь.

Давно не было снов о Саше-Альтиа-Тёмном. И чем дальше, тем больше они кажутся мне историями моего внутреннего мира, а я, перечитывая дневники, ощущаю себя человеком, прожившим как минимум два детства, но всё-таки одним человеком. А образ Тёмного воспринимаю как попытку объяснить самому себе и принять свою бисексуальность (всё-таки я влюблялся же в Лору Палмер, ха-ха). Но чувствую, что буду таким разумным, лишь пока сны вновь не накроют меня с головой.

Пару дней назад пришло письмо от Коли, он в своём репертуаре: «Привет, Ян! Спасибо, что заставил меня тогда остаться, а сам уехал (за это отдельное спасибо). Поначалу я сильно переживал и страдал, но после сдачи экзаменов нас выпустили в город, и я познакомился с Жанной. И теперь с полной уверенностью могу сказать, что я не пидорас, во всяком случае, не на сто процентов точно. Это ты меня испортил, сбил с пути истинного своим тлетворным влиянием (я не забыл про садик!). А когда ты уехал, у меня мозги сразу на место встали, спасибо Жанне, с ней я чувствую себя настоящим мачо, и мы скоро поженимся. Мы ж с тобой резинками не пользовались, вот я и не подумал, и теперь она беременна, но я рад. Когда поженимся и родится ребёнок, можно будет уйти из казармы и снимать квартиру в городе, но мы снимать не будем, я к ней жить пойду. У неё отличные родители, хотя её отец поначалу хотел меня прибить, но когда я согласился жениться, передумал. Сказал, что я молодец, настоящий мужик, ответственный. В гости не приглашаю, во избежание, так сказать… Моя мама мне про ваш переезд рассказывала (рад за тебя, хоть и завидую немного), поэтому, если соберёмся на море, приедем к вам. Жди в гости. Уже не твой (ну, процентов на тридцать семь точно) друг Колька!»

Ко мне в гости часто захаживает и, как говорит мама, липнет соседский пятилетний пацанёнок, пришлось ему даже в заборе калитку сделать, чтоб он по улице не обходил. Не до конца уверен, но, похоже, что он из наших – из психов, так как очень любит слушать мои сказки. Но памятуя о Кольке и своей способности увлекать ни в чём не повинных людей в безумные фантазии, я, как могу, стараюсь держаться от него подальше. Как и от других местных пацанов, но они всё равно вьются вокруг меня. Набьются в дом и сидят, чего им, паразитам, надо? Чтоб просто так не сидели и не сходили с ума от безделья, начал с ними йогой заниматься. Не только ж им меня терроризировать! Вообще, мне нравится, когда соседский Данька возится рядом, и я понимаю, почему Колька рад, что станет отцом.

Такие дела. С Новым годом тебя, Дневник!

========== 31. Тим ==========

Всё, что я хотел, – это жить.

– Тим!

Он отряхнул от песка руки, стряхнул немного с бледно-голубых шорт, повернулся к маме.

– Тим, я с папой ухожу к тёте Наде, а ты иди домой, я вам ужин приготовила, мы вернёмся поздно, поэтому не ждите, ложитесь спать. Дверь запри, ключи мы возьмём.

– Хорошо.

– А где Лик?

– Не знаю.

– Вечно его где-то носит. Ну, пойдём, сейчас папа выйдет.

Из подъезда вышел молодой мужчина.

– Там открыто, Тим.

Он взъерошил сыну волосы и постоял, глядя ему вслед.

– Пока, Тим!

– Пока! – донеслось из подъезда.

«Вермишель и котлеты. Вермишель съем, а котлеты не буду, они жирные, и от их запаха тошнит».

Вермишель кончилась быстро, оказалось, он успел проголодаться, поэтому пришлось закусить печеньем и пойти смотреть телевизор.

«Мультфильмы. Опять мультфильмы, и от мультфильмов тошнит, но более терпимо. Надо что-то с этим делать».

Он достал ручку, альбом и расположился недалеко от радостно повизгивающего телевизора.

Начал листать страницы.

«Так, в Мир Спокойствия мы с Ликом играли вчера или завтра? А, неважно. Он ещё что-то про сердце говорил, или это я говорил? Как вернётся, спрошу».

Тим перевернул страницу.

«Вот дом. Вот дорога. Вот мама с папой. Вот в доме я. Всё это ненастоящее, всё это рисунок. Кто же его нарисовал?»

Тишина.

«А нарисовал его… я. А кто этот я? Я стою на дороге, холодный ветер овевает лицо. Я держу в руках альбомный лист и ручку, но ведь мне там или уже здесь на четыре года больше. Может, это моё будущее?»

Он опускает лист с рисунком. Ветер продолжает хлестать в лицо. Его пальцы разжимаются, и ветер набрасывается на ни в чём не повинный рисунок. Как поздно, слишком поздно. Мама с папой всё так же вечно уходят от дома, в котором больше нет их сына.

Ветер и ночь. Холодно. Одежда спасает слабо. Слишком лёгкая. Он сидит под деревом, стараясь укрыться от ветра и хоть ненадолго забыться сном. Сон приходит урывками, и он понимает это, только когда просыпается.

«Холодно, а ведь ещё не утро. Лучше будет встретить утро в пути. Впереди должен быть город. Дорога ведёт именно к нему».

Рассвет застал его, когда он отшагал уже добрых два часа.

«Мир тебе, Солнце, будь благосклонно к моим шагам».

И никто не смог бы сказать, то ли он произнёс это вслух, то ли просто подумал, но все знали: Солнце услышало. Так начинался день.

Ближе к обеду захотелось есть. Он сел на обочину, на траву – отдохнуть. Сразу вспомнилась мама и горка оладий. И не просто оладий, а вкусно пахнущих и с нарисовавшейся в блюдечке сметаной, но ни сметаны, ни оладий не было. Он лёг на спину и смотрел на плывущие мимо облака.

Солнце зашло, да и вечер близился к логическому завершению, когда появились стены города. Поневоле он ускорил шаг, словно в кровь влилось некоторое количество нетерпения.

«Не спеши, – призвал внутренний голос. – Надо быть осторожным. Может, походить вокруг, поглядеть, а уж завтра зайти?»

Но так не хотелось провести ещё одну ночь на холоде. Он подошёл к воротам. Не оправдав его смутных надежд, стража была на месте, сердце в страхе сжалось. Их было двое с алебардами. Он прошёл в ворота, глядя прямо перед собой, но никто не обратил на него внимания.

Перед ним была улица, и выходила она на базарную площадь, а значит, в одном из прилегавших к ней домов обязательно должно найтись что-то вроде постоялого двора. Он вышел на площадь. Её освещали масляные фонари на высоких столбах. Он почти сразу увидел то, что называлось таверной. Он зашёл, внутри было тепло, почти по-домашнему. Небольшой зал со столиками и сидящими за ними людьми – по большей части взрослыми мужчинами. Кто-то ел, кто-то пил, а кто-то просто разговаривал или уже начинал засыпать, не выпуская из рук любимого кувшинчика.

За стойкой сидел хозяин, одаривший его мимолётным взглядом, но он сразу ощутил, что от этого взгляда ничего не укрылось. Подошла к нему хозяйка.

– Добрый вечер!

– Добрый вечер.

Он совсем немного склонил голову. Он был повыше неё, но смотрелся не так внушительно. В нём ещё оставалась мальчишеская тонкость.

– Я бы хотел переночевать у вас. Всего одну ночь, – добавил он.

– А деньги у тебя есть?

– Нет, но я всё отработаю.

Она задумчиво посмотрела на него.

– У тебя ведь нет дома, и бежать тебе некуда. Если будешь хорошо работать, я смогу оставить тебя на пару дней.

Ветер уносит альбомный листок.

– Да, у меня нет дома.

«Но я стараюсь его обрести».

– Значит, договорились.

Она улыбнулась, и он впервые в этом мире улыбнулся в ответ. Она отвела его в небольшую комнатку, что оказалась очень чистой и приятной, несмотря на размеры. Протянула хлеба с сыром.

«И когда она только успела их прихватить?»

– Вода на столе. Туалет во дворе. Колодец за сараем. Подъём в четыре. Не заставляй меня будить тебя. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Она возвращалась и думала о новом постояльце. Что-то было в нём странное, и даже не странное, а… Когда в голову пришло слово «нежность», она от неожиданности даже как-то устыдилась его. Входя в зал, отмахнулась от всего этого, но нежность всё-таки осталась.

Поздно ночью, после закрытия, занимаясь любовью с мужем, она остро поняла, что ей никогда не испытать с ним этого чувства. В мальчике же оно было живым, настоящим. И улыбка, хоть и из вежливости, тоже была живой. Так она и уснула в объятиях мужа. А Тим в своей комнате ещё долго лежал и смотрел в окно на звёздное небо, а может, он уже давно спал.

Он проснулся вовремя, даже раньше, чем сказала хозяйка, но для себя вовремя. Надел штаны и выбежал во двор. Воздух приятно холодил кожу.

«А ведь здесь начинается осень. Привозят на продажу урожай. Поэтому так много посетителей. Отсюда и возможность получить работу с едой и ночлегом».

И думал он об этом, занимаясь, скажем так, утренним туалетом, что в принципе являлось отражением сути процедуры. Затем он осознал себя у бочки с дождевой водой. Рядом лежал деревянный ковшик и стояло ведро.

«А, была не была!»

И поток холодной воды обрушился на голову, а затем ещё один. Ведро опустить он успел.

«Танец. Мы танцевали с тобой. Танец. Под небом и луной. Танец. Пьянящие струи дня. Танец. Во имя огня. Танец».

Обжигающий жар. Руки плавно взлетают вверх, и шаг назад. Руки опускаются медленно, словно воздух стал водой, прогиб назад до касания земли, ноги описывают круги, и он вновь стоит на земле.

«Танец. Приди и возьми мою плоть. Танец…»

Что-то обрывается, словно память отказывается служить, словно чувствуешь на губах вкус, но не можешь назвать. Он стоял, замерев, а в окно за ним наблюдал хозяин. Он всё замечал. Взгляд юноши полоснул его по глазам раскалённым ножом. Вздрогнув, мужчина отшатнулся и подумал: «Здесь что-то не так».

Тим вошёл в свою комнату и сел на кровать. Его била дрожь. Он не знал почему. И хозяин, хозяину не понравилось, хозяин не понял, вернее понял, но что-то своё.

«Скоро всё пройдёт. Скоро всё утихнет. Ласковым теплом обовьёт мне душу. Я скажу „прости“, разбивая сердце. Я скажу „прощай“, только ненадолго».

В себя его привели шаги хозяйки. Он вскочил, но понял, что времени прошло максимум пара минут, а ему показалось, что он успел уснуть. Надо было идти.

Так начинался день.

– Тебя как звать-то? – спросила хозяйка после того, как они пожелали друг другу доброго утра.

На мгновение он задумался. А потом, словно на него снизошло озарение, с улыбкой ответил:

– Тим.

– А меня Марта. А сколько тебе лет, Тим, если не секрет?

– Через полгода будет семнадцать.

– Да, уже не мальчик.

– Вообще-то ещё мальчик.

Марта с удивлением посмотрела на него. Она ни разу не встречала юношей, которые бы так легко признавались в этом, и не кому-нибудь, а женщине, да ещё не очень знакомой.

– Ты не устаёшь меня удивлять, Тим.

Он ничего не сказал в ответ, словно знал о том чувстве нежности, которое она ощутила вчера.

«Я ребёнок тиши. Я ребёнок, блуждающий в мире. Я ребёнок, любящий смерть. Я ребёнок, играющий с ними… Тишина, тишина, я люблю тебя, тишина. Я люблю тебя, мир. Кто же любит меня? Я иду искать. Кто не спрятался, я не виноват…»

А хозяйка уже отдавала распоряжения. Натаскать на кухню воды. Подмести. Помыть. Почистить. Убрать. Сходить туда, сходить сюда…

«Может, не стоит оставаться здесь надолго? Но день придётся всё-таки отработать».

День остался позади. Он сидел в зале за столом и ел что-то овощное. Было вкусно. Он по-настоящему выдохся. Даже боль в содранных мозолях притупилась от общей усталости. Он смотрел, как хозяин что-то втолковывает жене. Он наблюдал, потому что ему послышалось его имя, хоть они и старались говорить шёпотом, но эмоции были слишком сильными. К концу он ощутил, что хозяйка смирилась, но не до конца. Значит, есть шанс, что она хотя бы объяснит, в чём дело.

«Моя жизнь лишь тебе… Сухой ветер, пыль и трава, обездоленные города. Моя жизнь в горстке пепла и сна. Я прощаю тебя, жизнь огня… Я прощаю, прощаю тебя».

– Покажи-ка руки!

У него возникло ощущение, что его поймали за чем-то постыдным. От неожиданности он даже сделал движение, чтобы спрятать руки под стол. Но потом протянул их к хозяйке, которая уже сидела напротив него.

«И когда она только всё успевает?»

Она взяла его за руки и развернула ладонями к свету.

«Я бы отдала всё, чтобы не выпускать этих рук, какая нежная кожа, а как, наверное, приятно, когда они, легонько касаясь тела, скользят вниз», – подумала Марта.

По телу побежали мурашки.

«Так и перевозбудиться недолго. Наверно, я схожу с ума. Внутри словно вновь шестнадцать».

– Побить бы тебя, Тим. Ты наелся?

«Какие, однако, у неё резкие переходы».

– Да.

– Иди к себе и жди меня, я сейчас приду.

Выбежав на минутку во двор, ну вы сами понимаете для чего, он пошёл к себе. Хозяин проводил его нехитрые манёвры взглядом, в котором что-то было, но что – не понять.

Так начиналась ночь.

Она пришла минут через десять, и, как он опасался, с явным намерением и всякими примочками для лечения его содранных ладоней. Он понял, что лучше смириться сразу, а иначе придётся выслушать ещё и нотации женщины, вошедшей в роль матери, после которых лечение всё равно состоится. Он протянул ей руки и закрыл глаза, прислонившись к стенке и стараясь расслабиться. Это было хорошо, ведь иначе он увидел бы её взгляд, отнюдь не материнский взгляд, а человека, который словно из последних сил сдерживает свою жажду. Ещё шаг, и ничего нельзя было бы остановить, но, возможно, её сдерживало то, что сказал муж. Больно почти не было, он хорошо расслабился, почти соскользнув в сон.

– Вот и всё.

«Приговор подписан и обжалованию не подлежит».

– Спасибо. Мне придётся уйти?

– Да.

– Утром?.. Сейчас?

Только кивок головы.

– Вот так всегда.

Почему-то на глаза навернулись слёзы. Словно старая боль решила выйти наружу и проверить, не забыл ли он про неё.

Он встал. Начал растерянно собираться, словно не зная, куда себя деть.

«Господи, он ведь совсем ещё ребёнок».

– Тим, я провожу тебя.

– Нет!

Обжигающий взгляд – холод и ярость, блеск далёких зарниц, что становятся всё ближе и ближе, пока не врываются в мозг сметающим всё безумием урагана без капельки влаги. И удар захлопнутой двери.

«Какой неуравновешенный ребёнок. Как же пусты слова, когда говоришь о тебе, Тим… Как же пусты слова, пытающиеся описать стихию. Тим… Я никогда не узнаю, как хорошо с тобой, Тим…»

Так продолжалась ночь. Она была холодна и пуста, в ней уже притаилось одиночество.

Ветер остужал лицо. Вначале он бежал, пока в лёгких не захрипело, потом перешёл на шаг. Мыслей не было, а ведь он знал, что надо подумать, но огонь и лёд выжгли всё изнутри.

«Надо где-то сесть».

Невдалеке у одного из домов стояла лавочка. Он направился к ней. Сел. Тишина.

«Надо подумать. Что же делать? Никого не знаю. Придётся идти к страже. Может, приютят в будочке на ночь. Или прогонят, как бродягу, но это вряд ли, этого я не вижу. Так и не спросил у хозяйки, в чём дело, а ведь надо было узнать, до чего додумался её муж».

Он направился к городским воротам, но уже через полчаса понял, что заблудился. Город оказался не таким маленьким, как показалось вначале. И спросить не у кого, уже ночь, на улицах странно пусто. Он побрёл наугад, сворачивая в наиболее освещённые переулки в надежде, что они выведут его к центру.

С одной из улиц донёсся смех, женский и не очень трезвый. Он посмотрел в том направлении. Улица была почти не освещена. Смех раздался вновь, уже не только женский, но и мужской. Мужской, как он отметил, был ещё менее трезвым, вернее, трезвость в нём отсутствовала напрочь.

Выбора не было, он пошёл на смех. Две женщины и мужчина стояли у приоткрытой двери, из которой лился мягкий свет и распространялся приятный аромат. Похоже, мужчина рассказывал что-то смешное, а две его дамы подхихикивали. Свет из окна упал на него. Взгляд одной из женщин метнулся в его сторону. Оценивающий взгляд, и совсем не такой нетрезвый, как смех. Потом на её лицо словно прыгнула маска.

– Ой, посмотрите, кто к нам пришёл. Юноша, жаждущий…

В задумчивости, подбирая нужное слово, она помахивала ручкой, словно стараясь что-то нащупать в воздухе.

– Трахнуться! – подсказал ей мужчина. Вторая подруга прыснула, а та, что подыскивала слово, скривила губки от такой грубости, но внутри явно была довольна тем, что мужчина выразил самую суть.

– Можно у вас переночевать?

– Конечно, можно, за отдельную плату, – сказала та, которой мы присвоили второй номер.

– Хотя можно расплатиться и натурой, – сказала первая. – Ну что, юноша, будешь платить?

– Буду.

Она ещё раз, оценивая, посмотрела на него.

– Что ж, пойдём.

А пошли они не в приоткрытую дверь, а в дом, который стоял на другой стороне улицы в паре десятков метров от места последнего действия.

Ночь обещала быть не такой уж одинокой.

– Ты?

– Тим.

– Так вот, Тим, ты губки-то свои закатай. Это был просто повод уйти домой. Осточертели все… А я Ло-ла, – произнесла она по слогам.

– А я уж подумал, что вы нимфоманка.

– Правильно подумал, но даже нимфоманки к концу дня устают. Ты располагайся. Лицо у тебя хорошее. Давно научилась различать, с кем можно быть собой. А вот утром я за тебя возьмусь. Приятно так возьмусь.

Она подмигнула ему, ожидая, смутится он или нет. Не смутился, но даже удивляться сил не было.

– Всё, пошли спать. Кровать всё равно одна. Если хочешь есть или ещё чего – ищи сам.

И она скрылась в ближайшей комнате.

«Всё лучше, чем со стражей».

Он нашёл кухню, мимоходом осмотрев весь дом, или лучше сказать домик, но хороший, уютный. Заглянул и в спальню. Лола разметалась по всей кровати, не попытавшись даже укрыть своё, на его взгляд, достаточно привлекательное обнажённое тело.

«Утро, утро, где же ты?»

Найдя на кухне кувшин молока и краюху хлеба, он сидел на стуле и, механически жуя, смотрел на руки, что были обмотаны белыми тряпицами. Он словно только заметил их и, отставив еду, размотал, чтобы посмотреть, как там поживают его ладошки. Убрав повязки, он разглядывал ладони, стараясь найти хоть что-то, что напоминало бы о мозолях, но ладони были девственно чисты. Хмыкнув, он принялся доедать и допивать.

«Надо бы зубы почистить».

Но пришлось ограничиться только полосканием рта за неимением зубной щётки и пасты. Затем он вспомнил про то, что ждало его утром.

«А почему бы и нет?»

И уже выдавливал мятную зубную пасту на новенькую зубную щётку. Тим почистил зубы и, приободрившись этой процедурой, помчался в спальню. Лола мало изменила своё местоположение и, как ему показалось, смогла оккупировать ещё большее пространство на кровати. Сначала он нашёл одеяло. Потом снял одежду, которая состояла из штанов, куртки, носков и трусов. Стал пристраиваться на кровати, аккуратно переложив руку и ногу Лолы поближе к остальным частям тела. Укрылся с ней одеялом, устраиваясь поудобнее. В середине этого процесса Лола то ли во сне, то ли не совсем во сне, а очень хорошо притворяясь, обняла его.

«Какие у неё горячие руки, да и вся она горячая».

Он немного напрягся, когда она прильнула к его спине, а губы коснулись шеи.

– Мята. Ах, мята.

«Всё-таки, наверно, притворяется, но как же от неё приятно тепло».

И, поняв, что ему не выбраться, он обречённо расслабился и сразу провалился в сон. Ведь он тоже безнадёжно устал этим днём и ночью.

Ему снилось, что кто-то целует его в губы. Нежно целует, ласково.

«Какой хороший сон».

Он постарался ответить сну взаимностью, отдавая всю нежность, что была у него, всю, на которую был способен. А сон не собирался кончаться, он был пронизан силой и жизнью. Тим почувствовал, что его грудная клетка открывается и из сердца изливается поток. Поток захватил сон, что уже не был сном. Он захватил их обоих.

«Жизнь, я дарю тебе любовь. Моё сердце открыто. Жизнь, кто придумал, что я никого не любил, обретая рассвет?»

Слияние. Сила сливается с силой. Что может быть прекраснее любви детей, не скрывающих того, что они дети?

«Утро, утро, так это ты?»

– Ещё.

«Всё-таки нимфоманка».

Утро? День? Что-то начиналось или продолжалось? Попробуй теперь разбери.

– Хорошо.

– Да, очень.

– Есть хочется.

– И мне.

– Это же вставать.

– Ты скажи где, но только не жалуйся потом.

Она смотрела ему вслед. Он даже не оделся.

«Мальчик, уже не мальчик, но всё равно ребёнок, делающий любимого тоже ребёнком. Разве такое бывает? Значит, бывает. А ведь он уйдёт. Не почему-то, а просто потому, что он не может иначе. Значит, надо напиться сейчас, пока он рядом, этой любви, этой нежности, пока ему не будет пора. Главное, не стараться удержать. Тогда он сам отдаст всё. Отдаст всё и уйдёт. Это хорошо, что он уйдёт, с этим нельзя жить. Сила – как наркотик, чуть больше, чем сможешь сделать своим, и привет – тебя уже нет, а есть только он. Знание, и откуда оно только идёт. Это, наверное, от него. Что-то начинает происходить с сознанием, когда он рядом, словно внутри всё плавится и ты становишься какой-то другой».

Он уже сидел на кровати и смотрел ей в глаза.

– Проникновение в суть карается… тем, что теперь ты обязана всё это съесть.

«Первый раз. Ведь я не ошиблась, назвав его в самом начале юношей. Что же будет дальше?»

– Дальше – лучше.

«Ещё и мысли читает. Ну, ни хрена себе».

– Да ты ешь, ешь.

– Тим, а ты кто?

– Я прихожу, беру за руку. Тёплая сталь человеческих душ. Я прихожу, порою так редко, в нежную сталь, что не назовёшь. Как отголосок прикосновения, как отрешённость действий простых. Ты посмотри, это так вольно, что не уйти, не отвести. Ты посмотри, мой взгляд – это ясность. Ты осознаешь, только не жди. Вереница мгновений проходит по кругу. Я отрешаюсь от мира, где жил. Я изменяюсь, всё изменяя. Я сила силы, я содержание всего. Ты посмотри, кристальная ясность переполняет моё существо. Ты прикоснись, сияние в пальцах. Ты пробудись – я устрою восход. Я вынесу в мир сиянье улыбки, что освещает родное лицо. Вот так распинаешься тут, а она ест и ест.

– Нежная сталь, что не назовёшь. Почему не назовёшь? Ещё как назовёшь. И почему сталь? У кого ты там сталь-то видел?

– Сейчас объясню.

– Я ещё не доела.

– Про запас оставь.

– Так кто тут из нас нимфоманка?

Им казалось, что прошло очень много времени. Но они провели вместе лишь один день. И сейчас, поглощая фрукты, смотрели друг на друга и не могли насмотреться. Они подмечали мельчайшие подробности движений и тел друг друга, словно впереди была вечность, в течение которой они не увидят друг друга, но ни в коем случае не хотят забыть. Они намертво впечатывали в память эти прикосновения, эти жесты, то, как едят, как облизывают пересохшие губы. Глаза – час, год, всё ничто. Как можно оторвать руки и не дарить прикосновений тому, кто рядом? Нельзя.

– Оставайся, Тим.

– Что я буду делать?

– Просто жить у меня.

– Ты будешь работать?

– Да.

– Это хорошо.

– Почему?

– Значит, я не накладываю на тебя своих ограничений.

– А они у тебя есть?

– Да.

– Когда ты уйдёшь?

– Не знаю. Мне некуда идти.

– Не уходи, не попрощавшись.

– Я постараюсь.

– Лично.

– Да.

– Давай поспим.

– Давай.

– Подвигайся ближе.

– Зачем?

– Узнаешь.

– Только медленно, с замиранием, словно в мире нет ничего более нежного, чем мы.

«Какие у неё мягкие и сильные губы».

– А где ты опять мяту раздобыл?

Он улыбнулся.

– Секрет.

– Значит, буду пытать.

– Боль должна быть приятной.

– Неженка.

– Садистка.

– От мазохиста слышу.

– А сколько тебе лет?

– Теперь не знаю, а вчера я была в два раза старше тебя.