Текст книги "Тайфун"

Автор книги: Тю Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

В толпе раздались громкие всхлипывания. Скоро многие женщины рыдали, как на похоронах. Глухие старухи, не слышавшие и не понявшие ни слова из прочувствованной речи святого отца, видя, что кругом плачут, тоже заголосили. К женским стенаньям присоединились вопли детей.

– Святой отец, дети ваши просят вас быть с ними! – послышался громкий голос.

К нему присоединились десятки других.

– Будьте с нами, святой отец! Сжальтесь над нами!

– Даже если они начнут убивать нас, мы не отступим и не дадим вас в обиду!

Вот так радость перешла в печаль, а печаль – в злобное ожесточение. Люди опять потрясали своим нехитрым оружием, опять звучали воинственные выкрики.

Отец Куанг смотрел на беснующуюся толпу, и скорбь постепенно покидала его лицо. Не сказав больше ни слова, он повернулся и медленно спустился с кафедры. Ему было ясно, что первую свою задачу здесь он выполнил…

В тот же день члены религиозных обществ распределили между собой обязанности по охране своего патера. Установили круглосуточное дежурство, разбив верующих на группы, чтобы можно было по очереди бодрствовать и отдыхать. Конечно, церковь выглядела не слишком привлекательно: люди, лежащие на скамейках или прямо на полу, – в одном месте, котлы, чашки, палочки для еды, бананы, сушеная рыба – в другом. Отец Куанг поставил в ризнице кровать с москитником и выходил из своего укрытия только в часы богослужения.

Утром звон колокола созывал прихожан. К ним выходил отец Куанг, окруженный группой женщин, денно и нощно прислуживавших ему. Паства являлась в церковь не с пустыми руками, а несла богатые дары. В магазинах Сачунга сократились запасы белого сахара: верующие забрали причитающийся каждому сахар и, ссыпав его в общую корзину, отнесли отцу Куангу.

День шел за днем, но ни в окрестностях церкви, ни в самом божьем храме не происходило ничего. Никто не делал попыток осквернить церковь или покуситься на безопасность святого отца. Строгость принятых мер самообороны постепенно снижалась. Девицы ходили на ночные дежурства уже скорее по привычке, чем по необходимости. Чтобы развлечься, они лазали по деревьям, росшим на церковном дворе, и ловили сонных птиц. Постепенно эти никчемные обязанности надоели всем. Зато новая жизнь очень пришлась по душе Сыку. Он принимал каждодневные подношения от прихожан, осматривал их и радуясь уносил к себе в комнату.

А старый Ням загрустил, – знать, и впрямь он стал никому не нужен. Все происходящее очень не нравилось ему. Зачем устраивать спектакль в день прибытия нового кюре? Кому нужна эта девичья охрана? Хотя отец Куанг продолжал сетовать на свою горькую судьбу, ему никто не угрожал. А что, если он просто играет на сочувствии, чтобы получать богатые приношения от верующих? Спившемуся Сыку требуется немного – закусить после рюмки самогона, а все остальное идет святому отцу. Что, если святой отец разыгрывает мученика из одной корысти? От подобной мысли старый Ням пришел в ужас, но она не покидала его.

Однажды во время проповеди кюре возгласил, что работать на поле в пост – великий грех и господь бог не простит и покарает за это. А рис к тому времени уже созрел. Нужно было спешить с уборкой, тем более что в последние дни сильный ветер повалил рис на нескольких сотнях мау. Больших забот требовали и овощи. Приближался сухой сезон, пора было запасать воду. Словом, работы много, а люди забросили все дела, знай себе надевают праздничные костюмы и идут в церковь, слушают проповедь, а после нее собираются, пьют вино, закусывают, играют в карты да еще жалуются на тяготы жизни.

Созревший рис ждет, когда придут люди и соберут его, но вместо людей над полями кружат стаи птиц, и по зернышку растаскивают плоды человеческого труда. А люди глядят на птиц и успокаивают себя: «До чего же мудры птицы! Не пахали, не сеяли, а урожай собирают, запасов в амбарах не держат – и всегда сыты. Видать, бог их вразумил!» На полях распускаются цветы, но люди рассуждают: «Коль цветы от бога, то почему бы им не расти. Придет время, и господь бог поможет поля в порядок привести…»

Так проводили эти дни жители селения Сангоай, а ветры, птицы, сорняки и дожди губили урожай.

9

Товарищ Тхай, секретарь уездного комитета партии, вернулся из поездки по волостям в шесть утра. Он переоделся, умылся и прошел в свой кабинет. Секретарша положила ему на стол огромную кипу бумаг: все полученные за дни отсутствия газеты, директивы, отчеты, сводки, другие документы и несколько заявлений, написанных от руки.

Тхай сел и закурил. Из горы бумаг он вытащил конверт с красным штампом «секретно» и только собрался вскрыть его, как его внимание привлек голос секретарши, говорившей кому-то в телефонную трубку: «Да, да, да… Вам нужно встретиться с товарищем Тхаем? Серьезный разговор?.. Пять минут?.. Подождите у телефона».

Застучали каблуки секретарши, и дверь в кабинет слегка приоткрылась.

– Товарищ Тхай, с вами хочет поговорить товарищ Хоа. Что ему ответить?

– Какой Хоа? – рассеянно спросил секретарь, кладя конверт на стол.

– Заместитель начальника уездного отдела милиции, говорит, по очень срочному делу.

– Ну конечно, зовите его, только прямо сейчас. Потом я буду занят.

Через три минуты Хоа постучал в дверь. Тхай поздоровался и предложил вошедшему сесть.

Хоа был явно взволнован, от чего брови его сошлись в одну грозную черную линию. Тхай предложил гостю закурить и приготовился слушать. Хоа выпустил целое облако дыма и сказал:

– Я к вам по делу, что случилось в селении Сангоай. Мне важно узнать ваше мнение.

– Это в связи с нападением на Тиепа? Думаю, он был неосторожен. Кстати, как он, начал ходить?

– Вы скажите мне, – сердито проговорил Хоа, – что же это у нас получается: наших бьют, а мы в ответ ничего сделать не смеем! Взять хотя бы эту гадюку Нян. Уже дважды ее допрашивали, а она ни в чем не желает признаваться. Ведь она – зачинщица! Надо ее припугнуть как следует! Судом или тюремным заключением…

– Нет, товарищ Хоа, так нельзя! Продолжай расследование. Мы должны действовать гуманно, убеждать людей, а не запугивать. У этой Нян хорошая, работящая сестра. И не могу поверить, что человека, если он не до конца реакционер, нельзя перевоспитать.

– Не знаю, не знаю. Она хоть и женщина, но озлоблена, что бандит с большой дороги! Я пытался ее убеждать, результатов никаких – глядит на тебя зверем… И считаю, что таких надо наказывать со всей строгостью.

– Ты прав: настоящего преступника надо наказывать по всей строгости закона. Ну, а если ты ошибся и зачинщица не она? Если она всего лишь послушное орудие в руках тайного и действительно опасного врага?

Хоа не выдержал, вскочил и начал расхаживать по кабинету.

– Как доказать это, если она молчит? Ее отпусти, так завтра она опять кинет камень в нашего товарища. Исправить таких можно только суровым наказанием, иначе не будет конца безобразиям!

Тхай расхохотался.

– Ну и разошелся, товарищ Хоа! В годы войны нам казалось, что стоит только прогнать французов, и придет конец нашим трудностям, мы сразу начнем строить новое общество, и жизнь будет с каждым днем становиться лучше для всех, в том числе и для нас, кадровых работников, так нет! Враги остались, они не только в Южном Вьетнаме, они затаились и здесь. Не так просто выявить их. Нужно терпение и терпение. Это значит, что торопливость да горячность не помогут. Мы обязаны быть внимательными, отзывчивыми…

Хоа перебил его:

– Но не значит ли это, что мы обороняемся, вместо того чтобы наступать? Почему, к примеру, не ударить по церковникам, не заставить их силой уважать наши законы? Почему, наконец, вообще не запретить их деятельность, если она, как всем известно, враждебна нашему государству?

Тхай покачал головой.

– Ты ошибаешься, мы удерживаем инициативу в своих руках. Политику и конкретные мероприятия разрабатываем мы. Одна из важнейших на сегодня задач – перековка человека, его перевоспитание в духе нового мировоззрения. Здесь годится только убеждение. Возьми Советский Союз, страны народной демократии – разве там религия запрещена? Нет, но она под контролем государства. Народ в этих странах не позволяет бесчинствовать смутьянам в церковных одеждах.

– Я уважаю и религию, и верующих, но я говорю о такой религиозной деятельности, которая идет вразрез с политикой нашей партии. Против тех, кто стоит за этим, я и предлагаю действовать с полной решительностью.

Тхай вздохнул.

– Я тебя понимаю. Не одно столетие во Вьетнаме вокруг религии ломаются копья. Сначала король и феодалы жестоко преследовали католиков. Потом французские колонизаторы пытались искоренить национальный дух, утверждая, что догматы веры важнее любви к родине. Теперь пытаются расколоть народ священники. Они сеют враждебные настроения, убеждают людей, что коммунистическое правительство – это еретики, не способные заботиться об интересах народа, что о вьетнамском народе печется якобы только Нго Динь Зьем и его клика. Зачем нужна им эта ложь? Они хотят одурачить народ, превратить его в ничто, в навоз, чтобы безнаказанно вершить свои темные дела. В этой ситуации мы должны вести широкую разъяснительную работу в народе, вести антирелигиозную пропаганду, разоблачать ложь церковников и добиваться, чтобы основная масса людей активно выступала против церкви.

– Не знаю! Пока мы втолковываем все это одному, наши враги успевают настроить против нас десятки других. Они действуют, а мы только сидим и смотрим.

Тхай глубоко затянулся и негромко сказал:

– Успокойся! Мы наблюдаем за ними, внимательно следим, не занимаются ли они чем-то другим, кроме своей религии. А что касается верующих, то пусть они пока ходят в церковь, пусть молятся. В конечном счете правда восторжествует над ложью, и жизнь покажет людям, кто их истинный друг, а кто враг. Только надо набраться терпения, и перемены в жизни, как очищающий тайфун, откроют нам истинное лицо наших врагов.

Хоа поднялся.

– Ладно, дело этой реакционерки я все-таки передам в прокуратуру.

Тхай тоже встал, подошел к Хоа и взял его за руку.

– Не торопись. Сначала постарайся доказать, что эта женщина такая, какой она тебе представляется. Бойся обвинить человека невиновного. Если мы допустим ошибку и осудим того, кто не виноват, то вызовем к себе недоверие и только. Подержи эту Нян у себя, пусть как следует поразмыслит о жизни. Первый долг милиции – разъяснительная работа…

Тхай хорошо знал, что такое воспитательная работа. В условиях подполья до революции, в годы войны Сопротивления кадровый работник обязан был научиться говорить с простыми людьми, чтобы они его всегда понимали, он должен был поднять людей на борьбу, даже если им грозила смерть. Именно в таких условиях в партии появилось множество талантливых агитаторов и пропагандистов. Но после наступления мира многие ответственные работники стали забывать это важнейшее искусство, растеряли часть тех качеств, за которые их ценил народ. Власть, диктатура – средства принуждения противника, но никак не своего народа…

Хоа знал, что секретарь уездного комитета – человек опытный и осмотрительный, подлинный боец-коммунист. Однако молодость мешала Хоа перенять опыт людей старшего поколения. Желая побыстрее решить трудное дело, он частенько горячился. А теперь, простившись с Тхаем, Хоа шел к себе, по пути размышляя о только что состоявшемся разговоре, приведшем его в сильное замешательство.

Впрочем, и Тхай, проводив гостя, тоже ощутил смутное беспокойство: этот ретивый парень может наломать дров. Уже не раз, поддавшись предвзятому мнению, он принимал скоропалительные решения. И Тхай вспомнил один давнишний случай.

Дело было в тысяча девятьсот сорок седьмом. Французы захватили город Намдинь и готовились выступить дальше на юг по равнине. Народное правительство спешило мобилизовать силы, чтобы дать отпор врагу. А в это же время местные реакционеры из священнослужителей готовились поднять мятеж. В епархии Тангдиен викарием тогда был отец Хоанг Куинь. Якобы для защиты местного населения, он сколотил банду, и по его заданию бандиты захватили семерых кадровых работников и ночью на берегу моря расстреляли их. После этого он поднял на ноги всех своих приспешников, среди которых оказалось множество обманутых крестьян, вооружил их копьями, мечами, палками и расставил на всех дорогах, ведущих в деревню Суанха, где обосновался он сам. Толпа верующих собралась в местной церкви. Попытка уговорить восставших сложить оружие не увенчалась успехом. Был отдан приказ подавить мятеж, но Хоанг Куинь заставил своих бандитов оказать сопротивление, и бойцов начали избивать, полилась кровь. Наши бойцы держались мужественно, кольцо вокруг церкви постепенно сжималось. И когда оборонявшимся оставалось отступать только внутрь церкви, они бросились в новую атаку, пустив в ход камни, копья, дубины, ножи. Какая-то обезумевшая фанатичка разделась и голая с диким воплем кинулась на наступавших бойцов…

Тхай знал, что в том отряде был семнадцатилетний Хоа, и подростка поразили страшные сцены, раны товарищей, разбитые в кровь лица, сломанные руки и ноги. И юный боец возненавидел Хоанг Куиня и ему подобных. С тех пор прошло тринадцать лет. Неопытный паренек стал кадровым работником милиции, только при столкновении с оголтелыми реакционерами терял голову – история в Сангоае вывела его из равновесия. Видно, как он кипел, словно котел, когда нужны были в первую очередь спокойствие и выдержка…

А Хоа вошел к себе, сел и задумался. Через минуту в комнату ввели Нян. Не здороваясь, она молча прошла в угол и встала, прислонившись к стене, медленно оглядела комнату, затем опустила глаза, словно ее интересовали только собственные ноги. Она застыла, подобно деревянной статуе.

Хоа взглянул на женщину и невольно подумал: красивая, молодая, одета неплохо. Встреться он с ней при других обстоятельствах, мог бы влюбиться в нее, даже жениться… на этой преступнице… Он вдруг опять оказался в деревне Суанха, снова увидел нагую женщину с безумными глазами, которая бесстрашно хватала обеими руками дула винтовок, а в это время бандиты убивали наших бойцов ножом в спину… Хоа невольно вздрогнул и пристально посмотрел на Нян… Она такая же, как та ведьма из Суанха!.. В его глазах вспыхнуло пламя ненависти.

– Эй ты, Нян!

При этом окрике женщина, стоявшая у стены с опущенной головой, выпрямилась и тихо сказала:

– Да, меня зовут Нян.

– Несмотря на твое упорное молчание, твоя вина доказана. Лучше сознайся. Зачем ты набросилась на работника волостного административного комитета Тиепа? Зачем ударила его камнем?

Теребя ворот платья, Нян отвечала все так же негромко:

– Уважаемый господин, я из хорошей семьи и никогда не участвовала ни в каких безобразиях, которые вы мне приписываете. Просто младшая моя сестра ослушалась меня, и я… одним словом, я решила…

– Я не спрашиваю тебя о твоей сестре, – прервал ее Хоа. – Она вышла замуж. При помощи властей и общественных организаций этот вопрос решен. Ни Нионг, ни ты не имеете права лезть в личную жизнь Ай.

Нян отпустила ворот платья, гордо подняла голову, на лице ее снова появилось дерзкое, надменное выражение.

– Наши родители умерли, поэтому на мне, как на старшей сестре, лежит ответственность…

– Никакой ответственности на тебе не лежит. Твоя сестра достигла совершеннолетия, и даже родители не имеют права вмешиваться в дела взрослого человека. А твои действия являются нарушением закона, больше того, они привели к преступлению. Во-первых, нападение на человека и нанесение ему увечья. Во-вторых, оскорбление власти действием и поношение народного государства. В-третьих, вмешательство в жизнь сестры.

Нян не ответила ничего.

– Теперь скажи мне: с кем ты была в сговоре, когда вы готовились устроить скандал?

Нян широко раскрыла глаза, словно не понимая, о чем ее спрашивают. Хоа повторил вопрос:

– С кем ты обсуждала, как учинить этот скандал?

Нян закрыла глаза. Перед нею замелькали знакомые лица: гладко выбритое с тонкими губами отца Сана, красивое сестры Кхюен, не слишком симпатичные физиономии Мэя, Диеу, Нгата, Тана, потом Нионга и даже его сожительницы Хао. После тех памятных событий, наверно, опять сходятся вместе, пьют, закусывают, готовятся к новым подвигам. А она, Нян, должна нести ответственность за всех. Дело идет к тому, что вскоре на ее запястьях защелкнутся металлические наручники и она попадет в тюрьму… Да, именно те люди, вместе с которыми она давала клятву верности, вступая в армию Христову, привели ее к наручникам. И тут Нян вспомнила, как отец Сан говорил: ничто не поможет в миру, если человек утратил душу. Нян вскинула голову и решительно произнесла:

– Ни с кем я ничего не обсуждала. Если я виновата в совершении преступления, то я и буду за него отвечать.

– Хорошо! – буркнул Хао. – Признаешь ли ты, что пыталась хулиганскими действиями сорвать бракосочетание своей сестры?

– Да, признаю, – резко ответила Нян.

Хоа записал что-то в протокол допроса и задал следующий вопрос:

– Признаешь, что оскорбляла народную власть и поносила наше государство?

Нян молча кивнула.

– Признаешь, что опасно ранила кадрового работника, члена волостного административного комитета?

– Нет, не признаю, – и Нян отрицательно покачала головой. – Я не ударяла господина Тиепа.

Хоа вытащил из ящика письменного стола камень и показал ей.

– А это что?

– Камень.

– Камень?! Именно этим камнем ты ударила товарища Тиепа в висок. Будешь отпираться, как раньше?

Нян рухнула на стул и обеими руками закрыла лицо.

– О господи, помоги! Да не могла я ударить человека! Я даже не помню, как этот камень у меня в руках оказался.

Хоа иронически улыбнулся.

– Хватит изображать невиновность. При аресте ты держала камень в руках. Почему же он у тебя оказался, если ты утверждаешь, что не ударила товарища Тиепа?

Нян зарыдала.

– Этот камень попал в господина Тиепа и упал у моих ног. Кто-то бросил его, но я не знаю, кто это сделал.

– Все хочешь выкрутиться, – Хоа говорил жестко, отчеканивая каждое слово, – только у тебя ничего не получится. Вот протокол. Здесь записаны твои показания в день ареста.

Нян отвернулась к стене, шепча молитвы. И тут за дверью послышался стук палки, и в комнату вошел человек с забинтованной головой. Из-под белой марлевой повязки видны были только глаза. Это был Тиеп. Он шел хромая, опираясь на палку.

Хоа вскочил и подвинул вошедшему стул.

– Садитесь, товарищ Тиеп! Зачем в таком состояния вы встали с постели?! Расследование подходит к концу.

Увидев забинтованную голову Тиепа, Нян вся сжалась. «Боже, ведь его чуть не убили! – подумала она. – И виновата буду я… Нет, с меня достаточно, не хочу отвечать за чужие преступления…»

А Тиеп взял предложенную сигарету, разломил ее надвое и закурил. Сделав глубокую затяжку, он, наконец, заговорил. Голос его был слаб, но каждое слово он произносил четко и ясно:

– Я узнал, что вы ведете дело Нян, и пришел, чтобы дать свидетельские показания…

Хоа улыбнулся.

– Рад выслушать вас. Прошу, говорите!

Тиеп сделал еще одну затяжку.

– Буду краток. Находящаяся здесь гражданка Нян не наносила мне удара и вообще не прикасалась ко мне. Камень бросили из толпы, когда я на мгновение отвернулся, потеряв осторожность.

От удивления Хоа вытаращил глаза.

– Как так, товарищ Тиеп? Этого не может быть, вы ошибаетесь…

Но Тиеп решительно поднял ладонь и твердо сказал:

– Я все хорошо помню. Эта женщина стояла рядом со мной, и в тот момент, когда я упал, у нее не было в руке камня.

Нян взглянула на Тиепа и встретилась с его глазами. Они поразили ее – только добрый и справедливый человек мог смотреть так, как сейчас Тиеп.

Нян встала, скрестила на груди руки и низко поклонилась.

– Спасибо вам за ваше благодеяние, господин, спасибо!

Хоа хмуро взглянул на Нян и раздраженно бросил:

– Ишь разболталась! А ну марш в камеру!

Тиеп остался наедине с Хоа. Первый молчал, поглаживая грудь и хрипло дыша, второй пристально разглядывал неожиданного свидетеля, только что спасшего явную преступницу. И тут в комнату вбежала медсестра. Она требовала, чтобы Тиеп немедленно вернулся в больницу.

10

Путь к дому проходил через четыре волости. Нян давно не была в этих краях и теперь удивлялась, как сильно все изменилось за это время. Дорога стала прямее и шире, на ней уже могли разъехаться две машины. На обочинах поднялись в человеческий рост филао. Глядишь, и через год-два тень их укроет дорогу от палящего солнца. Рисовые поля, мимо которых шла Нян, радовали добрым урожаем. По дамбам, разделявшим поля, разгуливали упитанные буйволы. Они ходили вразвалку, с шумом залезали в кусты, росшие вдоль дамб. Некоторые кооперативы уже начали уборку риса. С полей доносились голоса жнецов и равномерный шелест стеблей под серпом. Повсюду звучали веселые песни и шутки. Нян шла не торопясь, ей нравилось смотреть по сторонам. В воздухе носились стаи птиц. На душе Нян было спокойно. Она невольно вспомнила свое детство, когда казалось, жизнь, только что начавшаяся, будет сплошным праздником. Она родилась в бедной крестьянской семье и с малых лет хорошо знала, что значит хлеб насущный и каким трудом его добывают. Жизнь ее проходила в простых заботах, простых радостях, как и у всех ее сверстников. Даже работать – убирать рис, полоть поля, пересаживать рассаду, ловить рыбу – было в те далекие времена весело. Вечером, в субботу и воскресенье, она ходила с родителями в церковь, где читали Библию и молились о спасении души такие же бедные люди. Но жизнь оказалась суровой к Нян: рано умерли родители, брак ее распался, тогда у нее остался единственный близкий человек – сестра. Но Ай решила уйти, бросить ее. И в жестоких словах Хао была доля страшной истины: Нян боялась одиночества. Всеми силами она пыталась удержать сестру возле себя – а теперь все кончено…

Ближе к деревне Сангоай поля были безлюдны. Только воробьи да медлительные буйволы оживляли пустынные просторы. Нян издалека услышала унылое гудение большого колокола, похожее на хриплые вздохи больного человека. Шел очередной церковный праздник, и жители деревни сидели по домам, пили и ели. Созревший рис осыпался, но никому не было до него дела. Нян не хотела ни с кем встречаться, и она шла, старательно избегая людных мест. Дойдя до своего дома, женщина в нерешительности остановилась, оглядела родное жилище, поразившее ее полным запустением. Двор зарос травой, на тропинке, ведущей от калитки к дверям, валялся мусор. Будто дом этот брошен людьми, как в те времена, когда было массовое бегство на Юг. Ни человеческого голоса, ни смеха детей – уныние и безмолвие. Нян прошла к дому, прислонилась к двери и разрыдалась:

– Где же ты сейчас, Ай, сестра моя?!

Никто ей не ответил. Над селением повисла тяжелая тишина, прерываемая время от времени стенаниями колокола, будто он один сочувствовал горю Нян. Она протянула руку, чтобы открыть дверь, но передумала и медленно побрела к церкви.

Вскоре после ее ухода появилась Ай. Она взяла метлу, подмела двор, собрала мусор и свалила его в кучу у свинарника. Потом прошла в дом, развела огонь и занялась стряпней. Быстро поджарила рыбу, которую принесла с собой, положила ее на большое блюдо вместе с овощами, убралась в доме, вышла на двор, подождала немного, но сестры все не было. Тогда Ай взяла серп и отправилась в поле.

Ай давно забыла все прежние обиды. Выонг даже предлагал пойти в уездный центр, чтобы встретить сестру там, но неотложные дела не позволили ей сделать это, и Ай решила встретить сестру дома. Только вот беда – ждать-то некогда: надо срочно убирать рис на общественном участке. Этот рис созрел очень дружно, и медлить было нельзя, иначе потеряешь зерно, а в кооперативах и без того сложилась трудная ситуация.

С того дня, когда Тиепа увезли больницу, а в селении объявился новый кюре, Тхат жил в непрерывной тревоге. Один за другим шли всевозможные церковные праздники, и крестьяне отказывались работать, несмотря на горячую пору. Тхат отправился в уезд за указаниями, но там ему сказали, что все понимают, только помочь ничем не могут, и тем не менее Тхат должен обеспечить своевременную, до тайфунов, уборку урожая. Вернувшись домой, Тхат узнал, что праздники продолжаются, и он прямиком направился в церковь. Однако двери ее оказались заперты, и появившийся на стук полупьяный Сык сказал, что кюре болен и никого не принимает, Тхат знал, что в соседних селениях урожай уже убрали, а у них в Сангоае работы непочатый край. Тогда он созвал совещание председателей кооперативов, но половина их не явилась. «Что делать?» – маялся Тхат, не находя выхода. И тут к нему пришел Выонг и предложил организовать молодежную бригаду из членов кооперативов, а собранный рис сразу же делить по принципу: сколько наработал – столько и получай. И Тхат с готовностью согласился.

С большим трудом Выонгу удалось уговорить несколько человек, но дальше дело не пошло: кто ссылался на родителей, которые не отпускали на работу, потому что в праздник работать грешно, кто валил на жену, кто на мужа. Тогда Выонг пошел к старому Няму. Тот сидел возле дома и зевал от скуки. Выонг присел рядом и негромко проговорил:

– Дедушка Ням! Наш рис может погибнуть.

– И не говори – может! – вздохнул Ням.

– А что нам мешает всерьез взяться за дело?! Того и гляди, дожди начнутся, повалят рис, и тогда, считай, все пропало, так ведь?

Ням глянул в сторону церкви.

– Слушай меня, – начал он, – мне уже за шестьдесят. И в старые времена тоже бывали дни, когда никто не работал, только такое случалось редко. Лет двадцать назад епископ Ха отменил всякие посты в пору уборки урожая. Такого, как нынче, не было на моей памяти. Говорят, все идет из Байтюнга. Да, хуже не придумаешь…

Выонг подвинулся поближе к Няму.

– Дедушка Ням, я побывал во многих бедных семьях. Люди жалуются, что риса в доме не осталось. А что, если нам поднять народ, накормить голодных?!

Ням помолчал, потом ответил:

– Мысль дельная, хорошая. Не пойму только, чего ты от меня добиваешься: хочешь, чтобы я к святому отцу за разрешением обратился? По правде говоря, сдается мне, что не святые законы соблюдают они, а жизнь нашу пытаются нарушить.

– Да, дедушка, ты прав! – радостно подхватил Выонг. – Только надо его напрямик, прямо в лоб спросить! Нужно, чтобы он снял запрет на работу.

Старик медленно поднялся, набросил на плечи рубаху.

– Если кюре слушать меня не захочет, тогда вы, по-моему, вправе поступать так, как совесть вам велит.

Не дожидаясь возвращения Няма, Выонг снова обежал все хутора. Человек семь-восемь готовы были идти на работу сейчас же. Люди собрались, быстро подготовили инвентарь и вышли в поле. Часов в девять появился запыхавшийся Ням, он искал Выонга.

– Слушай, Выонг! Кюре сказал, что каждый, кто сегодня выйдет на уборку риса, примет на себя тяжкий грех.

Вместо ответа Выонг показал рукой на осыпавшийся рис. Старик нахмурился.

– Да, дела, – сердито сказал он, – придется, видно, и мне с вами грех на душу взять.

Выонг весело рассмеялся, наклонился, одной рукой захватил пучок стеблей, а другой ловко подсек его серпом.

– Смотрите, дедушка, рис-то какой красивый, жалко зернышко потерять. Каждое – что крупица золота!

Ням хитро подмигнул и негромко сказал:

– Сильно вы порядок нарушаете, молодежь. Как ни просил я кюре, как ни уговаривал, он ни в какую. Говорит, всех, кто будет работать, от церкви отлучит.

– А за какое преступление? – рассердился Выонг. – За то, что мы пошли рис убирать, чтобы детей да стариков накормить, так, что ли?!

Ням тяжело вздохнул.

– Про тебя кюре говорит, что ты самый великий в деревне грешник. И женился против воли церкви, и людей теперь подбиваешь порядки нарушать.

– Ишь праведник нашелся! Вот явился бы сюда, чтоб посмотреть, как дело обстоит, сам бы, небось, земле поклонился, совесть должна быть у человека, больно ретив…

Он согнулся, зло рванул на себя серп, и тот, легко срезав пучок стеблей, зацепил левую руку парня – на колосья риса брызнула кровь. Но Выонг, не обращая внимания на рану, шел по полю, ритмично склонялся над землей, срезал очередной пучок и укладывал сбоку колосья, забрызганные кровью. Старый Ням вдруг почувствовал, как глаза его защипало, и из них полились непрошеные слезы…

Сорок лет назад, в молодости, семья Няма была одной из самых бедных. Когда умерла мать, отец занял у кюре Тана двадцать донгов серебром, но вернуть долг в срок не сумел. Священник прислал служку посмотреть, чем семья может возместить долг. Неизвестно, что сказал служка кюре, только тот на другой день прибыл к ним самолично, обшарил весь дом и, ничего не найдя, в сердцах отправился на огород и растоптал чуть не три сотни кочнов капусты. Вскоре после этого пришлось Няму уйти на заработки, и отца он уже никогда не увидел.

«Каждое зернышко похоже на каплю крови», – подумал Ням, поднял с земли несколько колосков, потер между ладонями и бросил зерна в рот. Зерна были ароматные, мягкие. Ням подвернул свои коричневые домотканые штаны и громко крикнул:

– Послушай-ка, Ай! Тьфу, совсем забыл, что ты замужем, – сестра Выонг!

– Слушаю! – отозвалась Ай и разогнулась.

– Дай-ка твой серп, а сама сбегай ко мне, принеси нон и мой испытанный серп. Буду вместе с вами, молодыми, грешить. Бог нам не простит, если мы рис потеряем.

Ай, ничего толком не поняв, тем не менее послушно протянула Няму свой серп и побежала к старику домой, Ням пошел рядом с Выонгом.

Старый Ням ослушался кюре – новость эта мгновенно разлетелась по всей деревне. Некоторые люди, не веря, шли к полю и, убедившись, что Ням и впрямь работает там, тоже брали серпы и начинали жать рис. Смельчаков становилось все больше…

Мэй еще не проснулся после пьянки. Ночью он опять играл на своем кларнете, потом избил жену и завалился спать на пол, храпя так, что слышала вся деревня. Жена Мэя проснулась на рассвете от голода, пошарила дома и, не найдя ничего съестного, вышла в огород. Грядки давным-давно не поливались, потому и на огороде не было овощей, одна засохшая ботва. На ветке папайи висело несколько совсем еще зеленых плодов, но при мысли об их горечи жене Мэя стало не по себе. Не зная, куда себя деть, она лениво вышла за ворота. С полей легкий ветерок доносил запах созревшего риса, от которого сразу потекли слюнки. Вот бы промыть сейчас свежий рис, сварить суп, бросив в него головку лука и чуть-чуть посолив, – ничего нет вкуснее!

Как раз мимо пробегала Ай, увидела исхудавшую, пожелтевшую от горя и голода жену Мэя и спросила ее:

– А вы не хотите к нам присоединиться?

– Рис убирать? А поесть там можно?

– Конечно! Сегодня же вечером собранный рис разделят между теми, кто работал.

– Неужели правда? – на измученном лице женщины мелькнула слабая улыбка.

Ай кивнула, она все поняла.