Текст книги "Тайфун"

Автор книги: Тю Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

11

Правление кооператива Сабинь продолжало утверждать, что в документации никаких ошибок нет и что ошибся сам проверяющий. Но через два дня, после повторной проверки, обман раскрылся полностью. Во-первых, число едоков в двадцати четырех семьях было не сто шестьдесят два, а всего сто двадцать шесть; затем, при пересчете урожая по всем сортам риса выяснилось, что кооператив собрал на целых восемьдесят килограммов с одного мау больше, чем указано в отчетной ведомости, и, наконец, посевная площадь в учетных книгах была занижена. Так обстояло дело с данными, которые правление направило в уезд. С другой стороны, когда распределяли урожай среди членов кооператива, правление точно подсчитало число едоков, но занизило данные о собранном рисе. Получалось, что часть урожая исчезла неизвестно куда. Председатель кооператива Хой бегал по дворам, уверяя, что собирает справки о количестве риса, полученного каждым членом кооператива, а на самом деле уговаривал крестьян подтвердить, что каждому досталось риса больше, чем на самом деле. Однако люди на обман не пошли, если не считать нескольких членов правления, которым, по всей видимости, и пошел утаенный рис. В результате председатель кооператива и счетовод были обвинены в мошенничестве, в попытке скрыть хищение. Когда все это стало известно в деревне, члены кооператива, даже те, кто до сих пор хранил молчание, начали открыто возмущаться. Вот, мол, значит, как: пугали тем, что государство хочет скупить у народа излишки риса за бесценок, а на самом деле пытались скрыть свои махинации, прибрали к рукам тот рис, который должен храниться до следующей посевной.

Общее собрание селения Сангоай было бурным, даже заядлые молчуны и те разговорились. Бабушка Най, пряча лицо в платок, вздыхала:

– Как же это получается? Прохвосты, мошенники нас стращали, пытались рот заткнуть. Мы люди темные, старые, считать, как они, не умеем. Хочу теперь у председателя узнать: у меня в семье трое работников и восемь ртов, у него двое работают, а едят восьмеро. У меня в доме шаром покати, у него – полная чаша, даже велосипед есть. Я не знаю, как до нового урожая дожить, а ему все нипочем. Почему так?

Кто-то ответил старухе с места:

– Хоть ты и старая, а работать не научилась. Бери пример с председателя Хоя, будешь кататься как сыр в масле, а не с голоду пухнуть.

Комиссия привела убедительные доказательства, свидетельствовавшие о том, что хищение имело место. Однако украденный рис найти не удалось. В который раз проверили количество риса в общественном амбаре, учли рис, предназначавшийся для фонда накопления, но нехватка оставалась прежней. Члены правления, взмокшие от переживаний, словно только что под дождем побывали, с надеждой посматривали друг на друга и на проверяющих – а вдруг в книгах все правильно и никакой пропажи нет.

Хой оправдывался:

– Убрали урожай в этом году на редкость быстро, а складские помещения не приготовили, вот и пришлось раздать рис крестьянам. И только когда сняли весь урожай, вспомнили про фонды. Отсюда и нехватка: то ли мы лишнего людям передали, то ли кто-то смошенничал, успел половить рыбку в мутной воде. Правление кооператива просит предоставить ему время, чтобы разобраться в случившемся и возместить ущерб…

Однако волостной комитет был настроен решительно и отказался дать отсрочку. Комитет настаивал на немедленном розыске пропавшего риса. Хою пришлось обещать заняться этим безотлагательно.

На другой день к товарищу Ха, приехавшему из уезда и стоявшему на квартире в доме супругов Диеу, явилась рано утром жена Диеу. Ха удивился: за несколько дней цветущая женщина иссохла, глаза покраснели то ли от слез, то ли от бессонницы. Ха уже знал, какую роль сыграл Диеу в попытках опорочить Тханя, но встретил женщину приветливо, предложил чашечку чая. Та отказалась и, боязливо оглядываясь, словно кто-то мог ее подслушать, хотя хозяева с утра ушли на работу, торопливо зашептала:

– Дядюшка Ха! Очень прошу вас, помогите! Попросите в уездном комитете за моего мужа, чтобы его не наказывали, он не так виноват, как кажется.

– А чем я могу помочь? Ваш муж вел себя недостойно на собрании и ответит за это.

– Не говорите так, – умоляюще шептала женщина. – Я хорошо знаю Тиепа, он если задумает чего, то, как репей, не отцепится. Мы не своим умом действовали, других послушались.

Ха насторожился.

– Каких других?

– Сама я этого не знаю. Одно мне известно: муж ходил к кому-то, вернулся пьяным, сказал, что главное вовремя с умными людьми посоветоваться. Теперь-то понимает, что умники его обманули, да поздно… Очень прошу, похлопочите за мужа!

– Да не могу я, если вы вокруг да около топчетесь, а по делу не говорите.

Женщина поколебалась, еще раз посмотрела по сторонам и, тяжело вздохнув, сказала:

– Дело в том, что… что этот так называемый «пропавший рис»… ну, тот, то есть который не учли, так он у нас на дворе спрятан.

Ха даже рот раскрыл от удивления, а женщина продолжала:

– Рис в этом году на славу уродился. Но и убрали его быстро – горожане помогли. Поначалу уборка все равно шла медленно, однако когда крестьяне узнали, что собранный рис делят в тот же день, работа закипела. Еще бы не работать: день провел на поле, а вечером уже тащишь к себе на двор полные корзины и начинаешь сушить. Однако каждый день какая-то часть риса оставалась неразделенной, лишней как бы. Ну вот правление и начало этот лишний рис собирать понемногу да понемногу, а потом и набралась не одна сотня килограммов. Часть этого риса поделили между собой, а остальной ссыпали в большие корзины, вот они-то и стоят за нашим домом. Рис хороший – налитой, крупный.

Женщина кончила рассказывать, лицо ее раскраснелось и вдруг даже просветлело, словно с души ее спал тяжелый камень.

– Только вы меня, дядюшка Ха, не выдавайте и мужу помогите, дурные люди его с толку сбили.

Ха отправился во двор к Диеу и действительно нашел за домом около пяти центнеров риса.

Закупка риса шла теперь успешно, за неделю свыше двадцати тонн, и до выполнения плана оставалось несколько десятков центнеров. Купленный рис начали перевозить лодками на склады рынка Сачунг…

В эти дни Тиеп устал, измотался, уже с ног валился, глаза покраснели от постоянного недосыпания, на щеках темнела щетина.

Вынув из кармана небольшую бамбуковую трубку, память о Дьенбьенфу, он разжег ее, затянулся и удовлетворенно заметил:

– Да, здесь борьба не легче, чем на фронте, но, кажется, мы близки к победе.

Заметно похудевший за эти дни Тхат согласно кивнул, но лицо его не отражало радости. Тхата угнетала ссора в семье – жена объявила ему, что намерена выйти из кооператива. Тхат недоумевал. До чего меняет жизнь человека. Еще недавно они жили в страшной нищете в захолустной деревушке и жена мечтала только о лишней чашке риса да приличной одежде для дочери. В трудные годы войны ее мечты не шли дальше мирной жизни для них и других людей – чтобы не рвались бомбы и снаряды, не горели деревни и города, не умирали люди. Когда муж вернулся с войны, они получили по аграрной реформе девять шао земли да в придачу усадьбу сбежавшего на Юг помещика. Теперь у них был хороший большой дом с садом и даже с прудом, так что можно было иногда полакомиться и рыбой. Жена Тхата была счастлива, работала не покладая рук, но уже мечтала, как бы удвоить участок. Когда же Тхата избрали в волостной комитет, желания ее и вовсе стали фантастическими.

Уважение односельчан и даже незнакомых людей пробудило в ней тщеславие и суетные стремления, исполнение которых она возлагала на Тхата, видимо считая, что авторитет и власть мужа помогут ему выполнить все ее прихоти. Она уже забыла, от кого получил свои права и некоторые привилегии Тхат, и думала, что вправе требовать большего, ведь муж ее – такой заслуженный человек! И во время войны он отличился!

И вот когда выдавали талоны на покупку тканей, она начала упрекать мужа, почему он, как и все прочие, получает только четыре метра, а не больше. А когда дочь без особого блеска перешла из третьего класса в четвертый, жена Тхата рассердилась и заявила, что забирает девочку из школы, потому что учитель не помогает ей как следует. В магазине она привыкла требовать! Доходило до нелепостей. В прошлом году Тхату не хватило цемента на ремонт дома. Жена увидела цемент в уездном центре, но оказалось, что его не продают частным лицам, ибо он предназначен для ремонта сушильных площадок в кооперативах. Женщина с трудом удержалась от скандала. У нее в кармане всегда водились деньги, и она не раз выражала недовольство по поводу недостатка товаров в магазинах, а то просто сердилась на то, что и у других есть деньги. Она вспоминала давние времена, когда всего было вдоволь – что хочешь, то и покупай – но забывала, что тогда-то у нее не было ни донга…

Однажды возле винной лавки какой-то старик ворчал, что раньше таких уродских порядков, как нынче, не было. Жена Тхата знала его – бывший помещик, старый пропойца, и понятно, почему он ругался. Однако женщину это не смутило, и, выражая свое недовольство, она любила повторять теперь слова старика про уродские порядки.

И на Тхата она стала смотреть иначе, без конца попрекала его, требовала невозможного, и кончилось семейное счастье и согласие. Тхат пробовал убеждать жену – ничего не помогало. Был он человеком мягким, не хотел, чтобы о семейной размолвке знали другие, и потому закрывал глаза на женскую блажь. А к тому же на стороне матери оказалась дочь Няй, взрослая уже и красивая девица, как две капли воды похожая на мать в молодости. И нравом она была в мать. Та внушала Няй те же дурацкие взгляды на жизнь, какие появились у нее в последнее время, – и дурные наклонности в дочери взяли верх. Училась Няй плохо, говорила о школьных товарищах и учителях с презрением, зато с удовольствием пела вместе с матерью в церковном хоре, зубрила молитвы и участвовала в церковных шествиях. В поле она ни разу не работала, мать твердила, что не допустит, чтобы ее доченька, как другие крестьянские девчонки, топталась в грязи на рисовом поле.

И вот после уборки урожая, когда весь рис был роздан крестьянам, жена Тхата решила выйти из кооператива. Походив по домам, она узнала, что излишки риса у единоличников гораздо больше, чем у членов кооператива. В самом деле – кооператоры должны были сдать часть своего зерна в фонд накопления, в общественный фонд, отдать толику в уплату за химические удобрения и так далее. Жена Тхата посчитала все это чистым убытком – ведь единоличник мог продать на рынке несколько корзин по семь-восемь донгов и заработать немалые деньги. Как ни крути, а вести свое хозяйство вроде бы получается выгоднее, чем трудиться в кооперативе, где надо создавать какие-то неизвестно кому нужные фонды.

Ничего не сказав Тхату, она попросила дочь написать заявление и отнесла его Тяму, председателю кооператива Сафу. Тям вытаращил от удивления глаза, схватил бумагу и побежал в волостной комитет, к Тхату. Тот прочитал, покраснел от гнева и, забрав у Тяма заявление жены, молча двинулся домой.

Скандал был грандиозный, но жена упорствовала. Дочь внимательно слушала, как ссорятся родители, будто только ждала, когда отец замахнется на мать, чтобы поднять шум на всю деревню. Тхат драчливым не был, но кулаки его непроизвольно сжимались от злости. А жена не стала ждать, повалилась на пол, разорвала на себе платье и принялась вопить на всю округу…

Известна старая поговорка: «Самый острый нож не обстругает свою рукоять». И пришлось Тхату отступиться и поделить участок. Жена с дочерью получили свою долю в шесть шао, чтобы обрабатывать землю собственными силами, а три шао, часть Тхата, остались в кооперативе.

Жизнь в семье, где нет мира и согласия, не слаще, чем в тюрьме. Только выйдя из дома, Тхат обретал спокойствие, забывал хотя бы на время тяжелый взгляд жены, ее злой сварливый голос. Вернувшись домой поздним вечером после очередного утомительного собрания или заседания, Тхат наскоро съедал чашку холодного риса и запивал его холодным чаем. Жена его в это время преспокойно спала в соседней комнате. Дочери, как правило, дома не бывало: она теперь гуляла допоздна и возвращалась уже за полночь.

Немудрено, что Тхат все чаще проводил время у Тиепа, – тот жил один, и у него можно было спокойно, не торопясь, посидеть, поговорить. И хотя близости особой не было, Тиеп всячески подбадривал старшего товарища, проявляя к нему внимание и предупредительность. Он уговаривал Тхата на недельку-другую съездить в командировку в приморские районы, но Тхат не мог себе этого позволить – дел было невпроворот. Единственным отвлечением от тяжких дум стала для него работа, и она отнимала все силы. Тхат ссутулился как-то, сразу постарел, ходил, шаркая ногами. Кожа на лице потемнела, заострились скулы, и густая сетка морщин окружила прежде живые и внимательные глаза его. А ведь Тхату всего было сорок! Да, Тхат очень любил семью и не переставал бороться за нее даже в таких безнадежных вроде бы обстоятельствах. Полжизни Тхат провел вдали от дома, от любимой жены. Потом появилась дочь, и Тхат делал все, чтобы семья не знала ни в чем недостатка. В этом и была его ошибка: он заботился лишь о материальной стороне, забыв о духовной. Вот и проглядел, как у жены и дочери появились дурные наклонности и ложные представления о жизни. А ведь жадность, тщеславие, зависть, которыми одержимы женщины в его семье, – они подобны злому духу, что искушает нестойких людей, у которых нет сил выстоять, побороть в себе пережитки прошлого…

Тиеп очень сочувствовал Тхату, но еще сильнее тревожился за Выонга. В самом начале лета Выонг попросил помочь ему разобраться в сложных отношениях с Ай. А потом началась уборка риса, нужно было выполнять планы поставок продовольствия государству, и так без конца. В этой суете Тиеп даже забыл о просьбе своего молодого друга. Правда, и ему было не до того – все душевные и физические силы отнимала работа. Глядя на обнаженного по пояс Выонга, под проливным дождем легко таскавшего на коромысле по шесть снопов риса, Тиеп радовался и испытывал к юноше такую же любовь, как к Чаку, тому подростку, которого он на войне учил стрелять из пулемета.

Может быть, именно несчастья Тхата напомнили Тиепу про Выонга и Ай. Надо бы помочь ребятам устроить свадьбу, думалось ему, и неплохо бы устроить ее на Восьмое марта. И Тиеп направился к Выонгу. Домишко у него был такой же маленький и бедный, как у Тиепа, но внутри куда более уютный и тщательно прибранный. На стене висел до блеска начищенный штык, напоминавший хозяину о годах его партизанской жизни. В углу стояла клетка с боевым петухом[10]10
  Петушиные бои – популярное развлечение во Вьетнаме.


[Закрыть], красная голова и шея которого казались кровавыми. Выонг сидел на пороге и мастерил свирель из бамбуковой трубки. В саду стоял пряный запах плодов лимонных и апельсиновых деревьев.

Тиеп поздоровался, хлопнул Выонга по крепкой спине к шутливо сказал:

– Слушай, Выонг, хорошо в твоем доме, да только пусто. Жены не хватает!

Выонг усмехнулся.

– Верно говоришь, именно жены не хватает.

– Тогда поспеши, пока дел не так много.

– Да, дел немного, даже на свирель время нашлось.

Вдруг он оторвался от своей свирели, разогнулся и грустно взглянул на Тиепа.

– А только жениться мне на ком… Мы, как поссорились в начале лета, так с тех пор и не встречались ни разу.

– Вот тебе на! – удивился Тиеп. – А чего не поделили, из-за чего ссора вышла?

– Делить нам нечего, но поругались всерьез и навсегда!.. Я и не подозревал, что Ай такая отсталая, не захочет быть с нами заодно… Понимаешь, она, как в допотопные времена, приняла участие в сборе денег для церкви, а устроил этот сбор вредитель Нгат.

Тиеп улыбнулся.

– Быстро же ты сдался, а еще солдат! И перевоспитать невесту даже не подумал?

– Поди попробуй, – сердито ответил Выонг. – Она сразу нос задирает – я, мол, свободный человек, и мне самой решать, как к религии относиться.

– Это верно, но только подобные слова означают, что человек плетется в хвосте новой жизни.

– Тут не до шуток! Получается, что дороги у нас с ней разные, вот и все.

Тиеп вспомнил вчерашние жалобы Тхата: «Как я мог думать, что в то время, как наш народ выбрал новый путь, в моей семье произойдет раскол и каждый из нас пойдет своей дорогой». Выонг снова начал сверлить дырочки в бамбуковой трубке, рука его дрогнула, и он испортил свирель.

– Конечно, у каждого своя дорога, – задумчиво сказал Тиеп, – но все-таки если подумать как следует да правильно решить, то и разные дороги могут привести к вашей свадьбе!

Выонг поднял голову, глаза его заблестели.

– Что ты сказал?

Тиеп, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Я тебя прошу, поищи Ай, передай, что я хочу поговорить с ней. А что касается этих денег для церковного хора, то, должен тебе сказать, это общая наша беда, а не только твоей Ай. Но что поделаешь: с церковью связаны и родственные отношения наших людей, и наши привычки. А потом – неужели ты думаешь, что Ай участвовала в этом деле по собственной воле?

Выонг вспылил:

– Но ведь она мне сказала слово в слово так, как я тебе передал!

– Горячий ты чересчур, Выонг! В работе это хорошо, а вот с девушками – не очень. С ними надо ласково. Ну ладно, не забудь моей просьбы насчет Ай.

Тиеп ушел, а Выонг отложил в сторону испорченную свирель и предался воспоминаниям. Он и сам не заметил, как исчезла обида, и все его существо вновь наполнилось любовью. Он никогда бы не пошел к Ай первым, но его просил Тиеп, и он пойдет, а придя к ней, извинится, – ведь он любит ее, почему же не может уступить?! И зачем только пришел этот Тиеп и взбудоражил душу?! Выонг чувствовал, как по всему телу его разливается жар, и вместе с этим жаром появился странный страх перед предстоящей встречей.

Солнце, похожее на раскаленную сковородку, клонилось к закату. Ноги, словно бы помимо воли, вынесли Выонга на улицу. Девушка вот-вот должна пройти мимо, направляясь домой. Выонг остановился под деревом с таким видом, словно ему нечего делать, только колени его предательски дрожали.

Солнце быстро уходило за горизонт. Неяркий вечерний свет разливался по долине, и на морском берегу, на макушках деревьев филао переливались красноватые блики. Минуты ожидания казались Выонгу вечностью. Он принялся ходить взад-вперед вдоль ограды, Ай все не шла. Тогда будто что-то подтолкнуло Выонга, он завернул за угол и быстро зашагал к Ай. Над знакомой хижиной с соломенной крышей вился тоненький дымок. Те же хилые узловатые деревья с серыми от пыли листьями торчали в крохотном садике, отделявшем дом от дороги. Выонг никак не мог решиться пройти этот садик и постучать в дом. Он ходил и ходил вдоль ограды, внимательно вглядываясь в окошко. Вот она, Ай! В проеме занавешенного окна Выонг увидел тонкую женскую фигуру. Женщина стояла, наклонившись вперед, и расчесывала только что вымытые волосы. Выонг громко кашлянул. Женщина выпрямилась, отдернула занавеску и выглянула в окно, пытаясь в вечерних сумерках разглядеть пришельца. Выонг ощутил неприятную тяжесть в ногах – это была вовсе не Ай, а ее старшая сестра Нян.

– Чего тебе? – спросила она.

– А что Ай, дома? – робко спросил Выонг.

Нян нахмурилась и холодно ответила:

– Нет ее, вчера ушла на рынок Сачунг. У нее там дело к Нионгу.

У Выонга было чувство, будто на него вылили ушат холодной воды. Он догадался, что Нян говорит неправду. А та вскинула голову, отбросила назад свои густые волосы и сердито проговорила:

– Слушай, Выонг, не секрет, что ты безбожник, но, может быть, ты все-таки девятую заповедь знаешь?

– А почему ты меня об этом спрашиваешь? – удивился Выонг.

– А потому, что у Ай есть муж законный – или ты и этого не знаешь? Что же ты ее, словно злобный бес, смущаешь? Или и про совесть ничего не ведаешь?

Не дожидаясь ответа от ошарашенного Выонга, Нян задернула занавеску и скрылась в глубине комнаты.

12

Устраивать пиршество по случаю назначения на должность стало обычаем у нас с незапамятных времен. Менялись эпохи, менялись правы, но только не этот обычай. И конечно, возник он в обществе, разделенном на классы, в котором все люди находятся на разных ступенях общественной лестницы. И пиршество, устраиваемое счастливцем, становилось своеобразным откупом за то, что человек перебирался с низшей ступеньки на более высокую и, значит, занимал более привилегированное положение. Даже с крестьянина, которого назначали общественным сторожем в деревне, в прежние времена требовали угощения. Если же ты становился, к примеру, деревенским старостой или его помощником, то закатывай пир горой – приглашай всю деревню. Дошло до того, что способность человека устроить даровое угощение для всех стала мерилом его социальной значимости. Хочет хороший мастер, чтобы его деревня уважала и не переводились заказы у него, должен деревню угостить, накормить и напоить, и тогда все признают его. Но если тебе такое пиршество устроить не на что, то, будь ты хоть семи пядей во лбу, пусть даже с дипломом об образовании, ничего, кроме презрения, от односельчан не жди. Есть и в этом случае выход – пойти на поклон к тем, кто побогаче, и устроить пир вскладчину, но особого почтения таким путем не добьешься – в деревне все помнят и все знают. Чем выше пост, тем богаче должен быть стол. На званый обед принято приглашать самых уважаемых людей, естественно безвозмездно, но можно явиться и без приглашения, возместив свое участие в пиру подарком или даже деньгами. Такая участь ждет тех, кто не занимает никакого общественного положения к деревне. Садятся гости строго по рангам: на самые почетные места – деревенские старосты, ныне занимающий этот пост и бывшие до него, далее – церковные старосты, потом – церковный эконом, регент и другое начальство, светское и духовное. Остальные – где попало. Получается королевский стол: наверху – король с высшими сановниками и вельможами, внизу – подданные, простой люд. Кто осмелится нарушить установленный порядок, тот наносит жестокое оскорбление всем. Такого считают опасным нарушителем деревенской иерархии, подвергают осуждению и подавляют мятеж, если ослушник упорствует. Тем не менее ссоры и даже драки на пирах – обычное дело, потому что всегда находятся люди, считающие свое положение более высоким, нежели думают об этом другие. Свалка из-за мест с общей помощью улаживается, а вот глухая ненависть остается, копится, растет.

С установлением в этих краях революционной власти многие старые порядки и обычаи утратили былое значение. Многолюдные обильные пиры перестали быть обязательными, но только формально и на время. В пору аграрной реформы против этих излишеств начали кампанию, их осуждали наравне с преступлениями деревенских мироедов. Однако старые привычки и обычаи похожи на сорную траву – срежешь ее серпом, она скоро поднимается снова, корни ее глубоко сидят в земле и отыскивают питание, даже если земля стала сухой и неблагоприятной для жизни сорняка. Уж совсем, кажется, погибла эта гадость, так нет – глядишь, опять появилась в другом месте, в другом виде, так что сразу не распознаешь, что это все тот же сорняк.

То же и со зваными обедами и пирами: после недолгого забвения люди возродили их снова, и не всегда разберешь почему – то ли из почтения к традициям и желания хоть изредка до отвалу наесться, то ли из чьего-то стремления встать на пути нового общественного порядка. Во многих деревнях подлинными хозяевами стали прежние бедняки, но почетом они, как и кадровые работники, не пользуются, потому что пиров не устраивают, почтения к прежним мандаринам не выказывают. И хотя новая власть основательно подрезала крылья мироедам-помещикам, те из них, что не сбежали на Юг и остались в деревнях, пользуются все еще большим, хотя и негласным, авторитетом, гордо восседают в креслах почетных гостей и пьянствуют.

Когда Тхата выбрали председателем волостного комитета, то многие поговаривали, что быть ему начальником на побегушках, если не почтит старый обычай. И жена Тхата заставила мужа выложить немалые деньги, чтобы накормить до отвала любителей поесть да выпить на даровщинку. Так и стал Тхат мандарином, удостоился почета и уважения. К слову сказать, от Тиепа никто в деревне угощения не ждал, и уважение он завоевал только собственным трудом и твердыми взглядами – между прочим и тем, что резко осуждал старый обычай устраивать пирушки по поводу назначения на должность…

До чего же сильны все-таки пережитки в сознании людей! После выполнения плана поставок риса государству кое-кто в деревне начал болтать, что весь рис выгребли до последнего зернышка, отдали ненасытному государству, нечем, мол, гостя угостить, нечего в доме на зуб положить. Но очень скоро пошли свадьбы, поминки умерших, празднования по поводу назначения на должность, и обязательно с богатым застольем.

Получил небольшую должность и Тан, племянник церковного старосты Хапа. Это почетное родство и заставило супругов Тан устроить самый богатый в это лето пир. За десять дней до него Сык начал обегать дворы и приглашать должностных лиц деревни на угощение. Сил и денег было потрачено немало, и стол получился на славу. Удалось и вина достать сколько нужно: за день до празднества торговка Тап послала к Тану двух своих дочерей с огромным фаянсовым кувшином, в котором был самогон. Правда, народный комитет уезда запретил забивать свиней. Каждый, кто по старому обычаю – «сам растил, сам и съем» – собирался забить свой скот, должен был теперь платить налог. Тайный убой скота сделался невозможным – все в деревне знали, у кого какая есть живность, и обязательно находился кто-нибудь, кто сообщал властям о попытках нарушить постановление. Но Хап был человек сообразительный. Он посоветовал Тану заменить свинину собачатиной. И дешевле выйдет, и почти так же вкусно. И никто не запретит забить несколько собак, тем более что местный медицинский работник даже рекомендовал убивать собак во время летнего зноя во избежание заболевания животных бешенством.

В назначенный день начали прибывать гости. Среди них были и жители соседних деревень. Издавна ведется, что хозяин больше волнуется и переживает в такой день, чем его гости. Самое, пожалуй, сложное – рассадить гостей с соблюдением занимаемого каждым общественного положения. Если хозяину это удалось, честь ему и хвала, но горе ему, если не сумел всем угодить, – даже самое роскошное угощение его не спасет. Такой неудачник не приобретет ничего, а может еще и потерять то, что имел.

У Тана большой дом в пять комнат с пристройкой-кухней, сооруженной из толстого бамбука и крытой соломой, где и шла стряпня. Оттуда доносился пряный запах калгана, разных соусов, жареного мяса. Все пять комнат были чисто прибраны. Для почетных гостей у столов расставлены скамьи получше и повыше, для всех прочих – какие-нибудь, было бы на что сесть. Хотя основное мясо на столе собачатина, но на верхнем его конце будет и свинина, пожаренная на вертеле, и свиной паштет, и даже говядина, жаренная и томленная в разных соках. Ну а гостям попроще – никакого разнообразия, никаких деликатесов.

Было жарко, топилась печь на кухне, и в доме просто нечем было дышать. В раскаленном воздухе воняло пригоревшим мясом. Люди сновали из кухни в дом и обратно, сталкивались и переругивались. Стучали о кухонные доски ножи, слышался звон посуды, ворчливые голоса – хозяева поторапливали поваров. Гостей в доме становилось все больше, а зной – все нестерпимее. По лицам и спинам людей струился пот. Осоловевшие от жары гости в нетерпении ждали, когда же начнут подавать на стол угощение, но дело затягивалось, потому что мясо еще не было готово.

Тан бегал из комнаты в комнату, из своего дома к Хапу и назад, всем мешал и страшно волновался. Одолженная у кого-то праздничная головная повязка сбилась набок, но Тан этого не замечал. Он чувствовал только, что эта проклятая повязка сжимает ему лоб, словно железный обруч, и вызывает сильнейший зуд. Из-за немыслимой жары Тан расстегнул короткий сюртук с пятью блестящими пуговицами, но и это не помогло: взмыленный Тан не успевал поздороваться с гостями, сказать им нужные вежливые слова и терялся еще больше. Плохо ему пришлось бы, если бы не Хап. Опытный в таких делах – за тридцать лет пребывания в должности церковного старосты всему научился – он встречал гостей с изысканной любезностью, всем оказывал ровно столько внимания, сколько каждый из гостей заслуживал, всем говорил пару-другую приятных слов, принимал подарки, предназначенные для хозяина, каждому указывал его место за столом.

Наконец все гости расселись, и Хап вытолкнул Тана вперед. Тот от волнения и испуга еле стоял на ногах. Впервые в его доме было так много людей. Говорить он просто не мог, и тогда его заменил Хап.

– Многоуважаемые наши гости! Сегодня у нас с Таном самый счастливый день в жизни, – тут Хап замолчал и часто-часто заморгал, словно не в силах вынести нахлынувшее волнение. Потом вроде как оправился и, не вдаваясь в подробности, которые для него не имели никакого значения, продолжил: – И мы просим вас, дорогие гости, отведать нашего скромного угощения и присоединиться к нашей радости…

– Не надо скромничать! – загалдели вежливые гости.

Но тут Хап поднял руку и уже другим тоном добавил:

– А еще я рассчитываю в кругу старых друзей обсудить важные для нашей жизни вопросы.

После этих слов гости, как по команде, склонились над столом. Между тем Тан исчез на кухне. И тишину, воцарившуюся на мгновение во всех комнатах, нарушали только бульканье самогона, наливаемого в чашки, причмокивание и чавканье множества жадных ртов. Лишь после того, как гости немного утолили голод и жажду, началась застольная беседа. Гости принялись нахваливать угощение, сравнивая поданные им блюда с теми, что они вкушали в других домах. Самогон продолжал литься, общий разговор распался и превратился в обычный шум, в котором все чаще слышались голоса, выражавшие недовольство нынешними временами и трудностями. Говорили, что раньше легче было добыть деньги, заработать на жизнь. Потом перешли на личности: одного хвалили, другого ругали, разумеется, за глаза. Когда застолье только началось, можно было подумать, что за столом собрались одни родственники или близкие друзья, – так все были благожелательны друг к другу, внимательны и изысканно вежливы. Однако после нескольких чашек самогона эти родственники и друзья быстренько превратились в смертельных врагов, которые не то что за одним столом, на одной земле не могут ужиться. Обстановка заметно накалялась – взгляды стали настороженными, сосед ожидал от соседа какой-нибудь пакости и размышлял, как на нее ответить.

До поры до времени Хап умело гасил вспышки раздражения и ненависти. Тем не менее взрыв назревал и наконец произошел – поссорились церковные музыканты, которых Тан пригласил на пиршество для увеселения гостей.