Текст книги "Тайфун"

Автор книги: Тю Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Учитель вошел в дом, и здесь царило запустение. Роскошная мебель, привезенная, видно, из Гонконга, словно нарочно была сдвинута со своих мест, стояла где придется, покрытая толстым слоем пыли. В нос ударил тяжелый запах, словно здесь давно не мыли и не убирали.

Комната была пуста, однако на столе, в пепельнице, догорала брошенная кем-то сигарета, а рядом стояла грязная чашка недопитого чая. Серая паутина опутывала на божнице статуэтку, украшенную бумажными цветами. Это был святой Антоний, печально смотревший со своего возвышения, словно он горевал по поводу уныния, воцарившегося в некогда процветавшем доме.

Тин громко кашлянул. В глубине темной комнаты по соседству послышалось шарканье деревянных подошв. В проеме двери появился молодой довольно высокий юноша в очках. Волосы на его недавно обритой голове только что начали отрастать и торчали во все стороны. Лицо было болезненно-белым и скорбным, блуждающий взгляд ничего не выражал, кроме равнодушия. Одет он был в свободное, длинное, чуть не до пят, одеяние, из под которого едва виднелись белые штаны. Учитель подумал, что этот человек напоминает чем-то побег бамбука, выросший в темноте.

Увидев незнакомца, юноша смутился, сложил на груди руки и низко поклонился, приветствуя гостя. Он старался держаться с достоинством, даже степенно, всем видом желая казаться старше, чем был на самом деле. Но лицо его выглядело совсем детским. Юноша назвал себя, сказал, что он – младший сын церковного старосты Хапа, что два года проучился в физико-математическом коллеже и приехал к отцу в гости. Когда он говорил, с лица его не сходило выражение притворного простодушия.

Учитель понял, что о деле с парнем говорить бесполезно – только время терять, потому спросил:

– А где отец? Мне нужно повидать его…

Юноша поспешно придвинул гостю стул.

– Прошу вас, присаживайтесь, не хотите ли чаю? – с поклоном начал он. – Отец недавно ушел куда-то.

Тин подумал: вот удобный случай, чтобы поближе познакомиться с молодежью, до сих пор живущей прошлым, узнать направление мыслей таких вот юнцов.

– Спасибо, – поблагодарил он и уселся на стуле поудобнее. – Я – учитель, вместо со своими учениками приехал к вам в деревню помочь убрать рис.

Юноша улыбнулся и сказал, потирая руки:

– Да-да, я что-то слышал об этом и очень рад встретиться с вами.

Тин даже опешил от такого ответа. Уже десять дней, как они работают здесь, и находится человек, который только что-то слышал об этом. Не может же быть, чтобы он целыми днями сидел в темной комнате и никуда не выходил?! А может, он болен, – жара и свет ему во вред?.. В душе Тина шевельнулась даже жалость к одинокому бедняге.

– Мы давно здесь, но работы так много, что нет времени для встреч с жителями деревни, чтобы поговорить за чашкой чая. Однако в ближайшие дни мы все-таки устроим концерт самодеятельности – приходи, посмотришь, повеселишься вместе со всеми…

Юноша сразу насупился.

– Прошу вас извинить меня заранее, но мы живем в католическом районе нашей страны и строго следуем предписаниям церкви. Мне, как и моим единомышленникам, не дозволено ходить на концерты, развлекаться, играть в азартные игры. И народ нас вполне понимает.

«Народ нынче вовсе другой, не такой, каким ты его себе представляешь», – подумал учитель и слегка улыбнулся. Однако разговор приобрел интересное направление, и Тин решил продолжить его, не открывая своих мыслей.

– Значит, молодежь твоего круга, хоть и живет здесь, никогда не участвует в общественных мероприятиях?

Блеснув стеклами очков, парень простодушно взглянул на Тина и ответил, изобразив на лице недоумение:

– Ну что вы, уважаемый господин, это не так. Мы принимаем участие в местной жизни общества, но только в таких мероприятиях, которые отвечают нашим взглядам, нашей морали. У нас, к примеру, очень интересно проходят церковные праздники. Очень красиво, когда верующие идут стройными, согласными рядами, несут в руках цветы, поют…

Он говорил со знанием дела, словно повторял хорошо заученный урок. Его стриженая голова на длинной тонкой шее мерно покачивалась в такт умело расставленным паузам.

– Мы, католики, изучали китайскую письменность, хотя она и непроста. Но – я прошу вас обратить на это внимание – мы учим ее только для того, чтобы читать труды Конфуция[5]5
  Конфуций – древнекитайский философ (551—479 гг. до н. э.), основоположник конфуцианства, этико-политического учения, регулировавшего взаимоотношения людей в семье и обществе на основе почитания старших по возрасту и положению, особенно родителей, и объявлявшего власть правителя священной, дарованной небом, а разделение людей на высших и низших – всеобщим законом справедливости. Многие века, вплоть до начала нашего столетия, конфуцианство являлось официальной государственной идеологией Китая.


[Закрыть]. А вот учение Мэнцзы[6]6
  Мэнцзы (372—289 гг. до н. э.) – виднейший последователь Конфуция, развивший его учение; допускал мысль о праве народа свергнуть жестокого правителя, что являлось отражением острых противоречий и распрей между многими царствами в древнем Китае, борьбы за централизацию государства.


[Закрыть] нам чуждо, ибо он не смог проникнуть в сущность религиозного миросозерцания и превратно толкует многие принципы своего учителя.

Поворот был неожиданным, но Тин решил дать парню высказаться до конца, изобразил заинтересованность и, словно поощряя его, проговорил:

– Выходит, самая справедливая религия во Вьетнаме – христианство, поскольку оно не подвергало гонениям тех, кто исповедовал другую веру, придерживался других взглядов?..

Парень вдруг растерялся.

– Уважаемый господин, – с трудом выдавил он из себя, – об этом мне трудно судить, я знаю только то, чему нас учили. Знаю, что не следует читать сочинения Мэнцзы.

Он помолчал и так же внезапно заговорил совсем на другую тему.

– Конечно, кроме религиозной литературы, существует еще литература для народа. По нашему мнению, очень вредная книга – это поэма «Плач жены воина»[7]7
  «Плач жены воина» («Плач солдатки») – известная поэма знаменитой поэтессы XVIII в. Доан Тхи Дьем, русский перевод П. Антокольского.


[Закрыть]. Хотя если кто-нибудь ее хвалит, мы соглашаемся. Но она не относится к тем книгам, что учат людей гуманности, целомудрию и душевной чистоте…

Тин не выдержал и рассмеялся.

– Значит, «Плач солдатки» не заслужил вашего одобрения. А я вот на днях слышал, как одна старая женщина баюкала ребенка и напевала ему песню из этой нехорошей книги. Я знаю еще, что в ее доме почитают и Мэнцзы, и даже Фам Тая[8]8
  Фам Тай – герой старинной поэмы «Фам Тай и Нгок Хуа», построенной по народным преданиям; олицетворяет верность и преданность, упорство в преодолении всех трудностей.


[Закрыть].

Глаза юноши заблестели, словно он услышал что-то совершенно для себя новое.

– Вот это и ужасно, уважаемый господин! Для разумных людей «Плач солдатки» – ничтожное произведение, он может быть интересен только невеждам. Но отсюда – прямая дорога к сочинениям Мэнцзы и другим вредным книгам, вы это верно заметили. Кроме христианских, полезны только такие труды, в которых рассказывается о буддизме, содержится призыв к добру и всепрощению. Только такие истины отвечают нашей морали. Наш Христос, не могу не согласиться с вами, действительно веротерпим и никого не преследует за инакомыслие.

Видя, что гость внимательно слушает, юноша заговорил без умолку, уже не волнуясь и не осторожничая, как в начале беседы:

– Хочу вам сказать о наших учителях – какие же это умные, интеллигентные люди и как внимательны они к своей пастве! Вот, например, святой отец Томас Декэн, он – талантливый ученый. А сколько среди коренных священников-вьетнамцев докторов теологии! Многие хорошо знают литературу, даже стихи сочиняют. Совсем недавно, в начале пятидесятых годов, один святой отец писал романы. Некоторые из них, взять хотя бы «Холм, покрытый сосновым лесом» или «Два апельсина»[9]9
  Бульварные романы, издававшиеся в 40-х годах в Южном Вьетнаме, находившемся под контролем французских колонизаторов.


[Закрыть], много лучше тех, которым в последнее время присуждены литературные премии.

Парень встал, выдвинул ящик стола и достал потрепанную книгу в бледно-голубой обложке, на которой бросались в глаза два ярко-красных круга.

– Очень рекомендую, вы ведь это наверняка не читали. Настоящее произведение искусства. Написано красиво, даже изысканно. Немного сложная композиция, но чем больше вчитываешься, тем интереснее становится читать. Правда, в «Двух апельсинах» есть проповедь разрушения и насилия, зато тем сильнее становится после такого романа тяга к возвышенному. Никогда я особенно не переживал, читая книги, но после этой спать не мог…

Тин хорошо знал роман «Два апельсина». Это была одна из вредных книг, дурно влияющих на читателей. В ней описаны нравы и похождения наемников, солдат марионеточной армии. Герои романа – самодовольные, заносчивые мерзавцы, чье призвание – творить зло. Но, оказывается, до сих пор находятся шестнадцатилетние юнцы, которых увлекает ложный героизм подонков, чьи грязные дела с восторгом изображает нечистоплотный автор.

– Я читал эту книгу, – с легкой улыбкой заметил учитель.

– Неужели? А я думал, такие книги вы и в руки не берете! Может быть, и я, и вы читали много одних и тех же книг. Раньше у моего дяди была большая библиотека, теперь от нее почти ничего не осталось.

«Именно потому, что ты читал не то, что нужно, ты и маешься теперь», – подумал Тин и поднялся.

– Ну, мне пора, зайду к твоему отцу в другой раз.

Тин вышел на улицу. Молодой человек проводил гостя до ворот и вернулся в дом. Войдя в гостиную, он вздрогнул – свирепый взгляд отца, того самого худого сутулого старика, казалось, готов был пронзить сына насквозь. Старик причмокнул и насмешливо процедил:

– У мудреца – слова на вес золота, у дурака – на ветер!.. Давай болтай больше, рассказывай им все, как на исповеди. Пляши на могилах предков, доноси на живых!..

Этот мрачный старик не раз видел учителя на улицах деревни и хорошо знал, кто он и откуда.

Вечером этого дня, когда учитель беседовал с молодежью в деревенском клубе, туда прибежала взволнованная девушка и спросила, нет ли здесь Тхин, руководительницы санитарной дружины. Та сидела рядом с учителем и тихо, как ночная бабочка, слушала его умные речи. Увидев девушку, Тхин встала.

– Что случилось, Ай? Мы думали, что ты еще не вернулась с поля, и поэтому не зашли за тобой.

Ай наклонилась к подруге и зашептала ей на ухо:

– На самом дальнем хуторе тяжело заболел ребенок. Того и гляди, умрет.

– А что с ребенком? Был ли в доме врач? Те ли у ребенка лекарства?

Ай сжала руку подруги.

– Всего не объяснишь, да и время нельзя терять. Ты можешь пойти к ребенку со мной?

Тхин схватила санитарную сумку и поспешила за Ай. За деревней начиналась грязная, залитая водой дорога, тянувшаяся вдоль рисового поля. Было совсем темно, ноги тонули в противной жиже. У самого горизонта изредка вспыхивали огоньки того хутора, куда направлялись подруги.

Задыхаясь от тяжелой, быстрой ходьбы, Ай начала рассказывать Тхин о происшедшем.

– Мы идем в дом Кхоанов, и ему и ей лет по пятьдесят. Жили они всегда припеваючи, здоровые, работящие. У них четверо сыновей, каждый круглый и румяный, как помидор, и еще дочь маленькая. Но вот с недавних пор одолело супругов беспокойство. Порешили они, что апостол Петр, который встречает души умерших у врат рая, может неласково их принять, потому как ни один из детей их не умер во младенчестве иль в раннем возрасте. А небеса любят, когда им приносят в дар чистую и безгреховную душу ребенка.

Тхин вытаращила глаза от изумления. Впервые она слышала, чтобы люди мечтали о смерти собственного ребенка. Ай продолжала рассказ:

– И вот недавно их дочь Ут, которой немного больше трех, заболела воспалением легких. От высокой температуры девочка бредила, металась в постельке, плакала. А отец с матерью поставили свечу на божницу, сели в головах у больной и начали читать вслух Библию, даже за врачом не послали. Спасибо соседям – это они нам сообщили. Тебе, наверно, тяжело слушать про такую дикость?

– Что поделаешь!

– Сейчас девочка совсем плоха: последние дни ничего не ест, только воду пьет. Никаких лекарств ей не давали, и все-таки она еще жива. А родители, видя, что дочь не умирает, не то что не радуются, а наоборот – тоскуют, удрученные.

Тхин остановилась.

– Представить страшно такую жестокость!

– И вот сегодня, идя домой с поля, я встретила нескольких крестьян, что живут по соседству с Кхоанами. Они говорили о приготовлениях к похоронам. Я спросила, кого и где собираются хоронить. Они сказали – дочь Кхоанов. Я сразу все поняла и побежала искать тебя.

Девушки прибавили шагу.

Дом Кхоанов стоял в центре хутора, новый дом, выстроенный совсем недавно. Двор его еще не успели вымостить кирпичом, как принято во всех крестьянских хозяйствах. Сад был небольшой, но густо засаженный и ухоженный. В огороде – грядки с капустой и другими овощами. Возле дома росло несколько банановых деревьев. Их длинные, широкие, похожие на раскрытый веер листья свисали почти до земли, а между ними виднелись огромные гроздья созревающих бананов. И все-таки чувствовалось, что благополучие покинуло этот дом, построенный, очевидно, после аграрной реформы.

Четыре мальчика, от двенадцати до шестнадцати лет, с воплями носились по двору вокруг котелка с рисом, стоявшего на незажженном очаге. Ребята, видно, были голодны и в ожидании, когда сварится рис, на ходу хватали мелкую рыбешку и уплетали за обе щеки. Они галдели так, будто в доме ничего не происходило.

На божнице горели две большие свечи, и желтый свет от них придавал всему восковую безжизненность. Под тонкой марлей стояло изображение богоматери с младенцем на руках. Казалось, глаза Марии светились состраданием и любовью. На широкой кровати, выдвинутой на середину комнаты и застеленной чистой белой простыней, лежала вытянувшись маленькая девочка. Она дышала с трудом. Кожа ребенка была матово-пепельной. Девочка поражала своей худобой – кожа да кости. Мокрые от пота волосы прилипли ко лбу. Смерть уже витала у изголовья, в глазах ребенка почти не было признаков жизни.

Отец девочки сидел, низко согнувшись, будто что-то высматривал на полу. Мать, тщательно причесанная, в торжественной и неестественной позе, скороговоркой читала молитвы. Невнятное бормотанье, сумеречный свет, не достигавший углов комнаты, создавали страшную атмосферу зловещего таинства. В самом деле казалось, что душу невинного ребенка приносят в жертву, и на глазах свидетелей она медленно покидает ослабевшее тельце, чтобы навсегда улететь с бренной земли.

– Пресвятой боже, Иисус Христос, и ты, святая дева Мария, внемлите нашим молитвам и мольбам души младенческой, прибывающей сегодня к вам…

Мать сидела не шевелясь и глядела куда-то вверх, под потолок, не зная или не желая знать, что происходит вокруг, не слыша ни громких мальчишеских голосов, доносившихся со двора, ни хриплого прерывистого дыхания умирающей девочки. Глаза женщины, широко раскрытые, словно явственно видели в сумраке комнаты розовощекого упитанного ангелочка с золотистыми кудрями, неслышно машущего своими крылами. Может, ей даже слышалась торжественная мелодия, которой встречают в раю невинные души.

– Внемлите нашим молитвам и мольбам души младенческой, прибывающей сегодня к вам…

Супруги ждали конца, ребенка спасти не было уже никакой возможности.

Тхин и Ай стояли на пороге, наблюдая последние минуты жизни крохотного существа, которое вот-вот должно перестать быть человеком.

Вдруг отец девочки поднял голову. Увидев незнакомую девушку, сжимавшую в руке сумку с красным крестом, и стоявшую рядом Ай, он сразу все понял: они пришли сюда с лекарствами, чтобы помешать его семье радоваться на проводах ангельской души. Но у них ничего не выйдет – опоздали! Придав своему голосу суровую торжественность, отец девочки громко воскликнул:

– Да снидет на нас милосердие божье! Слава святой деве Марии, которая встретит наше дитя, освободившееся от земных тревог и забот, подведет малышку пред очи господа нашего…

Ай хотела что-то сказать, но Тхин остановила ее. Спасти девочку невозможно. Она умирает, угасает с каждой минутой, каждой секундой. Еще мгновенье – и она испустит последний вздох. Ее тонкие мертвенно-бледные ручонки лежали без движения поверх простыни. Эти ручонки должны совершить чудо – открыть ее родителям врата рая… Веки девочки в последний раз вздрогнули. Девочка умерла.

Отец громко запричитал, закрыв лицо руками. Только теперь опустила мать голову и заплакала навзрыд. Мальчишки с шумом ворвались в дом и, удивленные происходящим, замолчали и сбились на пороге тесной кучкой.

Ай молча потянула Тхин к выходу. На улице они увидели двух полураздетых мужчин, которые разделывали на мостике у озера тушки собак. Неподалеку еще несколько человек сооружали факелы из листьев пальмы и осоки и строгали лучину для костра…

Тхин прибавила шаг, желая поскорее уйти от этого места. Все увиденное тяжелым камнем давило ей на сердце. У развилки дорог Ай остановила подругу и сказала:

– А ведь они не родители этой девочки!

Смутное подозрение, мелькнувшее в голове Тхин, внезапно превратилось в уверенность. Вот почему горе родителей показалось ей притворным, вот почему мальчишек интересовала вовсе не их «сестренка», а рис.

– Они не родители ее, – продолжала Ай. – Это точно! Они купили девочку, чтобы принести ее в жертву.

Такое Тхин слышала впервые.

– Но разве можно покупать и продавать живых людей, да еще чтобы приносить их в жертву?!

– Дело в том, что у них все дети живы-здоровы, потому-то, ослепленные суеверием, они отыскали тяжело больного ребенка, чтобы взять его якобы на воспитание, заплатив настоящим родителям приличное вознаграждение. Так, купив ребенка, новые отец с матерью окрестили его и принесли домой, чтобы у них он умер, как их собственный. Теперь они совершат пышный обряд погребения, зарежут много собак и свиней, наварят и сожрут горы риса и тем самым выполнят свой, как они считают, христианский долг.

Тхин не выдержала и разрыдалась, Ай заплакала вместе с ней. Девушки стояли на обочине дороги, прислонившись к стволу дерева, и долго смотрели на далекий уже и оттого еще более мрачный дом, в котором убили ребенка.

9

После веселого прощального обеда, на котором собрались крестьяне со всех семи хуторов селения Сангоай, отряд добровольцев выступил в обратный путь, растянувшись длинной колонной по дороге, ведущей в город. За уходившими бежали дети, цеплялись за юбки девушек из ансамбля. Деревенские старики и старухи совали им в руки рис и сахарный тростник. Деревенские парни выпрашивали у девушек адресок, договаривались о встречах.

Пребывание горожан в деревне не прошло бесследно. Совместная работа на полях, наведение порядка и чистоты, веселые концерты, которые устраивали гости, пусть не надолго, но сделали жизнь в Сангоае лучше, здоровей, изменили облик селения и, самое важное, заставили людей посмотреть по-иному на себя, на свою жизнь.

И член волостного комитета, бывший солдат Тиеп, постоянно вспоминал приобретенных за недолгие две недели друзей. Конечно, однополчане были ему ближе, но и эти были хорошие ребята. А потом, они столько сделали для спасения урожая, доказали, что у них ловкие, умелые руки, – на таких можно положиться в трудный час. Вот и Выонгу часто вспоминался учитель Тин, к которому он по вечерам заходил, чтобы поговорить с ним, задать кучу вопросов, и об одном лишь жалел, – слишком мало времени побыли они вместе, не успел он научиться всему, что тот знал.

Выонг по-прежнему встречался с Ай. Теперь она держалась спокойнее, чем в первые дни после его возвращения. Помогло то, что, пока шли полевые работы, они трудились бок о бок. Частенько Выонг и Ай обедали вместе с приезжими, и если честно, то поначалу Ай ревновала Выонга, когда он заговаривал с медсестрой Тхин. Тем более, что Тхин без стеснения садилась на собраниях рядом с Выонгом, а когда обсуждали какой-нибудь вопрос, то могла и взять его за руку и пошутить над парнем. Но скоро Ай поняла, что ее волнения напрасны. Просто у Тхин был легкий характер, она хорошо пела и танцевала, а в спорах не любила уступать. К тому же Ай заметила, что Тхин с большим пониманием относится к чувствам ее и Выонга, и это сыграло решающую роль – они стали подругами.

Тхин неплохо разобралась в сложных взаимоотношениях между жителями селения, но не могла, конечно, не будучи местной, до конца понять все трудности, которые ожидали молодых людей на каждом шагу. Ей казалось, что деревенская молодежь не видит ничего зазорного во встречах Ай и Выонга, что это воспринимается всеми как дело обычное. Но мало кто знал, что из-за этих встреч все более натянутыми становились отношения Ай со старшей сестрой Нян. Внешне ничего не изменилось: сестры разговаривали между собой спокойно, спали в одном доме, работали вместе. Однако Ай чувствовала, что с каждым днем Нян все сильнее отдалялась, уходила в какую-то свою сокровенную жизнь. Нян не посещала собраний, не принимала участия в молодежных вечерах, не желала учиться. Если к Ай заходила Тхин, Нян тут же находила предлог, чтобы немедленно исчезнуть из дома, а если оставалась, то держалась с гостьей холодно и натянуто.

По субботам и праздникам сестры вместе отправлялись в церковь, но шли молча, словно им нечего было сказать друг другу. Не раз, когда Ай поздно возвращалась домой из кино или с собрания, она видела, что старшая сестра стоит на коленях перед распятием и шепчет молитвы. Увидев Ай, Нян сразу же замолкала, садилась на циновку и надолго замирала, будто изваяние. Ай ложилась спать, но сон не шел к ней, она не выдерживала, вскакивала и начинала трясти Нян за плечи, пытаясь вывести сестру из ее странного состояния. Однако Нян продолжала молчать и только глядела снизу вверх на младшую сестру укоризненными, полными слез глазами.

– Нян! Ну в чем дело? В чем я виновата, за что ты сердишься на меня? – тормошила ее Ай.

Ответ Нян, если она вообще отвечала, обычно был краток и однозначен:

– Я тебя люблю, а ты меня – нет, потому что ничего не делаешь, чтобы заслужить мою любовь.

Ай была бы рада, если бы сестра выбранила ее, высказала недовольство прямо. Но ее слова о любви, от которых у Ай почему-то замирало сердце, наводили Ай на подозрение, что, несмотря на кровные узы, между сестрами не то что любви, общего ничего нет. Тогда Ай, чтобы успокоиться, уходила к соседям или к друзьям отца, которые с готовностью принимали участие в судьбе девушки и всегда были рады помочь. Особенно любила бывать Ай у деревенского старосты дядюшки Няма. В молодости он много поколесил по стране в поисках работы и хорошо знал жизнь. Ням хвалил горожан, недавно помогавших на уборке риса, и говорил:

– Только хорошие ученики дядюшки Хо могут быть такими дельными, отзывчивыми людьми.

Он все угрызался, что не помог приезжим написать лозунги на церковной ограде, потому и на проводах чувствовал себя неловко.

Даже на торговку Тап двухнедельное пребывание гостей из города оказало благоприятное воздействие. По-прежнему она посылала дочерей на рынок торговать пирожками, но иногда заставляла идти в поле, вместо со всеми резать солому, качать воду, пересаживать рисовую рассаду. Да и сама торговка частенько показывалась теперь на улице с метлой в руках, вместе с другими женщинами наводя чистоту в деревне. Про себя торговка надеялась, что, может быть, Тхин, которую она под конец всячески начала обхаживать, обратит внимание на ее дочерей, сумеет уговорить их пойти учиться на фельдшериц.

У многих остались в памяти горячие дни уборки риса. Они и в самом деле были такие дружные и веселые!.. Даже сын церковного старосты Хапа тайком выбрался из дома и пришел на прощальный концерт гостей.

Но время шло, и понемногу замирала жизнь в деревне, снова покрывались грязью улицы, снова зарастали травой сточные канавы, снова у ручьев образовалась непролазная грязь. Только звон церковного колокола время от времени вторгался в эту сонную тишину.

Весенний урожай оказался не очень щедрым, но корзины в крестьянских домах наполнились рисом. А если корзины полны, то и в кошельках не гуляет ветер. Крестьяне, которые еще недавно не хотели убирать рис из боязни, что государство заберет весь урожай, теперь строили планы, что купить, что подлатать в хозяйстве. С одной стороны, это было неплохо, но с другой – когда человека одолевают заботы о личной выгоде, разве будет он думать об общих интересах, чтобы лишний час отработать на общественном поле?!

Как бы то ни было, только после жатвы и распределения риса многое изменилось в жизни округи. Взять хотя бы супругов Кхоан: они приняли участие в пышном празднике девы Марии в Хюэ, сделали солидное подношение церкви деньгами и рисом, а потом занялись коммерцией – отвезли свой посевной рис на рынок и обменяли его на обычный. Теперь его стало так много, что на обратный путь пришлось нанимать лодку. Но и лодочник не зевал – он тоже был коммерсантом – за доставку потребовал семь донгов за каждые десять килограммов груза. Лодочник получал прибыль и с тех, кто по ночам развозил по деревне кирпич, жженую известь. Конечно, все обязаны сдавать свою продукцию государству, но крестьянам нужны стройматериалы, без них и дома не построишь, не то что другие хозяйственные постройки. А купить материалы можно только из-под полы, вот крестьяне и платят втридорога, обогащая жуликов. Находились ловкачи, которые даже лесом спекулировали: договорятся с плотовиками, те обрежут веревки, утопят бревна в реке, а потом остается только поднять их со дна да за хорошие деньги продать.

Тем, кто занимался обжигом извести, требовался уголь. Хозяева сампанов, на которых возили уголь из Хонгая, знали, что стоит им появиться в порту, как тут же налетят покупатели. И пользовались этим: мочили сухой уголь, сдавали его мокрым, а разницу продавали. Оживленная торговля шла и на рынке. Из прибрежных деревень тянулись рыбаки и солевары, торговцы вермишелью и самогоном, который гнали из риса и овощей. Тетушка Тап тоже занималась самогоноварением: исчезала из дому дня на два, на три в неизвестном направлении, варила зелье, а потом продавала его по деревням или обменивала на рыбу, креветок, раков. Обменянный товар несла на рынок и выручала за него немалые деньги. Старшая дочь тетушки Тап охотно занималась контрабандной доставкой самогона, проявляя при этом находчивость и нахальство. Был случай, когда она, спрятав бычий пузырь, полный самогона, под платьем, явилась на пристань, чтобы переправиться на другой берег реки. Тут ее заметил милиционер, знавший эту уловку, и попытался остановить девицу. А та, будто ничего не слыша, удалилась в поле, подняла без стеснения юбку и спокойно вылила самогон на землю, будто нужду справила. Потом как ни в чем не бывало подошла к милиционеру узнать, чего он хочет от бедной девушки.

Церковный служка Сык, любивший выпить, от такого изобилия самогона и вовсе запил. Платил он наличными, потому тетушка Тап каждый вечер поставляла ему две полные бутылочки. Осушив их, закусив острым перцем, служка отправлялся бродить по деревенским улицам. Он шел, шатаясь, хрипя, ругаясь, словно потерявший разум человек. Старик поносил все подряд, людей и порядки, погоду, жизнь и дороговизну – ведь до того дошло, что нет возможности штаны себе новые справить! Ребятишки, завидев сгорбленного Сыка, шагавшего нетвердой походкой, разбегались врассыпную. И хотя старик никогда не обижал детей, им казалось, что он носит в кармане нож и в любой момент может пустить его в ход. Не разбирая дороги, как слепой, пьяный Сык брел на плантацию, где рос перец, который ему так нравился. Остановить его никто не решался, потому что в ответ неслась только площадная брань. Время от времени Сык стучался в какой-нибудь дом и кричал:

– Эй, хозяева! Староста велел мне собирать деньги на нужды церковного хора. Наша святая церковь не может обойтись без красивых барабанов. Жертвуйте, не скупитесь!

От служки несло винным перегаром, и всем было ясно, что за сохранность денег поручиться нельзя; но народ привык повиноваться, слыша призыв помочь церкви, и, скрепя сердце, выносил деньги, отдавая их Сыку.

Староста Ням не раз выговаривал служке за грязь и запустение, царившие в церкви и на церковном дворе, велел прибраться, однако тот ничего не желал делать, и приходилось самому Няму со своими детьми наводить порядок.

– Бездельник, – ворчал деревенский староста, – только самогон пить да перец жрать горазд! Это как раз Сык не дал школьникам написать на ограде лозунг. А ведь красиво было бы!

Няму очень хотелось, чтобы люди жили интереснее, лучше, красивее. И когда к нему пришел регент церковного хора Нгат, пожаловался на Сыка, что тот пропивает собранные деньги, и просил помочь в сборе средств на музыкальные инструменты, Ням отозвался с готовностью:

– Правильное это дело, общее. Я с вами заодно и даю два донга.

Нгату повезло гораздо больше, чем Сыку. Быстренько он собрал девятьсот сорок пять донгов, но тут подвернулся выпивший Сык, долго канючил о своих заслугах, и пришлось сунуть ему три десятки, чтобы отстал. Около половины собранной суммы Нгат истратил на покупку новых и ремонт старых барабанов и гонгов. Оставалось еще донгов пятьсот – что с ними делать, никто не знал, решили деньги пока припрятать.

Когда собирали пожертвования, между Ай и Выонгом произошла ссора. Узнав, что Ай дала полдонга, юноша рассердился.

– Зачем ты это сделала? На наши деньги церковные бездельники только жир нагуливают!

– Все дают, и я тоже, – возразила Ай. – Никто не требует, чтобы ты жертвовал. А для меня религия еще имеет значение.

– Опять твоя религия! – вскричал Выонг. – Не думал, что после события в доме Кхоанов ты по-прежнему будешь поддерживать этих изуверов. Почему тебе не взять пример с Тхин?! С отсталостью пора кончать!

Ай понимала, что в словах Выонга много справедливого, но человек так уж устроен: даже мягкие упреки в свой адрес он не способен принять сразу, пусть они и заслужены. Ай неожиданно рассердилась и резко ответила Выонгу:

– Ну конечно! Тхин – вот с кого мне надо брать пример! Может быть, Тхин вообще лучше меня, недаром в селении многие ее превозносят!..

Почувствовав, что сказала лишнее, Ай замолчала. Но Выонг, поняв намек, круто повернулся и ушел.