Текст книги "Тайфун"

Автор книги: Тю Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

18

Врагам не удалось развалить кооперативы селения Сангоай. Были осуждены Мэй и Диеу, честные люди радовались, оставшиеся на свободе негодяи притаились.

В постоянной тревоге пребывал теперь отец Куанг. Неудачи преследовали его одна за другой: распоряжения кюре прихожане не выполняли, пойман на месте преступления и посажен верный Мэй, раскрыто мошенничество в кооперативах. Никто не навещал пастыря, чтобы поговорить с ним по душам, как это было в первые дни после его приезда. Вечерами паства заполняла храм, верующие несли отцу Куангу рис, яйца, фрукты, люди все так же приходили на исповедь, несколько девиц, принадлежавших к обществу Фатимской богоматери, все так же дежурили в церкви. Внешне ничего не изменилось, однако кюре чувствовал, что люди переменили свое отношение к нему и вера их не была, как прежде, истовой, и ничего не мог с этим поделать. Из Байтюнга к нему пожаловали отцы Тхо и Хоан, вроде бы проведать его в деревенской глуши, но по вопросам, которые задавали гости, кюре понял, что им недовольны. Для приличия он даже возмутился, сетуя на недостаточную помощь церковных властей, однако в душе понимал: местные крестьяне отдаляются от него, все меньше остается рядом с ним людей, на которых можно положиться.

Вернувшись из Сангоая в Байтюнг, отец Сан и сестра Кхюен доложили о провале своей миссии отцу Хоану, ибо епископ как раз отсутствовал. Вспыльчивый викарий ругался на чем свет стоит, но, известно, бранью дела не исправишь. На утро он созвал своих приспешников и с гордостью сообщил, что отныне начинается новый этап тайной борьбы против народной власти… Через несколько дней в деревнях приморских волостей появились листовки. Все они начинались одинаково: «Берегитесь, коммунисты! Скоро Нго Динь Зьем повернет на Север, и тогда вы узнаете силу нашей руки, меткость наших автоматов…» Дальше шли грубые выпады против народной власти, кооперативов, активистов и просто честных граждан.

Листовки появлялись в приморье и раньше: всего два года назад люди находили лживые бумажонки повсюду, но на сей раз каждое слово дышало такой ненавистью и злобой, что казалось, враг дошел в своем ослеплении до предела.

Милиция не знала, что незадолго до появления листовок отец Хоан призвал к себе молодых монахов, на которых мог с уверенностью положиться, и обратился к ним с поджигательскими речами. «Пора показать этим коммунистам, – говорил он, – что мы здесь, что мы – сила. Пусть не радуются, что засадили в тюрьму Мэя, его место займут десятки таких же верных людей, как наш Мэй. Сегодня мы еще не можем выступить против них в открытом бою, но час победы грядет! Пока же будем шельмовать их, подрывать авторитет, опутывать, соблазнять… Листовки – верное оружие. Не теряйте времени, пусть каждый сочиняет, как может, пишет их сам, печатает на любой бумаге. Главное, чтобы листовок было как можно больше – на каждом заборе, на каждом доме, на каждом столбе… Но не забывайте об осторожности, ибо в руках врага власть и он опасен, трудитесь по ночам, скрывайтесь от людских глаз днем, никому не доверяйтесь…»

Послушные ученики отца Хоана принялись за дело: из корней банана вырезали буквы, по дешевке покупали у торговцев оберточную бумагу, разрезали ее на мелкие листки, разводили чернила и с наступлением темноты садились за работу, от которой отрывались только на рассвете. Готовые листовки они складывали в пустые кувшины и под видом торговцев расхаживали по людным местам, рынкам, деревенским и городским улицам. Больше всего появлялось листовок на дорогах – питомцы отца Хоана не отличались храбростью и стремились поскорее избавиться от опасного груза…

Придя как-то на рынок в Сачунг, Ай подобрала два замусоленных листка и, с трудом разбирая корявые буквы, прочитала призыв бить коммунистов, за которым следовало обещание скорого прихода Нго Динь Зьема. Возмущению Ай не было границ, но не на рынке же возмущаться! Она решила поговорить о листовках с Выонгом, а потом, может быть, и с Тиепом. Быстро купив что нужно, Ай вернулась в Сангоай. По дороге к дому вспомнила, что давно не навещала сестру, и зашла к ней. Нян лежала в кровати. Пощупав ее лоб, Ай поняла, что сестра заболела. Видно, незадолго перед приходом Ай сестра долго плакала, потому что глаза у нее были красные, припухшие от слез. Когда, прибравшись в доме и накормив больную, Ай собралась уходить, Нян попросила:

– Посиди со мной, Ай, пожалуйста… Мне так плохо…

– Может, врача вызвать?

– Нет, не надо… Просто посиди рядом, тоска меня заела.

– Да что с тобой, Нян? Что за тоска, отчего?

У Нян навернулись слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.

– Сама не пойму… – Немного помолчав, она вдруг спросила: – Ты ведь с рынка идешь?

– Да.

– Что там интересного сегодня? Я из окна слышала, две женщины возмущались, что на рынке творятся безобразия, а вот какие не поняла.

– Может, они про листовки говорили? – спросила Ай и, не дождавшись ответа, вытащила из кармана платья два листка, исписанные неразборчивыми каракулями. – Вот посмотри, какой-то негодяй старался все, что можно, грязью облить.

Тяжело вздохнув, Нян покачала головой.

– Не хочу я их читать… А ты зачем их сохранила?

– Хочу показать Выонгу и Тиепу! Ты только подумай, на какие мерзости горазды наши враги! Давно по ним палка хорошая плачет. В тюрьму их сажать без разговоров!

– Так уж сразу и в тюрьму?

– А как же иначе?! Ты послушай…

И Ай начала читать про то, что народ, дескать, ждет не дождется, когда сюда пожалует Нго Динь Зьем и освободит Север от коммунистов, что в кооперативах настраивают народ против религии и потому они – оружие в руках дьявола… Чем дальше, тем сильнее распалялась Ай и не замечала, как то бледнело, то заливалось ярким румянцем лицо Нян. В конце концов Нян просто закрыла глаза: ей стало страшно, что сестра увидит, как она взволнована, и догадается о причинах ее переживаний.

– Знаешь, Ай, уже поздно, да и устала я что-то. Спасибо, что навестила. А теперь ступай домой…

Уже в дверях Ай обернулась и сказала:

– Поправляйся, сестра, и приходи к нам. В нашем доме тоски не бывает. Как знать, может, мы и тебе сумеем частичку радости передать…

Нян угрюмо промолчала. Да и что ей было ответить, если она с каждым днем все яснее понимала, что стоит на краю пропасти, к которой подвели ее «друзья и подруги», посланцы епископа и здешнего кюре. Она тоже занималась распространением листовок. Ей приносил их кто-нибудь из членов тайного общества, связанных, как и она, торжественной клятвой. Она и заболела-то прошлой ночью, когда разбрасывала листовки на дорогах, ведущих в селение Сангоай. Тускло светила луна, было холодно и сыро. Толстую пачку листовок Нян прятала под кофтой, и эта пачка казалась ей чудовищно тяжелой. Может быть, тяжек этот груз стал потому, что Нян уже не испытывала той ненависти, что сжигала ее еще совсем недавно. Недавно… но когда? Пожалуй в дни, предшествовавшие свадьбе Ай, и особенно в вечер самой свадьбы, когда чуть не убили Тиепа… Нян бросила на дорогу всего несколько листовок и с этой проклятой пачкой – будто камнем на шее – вернулась домой, без сил упала на кровать… Она не хотела больше участвовать в этом грязном деле, но как избавиться от непрошеных друзей, как спастись от их мести? Лихорадочно суетясь, Нян вскочила с постели, вытащила из-за шкафа листовки, выбежала из дому и в ужасе остановилась. Куда их деть? По щиколотку утопая в грязи, она прошла в угол участка и присела на корточки. Забор закрывал ее со стороны улицы. Руками она разгребла землю, вырыла ямку, положила в нее пачку и забросала землей. Но страх не проходил. А что, если эти проклятые бумажки всплывут и люди увидят их на дворе Нян? Она осмотрелась вокруг, все тонуло в густом тумане. Немного успокоившись, она крадучись, словно воровка, вернулась в дом. Снова легла, надеясь, что сон хоть ненадолго избавит ее от мучительной тревоги, но сон не приходил. Несчастную женщину знобило. Не в силах унять дрожь, Нян лежала и думала о своей судьбе. Она уже не понимала, зачем оказалась в одном лагере с такими людьми, как сестра Кхюен. Та всей душой отдалась новому делу: клеветать на честных людей, порочить их, запугивать, все-то у нее спорится – листовки сама пишет, сама печатает на раздобытой где-то машинке, сама бродит, словно привидение, по ночным дорогам, и ей это доставляет радость. А Нян противно. Что общего у Нян с той же торговкой Хао, которая, по слухам, вот-вот станет законной женой подонка Нионга?! Да ничего!..

Невеселые думы Нян нарушил приход Тана. После возвращения Тиепа из больницы Тан извелся от тревоги, похудел, перестал бриться, ему казалось, что Тиеп знает обо всем и со дня на день за Таном придут, чтобы увезти туда, откуда не возвращаются. Теперь он шел от Хапа, который, зная, что Тан боится, уговорами и запугиванием пытался добиться от него покорности. «Не хочу повторять тебе, в чем твой долг, – гнусавил Хап. – Сам знаешь, что делать. Только напоминаю: хочешь, чтоб голова цела была, – позаботься о шее. Все мы связаны одной веревочкой, и, если из-за твоей трусости она разорвется, тебе несдобровать. Придет час, и ты будешь гнить в тюрьме вместе с коммунистами, а то еще до этого часа Мэй с тобой посчитается. Он ведь всего-навсего несколько мешков риса своровал, значит, сел ненадолго и скоро вернется. Смотри, Тан, не вздумай от нас уйти, мы тебя из-под земли достанем…»

Затаив ненависть, Тан молча слушал Хапа, с трудом сдерживался, чтобы не броситься на мерзкого старика, не ударить кулаком в его гнусную морду, не вцепиться ему в горло, заставить замолчать этот скрипучий голос… «Будь я помоложе, – тянул свою песню Хап, – силенок бы мне, сколько у тебя сейчас, – вон ты какой буйвол! – давно бы все их кооперативы в дым разлетелись и чертовы Тиеп с Тхатом эту землю уже не топтали. Вы – замена нам, старикам, в этой священной войне, а за вами пойдут ваши дети, а потом дети детей ваших… Вот так, Тан! Теперь ступай, а дурь из головы выбрось!»

Тан вышел на улицу, жадно глотнул свежего воздуха. Над головой висело низкое темное небо. На сердце давила такая тяжесть, что казалось, оно не выдержит, разорвется. Да, конца этой истории, по словам Хапа, не видать: даже если Хап помрет, его заменит другой бандит. Понурив голову, Тан побрел к Нян…

Увидев гостя, Нян поднялась с кровати. Тан сел на скамеечку возле двери и тихо сказал:

– Я все знаю, Нян. Видел, как ты свои листовки на участке во дворе зарыла. Всплыли они, Нян, я только что в тот угол ходил…

– Боже мой, я погибла! – в ужасе вскрикнула Нян.

– В тот день они мне велели за тобой следить, – неторопливо продолжал Тан, – а потом рассказать им, как ты с поручением справилась. Вот я и видел все… А почему ты все-таки не стала листовки разбрасывать? Испугалась, что ли?

Нян поразило вероломство отца Сана.

– Значит, следили… Все видели, все знаете… Да, боялась я… Не хочу больше никому зла приносить. Хватит! Бегите к отцу Сану, доносите на меня!

– Да погоди ты шуметь, – прервал ее Тан, – листовки я эти подобрал, спрятал в надежном месте. Кроме меня, про них никто не знает, успокойся. А как дальше быть, давай вместе подумаем…

Нян с удивлением смотрела на Тана: он замолчал и, склонив голову, уставился в пол.

– Спасибо, Тан… Как мне надоело все! Прячемся от людских глаз, словно воры или бандиты, зло творим…

– Мне тоже надоело, Нян, – тяжело вздохнул Тан, – дураки мы с тобой, что вступили в проклятое общество… Не знаю, как ты, я всю жизнь мечтал на земле работать, а вместо этого должен людям пакостить… Помнишь, верно, тот вечер, когда свадьба у твоей сестры была?.. Похоже, пора нам с тобой, Нян, признаться во всем, я больше так жить не могу… Коли не увидел бы, как ты листовки прячешь, не открылся бы тебе, а теперь вот мое предложение: пойдем вместе к Тиепу. Конечно, по головке нас не погладят, может, в тюрьму отправят, но другого выхода нет…

Словно сбросив непосильную ношу, Тан распрямился и посмотрел Нян в глаза, ожидая ответа.

– Я понимаю, – пробормотала Нян, – сама мучаюсь, односельчан боюсь, даже сестры своей и ее мужа… Хоть бы один день спокойно пожить, но…

– Я дошел до точки, Нян, тянуть не буду – пойду и признаюсь! Конечно наши прежние братья по обществу мне это припомнят, мстить будут, а я на них плевал!.. Надобно только раз решиться, сразу легче станет…

Нян трясло от страха.

– Если Тиепу рассказать про наши дела, пощады не жди!..

– Не то говоришь, Нян, не то! – замотал головой Тан. – Неужели лучше против своего народа идти, как мы?! Неужели лучше преступные дела творить, чем чистосердечно покаяться?! Пойдем со мной, Нян, пойдем, начнем новую жизнь!

– Не могу, Тан! Мне с вами не по пути, боюсь я…

Тан встал, намереваясь уйти, на пороге обернулся.

– Жаль, Нян… Меня ты не бойся, не выдам, за себя говорить буду. Есть у меня надежда, что не посадят… Прощай, Нян, не поминай лихом…

Тан вышел на улицу. Вечерело, тучи разошлись, и бледные лучи заходящего солнца нежно касались вершин деревьев, росших вдоль дороги. От нагретой за день земли поднимался парной дух. Тан ощутил в душе нежданную радость!.. Навстречу ему по дороге шел старик с мотыгой на плече. Это был старый Ням.

– Дедушка Ням, – окликнул Тан старика, – что это вы ночью в поле-то собираетесь делать, неужели работать?

Ням внимательно посмотрел на Тана.

– А ты, гляжу, прохлаждаешься, когда беда на Сангоай свалилась? Давай-ка со мной, приятель!

– Куда, дедушка?

– Плотину прорвало, соленая вода на поля хлынула. Если не удастся плотину залатать, считай, пропал наш весенний урожай.

– Да мне в комитет сходить надобно, дедушка.

– Нехорошо старших обманывать, Тан, – старик прищелкнул языком, – в какой комитет, если все на плотине и Тхат и Тиеп вместе с нашими деревенскими землю таскают? А ну быстрее пошевеливайся! Там их встретишь, если взаправду кто-нибудь из них тебе нужен.

Тан забежал домой, взял лопату и бросился догонять Няма. «И отчего ее вдруг прорвало, эту плотину, – думал Тан, шагая по темной дороге, – ведь надежнее ее во всем приморье едва ли сыщешь. Темное дело. Тут наверняка без чьих-то вражеских рук не обошлось!.. Сколько же мау морская вода зальет? Что мы есть теперь будем? – У него даже сердце закололо, когда он вспомнил кувшины для риса, что стояли у него дома пустыми. – Спасать надо урожай, не то с голоду все сдохнем!»

Из темноты, со стороны плотины, неслось громыханье барабанов. Тан ускорил шаг, обогнал старого Няма, потом побежал…

19

Когда Тан добежал до плотины, на месте прорыва высилась высокая груда камней и земли, из-под которой сочился тоненький ручеек. Море сердито билось о преграду, которую люди поставили перед ним, и, не находя щели, шипя откатывалось назад. Работа была сделана, и опасность миновала, люди понемногу расходились по домам. Барабаны смолкли. Наступила ночь, в кромешной тьме Тан увидел огонек свечи, поставленной на ящик в палатке. Вокруг ящика сидели и разговаривали люди. Тан подошел поближе и разглядел их: Тхат, Тиеп, Хоа… Других он видел раньше, но не знал по имени – это были кадровые работники из соседних селений. Говорил Хоа:

– Хотя плотину давно не ремонтировали и она просто могла разрушиться от старости, сомневаюсь, что виновата стихия. Полагаю, что это диверсия! Помните, как было в нашей волости в пятьдесят пятом и пятьдесят шестом годах: то листовки разбрасывают, то нелепые слухи поползут, то всякие недобитые начнут к встрече Нго Динь Зьема готовиться. И сейчас ведь почти то же самое. Конечно, теперь контрреволюционеров поубавилось, зато от злобы они просто задыхаются. Мы нанесли врагу смертельный удар, но он еще жив, а вы сами знаете, как опасен раненый зверь! Я считаю, пора развернуть решительную борьбу с врагами, прекратить с ними миндальничать. Надо поступать так, как с Мэем из Сангоая. Поймали негодяя с поличным – сразу за решетку! Мое мнение таково: следует провести тщательное расследование, и если на плотине была диверсия, найти вредителя – хотя наверняка он не один – и поступить с ним по всей строгости наших законов!.. Как ты считаешь, товарищ Тиеп?

Хоа неспроста обратился именно к Тиепу: он не мог забыть его показаний по делу Нян – вызволил эту женщину и помешал ему, Хоа, через Нян добраться до вражеского гнезда…

Улыбнувшись, Тиеп ответил:

– Согласен я с тобой, товарищ Хоа. Верно, пора кончать с бандитами! Я ведь только против одного: нельзя обвинять людей, пока вина их не доказана. А во всем остальном ты прав – враги обнаглели, надо принимать срочные меры. Давай начнем с нашей волости. Твои предложения…

Тан не рискнул заговорить с Тиепом в присутствии Хоа и никем не замеченный потихоньку ушел…

После ареста Мэя и раскрытия аферы в других кооперативах селения Сангоай отец Сан переживал тревожные дни. Он боялся, что Мэй выдаст соучастников, а через них доберутся и до него. Отец Сан злился, что листовки не возымели того действия, на которое рассчитывали заговорщики. Своими глазами он видел, как люди равнодушно смотрят на подстрекательские призывы или вовсе их не замечают, а то и нарочно останавливаются, чтобы сорвать их и втоптать в дорожную грязь. У отца Сана появилось ощущение, что все туже стягивается вокруг него невидимая сеть, из которой ему уже не выбраться. На полпути между волостями Сатхыонг и Тыонгдонг он подыскал полуразвалившуюся лачугу и перебрался туча из Сангоая. Хозяином лачуги был старик, промышлявший чем придется. Только ночью под покровом тьмы Сан осмеливался ходить в Сангоай, чтобы добыть еды и дать указания членам тайного общества, которых все заметнее охватывали растерянность и страх. Сан не сомневался теперь только в сестре Кхюен. Ее, казалось, ничто не могло испугать или остановить. С помощью торговки Хао она, не зная усталости, дни и ночи напролет печатала листовки и находила в себе силы, чтобы еще разносить их тем, кто распространял эту пачкотню в деревнях и на дорогах.

Однажды отец Сан вернулся в свою лачугу на рассвете, весь в пыли, усталый, но довольный. Он пришел из Байтюнга, где встречался с викарием Хоаном. В единственное оконце уже просачивался мутный утренний свет. Отец Сан вытащил из кармана листок бумаги и бережно разгладил его на колене. В который раз перечитал его:

Вьетнам

Родина и Вера!

Расписка

Партия «Родина и Вера», выступающая за создание на основах искренней, чистой веры государства Вьетнам, свободного от коммунистов и их прихвостней, сим подтверждает, что господин (госпожа) . . . . . . . . , поддерживая новую партию, внес(ла) . . . . . . донгов на борьбу против коммунистического господства и взял(а) на себя обязательство оказывать представителям нашей партии всемерную поддержку и помощь.

(подпись)

Дня. . . . . месяца. . . . . года. . . . .

«Теперь положение должно измениться к лучшему, – размышлял отец Сан, – у нас есть партия. Хитрец этот Хап: сидит себе в деревне, а голова у него работает хоть куда – эдакое придумал, что даже Хоан и епископ за эту идею ухватились. Новая партия «Родина и Вера»! Звучит отлично!» Пока, правда, рядовых членов совсем нет, одни руководители. Но ничего, они появятся, а вот он, отец Сан, получил должность лучше не придумаешь – казначей партии, все финансы в его руках! Правда, и финансов пока никаких, но под такую расписку можно раздобыть сколько хочешь денег, – они сами потекут к нему в карман. Сестра Кхюен обещала переключиться с листовок на расписки, взялась вербовать сторонников в партию. Как людей соблазнять, чтобы они с деньгами легче расставались, это он уже придумал: не просто на партию и борьбу жертвовать, а должности покупать. Хочешь занять высокую должность в партии после прихода ее к власти – плати больше!..

И закипела работа. Агенты отца Сана сновали теперь по всей округе с расписками. Где лестью, где уговорами, где запугиванием принуждали верных прихожан, бывших помещиков, разных тунеядцев и хулиганов давать деньги под расписку и вступать таким образом в партию «Родина и Вера». Отец Сан довольно потирал руки: на худой конец, если из затеи с партией ничего не выйдет, деньги все равно останутся у него, никто их требовать назад не станет, а с деньгами не пропадешь…

Лучше всех работала сестра Кхюен, ей удавалось уговорить внести деньги и стариков, одной ногой уже стоявших в могиле, и скупых домохозяек, привыкших беречь каждый грош, и даже тех, кто давно не верил ни в бога, ни в черта. Поскольку в названии партии было слово «Вера», то самых скупых стращали адскими муками, выколачивая из них хотя бы десять донгов, меньше взноса не было. Вербовщики торжественно вручали вновь обращенным расписку, заносили их имена в книгу, аккуратно отмечали полученную сумму. Люди долго вертели расписку в руках, внимательно прочитывали текст и, держа бумагу на ладони, словно прикидывали, сколько в ней весу – неужто столько же, сколько в нескольких десятках килограммов риса, которые можно купить на деньги, отданные агентам отца Сана?! Люди недоумевали, однако, махнув рукой, прятали квитанции: «Кто его знает, а вдруг эта бумажонка на что-нибудь сгодится».

Собранные деньги поступали к отцу Сану, а от него текли в Байтюнг. Святого отца так поглотили эти заботы, что он стал пренебрегать осторожностью. Помимо сестры Кхюен, верной его помощницей стала торговка Хао – ей по душе пришлось это прибыльное дело, позволявшее каждую ночь прикарманивать несколько десятков донгов. Она перепоручила Нионгу торговлю собачьим мясом в харчевне и появлялась там только в большие базарные дни…

Подошел сезон дождей с его прохладой и пронзительными ветрами, несущими с северо-востока тучи. Урожай был давно собран. Он оказался неплохим, и люди спокойно вкушали плоды своих трудов.

Однажды поздним вечером под заунывный шелест дождя и завывание пронизывающего ветра отец Сан собирался на свою ночную охоту. Едва он взял в руки нон, как хозяин лачуги, скрестив на груди руки, сказал:

– Не спешите, отец, сейчас к вам гости пожалуют…

– Какие гости? – удивленно спросил Сан. – Никто не знает, что я здесь живу.

– Из милиции гости, – спокойно сказал старик.

Сан побелел как полотно, потом трясущимися руками начал распихивать по карманам пачки денег, листовки, расписки. Выглянув из двери, он увидел в саду смутные очертания человеческой фигуры под деревом. Сан бросился к окну, хоть что-то пытаясь разглядеть в ночной тьме…

– Зря мечетесь, отец, дом окружен, – проговорил хозяин.

Ноги у Сана стали как ватные, он осел и повалился на кровать.

– Иуда проклятый, за сколько сребреников продал? – прохрипел священник, оглядываясь, словно затравленный зверь.

– Не за сребреники я вас, отец Сан, продал. Я человек верующий и религию уважаю. Но разве можно возлюбить человека, одевающего сутану, чтобы приносить простым людям страшное зло. Пока вы у меня жили, я многое про вас узнал: это ведь вы и ваши сообщники подбивали людей из кооперативов выходить, уничтожать рис на общественных полях, обманывать нас какими-то бумажками, за которые вы немалые деньги брали. Долго я на вас смотрел, прежде чем решился сказать про вас народу. Не хочу я укрывать врага моей деревни, всех честных людей. Вот так, отец Сан, говорите теперь обо мне, что хотите, мне все равно…

При обыске у Сана нашли около семисот донгов, двести незаполненных расписок, другие документы партии «Родина и Вера». Отпираться было бесполезно, и на допросе Сан рассказывал обо всем, называл имена, пытался преуменьшить свое значение в преступной деятельности церкви и свалить вину на других. Из его показаний работники прокуратуры поняли, что возглавила борьбу с народной властью церковь. Враги пытались сбить людей с верного пути, призывая на помощь и деву Марию, и господа бога, и всех святых. Стала ясна подстрекательская роль многочисленных религиозных обществ и организаций: именно их члены занимались вредительством, шантажировали людей, мешая им спокойно жить и трудиться…

Сестру Кхюен доставили в милицию через два часа после отца Сана. Она держала себя дерзко и вызывающе, заявила, что не станет отвечать на вопросы. Ей показали протокол допроса Сана, но и это не возымело действия. Она продолжала молчать. Дело Кхюен передали в суд. Уездное отделение федерации вьетнамских женщин направило к сестре Кхюен общественного защитника. Тридцатилетняя женщина маленького роста, худая, в простом черном платье, похожая на крестьянку, поначалу не произвела никакого впечатления на Кхюен. Когда защитница вошла в камеру, она с презрительной миной отвернулась к стене, даже не поздоровавшись. Однако подумав, Кхюен пришла к мысли, что если ей удастся завоевать поддержку этой защитницы, то на суде хоть один голос прозвучит за нее. Она достала платочек, вытерла несуществующие слезы и с кротким видом повернулась.

– Меня зовут Дам, я буду защищать вас на суде, – сказала женщина.

Потупясь, Кхюен нежным голоском проговорила:

– Я так благодарна вам за милосердие, проявленное ко мне в этот горестный час.

Дам чуть заметно улыбнулась.

– Скоро вы предстанете перед судом, и возможно, я смогу облегчить вашу участь, если вы, конечно, пожелаете быть со мной откровенной.

– Едва ли вам удастся вызволить меня из беды, коли меня считают преступницей. Тем не менее я вам очень признательна… Простите, если говорю невпопад и бессвязно… это все волнение… Мне кажется, вы кадровый работник?

Дам утвердительно кивнула головой.

– Тогда вам хорошо известны чувства человека, попавшего в тюрьму.

– Да, в пятьдесят первом я побывала во французских застенках.

– Скажите, неужели вы верили тогда в справедливость, верили в то, что вас поймут, будут к вам милосердны?

– Это было другое время: французы меня пытали, для них я была явным врагом, непримиримым и опасным.

– Вот видите, – прервала Кхюен, – наши судьбы схожи: я тоже враг, и это подтверждают показания отца Сана и другие свидетельства… Мне ли рассчитывать на снисхождение?..

– Вы неправы, – остановила ее Дам, – разве можно сравнивать ваше положение с моим, эту тюрьму и французскую?! За что боролись вы, я не хочу пока говорить, скажу о том, за что боролась я! – голос Дам неожиданно зазвенел. – Французы захватили деревню, где я жила с семьей, убили моего мужа, сожгли моего ребенка. Только чудом я осталась жива. После пережитого кошмара, естественно, я взялась за оружие и поклялась не выпускать винтовки из рук до тех пор, пока хоть один завоеватель останется на нашей земле. Я убивала их, меня не раз бросали в тюрьмы, но судьба оказалась благосклонной – сами видите, до сих пор я живу. В этой борьбе мне помогала вера в торжество справедливости, в мой народ, она давала мне силы переносить все лишения, страдания, несчастья. За что же боретесь вы, если только ночью, когда вас не видят честные люди, вы чувствуете себя в безопасности? Ведь вы понимаете, что поддержки в народе у вас нет, потому и прячетесь. И разве так вели бы вы себя, зная, что ваше дело правое? Нет! Кто вас поддерживал? Люди, которых вам удалось обмануть или запугать, да еще жалкая кучка хулиганов и отщепенцев, разве не так?

Кхюен молчала, не в силах возразить. Эта темная крестьянка оказалась умнее, чем она полагала. Кхюен сидела, потупив голову, а Дам, отпив глоток воды, продолжала говорить уже более спокойным тоном:

– Вы не отвечаете потому, что ответить вам нечего, потому, что избрали вы ложный путь, а признаться в этом не желаете.

Кхюен ответила, и в ее голосе впервые прозвучала искренность:

– Может быть, вы правы, и я действительно заплуталась на дорогах жизни… Да, знать, кончились мои дни… Спасибо за ваши мудрые слова…

– Не понимаю, почему вы, женщина молодая и умная, говорите такие слова. Впереди у вас целая жизнь! Никогда не поздно сделать правильные выводы, круто повернуть свою судьбу. Не поверю, что вы никогда не испытывали желания трудиться, как все нормальные люди. Кто мешает вам завести семью, стать матерью? Ваше будущее в ваших руках, не забывайте этого!..

Кхюен подняла голову и внимательно посмотрела в глаза Дам.

– Но я – монахиня!

Дам улыбнулась.

– Простите, я забыла. Вполне естественно, ведь не за религиозную деятельность вы попали сюда. Если религия не мешала вам бороться против своего народа, почему она будет препятствием для возвращения к честным людям?! Не думайте ради бога, что я уговариваю вас порвать с монашеством, выбирайте сами. Если вы решите остаться в лоне церкви, пусть ваши дела не расходятся с гражданским долгом. Среди людей верующих полным-полно патриотов. Так во Вьетнаме было с незапамятных времен. – Дам поднялась со скамьи. – Мне пора. Если вы откажетесь от защитника, можете защищать себя сами на суде. Хочу только напомнить: улики явно против вас, потому лучший способ защиты – чистосердечное признание вины и раскаяние. Хочу верить, что этот жизненный урок пойдет вам на пользу.

Через два дня Дам снова навестила свою подзащитную. С первого взгляда было видно, как она изменилась: исчезла дерзость, голос стал мягче, спокойнее. Кхюен поднялась и поздоровалась:

– Вы очень добры ко мне… Я не надеялась увидеть вас больше… – и, сказав эти слова, Кхюен расплакалась.

Дам, удивленная и взволнованная, молчала, а монахиня, несколько успокоившись, продолжала:

– В прошлый раз вы убеждали меня, что я могу вернуться к нормальной жизни. Неужели это правда? И вы мне поможете?

– Конечно. Если ваше раскаяние искренне, суд учтет его, и наказание не будет строгим. А потом вы сможете уйти в монастырь, вернуться к обязанностям, предписанным вам церковью.

Кхюен отрицательно покачала головой.

– Я хочу не этого. Я хочу жить, как все женщины. Все равно где, лишь бы вдали от монастырских стен, лицемерных священников… Я хочу к людям!.. Но разве примут они меня, бывшую монахиню, да еще запятнавшую свою репутацию?!

– Все зависит от вас, и только от вас, – убеждала несчастную женщину Дам. – Вокруг вас всегда найдутся отзывчивые, добрые люди, которые с готовностью протянут вам руку помощи, если вы не отвернетесь от нее, ослепленные гордыней или неприязнью. Уверяю вас, все будет хорошо.

Дам собралась уходить, но Кхюен задержала ее.

– Подождите, мне нужно многое вам рассказать. Очень прошу выслушать меня. Я хочу покаяться перед вами, как на исповеди…

И сестра Кхюен поведала историю своей нелегкой жизни. Дам внимательно слушала свою подзащитную и все больше проникалась сочувствием к бывшей монахине. Она обещала до суда поговорить с товарищами из уездного комитета и через них ходатайствовать о снисхождении к Кхюен…

Торговку Хао схватили через три дня после начала операции. Она яростно отбивалась пустой бутылкой, оказавшейся у нее под рукой, и ранила бойца из отряда самообороны. Когда ее впервые увидел Хоа, он замер от изумления: перед ним была та самая женщина, которая десять лет назад полуголая бросалась на наших бойцов в памятном сражении у церкви в деревне Суанха…