Текст книги "Тайфун"

Автор книги: Тю Ван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

6

Поле напоминало бескрайнее море, по которому ходят золотистые волны. Рис с готовностью подставлял свои колосья серпам. Вода стояла на полях уже неделю, жесткие стебли размякли и начали подгнивать, поэтому над полем висел неприятный запах перепревшей травы. Спелый рис осыпался, становился добычей рыб, которые во множестве появились за последнее время в воде.

Жнецы медленно передвигались по узким междурядьям, при каждом наклоне срезая пучок риса. По всему полю, куда хватало глаз, мелькали белые ноны. От долгого пребывания в воде стебли разбухли, спутались с соседними и образовали плотную массу. Колосья было трудно сложить в пучок, и даже острый серп с трудом одолевал его сопротивление. Но дело шло, с каждым шагом жнецов все расширялось пространство, на котором оставалось только стелющееся жниво. Срезанные пучки лежали прямо на воде, напоминая паруса джонок. Ноги жнецов месили черную грязь, и противный запах гниения становился от этого сильнее. Большие пиявки, как золотистые нити, извивались в мутной жиже, выискивая очередную ногу, и исчезали на дне, только насосавшись досыта крови.

Мужчины, высоко закатав брюки, склонялись к самой воде и старались делать пучки побольше – сколько захватывала рука. У женщин снопы получались маленькими, зато работа шла сноровистее, и женщины не отставали от мужчин. Вода тяжко вздыхала при каждом движении жнецов и заливала их одежду, то одна, то другая женщина взвизгивала и отделывалась от пиявки, присосавшейся к ноге. Однако работа ни на секунду не прерывалась.

Через несколько часов люди устали. Наклоняться становилось все труднее. Но тут кто-то запел, и в такт песне работа сама собой ускорилась. А солнце поднималось все выше. Из темно-розового грейпфрута, каким было солнце рано утром, оно превратилось в раскаленную поковку, только что вынутую из печи. И жарило как следует. Налетавший с моря ветерок не приносил прохлады, только шевелил метелочки риса, торчавшие из воды, которая не холодила ног. Усталость давала себя знать все сильнее. Те, у кого был опыт, вырвались далеко вперед, но таких было немного. Остальные держали серп первый раз, и одного энтузиазма оказалось мало. Непривычные к воде и такой работе, руки быстро багровели, распухали и кровоточили из-за порезов о жесткие листья. От соленого пота, смешанного с грязной водой, одежда промокла насквозь. Местные работали не спеша, поддразнивая городских, пересыпая свою речь шутками и смехом. Они ждали, что гости вот-вот выбьются из сил и бросят работу, но те не сдавались.

И тут из деревни послышался усиленный мегафоном голос: «Товарищи! Группа кадровых работников опережает всех, она скосила уже больше двух мау…»

Мегафон было смолк, но вскоре снова раздался голос: «Члены кооперативов! Не годится нам, более опытным в уборке риса, уступать новичкам, давайте-ка поднажмем!»

Было девять часов утра. На дороге появилось несколько деревенских парней, возвращавшихся в деревню с рынка. Они несли какие-то покупки, шли не спеша, вразвалочку, весело переговаривались. Увидев на поле множество девушек, остановились и вытаращили глаза.

– Смотрите, а вон у той, что повыше, ножки-то ничего, а!

– Только загореть почему-то не успели!

Школьницы, к которым относились эти слова, не знали, как себя вести, – то ли смеяться, то ли плакать, то ли бежать. Одна так и сделала: бросила колосья в воду и кинулась к подругам.

Парень с длинными завитыми волосами прокашлялся и скороговорочкой прогнусавил вслед убегавшей девушке куплет из пошлой песенки:

 
– Эй, погоди, не убегай, подружка,
А вдруг нам повезет с тобой;
Приблизимся, как к кружке кружка, —
Что, если я – избранник твой…
 

В волости хватало бездельников. В годы долгой оккупации часть молодежи, особенно дети состоятельных родителей, привыкла ничего не делать. Все, что умели эти здоровые парни, – околачиваться на рынке, торговаться или торговать. Заветное желание – купить рубашку поярче, а брюки поуже. Эти лодыри не давали проходу ни одной девушке. Однако бравые молодцы быстро линяли, превращаясь в мокрых куриц, как только оказывались перед местными властями. А когда проходил очередной набор в армию, их словно ветром выдувало из селения! Однако стоило появиться праздничной процессии, приехать в деревню кинопередвижке или артистам, как напомаженные хлюсты в таиландских сандалетах, добытых у спекулянтов, оказывались тут как тут, пели, шумели и хулиганили.

Люди, работавшие на поле, поначалу не обратили внимания на незваных гостей. Но поведение их становилось все развязнее, приставания – все назойливее, и тогда одна артистка, женщина уже немолодая – ее звали Тхин, – разогнулась, огляделась по сторонам и сразу поняла, в чем дело.

– Девушки, послушайте-ка! – крикнула она. – Предлагаю поприветствовать нарядных молодых людей, которые, прогулявшись на рынок, теперь пришли помочь нам. Давайте-ка, девушки, свои серпы, отдадим их этим молодцам.

Парни продолжали бесцеремонно разглядывать девушек. Один из них, похожий на пестрого головастика из-за яркой одежды и красных прыщей, усыпавших все его лицо, – это он пропел начало песенки про любовь – осклабился во весь рот, показав несколько золотых коронок.

– А что, если будет любовь, то почему бы не преодолеть горы?!

Тхин рассмеялась.

– Верно говоришь. Только до гор далеко, а рис – вот он. Его и надо нам одолеть в первую очередь. На вас наряды не для работы, а то бы вы нам, конечно, помогли, ребятки, так ведь? Но что поделаешь, вы, наверно, поете хорошо? Вот этот, с золотыми зубами, куда какой голосистый! Спойте-ка нам, чтобы повеселей работалось.

Предложение Тхин подхватили:

– Пускай споют что-нибудь веселое!

Такого поворота парни не ожидали. Поняв, что попали в дурацкое положение, они поспешили прочь.

Девушки проводили их хохотом, а Тхин прокричала вдогонку:

– Эй, детки, не забывайте, что на дворе-то тысяча девятьсот шестидесятый год. Не найти вам теперь щели, куда можно было бы забиться и спрятаться от новой жизни!

Повар из воинской части принес на мерно покачивавшемся коромысле два ведра воды. Опустил их на землю у края поля и позвал:

– Девушки, сестренки! Подходите водички попить! А на этих оболтусов не стоит и внимания обращать – с ними жизнь разберется!

Девушки столпились возле баков. У всех от жары давно уже пересохло в горле. Повару совали кто кружку, кто жестянку, а он, не разгибаясь, наполнял их черпаком, сделанным из консервной банки. Вода была теплой, но ее пили жадно, и она, словно хмель, кружила головы. Лица работников раскраснелись, волосы слиплись от пота и блестели. Подтянулись мужчины, усталые, молчаливые.

– Ну вот, теперь будешь знать, как рис достается, – обратился шутливым тоном руководитель ансамбля к одной из девушек. – Ни одного зернышка из чашки не выбросишь, как вспомнишь про это поле!

Девушка удивленно посмотрела на говорившего и ответила:

– Я рис и так никогда не бросала, а работы не боюсь!

Шутник, смешавшись, отошел в сторонку. На поле повсюду лежали небольшие снопы. Десятка два учеников относили снопы на край поля и раскладывали их для просушки. Работа тоже была не из легких, потому что носить рис приходилось на руках – ни одной плоскодонки, ни одной бамбуковой плетенки не было. Наконец кто-то из ребят сообразил: с разрешения крестьян нарубил в деревне молодых бамбуковых побегов и сделал из них подобие волокуши. Дело пошло быстрее. Примеру изобретателя последовали другие, и скоро ребята, впрягшись в свои нехитрые приспособления, принялись свозить рис к дороге, как заправские рикши.

С каждой минутой прибавлялось опыта и у жнецов. Теперь они уже не стремились захватить в левую руку как можно больше колосьев, чтобы потом, напрягая все силы, сделать снопик потолще и подлиннее. И тут появились лидеры. Пятеро молодых мужчин далеко оторвались от всех. Выделялся один: он захватывал всего несколько колосков зерна, легко срезал их под самый корень и складывал аккуратные ровные снопы слева от себя. Глядя на него, учились другие. Работать стало вдруг легче, показалось даже, что и усталость проходит сама собой.

Несколько местных женщин, возвращавшихся с рынка, остановились посмотреть на вырвавшегося вперед жнеца.

– Нет, вы посмотрите-ка, как он жнет, совсем не по-нашему. Снопики крохотные, наверно, половину риса на поле оставляет!

Но за жнецом не оставалось ни одного колоска, а он продолжал работать все так же споро. Груды снопов у края поля быстро росли. Под горячими лучами солнца рис быстро подсыхал и становился золотисто-желтым. Ученики подвешивали связки снопов к коромыслам и уносили их в деревню. Снопы, словно сытые поросята, важно покачивались в такт шагам.

Издалека вновь послышалась песня – пели в селении, но настроение поднималось и здесь, на поле. После обеда людей стало больше. На подмогу явились крестьяне из соседних кооперативов и даже некоторые местные единоличники. Люди, живущие на земле, не могут оставаться равнодушными, когда дело касается урожая. Враждебная настороженность постепенно исчезала. Местные жители учили горожан, как нужно передвигаться по полю, чтобы не пропустить ни одной метелочки драгоценного риса…

7

На дворе у торговки Тап девушки молотили рис. Двор был когда-то вымощен кирпичом, но от времени стал щербатым, потеряв свой первоначальный цвет. Рисовая шелуха сыпалась на горячие от солнца кирпичи, кружилась в воздухе. Шесть девушек таскали взад-вперед катки. Солнце слепило глаза, кожа от пыли зудела. Двор окружала плотная бамбуковая изгородь, и казалось, что находишься не на улице, а в печи для обжига известняка. Под тяжелыми каменными катками трещала рисовая солома, поскрипывал, освобождаясь от шелухи, рис. Девушки все чаще останавливались, чтобы передохнуть. Кирпич обжигал босые ноги, зернышки риса впивались в ступни. Пот заливал глаза, стекал по спине. Платья промокли насквозь, словно после проливного дождя.

Тяжело убирать рис, но там хоть изредка налетит ветерок, принесет облегчение. А здесь – дышать нечем, катки что ни час, все тяжелее, и жара не спадает. Правда, на дворе нет пиявок – из-за них-то и пошли эти шестеро на мужскую работу. Наконец не осталось ни одного снопа. Можно было передохнуть. Девушки жадно пили теплую воду. Крупные капли пота падали с разгоряченных лиц на кирпичи и мгновенно испарялись, словно попадали на раскаленные угли. В наступившей тишине слышалось только легкое шуршание – это девушки, немного придя в себя, начали подгребать ногами разлетевшиеся по двору зернышки риса к общей куче…

Тетушка Тап, немолодая, лет пятидесяти, неуклюжая толстуха с увядшим лицом и бегающими, заплывшими жиром глазками, лежала в гамаке под навесом и что-то негромко бормотала. Голос у нее был скрипучий, напоминавший визгливый скрип катка, когда он раздавливал рисовые снопы. Под тяжестью торговки гамак провис чуть не до земли, веревки, которыми он был привязан, казалось, впились в деревянные столбы навеса. Тетушка Тап устала от жары и духоты и опустила занемевшие ноги. Сетка гамака оставила на ее рыхлой спине четкие следы, которые как будто и не собирались исчезать. Лениво обмахиваясь веером, она сделала несколько шагов, вышла из-под навеса и пристально посмотрела на измученных девушек. Они раздражали ее, когда таскали эти тяжеленные катки, раздражали и теперь, когда присели ненадолго отдохнуть. Всю свою жизнь тетушка Тап не работала и понятия не имела, что такое молотить рис. Наверное, дочери ее – а их у нее было две – умерли бы сразу, очутившись на месте горожанок. Сегодня ее чада с утра побывали на рынке, выручив там десяток донгов за проданные сладости, вернулись после обеда домой и теперь отдыхали. Вечером им, правда, предстояло еще получить разрешение на завтрашнюю торговлю, однако в успехе они не сомневались. Сегодня привычное течение ленивой и сытной жизни семейства тетушки Тап нарушили эти шесть девиц, заявившиеся на их двор. Весь день носили сюда с полей рисовые снопы, а девицы их молотили, волоча по кирпичам громоздкие катки. Какая-то непонятная атмосфера воцарилась за плотным забором, окружавшим дом торговки, – все раздражало, вызывало недоуменные вопросы…

Откуда они взялись, эти зеленые юнцы и девчонки? На кого они работают, не жалея сил, – ведь так можно вкалывать только для себя. Тетушка Тап не могла этого понять. Недавно церковный староста Хап и регент Нгат ходили по домам единоличников и нашептывали, чтобы никто не выходил на уборку кооперативного риса. А теперь что получается? Известно, что государство закупает много продовольствия. Наверняка скупит половину весеннего урожая. Местным крестьянам это было не по душе, поэтому-то они и отказывались убирать рис, который уже начал осыпаться. А что, если эти люди, приехавшие из города, кадровые работники и солдаты, заберут у крестьян весь рис и увезут с собой? Наверно, потому они так старательно и работают, чтобы затем сказать, что рис «нужен для помощи голодающим», – и поминай его как звали. Одних, значит, накормят, зато других голодными оставят… Так рассуждала тетушка Тап и хотя видела, что многие местные крестьяне вышли на поле, однако не верила, что они поступают так без всякой корысти. Видно, что-нибудь да перепадет им от власти. Тем более поразили ее девушки, что молотили рис у нее на дворе. Если бы им достался рис, тогда она бы еще поняла этот каторжный труд, а так… Гамак снова тоскливо поскрипывал под торговкой. Дочери уже встали и мыли под навесом небольшие деревянные подставки для пиал. Намыв их побольше, девицы торопливо выскакивали под солнце, расставляли подставки на перекладине забора для сушки и быстро возвращались в спасительную тень. Горожанки, молотившие рис, уже несколько раз, вконец измученные жарой, просили хозяйку принести холодной воды, но та, словно не слыша, презрительно отворачивалась. Две ее дочери просто не смотрели в сторону приезжих.

Но время шло, и наконец приблизился долгожданный вечер. Налетевший с моря ветерок принес прохладу, стало легче дышать. День угасал. Девушки ждали конца работы, чтобы отдохнуть и поесть. Им сказали, что на ужин будет рисовый суп со свининой. Ждала вечера и торговка, ибо именно вечером должен произойти скандал: под покровом темноты пришельцы станут грузить рис на машины, чтобы увезти в город, – вот тогда и начнется свалка. Первой поднимет тревогу она, тетушка Тап, ведь это с ее двора повезут рис. Она пошлет дочерей по хуторам, крестьяне встанут на пути машин и потребуют, чтобы им вернули рис. А дочки будут бегать от дома к дому, кричать, звать на подмогу. Поднимется суматоха, может, и драка случится, а тогда только не зевать! В такой свалке не одну корзину риса можно ухватить! Корзины-то уже заготовлены.

Вечер опустился внезапно, и сразу темень скрыла от глаз весь двор, даже риса не стало видно. Катки теперь скрипели не так жалобно, словно в этом звуке уже послышалась радость хорошо сделанной, приближающейся к завершению работы.

Два пожилых кадровых работника вошли во двор вместе с несколькими крестьянами-кооператорами. Они поднимали пучки соломы, встряхивали их, проверяя, не осталось ли в колосьях зернышек риса.

– Хорошо потрудились, девушки! – сказал кто-то из вошедших. – Теперь можно и отдыхать.

Поскрипывание катков прекратилось. Девушек даже пошатывало от усталости, и немудрено – целый день они таскали по двору каменные катки. Но горожанки еще нашли в себе силы сгрести в одну сторону солому, подмести двор и собрать рис в одну большую бело-золотистую гору, которая чуть светилась во тьме. Только после этого они вышли за калитку.

Тетушка Тап и ее дочери не выдержали и подошли к рису, с вожделением разглядывая крупные белые зерна первого весеннего урожая. Тут из селения послышался усиленный мегафоном голос: «Приглашаем всех членов кооператива делить первый сбор риса. Приходите на место обмолота со своей тарой. Сушить рис будет каждый у себя дома…»

Тетушка Тап тяжело вздохнула: значит, поживиться не удастся. Она вынесла небольшой мешок и села неподалеку от рисовой кучи. Как члену кооператива, и ей полагалась доля, только для такой доли корзины не требовалось. В среднем семья получала двадцать – тридцать килограммов, торговке отвесили – семнадцать. Ворча, она унесла мешок и спрятала подальше, потом собрала с веревок стираную одежду и отправилась на пруд.

Девушки, молотившие у нее во дворе, были там. В одних нижних рубашках они сидели на мостике и негромко переговаривались, стирая запыленную одежду. В темноте смутно белели их плечи и ноги. Прикрытые платьем, они оставались недоступными для солнца. Зато лица, шеи, руки были черны от загара. Торговка вдруг почувствовала жалость к этим тоненьким горожанкам с белой кожей и длинными волосами. Им, слабеньким, пришлось выполнять такую непосильную работу! Тетушка Тап подобрала волосы, скрутила их жгутом и с шумом полезла в пруд. После жаркого дня приятно было сидеть по горло в прохладной воде. От удовольствия торговка повеселела и впервые за целый день заговорила с приезжими:

– А вы, девушки, молодцы! Посмотреть на вас – ни силы, ни сноровки, а какую гору риса намолотили! Работящие, ничего не скажешь. Если вы по парням скучать будете, я могу помочь. В нашем селении полно ладных да красивых.

Девушки расхохотались.

– У нас у всех семьи, даже дети есть, так что спасибо за предложение.

Торговка хихикнула в ответ и продолжала вкрадчивым голосом:

– Я вот о чем хочу вас спросить. Власти послали вас к нам на работу не за просто так ведь – сколько донгов в день вам дают? Или вместо денег вы рисом возьмете из нашего кооператива?

Одна из горожанок заговорила:

– Приехали мы сюда добровольно, чтобы помочь убрать рис поскорее, пока он не осыпался. Нужно спасти урожай! А плата нам вот какая: пока мы здесь, кормит нас кооператив, значит, дома рис экономится, значит, детям больше достанется.

Торговка удивилась и ненадолго замолчала, но вскоре возобновила свои расспросы:

– Как же это? Прямо не верится – ни гроша не получаете, а работаете целый день не покладая рук. Ради чего? Такая работа для вас очень вредна, вы же слабенькие, непривычные.

Опять ей ответила та же горожанка:

– Пока страна наша бедна, и тяжелый физический труд – дело обычное. Разве не так? Вот вы, люди, живущие в деревне, работаете в поле круглый год. Что же нас-то жалеть, коли мы вместе с вами приехали трудиться?!

Торговка глубоко вздохнула.

– Это верно! Тяжело нам приходится. Помнится, когда у нас в деревне стояла солдатская часть, совсем жизни не было. Продашь фруктов или чашку бульона всего-то на донг, а они налогу три донга заберут. Разве это торговля! Очень мы радовались, когда их прогнали. Теперь, при новой власти, полегче стало, хотя…

Тетушка Тап осеклась, подумав, что раскрываться перед этими горожанками, пожалуй, не стоит. Разговор прервался, и скоро все пошли спать.

8

Уже неделю шла уборка риса. Одновременно его молотили и раздавали крестьянам. На многих вымощенных кирпичом дворах он лежал тонким слоем под солнцем. Солому собирали на церковном дворе и возле административного комитета. Из нее делали небольшие стога темно-коричневого цвета, которые напоминали бамбуковые рыбацкие шляпы.

Людей на уборке прибывало с каждым днем. Узнав, что на трудодень придется не меньше трех килограммов, крестьяне успокоились. Теперь никто уже не говорил вслух, что нет проку понапрасну силы тратить. Чуть не в каждом доме стояли корзины, наполненные рисом, и именно они убеждали лучше всяких слов. Понемногу изменилось отношение местных и к кадровым работникам, и к горожанам, приехавшим на уборку. Крестьяне увидели, что те работают, себя не щадя, а для трудового человека – это самое главное. Поначалу многие дома для приезжих были закрыты, теперь их наперебой приглашали на угощение. Дети перестали чураться чужих и, завидев девушек из ансамбля, просили их спеть что-нибудь веселое. Старики, видя, как молодые горожане с утра до позднего вечера носят с полей рис, не зная отдыха, молотят его, – только пощелкивали языком в знак одобрения и нахваливали умелых учеников за то, что быстро овладевают премудростями крестьянского дела.

Председатель Тхат радовался. Каждый вечер на летучках расписывал, не жалея слов, трудовые доблести городских бригад, благодарил за помощь и говорил, что, не будь их здесь, движение за кооперирование просто заглохло бы. Он намеревался послать в центр телеграмму и просить начальство оставить горожан еще на несколько недель в селении, чтобы те помогли посадить новую рассаду и выполнить обязательства по сдаче риса государству. Из-за этого у Тхата с Тиепом начались споры. Тиеп говорил:

– Я считаю, что уборка риса, пахота, высадка рассады – это дело наших крестьян, их святая обязанность. Почему другие должны работать за них? У каждого из приехавших – своя работа, и они здесь, только чтоб поддержать нас в самую тяжелую пору. Дело идет к концу, горожане здорово подсобили нам: и крестьян расшевелили, и развеяли сомнения их, и воодушевили на ударный труд, – хватит! Пусть домой возвращаются: школьникам надо учиться, у кадровых работников дел всегда невпроворот.

Мнение Тиепа разделяли все бригадиры, верившие в свои силы, в передовую молодежь селения, возглавляемую Выонгом. Кроме того, в Сангоае оставались пока девушки из ансамбля, чтобы организовать движение за чистоту в крестьянском хозяйстве, за гигиену на работе и дома, чтобы предотвратить довольно частые еще заболевания трахомой. Задерживались и школьники вместе со своим учителем Тином, им предстояло писать и развешивать лозунги и плакаты. В конце концов попросили всех приезжих задержаться сверх положенного срока на несколько дней, на что те согласились.

Теперь каждый день девушки из ансамбля и школьники, разбившись на группы, ходили от дома к дому и объясняли крестьянам, зачем нужно засыпать хлоркой ямы с нечистотами и мусором, чистить дороги, устраивать мостки и переходы через канавы и ручьи. На стенах здания административного комитета, на кирпичных заборах появились написанные большими красными буквами лозунги, призывавшие крестьян активнее включаться в новую жизнь. Только ограда местной церкви производила унылое впечатление: от выросшего на ней лишайника и мха она стала какой-то грязно-зеленой. Однажды несколько ребят из группы информации принесли известь и лестницу, чтобы заново побелить участок стены, нарисовать на нем карту Вьетнама и написать лозунг «Север и Юг едины!». Не успели они разложить материалы, как раздался громкий вопль, и на улицу выскочил полуодетый Сык. Ругаясь, он начал угрожать ребятам, что поднимет все селение, если они вздумают осквернить стены божьего храма. Ребята пробовали объяснить служке, что они собираются сделать, но тот и слушать не хотел, и пришлось школьникам отступить.

Недовольный учитель Тин отправился к деревенскому старосте Няму, чтобы уладить конфликт и получить разрешение написать лозунги на внешней стороне ограды. Ням только что вернулся с поля и сидел в тени. Издалека увидев учителя, он вскочил, натянул потную рубаху и вежливо встретил гостя:

– Прошу, проходите в дом!

Дом старосты был небольшой, но чистенький. Кирпичные стены казались надежными, потому что подновили их совсем недавно. Столбы и перекладины были сделаны из соана[4]4
  Соан – мелия гималайская, дерево с красивой фактурой.


[Закрыть] и выглядели красиво. Коренастый, загорелый до черноты, с бритой наголо головой и внимательными добрыми глазами, хозяин был приветлив. Ясно, что лишь недавно выбрался из бедности, подумал учитель и понял, что с этим человеком говорить следует доброжелательно, чтобы не восстановить его против себя.

– Уборка урожая дала нам, горожанам, возможность увидеть, как вы живете, – начал учитель, – и помочь вам. Хорошо, что дело идет успешно.

Староста сложил на груди руки, поклонился и проговорил:

– Большое спасибо всем вам за помощь!

– Что вы, – улыбнулся Тин, – не за что нас благодарить. Помогите нам лучше в одном деле, мы будем вам очень признательны.

Ням налил в чашку горячего чая и, взяв ее обеими руками, протянул гостю, – от волнения руки его подрагивали.

Тин принял чашку и продолжал:

– Речь идет вот о чем: мы просим вас разрешить написать на внешней стороне церковной ограды несколько лозунгов. Это очень нужно для всех нас.

Староста быстро заморгал и негромко сказал:

– В божьем храме с почтением следует относиться к внутреннему его убранству. А что касается внешней стороны ограды или ворот, важность не велика – рисуйте.

Тин понял, что староста ничего еще не знает о случившемся у церкви, и коротко рассказал ему о столкновении с церковным служкой.

Староста даже рот разинул от удивления:

– Вот оно как! Это же надо! А я и не знал! Но раз почтенный Сык возражает, вы уж извините, но покорнейше прошу вас ничего пока не писать. Сам я не против, однако лучше посоветоваться с людьми… взять на себя такую ответственность не могу… извините…

Тин даже растерялся.

– Что же получается? Времена изменились, а вы по старинке ссылаетесь невесть на кого. Ведь вы представляете в деревне интересы крестьян, вас они должны слушать в первую голову.

Давясь словами и путаясь, Ням перебил его:

– Все это так, и вы, конечно, правы, но вы же понимаете, как человек грамотный, ученый, что нельзя не уважать старинных обычаев… Люди привыкли, сразу не сломаешь все… И не нам, может быть, менять все эти привычки, традиции… Ох, как все сложно…

Староста умолк, заискивающе глядя на гостя. Положение щекотливое: обидишь гостя – он тебя, того и гляди, ославит на всю округу, дашь согласие – неизвестно, как деревенские на это посмотрят, что Сык скажет. И он решил поговорить с учителем начистоту.

– Ладно, что уж тут скрывать! Наш церковный староста Хап всей деревней управлял, нас всех, крестьян, считал если и не своими слугами, то слугами местного священника Кхама. Так вот, этот Хап – в уме ему не откажешь – держал всю деревню в кулаке, его слушали беспрекословно, да и народ приучен подчиняться тому, кто выше его. Уж не знаю, уважали его или только боялись, но подчинялись. Когда же проходила реформа, и определяли классовую принадлежность жителей всей деревни, Хап отошел от дел, и теперь он вроде бы и не староста, тем не менее…

Ням неожиданно замолчал и принялся дуть на горячий чай.

– А вы? Как вы свою-то роль представляете?

Староста невесело покачал головой.

– А что я?.. Мальчишкой на побегушках был, зонт держал над головами начальников, оберегая их от солнца… Трудное это детство было, радости никакой… Теперь чиновников всяких след простыл, все разбежались, и вроде как справедливость торжествует. Если меня взять, то и уважение у меня в деревне и авторитет, да только не все так просто…

Старостой Няма избрали всего два месяца назад, только Хап до сих пор не сдал ему дела – печать, разные счетные книги, бумаги. Няма это смущало, но он не решался потребовать все это у Хапа – боялся, как бы не слететь ему с должности, не лишиться с таким трудом завоеванного на старости лет положения. Всю свою долгую жизнь Ням мечтал стать чиновником, пусть маленьким, но все же начальником. Ради этой мечты он сызмала прислуживал, жил впроголодь, терпел унижения. Теперь, когда мечта его сбылась, он старался угодить всем и каждому, лишь бы не потерять завоеванного. В должности старосты он не был особенно перегружен работой, зато при встрече с ним все крестьяне низко кланялись, правда, за глаза звали его господином «Чего изволите» и никогда по имени. Он знал про это прозвище и не обижался. Каждый день, с утра до позднего вечера, он, как и прежде, работал в поле или возле дома, на маленьком участке. Только в прошлом году смог купить себе праздничный костюм. Злые языки поговаривали, правда, что достался он Няму за бесценок от Хапа и был продан не без расчета. Но когда в деревне был праздник или созывалась сходка, Ням торжественно надевал свой новый костюм и сидел в нем на почетном месте, важный и строгий, предпочитая больше молчать, чем высказываться. С этим торжественным видом, правда, никак не сочетались поношенные шлепанцы, которые староста терял чуть не на каждом шагу…

Беседа продолжалась уже довольно долго. Ням говорил уважительные слова о партии, правительстве, кадровых работниках, которые во всяком деле впереди, никаких трудностей и препятствий не страшатся, но к просьбе учителя предпочитал не возвращаться.

Тин понял, что здесь он ничего не добьется, и спросил, где живет церковный староста Хап. Ням с готовностью указал дорогу.

– Дом у него в центре деревни, чуть ли не самый большой и красивый, а на воротах часы нарисованы. Если говорить откровенно, то на самом деле дом не старосты, а его младшего брата. Прежде он вел большую торговлю в Ханое, а потом сбежал на Юг.

Учитель легко отыскал нужный ему дом – он и впрямь был большим. Ограда и ворота когда-то были побелены, а наверху действительно нарисованы часы. Стрелки часов уже стерлись, но цифры еще можно было разобрать. От ворот к дому вела выложенная плиткой дорожка, заросшая портулаком и медвежьей травой, лезшими из щелей между плитками. Недалеко от дома был довольно большой пруд, видимо, с рыбками, потому что около него стоял очень худой, сутулый мужчина и бросал в воду корм. Его худобу подчеркивали короткая рубаха и мятые черные штаны, висевшие на нем, как на вешалке. Обут был этот человек в старые башмаки на деревянной подошве. Голову его прикрывал от солнца небрежно повязанный ношеный платок.

– Можно вас спросить?..

Мужчина, кормивший рыбок, вздрогнул и резко повернулся на незнакомый голос. Перед учителем оказался старик лет шестидесяти с лишним, из-под платка выбивались черные волосы, совсем не тронутые сединой. Старик окинул незнакомца острым, оценивающим взглядом и пошевелил губами беззубого рта, отчего острые, выступающие скулы его странно задвигались. Лицо старика поражало неестественной худобой – кожа, туго обтягивавшая лоб, скулы и острый подбородок, загнувшийся к самому носу, прозрачно белела, и казалось, кости вот-вот прорвут ее. На подбородке ветер трепал реденькую седую бороденку.

– Простите, не это ли дом господина Хапа?..

Старик все так же молча продолжал рассматривать пришельца. Затем, вытянув худой длинный палец, ткнул в сторону дома и прошамкал:

– Вот он, его дом.

– А сам хозяин дома или нет?

Старик покачал головой.

– Ушел. Кажется, на собрание какое-то. Точно не знаю.

Старик еще раз окинул учителя пристальным взглядом и скрылся в тени раскидистого дерева.

Дом церковного старосты выглядел солидно – наверно, комнат на пять – хотя запустение уже коснулось его, как и двора, когда-то ухоженного и красивого. В глубине стояла летняя кухня под черепичной крышей, вокруг нее в каменных вазах цвели фикусы, орхидеи и другие цветы. Кусты были раньше подстрижены под зверей и птиц, их очертания еще угадывались. И в то же время было ясно, что дом и цветы и сад давно не знали хозяйской руки. Густая трава лезла со всех сторон, в ней гнили упавшие неубранные деревья.