Текст книги "Blackbird (ЛП)"

Автор книги: sixpences

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Задержав взгляд на могиле семьи Маркс еще на несколько мгновений, Виктор развернулся и пошел по извилистой дорожке к главным воротам, по пути немного ослабив шарф. Зимой здесь было, конечно, холодно, но не настолько, насколько в Берлине, а по сравнению с ленинградским январем это казалось почти теплой весной. Местное посольство намного эффективнее доставляло почту, чем Фельцман, которому он отдавал письма с блеклой надеждой, что они покинут хотя бы пределы Германии. Надо будет скоро написать Юре или Миле и спросить, как идет восстановление города. В его горле все еще стоял какой-то ком, когда он вспоминал о том, как видел их в последний раз – на открытии Музея обороны Ленинграда два года назад. Они выглядели намного старше, чем он ожидал, с призраками войны в их глазах, но при этом светились гордостью в парадных формах, на которых сверкали медали. У каждого по ордену Ленина, помимо всего остального. В тот день Юра толкнул его в живот, стоило только Виктору заключить его в объятие, но не слишком сильно, и это было тем, как мальчик выражал любовь. Точнее, теперь уже молодой человек. Юре уже было почти двадцать два, и летом он должен был выпуститься из летного училища.

У Виктора имелся свой набор медалей, заложенный глубоко в ящик в его новой квартире в Москве, в которой он провел шесть месяцев: «За победу над Германией», «За взятие Берлина», «За боевые заслуги» после десяти лет выслуги и орден Красной звезды до того, как набежало пятнадцать. Он держал их подальше, потому что не любил смотреть на них. Не любил думать о них.

Ему навстречу шла молодая женщина, и ее тащил за собой огромный зверь непонятной породы и несомненного жизнелюбия. Виктор сразу улыбнулся псу. Тот, кто не улыбается собакам, – пропащий человек. Женщина одернула питомца и остановилась в метре от него, и через секунду Виктор осознал, что она подумала, что он улыбнулся ей. Ну вот.

Его опыт говорил, что лучший способ заставить англичан отвязаться от тебя – это прикинуться как можно более иностранным, поэтому он указал на собаку и сообщил по-русски:

– Она очень красивая.

Женщина критически осмотрела его и вздохнула.

– Прости, дружок, но это Хайгейт, а не Венгрия.

Дернув пса за поводок, она пошла дальше; Виктор посмотрел собаке вслед.

Надо вернуться в Дептфорд поездом и трамваем. Прийти в колледж. Встать перед группой и попытаться объяснить спряжение глаголов его взрослым ученикам, добрая половина которых думала, что изучение русского как-то магически трансформирует их в суровых революционеров. А потом пойти домой в пансион, где будут ждать ужин от миссис Поли и вечер, полный собственных мутных мыслей.

Этого не должно было произойти. Он не должен был таиться в столичном городе страны-союзника, как паук в паутине, опутавшей весь истеблишмент, в ожидании секретов, которые можно поймать и поглотить.

Виктор согнул спину против ветра. Иногда поздними ночами он гадал, остался ли Юри в Британии или нашел какой-то способ вернуться домой в Японию, а может, уехал совсем в другое место? По идее, он мог жить где-то в Лондоне прямо сейчас. Но даже если бы Виктор имел представление, как найти его, он знал, что не заслуживал этого. Юри был самой истинно героической личностью из всех, кого Виктор только встречал, не дрогнувшей ни перед чем; Юри был человеком, который отбросил свое воспитание и верность стране ради того, чтобы делать то, что было правильным.

А Виктор? Виктор работал на Иосифа Сталина.

***

– Ну что, Юри, как думаешь, будет ли у нас позже время, чтобы я зашел к твоему портному и поболтал с ним?

Юри отвернулся от вывески с перечислением плат за вход – шесть шиллингов за взрослый билет; не самое дешевое место, чтобы понаслаждаться видами – и оглянулся на присевшего Пхичита, который фотографировал Тауэр с мостом за ним.

– Зачем тебе это?

– Ну, во-первых, ему, похоже, никто не говорил о нормировании ткани, которое соблюдается вот уже десять лет! И что теперь не носят жилет каждую минуту дня! – Пхичит распрямился и пространно обвел рукой Юри, пока наматывал пленку на приемную катушку фотоаппарата. – А еще я хочу новую куртку.

– У тебя есть на это деньги? – он знал, что Пхичит получал неплохую стипендию, но точно не настолько щедрую, чтобы бросаться деньгами и карточками на питание в ателье на Сэвил-Роу (2).

– Вообще говоря, нет, – признал Пхичит, – но мне точно не помешала бы куртка со словом «Таиланд», вышитым на спине яркими нитками, – он состроил мученическое лицо. – Из всех, кого я встречал, только человек десять не подумали первым делом, что я из Индии. Я бы и не возражал, как ты знаешь, но просто дело в том, что когда в наш непростой 48-й англичанин думает, что ты из тех мест, он обязательно часами будет расспрашивать твое мнение о разделе Британской Индии (3), – Пхичит принял сигарету и огонек от Юри, когда они подходили ко входу в Тауэр. – Я приехал в эту страну изучать математику, вести интересующие меня исследования, но все, что я получил – это внимание кучки англичан, которым не дает покоя вопрос, мусульманин я или индуист.

– И что же ты им отвечаешь?

– Зависит от человека, – сказал Пхичит и сделал паузу, чтобы выпустить пару колечек дыма подряд, пока Юри оплачивал вход, обмениваясь любезностями с женщиной, продающей билеты в киоске. – В первый раз мне показалось, что я ловко пошутил, сообщив ему, что он забыл о сикхах. Юри! Никогда не пытайся рассказать о сикхизме тому, у кого двойная фамилия и полное отсутствие подбородка. В другой раз я притворился, что полностью забыл английский, но это не сработало. Иногда я искренне пытаюсь донести, что в Азии есть и другие страны, кроме колонизированных англичанами. А однажды – признаю, это было после пары бокалов вина – я сказал парню, что мое мнение о разделе заключается в том, что у всех было бы намного меньше хлопот, если бы англичане свалили из Индии ко всем чертям пораньше.

Юри прочистил горло и мотнул головой в сторону семейства, идущего за ними. Мать закрыла ладонями уши дочке, которая выглядела очень заинтересованно. Глаза Пхичита округлились, и он замахал руками:

– Извините!

– Чертовы иностранцы, – буркнул отец девочки, проталкиваясь вперед.

– Не одно, так другое, да? – отметил Пхичит, когда семейство отошло подальше. – Тебя клеймят либо иностранцем, либо голубком. А им, интересно, приходит в голову, что можно быть одновременно и тем, и другим?

Юри расхохотался, и они отправились бродить по просторному внутреннему двору Тауэра.

Примерно через месяц после приезда Пхичита в страну Минако пригласила Юри в Оксфорд, и он отправился к ним на ужин, ожидая очередной неловкий вечер, но все вышло по-другому. При первой встрече Пхичит осмотрел его с ног до головы, сказал: «Прости, но ты не в моем вкусе» – и до поздней ночи извлекал из Юри самые смешные истории про жизнь в Оксфорде, а также рассказывал свои, такие, от которых волосы вставали дыбом: про сочетание учебы с созданием шифров и передачей сообщений для Свободного Таиланда (4). Пхичит обладал такой огромной эрудицией, что это почти пугало, но при этом был настолько приветлив и открыт, что невозможно было не полюбить его. У Юри уже было несколько коллег-друзей за границей, да и Минако, конечно, но оказалось, что это так здорово – иметь рядом друга, который на все сто процентов знал, каково быть раздражающей белой вороной среди британцев и как шутить об этом лучше всех.

– Ну да ладно, – сказал Пхичит, когда они остановились попялиться на одного из караульных Тауэра в его поистине нелепой форме. – Сто лет прошло. Как ты? Какие новости?

– Ничего особенного, – ответил Юри. Даже если бы он на самом деле мог обсуждать свою работу с друзьями, то вряд ли сказал бы о ней что-то сверх этого. – Хотя ранее на неделе я прочитал в газете, что мой старый друг выиграл медаль на зимних Олимпийских играх – серебро, за Швейцарию.

Пхичит впечатлился:

– Джакометти, в фигурном катании? А ты много где побывал, – он полушутя закатил глаза, кое на что намекая.

– Нет, не в этом смысле. Я встретил его во время войны.

– Ох, Юри, а то я не знаю, чем там все подряд занимались во время войны.

– Вот честно, Пхичит, – Юри замахал рукой, – речь вообще не об этом. Он помог мне, как и пара других людей, но я бы не стал с ним… В то время я…

– Успокойся, ты ничего не обязан мне говорить, – перебил Пхичит и медленно затянулся сигаретой, добродушно улыбаясь Юри. – Я знаю, что ты не любишь говорить о войне. Да никто не любит.

Юри вздохнул, выпустил дым изо рта и сменил тему разговора, чему Пхичит никогда не возражал.

– Так ты хотел посмотреть здесь что-то конкретное или ты просто хотел, чтобы я потратил на тебя непомерную сумму денег?

– Ну, мы можем пойти посмотреть коллекцию королевских регалий и поугадывать, какой камушек откуда украли! – Пхичит повернулся по кругу. – Хотя погоди. Я хочу поболтать вон с теми ребятами, – он указал на стаю воронов, сидевших на низких перекладинах на лужайке, и снова достал фотоаппарат из кармана пальто. – Юри, давай пофотографируемся с ними!

После того как вороны были тщательно запечатлены на пленку, а происхождение драгоценностей еще более тщательно разоблачено, они прошлись в глубь города подальше от реки и нашли кафе для ланча. Отхлебывая кофе с большим энтузиазмом, Пхичит предпринял еще одну смелую попытку объяснить тему своей докторской, но Юри решил ограничиться лишь улыбками и вежливыми кивками после фразы «факторизация целых чисел».

– Не хочешь сходить в «Salisbury» (5) вечерком? – спросил Юри, когда они съели уже по полтарелки какого-то безвкусного супа. – А после можешь остаться в моей комнате для гостей. Если никого не встретишь, конечно.

– Как ты смеешь искушать меня субботним вечером в «Salisbury», когда мне надо сделать еще столько всего? – Пхичит предупреждающе замахал кусочком хлеба для усиления эффекта. – Ты же знаешь, профессор Челестино мне башку оторвет или что похуже, а потом заставит пересдавать летний экзамен, если я не уложусь в сроки.

– Было бы здорово побыть в компании.

– Уверяю тебя, если ты отправишься в «Salisbury» субботним вечером в одиночестве, недостатка в компании у тебя не будет.

Юри поерзал на стуле. Дело было не в том, что он не мог повеселиться самостоятельно. Его знание хороших местечек в Лондоне было достаточным после четырех лет здесь, но особенно благодаря остаткам воспоминаний об одном уик-энде, когда проходили лодочные гонки тридцать шестого. Тогда один приятный парень из Кембриджа по имени Гай решил показать ему город и попотчивать его дорогущим алкоголем. Кажется, Гай был коммунистом, что сразу надо было принять как знак опасности. Но в итоге все приключения были полны одиночества, как будто даже в самом популярном пабе или на забитом битком танцполе каждый из людей существовал как-то по отдельности от Юри. У Пхичита он мог хотя бы перенять часть энтузиазма, когда не мог почувствовать свой.

Когда они натягивали пальто перед уходом, Юри позволил ладоням задержаться на мягкой оливково-зеленой шерсти его шарфа. Эта вещь пропутешествовала с ним через половину континента, не получив ни единого разрыва и не продырявившись, но из-за того, что он часто неосознанно теребил расшитую бирочку на одном конце, слова «Rittberger Wollmühle» на ней почти стерлись и теперь были едва видны.

___________

1. «Дневник миссис Дейл» («Mrs Dale’s Diary») – первая многосерийная радиопостановка Би-Би-Си, шла с 5 января 1948 до 25 апреля 1969.

2. Сэвил Роу (Savile Row) – улица в центре лондонского района Мейфэйр, на которой находятся ателье мужской моды. Здесь лучшие лондонские портные шьют одежду безупречного качества по индивидуальным заказам. Говорят, что в 1846 году именно на этой улице знаменитый лондонский портной Генри Пул создал классический мужской пиджак смокинг.

3. Раздел Индии – процесс разделения бывшей британской колонии Британская Индия на независимые государства доминион Пакистан (14 августа 1947 года) и Индийский Союз (15 августа 1947 года). Это событие привело к крупным кровопролитным столкновениям, в которых, по официальным данным, погибло около 1 млн человек, а также к массовым миграциям населения.

4. Свободный Таиланд – подпольное движение Сопротивления в Таиланде во время Второй мировой войны.

5. «The Salisbury» («Солсбери») – известный лондонский паб, основанный примерно в 1899, с поздневикторианскими интерьерами и декорациями в стиле арт-нуво. Известен также тем, что там спокойно смотрели на посетителей нетрадиционной ориентации.

========== Chapter 4: London, Part One (2) ==========

«…а главным событием на собрании стала пылкая речь почтенной Сары Криспино, в которой от лица Христианско-демократической партии Италии проклиналось возможное американское вмешательство в выборы. Криспино была избрана в новообразованную Палату депутатов Италии после восемнадцати месяцев во временном Учредительном собрании и стала одной из первых женщин, попавших в итальянский парламент, а также она…»

– Товарищ майор!

Виктор вздохнул и опустил номер «Manchester Guardian» (1), когда Попович плюхнулся на стул напротив.

– Сколько раз я говорил тебе – не называть меня так на публике?

Глаза Поповича округлились, и он склонил голову.

– Так точ… то есть, да, Алеша! Не виделись целую неделю!

Виктор свернул газету и вежливо кивнул официантке, когда она поставила перед ним кофе и тарелку с печеньем. По крайней мере, здесь, в «Daquise» (2), не так важно, услышал ли их кто-то или нет; кафе пользовалось популярностью у посольских не без причины.

– Ребята доставляют тебе хлопоты?

– Если позволишь говорить откровенно… – начал Попович и сразу же продолжил, не дожидаясь никакого позволения: – Вот если бы я ударил Хикса, это было бы нормальной дисциплинарной мерой?

– Смотря насколько сильно, – ответил Виктор. Повышение в звании до майора было скорее всего последней вехой в его карьере, но ее плюсом было то, что он присматривал за руководителями британских агентов, а не за самими агентами. Хикс и Тони, которыми занимался Попович, являлись двумя самыми высокопоставленными агентами, работающими на них в данный момент: один сидел в Министерстве иностранных дел, а другой – прямо в Букингемском дворце, но оба были по натуре совершенно невыносимыми, а Хикс еще и злостно пил.

– В четверг мы встретились в нашем обычном пабе, и он выложил мне папку с государственным штампом «Совершенно секретно» прямо на стол, как будто вокруг нас не крутилось четыре десятка человек! Он вообще не сечет! – Попович схватил одно из печений с тарелки и угрюмо откусил кусочек. – Если меня вычислят и посадят за решетку на веки вечные за тысячи километров от моей дорогой Ани из-за этого английского ублюдка, клянусь, я просто…

Виктор выставил вперед руку, чтобы пресечь его. Жаловаться на агентов еще куда ни шло, но после одного душераздирающего, полного сердечных мук монолога Поповича о его красивой молодой жене, оставшейся в Москве, Виктор решил больше никогда не давать ему ни малейшего шанса развивать эту тему.

– Но ты сфотографировал информацию?

– Конечно. Она находится в обычном месте.

– Хорошо, – он сделал глоток кофе. – Хикс – твой, и твоя работа – удерживать его на поводке; можно давать ему порезвиться, когда он того хочет, но иногда надо и одернуть. Если у Хикса проблемы с секретностью, тогда измени схему его явок. Может, он и идиот, но этот идиот нам пока нужен.

– Понял. Хорошо, – Попович доел стащенное печенье и добавил более тихим голосом: – Кстати, Алеша, ты слыхал что-нибудь от кого-нибудь про Н-Е-Ё?

Это никак их не касалось.

– Не слыхал.

– Просто когда Тони сообщил мне об этом в прошлом году, он был очень встревожен, и я беспокоюсь, что, если англичане завершат создание бомбы раньше нас, это может побудить его сделать какую-нибудь глупость.

– Если у тебя возникнут подозрения, что он может продаться, то ты должен будешь немедленно сообщить мне об этом, Крестник, – Виктор поставил чашку на стол и наклонился вперед. – Не знаю насчет бомбы. Но если Тони пообщается с МИ-6, тогда Стенли и Гомер окажутся в полном дерьме, как и мы, – пояснил он.

Должность Виктора не была настолько высокой, чтобы точно знать, чем занимались Стенли и Гомер, но он был в курсе, что все они принадлежали к одной и той же ценной группе агентов в британской элите; если один из них пойдет ко дну, остальные отправятся туда же.

– Сомневаюсь, что он переметнется, но думаю, что его весьма потрясло бы то, что может выглядеть, как наше поражение, – в глазах Поповича появилось что-то лихорадочное, даже безумное. – Черт, если бы можно было что-то сделать… Наши должны создать бомбу первыми, Алеша, от этого зависит будущее социализма!

Виктор чуть не вздрогнул всем телом. Мысль о том, что социализм мог зависеть от наличия оружия, способного смести целый город с лица земли за секунду, вызывала отвращение. Очень жаль, что американцы были настолько озабочены наращиванием силы, чтобы вообще вести подобные разработки, ведь теперь весь мир пытался угнаться за ними. Виктор сделал еще один глоток кофе.

– Не думаю, что можно что-то сделать. Только если ты не вознамеришься перебить английских физиков. Что-то еще?

Когда Попович ушел, захватив еще немного печенья, Виктор наконец-то допил кофе, подхватил газету под мышку и отправился вдоль темнеющих улиц по направлению к Ораторию (3). Надо будет вырезать и сохранить статью про Сару. После капитуляции Италии она и ее брат скрылись из Берлина, и Виктор гадал, можно ли найти способ написать ей теперь и представиться настоящим именем, но при текущем положении дел ему не было дозволено отправлять письма итальянскому политику, даже коммунисту. Во всяком случае, у Сары появился шанс на процветание.

Из-за дверей церкви раздавалось многоголосое пение. Виктор обошел колонну к месту, где Попович оставлял информацию; в пакете было три пленки вкупе с его многоречивым закодированным сообщением. Виктору всегда приходилось редактировать его писанину перед тем, как сбрасывать в специальную сумку в посольстве.

Однако, если Поповичу и не хватало искусности как шпиону, он с лихвой восполнял это упорством. Так ли воспринимал Виктора Фельцман, когда наблюдал его в Берлине – горевшего идеологией молодого человека, готового на любое сумасшествие ради правого дела? Виктор пытался объяснить себе, что в Германии он сражался с гораздо более чудовищным злом и в любом случае не знал, что творилось дома, да и не мог знать про то, что набирало обороты уже тогда и получило развитие после победы.

Порой эта мысль приносила ложное утешение.

Виктор задержался у Оратория; закатное солнце купало статуи на крыше в красноватом свете. Он поднес сигарету к губам, чиркнул спичкой, и первый глоток дыма смешался с влажным воздухом вечера.

***

– Я всего лишь хочу сказать, что была бы рада, если бы ты звонил чаще, – объяснила Минако, нанизывая кусок лосося на вилку и затем каким-то образом умудряясь жевать его укоряюще. – Я знаю, что ты больше не пишешь матери, но когда ей пишу я, мне не хотелось бы выдумывать про тебя все подряд.

Юри глубоко вздохнул и притворился увлеченным вытаскиванием косточек из солеи (4). Еда в «Special Forces Club»(5) всегда была хорошей, сколь бы жестким дефицит ни был, и сам клуб являлся одним из немногих мест в Лондоне, где оба могли говорить по-японски без подозрительных взглядов. Хотя подозрительные взгляды могли бы помочь свести этот разговор на нет.

– Я звоню только тогда, когда есть что рассказать, а рассказывать пока нечего. И ты прекрасно знаешь, что я не могу писать ей.

– Чушь, – заключила Минако. С войны в ее каштановых волосах появились серебристые пряди, но это только придавало шарма ее облику. – В твою переписку могут залезть только американцы – и все. И ты знаешь, что твои отец и мать оба были против войны и пострадали из-за этого, даже если они не боролись с ней так же… ну, так оригинально, как ты.

Юри размял картофелину на тарелке.

– Дело не в этом.

– В чем тогда? – Минако отложила столовые приборы, поймала ладонь Юри и сжала ее. – Я знаю, что ты не можешь и не хочешь возвращаться. Я сама не смогла бы вернуться, даже если Челестино уйдет в отставку. Но это не значит, что надо терять связь. Они очень обрадуются, если ты напишешь им пару строк.

Он подцепил вилкой немного рыбы и занял ей рот, таким образом избегая необходимости отвечать. Что бы Минако ни думала о войне или о ее собственной роли в поражении Японии, к нему это не имело отношения. Минако не знала, что о ней сплетничали дома, уже считая ее предателем из-за странной карьеры и брака – задолго до того, как она начала работать на английскую разведку. Ее политические предпочтения были столь же открытыми, как и все ее выступления на сцене. Но Юри не знал, догадывался ли дома хоть кто-нибудь о глубине его собственного предательства или о том, что он убил соотечественника, чтобы защититься.

Он не мог и никогда не стал бы жалеть о том, что выступал против фашистов. Но вместе с тем именно он передавал шифры «Ангоки» Союзникам, именно он выдавал всю информацию, проходившую через посольство, вне зависимости от того, касалась ли она войны в Европе, Африке или в Тихом океане. И в ответ на это… Американцы заминировали залив Хасецу и сожгли Фукуоку дотла, а в небесах над Хиросимой и Нагасаки они расщепили сам атом. Противостоять Японии было правильным решением, но это не помогало смириться с тем, что натворила оппозиция.

Склонив голову набок, Минако изучала его взглядом, полным излишнего беспокойства.

– Ладно. Я не могу заставить тебя быть нормальным сыном. Но прошу, скажи мне, что ты хотя бы иногда выходишь из дома – и по своей воле, а не тогда, когда мистер Чуланонт вытаскивает тебя за шкирку. И не надо говорить мне, что ты ходишь на работу, это не считается.

– Мне нравится быть в одиночестве, – его тон стал более резким. – Ты же знаешь, что я люблю читать.

Недавно он дочитал «Идиота» (6) и уже в третий раз перечитывал «Записки из подполья» (7); если удастся остаться на нужной волне, то он мог бы даже осилить «Братьев Карамазовых» (8) в этом году. Неужели Минако действительно хотела лишить его права хвастаться, что он добрался до конца «Карамазовых»?

– Ну и дальше что? Выпрыгнул ли из твоих книг хоть один приятный джентльмен?

– Таких намного больше выпрыгивает из моих книг, чем из этих встреч, что ты подстраиваешь.

Это прозвучало резче, чем хотелось бы. Минако откинулась на спинку стула.

– Поверь мне, этого больше не будет. Только представь! Мне позвонил бедный отец Тристана после того, что ты с ним сотворил, что бы это ни было. Думаешь, мне понравилось тратить вечер пятницы на разговор с членом парламента о том, чтобы я прекратила поощрять в его сыне, цитирую, «нехристианские склонности»? Юри, он был таким славным малым в Оксфорде. Мне казалось, раз он вернулся в Англию, ты был бы рад повидаться с ним.

Но в этом и заключалась ключевая проблема: в тридцать Тристан все еще был «славным малым», а Юри – абсолютно нет.

– Все, что я «сотворил», – это забыл зонт в его квартире.

– Ну да, конечно, – Минако опять пристально посмотрела на него, но при этом с какой-то жалостью. – Послушай, Юри, если ты хочешь, чтобы я отцепилась от тебя, я так и сделаю. Можешь не звонить мне. Будем реже встречаться на ланч. Мы не станем заставлять тебя приходить к нам на обед, если окажемся в Лондоне. Но мы оба волнуемся о тебе. Ты выглядишь не очень хорошо. Одно дело – наслаждаться одиночеством, другое – исключить из своей жизни все, что можно, – сказала она и, сделав паузу, достала из сумки маленькую брошюрку и протянула ему. – Но, пожалуйста, сходи хотя бы сюда. Мы оба пойдем, это будет как раз в выходные на Майские праздники, и Челестино активно готовится к этому. Прошу, подумай об этом.

Юри прочитал содержание:

Фабианское общество представляет:

Симфония №7

Дмитрия Шостаковича

Исполняется симфоническим оркестром Брента

19:00, 1 мая

Концертный зал «Blackheath»

После концерта будет проводиться

благотворительный сбор для помощи

беженцам из Европы, находящимся

в Британии.

Он удивленно моргнул. Номер семь – это же Ленинградская симфония. Именно ее он первым делом поискал через пару недель после приезда в Лондон из Женевы, когда его сердце все еще кровоточило от расставания. Но слушать не смог. Это казалось почти предательством – слушать ее без…

– Ладно, – ответил он, складывая рекламку и засовывая ее в карман брюк. – Постараюсь быть там.

***

Виктор таращился на пустой лист бумаги на столе, а тот упрямо таращился на него в ответ.

«Дорогой Юра».

Что тут можно сказать? «Надеюсь, что ты не разбил ни одного самолета с тех пор, как мы в последний раз болтали»? «По-прежнему не могу ничего поведать о своем местоположении, но здесь хотя бы нет нацистов»? Будущий младший лейтенант авиации Юрий Плисецкий теперь уже явно догадывался, что Виктор не заведовал каким-то там предприятием в какой-то там отдаленной части Советского Союза. Виктор почти ничего не мог рассказать, но должен был как-то все это объяснить.

«Дорогой Юра».

Даже если бы не было цензуры, он все равно не смог бы написать свои настоящие мысли. Когда-то давно сердце Виктора взмыло высоко на чистой идеологии; сейчас Юра находился как раз в этой точке с его яростным, упрямым патриотизмом. Юре было не важно, чем занимался Советский Союз – раз это делал Советский Союз, значит, так правильно. Может, именно этому его научил Ленинград. Отечество на первом месте, сквозь лед, голод и страх.

Виктор провел рукой по распущенным волосам. Они немного отросли, и из-за этого он казался еще большим чужаком здесь, но пока не мог решиться на поход к парикмахеру.

«Дорогой Юра».

В дверь постучали.

– Мистер Михайлович? Вы дома?

Виктор слегка подпрыгнул на стуле, но все же встал, бросил ручку на стол и пересек комнату к входной двери. За ней оказался Павел Осадник, опирающийся одной рукой на косяк, а другой – на трость. Его редко можно было увидеть на каком-либо этаже пансиона, кроме первого. Виктор не мог назвать его другом, но иногда им удавалось неплохо пообщаться за обедом. Люфтваффе когда-то подстрелили Павла в битве за Британию (9), но он выжил, оставшись хромым. Виктор пригласил гостя в комнату и придвинул к нему кресло, в которое Павел с благодарностью уселся.

– Как Ваши дела, мистер Осадник? Вам не стоит подниматься по лестницам.

Павел махнул рукой.

– Да ничего. Все нормально. Я пришел попросить Вас кое о чем. Об одолжении.

Виктор кивнул в ожидании.

– Польские ветераны регулярно встречаются в Хаммерсмите, и я заглядываю туда раз в месяц. У моего друга – моего бывшего командира – есть машина, и обычно он заходил за мной и подвозил на встречу, но он сильно заболел, и если я сам поеду туда на поездах, со всеми этими лестницами на станциях…

– Вы хотите, чтобы я Вас сопроводил?

– Только если Вы свободны, конечно же, и мы будем очень рады, если Вы останетесь и на встречу! Я не знаю, говорите ли Вы по-польски, мистер Михайлович, но среди наших гостей часто бывают и англичане.

– Разве Ваши товарищи не возмутятся, что Вы привели с собой русского?

Павел отвернулся ко все еще приоткрытой двери. Виктор не знал, какой информацией обладал Павел помимо той, что освещалась в британской прессе. Да и сам он достаточно насмотрелся на оккупированную Польшу.

– Может, некоторые и возмутятся. Но в Вас уже мало что осталось от советского человека, раз Вы живете здесь в изгнании, как и мы, не правда ли? – улыбнулся он. – Вот что. Если кто-то из них будет грубить Вам, я скажу, что Вы мой дорогой друг, который лично пронес меня на спине вверх по лестнице из самой глубокой станции метро, и что Ваша честь не вызывает сомнений.

Виктор осмотрел его. Хромой или нет, Павел все еще сохранял много мышечной массы настоящего солдата. Виктор не был уверен, что сможет пронести его даже вниз по лестнице. Но кивнул. Тем более у него не было никаких других дел на вечер пятницы, не считая письма, которое он никак не мог составить.

Путешествие прошло без событий и обошлось без переноса Павла на руках, хотя Виктор вынужден был строить из себя идиота-иностранца, чтобы протолкнуться сквозь толпы людей, когда они пересаживались на другой поезд.

Встреча проходила в небольшом, прилегающем к церкви зале, полном сквозняков. Стоило только войти внутрь, как одна пожилая, но невероятно мощная ирландка вручила Виктору невероятно молочный чай. Павел похлопал его по плечу в знак благодарности и растворился в группе друзей, оставляя его стоять в одиночестве с краю помещения и слушать непонятные беседы. Наверное, польский походил на русский ровно настолько, насколько английский походил на немецкий. Когда он приехал в Англию после многих лет ежедневного общения на немецком – а английский он знал только по книгам – было очень неприятно обнаружить, что ему слышалось совсем не то, что говорили на самом деле, и это постоянно сбивало с толку.

– М-м-м, еще один чужак в чужой стране, да? – рядом с Виктором возник мужчина, сжимающий чашку со слабым чаем. Одна поседевшая прядь свободно падала на его угловатое лицо, выбиваясь из убранных назад волос. По какой-то причине это немного напомнило Виктору о Юри. Незнакомец протянул ладонь.

– Я Чолмондели. Челестино Чолмондели. Профессор.

Виктор пожал руку.

– Виктор Михайлович. Я приехал со своим соседом, мистером Осадником. Ему затруднительно ехать на метро одному.

– Какой вы молодец. И русский, судя по имени. А может, Вы добрый мо́лодец? – пошутил он. Произношение Чолмондели не походило на обычный английский, раздающийся на улицах Лондона; его речь была настолько четкой и отполированной, что еще чуть-чуть – и в ней можно было бы отразиться, как в зеркале. – Я тоже здесь ради друга. Вон он, мистер Зыгальский. Его мозги работают как часы, с ума сойти. Потрясный мужик.

– Вы воевали вместе? Похоже, это общее у всех здесь.

Смех Чолмондели вряд ли показался бы кому-то натянутым, но Виктор хорошо разбирался в тонкостях обмана, поэтому понимал: что бы ни последовало дальше, это не будет до конца правдой.

– Да ну что Вы, я провел большую часть войны, таскаясь по улицам с футбольной трещоткой и крича, чтобы люди задвинули шторы. Но сейчас мы с мистером Зыгальским работаем в одной области, и он очень помог с организацией мероприятия на 1 Мая. Вот, – на этом он достал листок из кармана пиджака и протянул Виктору. – Один из ваших композиторов, мистер Михайлович. В Англии исполняется впервые.

Развернув объявление, Виктор уставился на текст. Шостакович. Ленинградская симфония. Он слышал ее кусками по радио, немного из начала, немного из конца, но ни разу полностью и определенно ни разу вживую. Музыка воплощала то мужество, которое у него в какой-то момент иссякло, ту стойкость, с которой он прожил шесть лет в Берлине, а потом по пути домой растерял…