Текст книги "Blackbird (ЛП)"

Автор книги: sixpences

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Стефан Риттбергер был высоким, мускулистым мужчиной с пепельными светлыми волосами и голубыми глазами идеального арийца. Он был известен как бизнесмен и промышленник, который поддерживал хорошо смазанную немецкую военную машину и укреплял торгово-промышленные связи между странами «оси»(2). Он считался перспективным молодым холостяком, планирующим выбрать себе жену и завести семью, как только Рейх одержит уверенную победу. Он гордился, что являлся членом НСДАП (3), страстно приверженным национализму и продвижению немецкого народа.

Стефан Риттбергер был личиной, под которой каждый день появлялся Виктор Никифоров, и ни в русском, ни в немецком языке не хватало слов, чтобы описать то, как Виктор презирал его.

Стоял безумно холодный и снежный январский вечер 1942 года, но во второй приемной итальянского посла в красивом новом здании посольства на Гогенцоллернштрассе было протоплено хорошо. Виктор осторожно потягивал вино из своего бокала, наблюдая за комнатой. На позднее мероприятие собрались в основном сотрудники посольства Италии, немногочисленные немцы и несколько венгров. Самого Криспино – посла Италии – не было видно, но его сын более, чем это было необходимо, восполнял отсутствие отца, обеспечив, чтобы вино лилось рекой. И немалая часть этого вина лилась прямо ему в рот. Считалось, что чрезмерное употребление алкоголя недопустимо для мужественного, здорового молодого итальянца, но ведь фашисты всегда были лицемерами, а также лжецами.

Виктору хотелось прекратить думать о Ленинграде. Конечно, большая часть того, что печатали в немецких газетах, представляла из себя надуманные измышления и поклёп на смелый характер советских людей, но даже с разбитыми и отброшенными от Москвы силами нацисты все еще стояли около его родного города, как грязные волки, изнуряя голодом его детей, оскверняя его красоту. Он не сомневался, что немцы делали все возможное, чтобы уничтожить Ленинград до того, как будут неизбежно изгнаны оттуда.

– Кажется, Вы в очень глубоких раздумьях, герр Риттбергер.

Виктор моргнул и посмотрел направо.

– Добрый вечер, синьорина Криспино. Я размышлял о вещах, слишком скучных для вашего замечательного вечера, – он улыбнулся ей как можно обворожительнее. – Как у Вас дела?

Молодая итальянка глубоко вздохнула:

– Видимо, мне придется потратить очередную ночь на то, чтобы протрезвить моего братца. Он никогда не пил так много дома.

– О, я надеюсь, что он не несчастлив здесь, в Берлине? Вы всегда так хорошо отзывались о городе.

– Он совершенно счастлив, просто дегенерат, – Сара Криспино не скрывала эмоций в голосе, что было одной из причин, по которым она нравилась Виктору. Фашисты совершенно не ценили страстных, неглупых женщин, а она была намного умнее, чем могло показаться большинству мужчин, окружавших ее. – Наверное, мой отец все еще надеется, что на него как-то повлияет сильная мораль ваших немецких мужчин.

– Я уверен, что фюрер был бы рад услышать, что посол Криспино так высоко оценивает немецкий народ.

Конечно, фюрер так и повел бы себя. К счастью, Виктор никогда не встречал этого человека, но не вызывало сомнений, каким напыщенным буржуазным павлином тот был. Иногда казалось, что, просто живя в Берлине, Виктор уже был раздавлен под тяжестью гигантского эго Гитлера.

– Ну, если Микки продолжит пить, отец может и передумать, – Сара слегка подмигнула, а затем ее голос стал тише: – Кстати, если Вы все еще заинтересованы в производстве Макки (4), у меня может быть кое-что для Вас.

– Вы так добры, синьорина.

Сара являлась как лучшим, так и худшим источником сведений, подбрасывая кусочки информации человеку, который, по ее мнению, был жадным немецким промышленником, и только потому, что она заскучала и желала доказать что-то себе. Будь Виктор другим человеком, он бы наверняка затащил ее в постель, чтобы укрепить доверие; по всей вероятности, она все еще ожидала от него чего-то подобного. Ей пришлось бы ждать долго. Он готов был пойти на многие не самые приятные вещи ради советского народа, ради дела международного социализма, но считал, что все они должны быть такими, какие он мог бы по крайней мере убедительно исполнить.

– Стефан, рад тебя видеть! – Виктор почувствовал, как большая рука легла на его плечо, когда Элемер Тертак подошел к нему; от вина его нос уже раскраснелся, а дыхание стало тяжелым. – И прекрасную леди тоже, – добавил он, и Сара подарила ему лишь слегка убийственную улыбку. Раз уж Тертак находился в Берлине, он обязан был знать ее имя. – Это Вы заинтересовались нашей венгерской железнодорожной сетью, да, Стефан?

– Да, это так, – кивнул он. Мало какие темы были настолько же удушающе скучными, как эта, но развлечение собеседника обсуждением его странных увлечений и навязчивых идей уже несколько раз помогало Виктору в выуживании весьма ценной информации в прошлом. – Возможно, однажды я с удовольствием проедусь по ней.

– С прекрасной молодой женой, не так ли? – Тертак похлопал Виктора по спине и чуть наклонился вперед, оглядывая Сару.

– Мне очень жаль, господа, пожалуйста, извините меня, – сказала она, отказываясь посмотреть на Тертака в ответ, но немного задержала взгляд на Викторе, прежде чем развернуться и направиться к двери. Виктор взглянул на часы на каминной полке. Придется подождать несколько минут.

– Ах, ей приходится так усердно стараться, чтобы добиться своего, – грустно сказал Тертак. – Вы еще не спрашивали у Криспино ее руки?

– Элемер, Вы же знаете, что я слишком молод, чтобы обременять себя женитьбой, – он включил еще одну очаровательную улыбку. – Кроме того, синьорина прекрасна, но было бы неправильно, если бы мой выбор пал не на немку – для укрепления нации.

– Эх вы, члены партии. Ну что ж, мне же больше достанется!

Тертак повернулся, чтобы взять очередной бокал вина у проходящего мимо официанта. Виктор сделал еще один небольшой глоток вина. Посол Криспино мог быть фашистом и грубияном, но даже он вряд ли подложил бы свою дочь под венгерского пьяницу, который и имени ее не помнил.

– Элемер! Стефан! Buonosera! (5) – Мишель Криспино, подойдя к ним, пошатнулся и схватился за плечо Тертака, чтобы удержаться, заставляя их обоих качнуться. – Здорово вместе веселиться в эту безбожную немецкую погоду, не так ли?

Особого повода для праздника не было, кроме как если парень пил за своих японских соратников, чье посольство находилось через дорогу, но Виктор кивнул и поднял бокал. Пусть он и оказался в этой дыре, но в личном пространстве своей головы он хотя бы мог поднять тост за товарища Сталина и отважных москвичей. Мальчишка Криспино оказался отличным отвлечением для Тертака, что позволило Виктору тихо выскользнуть в ту дверь, за которой ранее скрылась Сара.

Покрытые толстыми текстурными обоями и завешанные картинами, коридоры посольства выглядели не менее роскошно. Посол, казалось, был влюблен в особенно уродливый стиль искусства, состоящий из линий, жестких углов и грязных цветов. Некоторые из картин, возможно, должны были что-то символизировать, но кто смог бы различить, что? Наверное, лучше не останавливаться на мотивах любых художников, одобренных Национальной фашистской партией Италии.

Виктор следовал по освещенным люстрами коридорам, в конце концов остановившись около комнаты с сочащимся из-под двери светом. Он постучал один раз, затем дважды подряд, прежде чем открыть ее.

– Герр Риттбергер.

– Синьорина Криспино.

Она сидела с властным видом на стуле с высокой спинкой за письменным столом, наклонившись вперед и соединив пальцы обеих рук над конвертом из манильской пеньки, который лежал между ее локтями. Свет настольной лампы создавал глубокие тени на ее лице. Ее драматический талант был тем, чем Виктор не мог не восхищаться. Виктор встал напротив нее и взял конверт, позволив бумагам из него рассыпаться по всему столу. Среди них были карты, отчеты о производстве, графики развертывания новой линии итальянских истребителей и уже оформленные заказы Люфтваффе (6) на несколько первых экземпляров.

– Не так много, – сообщила она извиняющимся тоном, – но это показалось мне интересным.

Виктор вытащил карманную микрокамеру из брюк и начал фотографировать документы. Сара бесстрастно наблюдала за ним, пока он не отфотографировал половину, а потом сказала:

– Вы собираетесь вторгнуться на нашу территорию, ведь так?

Виктору потребовалась секунда, чтобы собраться, прежде чем поднять на нее глаза.

– Прошу прощения, синьорина?

– Как только вы разобьете русских. Поэтому вам это и надо, верно? Однажды Гитлер перейдет Альпы, как Ганнибал (7), и осадит Милан, как и Ленинград, только без этой проклятой зимы на пути.

Виктор вернулся к фотографированию бумаг.

– Вы удивительно спокойно воспринимаете такую ужасную перспективу для своей великой нации.

Она рассмеялась, но без всякой легкости.

– В чем разница между одним фашистом и другим? Но если бы мы были в состоянии войны, папу бы отозвали назад, и тогда мы бы поехали домой. Я скучаю по Флоренции и Риму. Берлин – Ваш дом, поэтому Вы не знаете этого чувства.

Он подумал о криках чаек, о морском ветре, о длинных, ясных летних ночах.

– Совершенно не представляю.

– Или, может быть, русские разобьют вас, и тогда они будут у наших ворот. Знаете, они разрешили женщинам служить в Красной армии? Папа говорит, что это доказательство того, насколько зол коммунизм – они действительно отреклись от Бога.

– Для такой прелестной молодой женщины у Вас слишком болезненные мысли.

Закончив с последней страницей, он убрал крошечную камеру обратно в карман, собрал бумаги и начать сортировать их в первоначальном порядке.

– Вы действительно считаете меня прелестной? – Сара снова наклонилась вперед, пристально изучая Виктора. – Знаете, кажется, сегодня вечером Вы были единственным человеком на приеме, кто за все время ни разу не предложил мне переспать.

Виктор действительно не хотел знать, включала ли она в их число своего брата или нет.

– Человек может ценить красоту и всё же не иметь желания обладать ею.

Это была самая честная вещь, которую он когда-либо говорил ей.

– Более дипломатичного ответа и не придумать, герр Риттбергер.

Когда Виктор вернул ей конверт, в ее выражении лица проявилось что-то, близкое к симпатии.

– Я стараюсь быть дипломатичным во всех вещах, – он подмигнул ей, и она закатила глаза.

– Не сомневаюсь, что Вы извините меня за то, что не провожаю Вас, – сказала она, вставая со стула и выключая лампу. Сумрак тут же окутал их.

Она открыла для него дверь, и Виктор, улыбнувшись, кивнул на прощание.

– До следующего раза, синьорина.

Когда Виктор вышел к своей машине, снег прекратился и луна показалась из-за облаков. Ее неземной серебристый свет отражался от сугробов, покоящихся вдоль тротуаров.

Он знавал зимы холоднее этой, но ни одной столь горькой.

___________

Здесь и далее пояснения переводчиков:

1. И. В. Сталин. Выступление на военном параде 7 ноября 1941 года, состоявшемся на Красной площади в Москве.

2. Тремя основными партнерами по «оси» были Германия, Италия и Япония.

3. Национал-социалистическая немецкая рабочая партия Германии.

4. Макки C.205 Вельтро (итал. Macchi C.205 Veltro, «Борзая») – одноместный итальянский истребитель Второй мировой войны. Самолёт разработан в конструкторском бюро компании «Аэронаутика Макки» под руководством Марио Кастольди на базе истребителя Macchi C.202 Folgore.

5. Buonosera (ит.) – Добрый вечер.

6. Люфтваффе (нем. Luftwaffe – воздушный род войск) – название германских военно-воздушных сил в составах рейхсвера, вермахта и бундесвера.

7. Ганнибал (247—183 до н. э.) – карфагенский полководец. Считается одним из величайших полководцев и государственных деятелей древности. Был заклятым врагом Римской республики и последним значимым лидером Карфагена перед его падением в серии Пунических войн.

========== Chapter 1: Berlin, Part One (2) ==========

Ландвер-канал был все еще полностью замерзшим. Переднее колесо велосипеда слегка забуксовало, когда Юри съехал с главной дороги на тропу через Тиргартен, идущую вдоль берегов канала, и сдвинулся в седле, чтобы выпрямить спину. Очки лежали в кармане пальто, и пронизывающе холодный воздух заставлял глаза слезиться; Юри прищурился, чтобы разглядеть, не приближался ли кто-то ему навстречу. Во всяком случае, его ободряло, что даже немцев раздражала такая отвратительная зима, как эта, и что он, в тяжелом пальто и с длинным шерстяным шарфом, обернутым вокруг лица, не производил впечатление изнеженного иностранца. Руки на руле начали неметь от холода.

В Хасецу его часто возмущало затяжное влажное лето, лишающее всякого желания что-либо делать, кроме как улечься в самом прохладном месте дома в ожидании ночи. Но прямо сейчас он отдал бы почти всё, чтобы оказаться в родном доме, потея сквозь дзимбей (1). На замерзшей поверхности канала стая гусей сердито вышагивала туда-сюда, как будто такая погода случилась именно им назло. По крайней мере, парк, запорошенный снегом, выглядел красиво; ветви сотен голых деревьев были изящно очерчены белым, словно кистью художника, и перекрещивались друг с другом в стремлении к бледным облакам.

День обещал быть спокойным. Полковник все еще находился в турне по немецким заводам, производящим вооружение, и отказался брать с собой Юри, а посол уехал на одно из длительных заседаний в Министерство иностранных дел, где должен был пробыть большую часть дня. Юри ожидала огромная бумажная работа, достаточная для того, чтобы продлить часы своего пребывания в уютном отапливаемом кабинете, а не возвращаться домой слишком рано в свои куда менее уютные комнаты. С другой стороны, в последний раз, когда он ехал на велосипеде домой через Тиргартен слишком поздно ночью, ему пришлось резко свернуть, чтобы не сбить лису, и он чуть не сломал лодыжку, когда велосипед опрокинулся в снег. Если его судьба —

умереть в Берлине, он предпочел бы, чтобы это случилось не на виду у всех посреди городского парка.

Тропа перешла в более широкую вымощенную улицу, и вся конструкция велосипеда загромыхала из-за булыжников. Юри натянул шарф на нос.

Повернув за угол на Гогенцоллернштрассе, он спешился и вежливо поклонился Ивамото-сану у ворот японского посольства, пока катил свой велосипед через них. Бедняга был одет в такое количество слоев одежды, что казался в два раза больше, чем был на самом деле. Находящееся через дорогу посольство Италии смотрелось как что-то из сказки: нежно-розовая штукатурка выглядела намного ярче обычного под тяжелым снежным одеялом, покрывающим здание.

Юри подумал, что было бы чудесно когда-нибудь попутешествовать по миру, пожить в красивых иностранных городах, чтобы такие виды, как этот, стали для него повседневными.

Камин в фойе посольства был заполнен дровами под завязку, распространяя восхитительное количество тепла, и Юри радостно закрыл глаза, снимая перчатки и разворачивая шарф. В коридоре позади него послышались приближающиеся голоса, говорящие по-немецки.

– Очень жаль, что Вы проделали этот путь напрасно в такую погоду, герр Риттбергер, – второй секретарь посла, как правило, придерживался заискивающего тона со старшими коллегами.

– Нет, нет, Хигучи-сан, сегодня я получил важный урок о необходимости использования телефона, когда идет снег! Пожалуйста, передайте мои самые теплые приветствия послу.

Этот голос Юри всегда узнал бы, даже не желая того.

Он открыл глаза именно в тот момент, когда Хигучи-сан появился в вестибюле рядом с высоким немцем. Взгляд Стефана Риттбергера упал на Юри, и это походило на физическое прикосновение, от которого он почти вздрогнул.

– Ах, Кацуки-сан, Вы все-таки не замерзли в своей постели, – Риттбергер сжал его холодную ладонь в твердом рукопожатии до того, как Юри успел поклониться; теперь было бы невероятно грубо не поднять глаз и не встретиться с ним взглядом. – Надеюсь, что полковник Накамура здоров?

– Да, был, когда мы говорили с ним в последний раз.

Он забеспокоился, что его подозрения проявятся на лице, если он будет смотреть на Риттбергера слишком долго. Что-то было неуловимо не так с этим человеком, даже более, чем с его бледными волосами, которые казались практически серебристыми, с его манерой общения, гораздо более дружелюбной, чем у любого другого нациста, когда-либо встреченного Юри; что-то в том, как он долго и по-особенному смотрел на Юри, делало его рукопожатия и прикосновения слишком напористыми. Он пытался найти ответ на эту загадку с тех пор, как впервые встретился с Риттбергером почти полтора года назад.

Если бы дело происходило году в 1937, ленивой осенью в Оксфорде, а не морозной зимой в Берлине, Юри был бы более чем сбит с толку, если бы его к этому моменту еще не пригласили на позднее ночное свидание в мужскую спальню. И если бы дело было в Оксфорде, а Риттбергер являлся бы каким-нибудь высокомерным отпрыском из высших классов Британии, Юри, вероятно, ответил бы «да». Он сомневался, что нацисты зачищали свои рядов от гомосексуалистов настолько эффективно, насколько утверждали, но все равно не мог себе представить, почему уважаемый член НСДАП молчаливо предпочитал японского бюрократа всем возможным мужчинам или почему он так упорствовал, когда Юри прикладывал все усилия, чтобы не отвечать ему.

Возможно, нужно быть осмотрительнее. Здесь таилось слишком много секретов, и не все из них принадлежали ему.

– Боюсь, сейчас я должен уйти в кабинет, – быстро сказал он в надежде, что оба человека ошибочно примут его румянец за остаточный от холода, убрал руку и поклонился. – Герр Риттбергер, Хигучи-сан. Доброе утро.

***

Любому гостю, если они вообще появлялись, жилище Виктора показалось бы очень скудно обставленным. Как бы то ни было, оно ему очень подходило. У него была гостиная с креслом, книжным шкафом и письменным столом, спальня с кроватью и основные кухонные принадлежности для тех дней, когда он не питался в ресторане на углу улицы. Стефан Риттбергер мог носить модные костюмы и водить «Штайр» (2), но за закрытыми дверями Виктору Никифорову не было нужды жить так, как будто он был лучше, чем простые рабочие Германии.

Он уставился на страницу книги, едва улавливая смысл слов. В Берлине нелегко было найти толковое чтиво, не связываясь с рискованным поиском запрещенных книг, но его надежды на то, что поэзия была бы, по меньшей мере, терпимой, основательно разбились о скалы жеманных стихов Агнес Мигель (3), воспевающих славу рождения немецких детей. Но она хотя бы не казалась склонной к дикой ненависти по отношению к евреям, какую штамповало большинство других немецких писателей, одобренных фашистами. А та отвратительная книга Готфрида Бенна (4) послужила превосходным трутом.

Виктор думал о том, чтобы стать поэтом, когда был ребенком – не профессионально, конечно, а в качестве еще одного способа поднятия духа советского народа. Это был еще один способ раскрытия повседневных вещей, чтобы показать сокрытую в них красоту, и в этом поэзия походила на музыку или танец. Возможно, как только война закончится, он снова попробует писать. Сражения могли быть славными, но возрождение страны после изгнания нацистов потребовало бы долгого и тяжкого труда.

Виктор не собирался даже на мгновение представлять то, что может произойти, если нацисты не будут изгнаны, или то, какая судьба постигнет его самого, на грани совершенного одиночества во враждебном городе. От него и товарищей по всей Германии требовалось обеспечить победу социализма.

Виктор вздохнул и отложил книгу, наконец отказываясь от Мигель. В следующий раз в книжном магазине ему придется поискать что-нибудь очень старое – может, какой-нибудь скучный роман о том, как быть еще более скучным фермером в бывшей Пруссии или что-то в этом роде, главное – без разговоров о крови и отечестве. Он встал со стула и, положив руки в карманы, подошел к камину. На его полке стояла маленькая фотография в рамке – единственная вещь, по-настоящему принадлежащая ему и привезенная с собой из СССР. Это была фотография его матери, сидящей в гостиной их родного дома в Ленинграде; на ее губах играла улыбка. Фотография была размытой, но в его памяти сохранились такие яркие и живые воспоминания об этом моменте, что ее качество не имело значения; он по-прежнему чувствовал в их ленинградской комнате запах дерева и дыма, слышал звук ее смеха.

Они все еще могли быть живы, оба – его мать и отец. Виктор не мог сказать наверняка. Все, кого он знал дома, все, с кем вырос, были бойцами, жесткими и сильными, невероятно преданными, начиная со старого Петра, жившего по соседству, который потерял руку, сражаясь с прислужниками царизма, вплоть до крошечного, свирепого Юры, который работал в пекарне своего деда и относился к работе чуть ли не как к военной миссии.

Только благодаря своей матери он вообще мог присутствовать здесь и вести свою собственную войну против немцев далеко за пределами вражеской линии фронта. Более тридцати лет назад Ина Риттбергер оставила жизнь в богатстве и комфорте в Германии, чтобы присоединиться к отцу в борьбе за социализм. Она вырастила его и научила говорить на немецком и русском языках в ожидании будущего, в котором исчезли бы границы между их народами. И она оставила свои дела в Германии завязанными в крепкий узел, чтобы никто другой не смог воспользоваться фамилией Риттбергер и завладеть их финансами. Первое правило шпионажа всегда заключалось в том, что лучшая ложь – это частичная правда. Виктор взял фотографию, позволяя свету отразиться от стекла, скрывая в блике изображение. Люди всегда говорили ему, что он походил на маму – с ее бледными волосами и глазами, полными летнего моря.

– За тебя, мама, – едва слышно произнес он, прикоснулся губами к стеклу и вернул рамку на место, а потом вставил руки в карманы и взглянул на стол.

Ранее на неделе он передавал очередное сообщение, но не встречался с майором Фельцманом лицом к лицу с конца ноября – уже около двух с половиной месяцев. Этот человек жил как призрак, как бродяга, перемещаясь из города в город по всей Восточной Германии. Возможно, в такую мерзкую погоду Виктор смог бы наконец убедить майора позволить ему угостить его горячей едой при следующей встрече.

Он сел за стол, открыл верхний ящик, полный канцелярских принадлежностей и бессмысленной переписки, и скользнул рукой к заднику, а потом прижал пальцы к нужным местам на тонком деревянном шпоне, чтобы открыть второй отсек. Письмо, которое он вытащил, выглядело бы достаточно невинно для того, кто проникнул бы в его дом и, обыскав стол, обнаружил бы в нем различные секретные нычки, но Виктор был уже достаточно хорошо знаком с простым шифром, чтобы не воспринимать смысл, находящийся на поверхности.

«Остаются вопросы в отношении японского пакта о нейтралитете. Подружитесь с Осимой». (5)

Это был старый приказ, но именно он все еще приносил ему беспокойство. Сара очень помогала по любым итальянским вопросам. Помимо незакрывающегося рта Тертака у него были многочисленные источники информации среди венгров. Среди финнов, которых он начал окучивать в прошлом году, все тоже хорошо развивалось. Но на фоне этого, несмотря на то, что японцы всегда проявляли вежливость и хотели угодить, они были необычайно неприступными. Виктор все это время действительно пытался подружиться с Осимой, как только тот вернулся в Берлин.

Возможно, ему нужна была другая тактика. Новый военный атташе, полковник Накамура, был намного моложе и дружелюбнее, и ему, похоже, было приятно привлекать к себе немецкое внимание так же, как Осиме – играть роль болонки для Гитлера. А еще, конечно же, был тот красивый молодой помощник Накамуры… Каждый раз, когда они встречались, Виктор совершенно терял способность концентрироваться на других вещах.

***

Юри повезло, он смог купить подержанный радиоприемник. Новый «Народный приемник» съел бы бóльшую часть его еженедельной зарплаты, и впридачу ни одна из моделей, поступивших в продажу в последнее время, не могла ловить коротковолновые частоты, поэтому владельцы таких аппаратов ограничивались официальными правительственными передачами, которые в силу обстоятельств можно было контролировать. Приемник был настроен на немецкие станции, чтобы ни один из его соседей в здании не подслушал что-то еще, но было что-то успокаивающее в возможности покрутить настройки и немедленно перенестись за пределы Германии.

Какая-то неизвестная, но явно замечательная душа в службе BBC Overseas Service (6) регулярно устраивала джазовые трансляции на французском языке днем по субботам, и музыка создавала фоновый шум, когда Юри сочинял письмо к матери. Это было постоянным упражнением в тщательном дозировании информации. Разумеется, все потенциально чувствительное было бы перехвачено цензурой, а болтать лишнее – все равно что получить черную метку, но в Берлине в его собственной повседневной жизни происходило не много событий, которыми он хотел бы поделиться.

Он сделал глубокую сигаретную затяжку и опустил взгляд на бумагу, исписанную аккуратными иероглифами.

«Дорогая мама!

До наступления весны еще так много дней. Как вы с отцом? К счастью, у меня все хорошо, коллеги очень помогают. В Берлине выпало много снега, но я все еще могу ездить на велосипеде на работу в посольство».

Его мать на самом деле была бы очарована рассказами о его велосипеде. Юри вздохнул и провел рукой по волосам, растрепанные пряди которых свободно повисли около ушей. Бриллиантин (7) по большей части смылся, и жестянка из-под него стояла почти пустой. Еще один пункт, который следовало добавить к списку дел.

«Моя работа по-прежнему очень интересная, и для меня большая честь иметь возможность служить Императору за границей, даже не будучи в армии».

Его мать прекрасно знала, что самая главная причина, по которой Юри занялся дипломатической службой, заключалась в том, что он хотел избежать военной.

«Скажи мне, если хочешь, чтобы я отправил несколько фотографий новых районов Берлина, в которых побывал. Здания там очень интересные».

Ей всегда нравились фотографии Оксфорда: плачущие ивы около моста Магдалены, высокие, арочные окна, или как нежно смотрелся масляно-желтый песчаник даже в не самом четком черно-белом виде.

Иногда ему казалось, что нужно написать еще одно письмо параллельно этому – со всем, что он не мог сказать: «Я скучаю по тебе. Ненавижу свое пребывание здесь, но и дома быть не могу. Я хочу, чтобы война закончилась. А лучше чтобы ее никогда не было. Я не хочу быть таким одиноким».

Ребенком он был достаточно счастлив. Школа была строгой, а программа – трудной, но ему все удавалось хорошо. Когда Юри стал немного старше и начал понимать, что с его влечением что-то не так, потому что чувствовал к другим мальчикам то, что полагалось чувствовать к девушкам, он просто окунулся с головой в учебу и в спорт, чтобы отвлечься от своих физических разочарований с помощью кендо, бега и даже катания на коньках зимой.

Он познакомился с Рюичи-куном как раз на занятиях по кендо и обнаружил, что им обоим хотелось задерживаться после тренировок и вместе познавать нечто другое в темных углах, где никто не мог их увидеть.

А потом появилась Минако-сан, двоюродная сестра его матери, которую в течение большей части своей жизни он знал только благодаря одной костюмированной фотографии – мать настойчиво хранила ее в токономе (8) – и благодаря диким историям, которые всегда о ней рассказывали.

Окукава Минако стала первой японкой, выступившей в балетной постановке в Париже. Та самая Окукава Минако, которая путешествовала по миру, жила в Нью-Йорке и Лондоне. Та самая Окукава Минако, которая не выходила замуж, пока ей не исполнилось почти сорок, и ее мужем стал англичанин. Та самая Окукава Минако, которая однажды написала ему напрямую, как будто Юри интересовался ее гламурной жизнью, и предложила, что, если он захочет получить образование за границей, она и ее английский муж поддержат его при поступлении в Оксфорд.

Может быть, юность, побуждающая к риску в обмен на удовольствия, и толкнула его на этот шаг. Юри уехал и в течение трех прекрасных лет чувствовал себя почти свободным. Он овладел английским языком, выучил немецкий и французский, а также немного итальянского, превзошел сыновей герцогов и баронетов в крикете и даже переспал с несколькими из них. Он проводил долгие каникулы с Минако-сан и профессором Челестино, который переключался между восхищением женой и осыпанием проклятьями кого-то по имени Ферма, а также придумывал замысловатые головоломки для них, чтобы разгадывать за ужином.

Затем Юри окончил институт, вернулся домой, сдал экзамены для работы в гражданской службе, а когда снова попал в Европу, то оказался в Берлине, но весь континент уже был охвачен войной.

Шесть месяцев спустя RAF (9) бомбили аэропорт, в котором он приземлился.

Рюичи-кун женился.

Ворон громко каркнул за окном, вырывая его из мыслей, и Юри посмотрел на часы. Чуть не пропустил! Оттолкнув незавершенное письмо домой на одну сторону стола, он затушил позабытую сигарету в пепельнице и потянулся к радио, повернув переключатель и съехав с прекрасного французского языка диктора в море шипящих помех. Эту частоту он знал наизусть. Постепенно сквозь белый шум просочилась мелодия: несколько простых фортепианных нот. Юри потянулся к ящику стола за особым блокнотом.

____________________

1. Дзимбей – традиционная одежда в Японии, которую летом носят мужчины, женщины, мальчики, девочки и даже маленькие дети.

2. «Штайр» – марка автомобиля. Steyr-Daimler-Puch – австро-венгерская и австрийская компания, существовавшая в 1864–2001 годах, занимавшаяся производством огнестрельного оружия, военной техники, автомобилей, велосипедов, мотоциклов и самолетов. Штаб-квартира находилась в городе Штайр. В 2001 году компания прекратила производство автомобилей.

3. Немецкая поэтесса и прозаик.

4. Немецкий эссеист, новеллист и поэт-экспрессионист, врач. Сначала был сторонником, а затем критиком нацистского режима. Бенн оказал большое влияние на немецкую литературу до-и посленацистского периода.

5. Японский посол в Берлине.

6. Заграничная Служба Би Би Си.

7. Бриллиантин (также бриолин) – косметическое средство для ухода за волосами, придания им блеска и фиксации прически.

8. Токонома – альков или ниша в стене традиционного японского жилища, является одной из четырех основных составляющих элементов главного помещения японского аристократического дома.

9. RAF – Военно-воздушные силы Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

========== Chapter 1: Berlin, Part One (3) ==========

– Сигарету, Алеша?

Виктор отмахнулся от предложенной пачки, а майор Фельцман вытащил одну для себя и закурил ее. Наступил март, и погода была приемлемой для того, чтобы двое мужчин вместе сидели в парке и вели учтивый разговор. Виктор натянул шляпу низко на глаза, пряча лицо от других людей, также наслаждающихся первыми признаками весны.