Текст книги "Blackbird (ЛП)"

Автор книги: sixpences

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Они плыли по озеру медленно и размеренно. Шум и тряска поезда сменились на мягкий, успокаивающий плеск волн о корпус лодки. Холодный ночной воздух был слишком бодрящим, чтобы снова уснуть, но Юри соскользнул в какую-то дрему наяву, в транс воды и лунного света. На горизонте что-то постоянно появлялось и исчезало, сверкая золотом, словно пустынный мираж. Когда Кристоф пробрался к носу маленькой лодки и устроился рядом, Юри молча указал вдаль.

– О, это всего лишь Романсхорн, – сказал Кристоф. – Нам потребуется около получаса, или, быть может, три четверти часа, чтобы туда добраться.

– Почему он, – Юри пытался подобрать слово получше, – такой яркий?

Кристоф посмотрел на него с любопытством, а потом его осенило.

– У нас в Швейцарии не везде отключают электричество, – пояснил он. – В большинстве крупных городов – да, но на границе нет. Так американцы и англичане могут понять, что им нужно лететь немного дальше, чтобы сбросить свои бомбы.

– Значит, горят уличные фонари?

– Да, глупый, – сказал он ласково. – Хочешь, чтобы я сфотографировал тебя с одним из них на память?

Юри поворчал на него, пока они приближались к городу, но не отрывал глаз от сияния вдалеке, подобного растянувшемуся по серой воде лучу маяка.

В следующем поезде Юри спал более крепко, напряжение постепенно начало покидать его тело, не оставляя следов, кроме глубокой усталости. Кристоф тоже казался сонным, когда снова разбудил Юри на большой открытой станции, заполненной людьми, спешащими на работу. К тому времени наступил настоящий день, белый и прохладный.

– Добро пожаловать в Цюрих, мсье Кацуки, – Кристоф снова взял чемодан Юри, открыв для него дверь купе. – Я чувствую себя дерьмово, а ты выглядишь еще хуже, поэтому мы встретимся с моей подругой, которая сможет приютить нас на ночь или две. Так подойдет?

Юри смутно кивнул. Держась за стену вагона, чтобы не упасть, он сошел на платформу. Все его тело ныло в ожидании мягкой, удобной кровати, как в его доме в Берлине, как…

Нет. Он не хотел продолжать эту мысль. Кристоф протащил его сквозь утренние толпы и вывел на улицы города. С юга дул пахнущий чистотой ветер, на дорогах и тротуарах заиндевела роса, и люди вокруг них говорили на том же самом малопонятном немецком, которым Кристоф пользовался, беседуя с человеком в лодке. Когда они остановились, то оказались перед зданием, которое резко выделялось среди других: ровные полосы кладки из мягкого красного и желтого песчаника увенчивались двумя короткими, толстыми, куполовидными башнями на крыше.

– Синагога, – обыденно сказал Кристоф, когда Юри с любопытством посмотрел на него. Тот взглянул на часы. – Мы рановато, шахарит (3) еще не закончился, но никто не будет возражать, если мы подождем в прихожей. Пойдем.

Они сели на жесткие стулья в простой маленькой комнате прямо у входной двери. Через запертые двойные двери Юри слышал пение – хор мужских голосов на неизвестном ему языке. Это слегка напомнило вечерню в часовне Уодема: медленные переливы хора, воздушно поющего «The Magnificat» (4) под аккомпанемент звучащего органа. Тут же звучание было богаче и при этом более мягким, без сопровождения инструментов: голоса поднимались и падали в нежном взаимодействии. Комната была бесшумной, звуки с улицы почти не проникали, и все пространство заполнялось только пением, без устали разгоняющим тишину.

Юри был измотан, с двухдневной щетиной на лице, песок и пыль покрывали его одежду, но он внезапно встрепенулся, когда хор голосов сменился глубоким баритоном. Ему доводилось видеть такие здания в Берлине, разбросанные по всему городу, разбитые, покрытые надписями или сгоревшие. В их стенах больше не было пения, но здесь, за сотни километров, среди совсем другого мира этот храм был чудесно, вызывающе живым.

Его глаза защипало, когда открылись двойные двери и люди начали выходить из главного зала в прихожую. Некоторые из них улыбнулись и одобрительно кивнули Кристофу, прежде чем с интересом посмотреть на Юри, но когда появилась невысокая женщина с темными, седеющими волосами под шляпой, Кристоф вскочил на ноги и широко раскинул руки ей навстречу.

– Мириам! – крикнул он и наклонился, чтобы она крепко обняла его и поцеловала в обе щеки.

– Крис, ты тут, милый мальчик, – сказала она по-немецки (к счастью, на том немецком, который Юри понимал). – Кого же ты сегодня выловил для меня в Боденском озере? (5)

– Мириам, моя дорогая, это герр Кацуки, – Кристоф помахал ему рукой, когда Юри неуверенно поднялся на ноги. – Ты знаешь, Мириам была моей первой, – добавил он, подмигивая. Она пихнула его в бок.

– Этот ужасный молодой человек подразумевает всего лишь то, герр Кацуки, что я была первой, кого он провел через немецкую границу, как и Вас.

– В тридцать четвертом, – сказал Кристоф, прикладывая руку к сердцу. – Я хорошо это помню. Юри тоже только что приехал из Берлина.

– О… – выдохнула Мириам, и на ее лице появилось задумчивое и невыносимо печальное выражение, как будто она вдруг увидела человека, который давно считался мертвым. Она подошла и обняла Юри. – Думаю, сначала я должна накормить вас обоих завтраком и позволить вам поспать, а позже… Вы расскажете мне? О городе?

Берлин вспыхнул в голове Юри, как на ускоренной в три раза кинопленке: разбомбленные здания и агитационные плакаты, цветы в Тиргартене и галки на снегу, папиросы, книги и парикмахерские, скрип его велосипедного седла и ярко-красная кровь на пальто Хигучи, а в неподвижном центре этого водоворота был Виктор, Виктор, с его яркими голубыми глазами и сердцем Юри в руках.

– Да, конечно, я расскажу, – сказал он и наконец дал волю слезам.

_________________________________

1.«Фридрихштадтпаласт» (нем. Friedrichstadt-Palast) – театр-ревю в центре Берлина. С 1984 года находится в здании на Фридрихштрассе. Один из ведущих театров Европы, представляющих данный вид искусства, характерной особенностью которого, помимо прочего, является традиционный канкан. В эпоху национал-социализма театр был переименован в Theater des Volkes.

2. «Привет, красавчик!» (французский)

3. Шахарит (Shacharit или Shacharis) – утренняя молитва в иудаизме, одна из трех дневных молитв.

4.Также известная как Песнь Марии, по византийской традиции, Ода Богородице. Традиционно включается в литургические службы Католической Церкви (во время вечерни) и восточных православных церквей (в утренние службы). Это один из восьми древних христианских гимнов и, возможно, самый ранний гимн Марии.

5. Озеро, находящееся в предгорьях Альп на границе Германии, Швейцарии и Австрии. Говоря о Боденском озере, имеют в виду три водоема: Верхнее озеро, Нижнее озеро и Рейн, который их соединяет.

========== Chapter 3: Berlin, Part Three (4) ==========

Стефан Риттбергер был мертв.

Это был дорогой уход, стоивший Виктору хороших часов, двух пар запонок и немалого количества рейхсмарок, которые пришлось выложить, чтобы уважаемые люди из его отряда Фольксштурм (1) поклялись, что «Риттбергера пристрелили, господин, пуля вошла прямо в голову, а когда русские наступали, он оказался за линией фронта, нет никакой надежды обнаружить тело, да, настоящая трагедия».

Стефан Риттбергер был мертв, и в конце апреля 1945-го в его дом ворвался почти такой же опустошенный и растерянный человек, пока артиллерийский огонь гремел громом на улицах. В квартире оставалось мало того, что Виктор хотел бы забрать, и намного больше того, чему не помешало бы исчезнуть в пожаре или завале от взрыва, чтобы в Берлине стерлись все следы его присутствия. В нагрудный карман Виктор положил фотографию матери, вложенную в краткое письмо, полученное им из Цюриха полтора года назад об успешном прибытии Юри в Швейцарию. Он разбил роторную шифромашину молотком еще до того, как Красная армия окружила город, и затем упаковал небольшую сумку, закинув в нее немного еды и «Романсы без слов». Под конец он пристегнул к поясу кобуру со своим служебным пистолетом.

В спальне Виктор отшвырнул дорогостоящие костюмы Риттбергера и потянулся за коробкой в самой нижней части шкафа. Там не было его офицерской фуражки или форменной гимнастерки, но вместо них ждала своего часа короткая кожаная куртка советского образца – единственный клочок правды, который он хранил шесть с половиной лет. Он небрежно сбросил пиджак и надел куртку поверх жилета, застегнув пуговицы на груди.

Виктор провел рукой по волосам, совершенно потерявшим опрятный вид за прошедшие недели. Последние восемнадцать месяцев он провел, как сухая трава на ветру, живя жизнью Риттбергера, как призрак, и делал все возможное, чтобы не вспоминать о настоящем себе. Но куртка являлась чем-то реальным, осязаемым – она была частью капитана Виктора Никифорова, который не скрылся в ночи, направляясь к швейцарской границе. Он выпрямился и поднял подбородок. Наконец-то он снова солдат!

Сквозь окно спальни проникали треск и звуки стрельбы где-то поблизости. Привязав самый причудливый и дорогой белый шелковый платок Стефана Риттбергера к палке, он вышел на улицу.

Примерно в полукилометре от его дома пехотный взвод Красной армии закрепился на маленькой площади; как только Виктор возник в их поле зрения, на него нацелились сразу три винтовки, появившиеся из-за баррикад. Он поднял руки, размахивая импровизированным белым флагом, и замедлил шаги.

– Стой, где стоишь, нацист!

Виктор прекратил махать флагом, и его сердце замерло, когда он обратился по-русски, по-русски:

– Товарищи, пожалуйста, могу я поговорить с вашим командиром?

Винтовки не исчезли, но солдат ответил ему на том же языке, и его звучание было прекраснее всего, что Виктор когда-либо слышал:

– Кто Вы?

– Я капитан Никифоров, офицер НКВД, и с 1938 года выполнял чрезвычайно секретное задание в Берлине, – он мягко улыбнулся. – Очень приятно снова услышать голос товарища.

Одна из винтовок исчезла за самодельной баррикадой, и через несколько секунд на ее месте появилась голова в каске, принадлежащая молодому человеку с квадратным, суровым лицом. На расстоянии Виктор не мог разобрать его знаков отличия, но поскольку стрелки́ расступились перед ним, мужчина явно был офицером.

– Если Вы действительно разведчик, тогда Вы знаете, что должны произнести определенную фразу, – сказал тот.

Эта была одна из любимых фраз его матери; вышитая и вставленная в рамку, она висела на их семейной кухне еще с самого детства Виктора:

– По словам товарища Ленина, каждая кухарка должна научиться управлять государством. (2)

Молодой офицер встал, дал знак своим людям и, быстро перебравшись через баррикаду, сделал несколько широких шагов к Виктору. Остановившись, он бойко отдал честь. Его суровое лицо не выдавало эмоций, но в глубине зрачков вспыхнули искорки восторга. На вид ему было лет двадцать.

– Лейтенант Алтын, 150-я стрелковая дивизия.

– Товарищ лейтенант, – поприветствовал его Виктор, отдав честь в свою очередь. После всех этих лет его сковывала некоторая неловкость, но возвращаться в свое русло было так хорошо, так правильно и естественно. – Чем я могу помочь?

***

Артур вставил в ладони Юри чашку свежего горячего чая, а Глен увеличил громкость радио.

«Конец войны в Европе теперь ближе еще на один шаг, так как американские и советские войска объединили свои силы на реке Эльба, – раздался четкий, ясный голос Джона Снагга (3) из приемника. – Командиры дивизии Соединенных Штатов и подразделения Советской гвардии встретились в Торгау, к югу от Берлина, 26 апреля в 16 часов по местному времени. Среди офицеров царила дружеская атмосфера, а лейтенант Уильям Робертсон из армии Соединенных Штатов и лейтенант Александр Сильвашко из Красной армии официально пожали друг другу руки перед группой фотографов. В заявлении, опубликованном Даунинг-стрит, премьер-министр Уинстон Черчилль одобрил это событие: „Мы объединимся в истинном и победоносном товариществе и с непреклонной решимостью достигнем нашей цели и исполним наш долг. Мы вместе пойдем вперед на врага“».

Глен посмотрел на Юри:

– По-прежнему никаких вестей из Берлина, дружище.

Юри отхлебнул чай, поморщившись как от вкуса, так и от температуры:

– Не верю, что немцы смогут удержать город, если советская армия уже на Эльбе.

– Ну, если учесть, что их высшее командование уже свихнулось от ярости… – Артур указал на кипы бумаг на их с Юри столах. Их нынешняя основная задача в качестве переводчиков заключалась в том, чтобы из массы ненужного отобрать тактически важные декодированные сообщения «Энигмы», но если судить по двум последним неделям, то получалось, что немецкие лидеры судорожно пытались командовать армиями и подразделениями, которые существовали только в их собственных головах.

Прошло почти полтора года с тех пор, как Юри прибыл в Лондон и был признан героем, вернувшимся на родину с войны; его провели через бюрократические препоны и предоставили британский паспорт и работу в маленьком, уютном офисе на четвертом этаже здания МИ-6, словно по-другому и быть не могло. Внезапно Юри стал экспертом, и его даже стали приглашать на встречи, превышающие его уровень секретного допуска, потому что кто-то хотел знать его мнение о дипломатии в Берлине или политической ситуации в Токио. Ходили разговоры о том, чтобы наградить его медалью. Все происходящее казалось нереальным.

– Ты хотел бы попозже послушать радио «Москва»? – спросил Глен. – Если мы поймаем русскую или арабскую передачу, я буду рад попереводить.

– Если тебе не сложно.

– О, все что угодно для выпускника Уодема, ты знаешь, – Глен убавил громкость, так как Снагг распелся соловьем про Эйзенхауэра. – Видимо, в Берлине ты неплохо провел время, Кацуки, чтобы так скучать по нему. Нашел там возлюбленную? Я слышал, немецкие фройляйн очень красивы.

Юри уставился на чай и сосредоточился на том, чтобы не позволить рукам задрожать:

– О, нет. Ничего подобного.

***

Над Кёнигсплац по-прежнему висел плотный дым от артиллерийского огня; через некогда нетронутые лужайки тянулись огромные грязные колеи, оставленные гусеницами танков. Солнце садилось, но из окон Рейхстага по-прежнему раздавались одиночные щелчки выстрелов: немецкие снайперы внутри, по-видимому, не понимали концепций ночного времени или немедленного прекращения огня. Виктор укрывался в тени Т-34 с группой других офицеров. Полковник Зинченко прошелся перед ними и взмахнул сигаретой:

– Нет нужны объяснять, зачем это все, – сказал он. – Рейхстаг – это крысиная нора, и никто, кроме крыс, не использовал это здание в течение десятилетия. И я имею в виду настоящих крыс, а не нацистов, – на это один из молодых лейтенантов хихикнул. – Черт знает, где это усатое маленькое немецкое дерьмо действительно скрывается, но товарищ Сталин очень ясно дал понять, что надо делать. Только подумайте об этом, товарищи! Увидеть восход солнца на Первомай с развевающимся красным знаменем, воткнутым в самое сердце фашистского зверя! Как только солнце полностью скроется за горизонтом, мы предпримем еще одну атаку на здание. Мы возьмем его сегодня ночью.

– Товарищ полковник, – обратился Виктор, сидя на корточках.

– Никифоров? – Зинченко бросил на него прохладный взгляд.

Виктор не мог винить его за это. Несмотря на то, что он достал себе каску и шинель со звездами капитана на погонах, он по-прежнему выглядел как ряженый гражданский среди этих людей, которые прошли в боях половину континента.

– Товарищ полковник, если наши займутся немцами внутри здания, это обеспечит отличное прикрытие, чтобы кто-нибудь вскарабкался по фасаду здания и поднял флаг еще до того, как будут захвачены верхние этажи.

– Вы вызываетесь добровольцем? – полковник задумчиво постучал пальцем по губам. – Если немцы вдруг просочатся на крышу, Вы окажетесь беззащитны.

– Наверху, с правильной позиции двое солдат могли бы отразить целый отряд. И если внимание немцев будет приковано к бою внутри, вряд ли они будут отвлекаться, чтобы помешать паре красноармейцев на крыше. Мы сможем водрузить знамя над Рейхстагом на рассвете, даже если здание будет еще не до конца захвачено.

– Я сделаю это, – внезапно вызвался лейтенант Алтын, возникший сбоку от Виктора. – Я пойду с ним. Он прав, товарищ полковник, на крышу есть доступ только изнутри, а из-за статуи удобно отстреливаться.

Зинченко перевел взгляд с одного на другого:

– Хорошо. Знамя у Кондрашева. Удачи.

– Вы когда-нибудь карабкались по стене здания раньше, товарищ? – спросил Алтын, когда они подготовили флаг, веревки и несколько дополнительных ящиков с боеприпасами.

– Нет! – весело ответил Виктор. Новые карабины заряжались гораздо легче, чем те винтовки, с которыми он тренировался до войны; он запер затвор и повесил оружие на плечо. – Но я часто лазил по деревьям, когда был юным пионером, – пояснил он, и выражение на лице Алтына стало мягко говоря скептическим. – Смотри, надо обогнуть вон те баррикады – с той стороны у стены навалено достаточно обломков, чтобы легко забраться на выступ наверху, а оттуда мы забросим веревки, по которым и поднимемся на край крыши. Или ты просто встанешь мне на плечи. Ты не выглядишь очень тяжелым.

Алтын, казалось, все еще пытался понять, комплимент это был или нет, пока они подбирались к зданию. Прежняя тишина во внутренних помещениях опять сменилась шумом, криками и очередями скоординированного стрелкового огня, так как остальная часть 150-й дивизии предприняла новую попытку штурмовать двери Рейхстага. Он слышал, как где-то в городе продолжались воздушные бомбардировки, и периодически в поле зрения попадали далекие вспышки пожаров. Они крались вдоль баррикад, ища глазами признаки немецких ружей под досками у окон. Виктор поднял правую руку и подал знак Алтыну следовать за ним, и они оба, пригнувшись, побежали в обход к боковой стороне здания.

Поднявшись на первый выступ, они встали спинами к стене. Через соседнее окно Виктор услышал топот ног и лающие приказы, отданные по-немецки. Он поднял глаза и посмотрел на полуразрушенный карниз над головой. На самом деле оказалось не так уж много потенциальных мест, где можно было бы закрепить веревку, как он надеялся, и пока он выбирал одно из них, Алтын похлопал его по руке и указал налево, где колонна была испещрена пулями и шрапнелью – за нее можно было зацепиться как ногами, так и руками. Виктор кивнул, и они двинулись к ней вдоль стены здания.

Покрытие под ногами было весьма непрочным: отбитые плитки скользили, глубокие ямы зияли в тех местах, где конструкция здания пострадала во время давнего пожара. Они продвигались в основном вдоль карниза, перепрыгивая через провалы. В центре площадки перед разрушенным куполом стояла покрытая сажей статуя женщины верхом на лошади; она была одета в складки волнистой ткани, и ее голову венчала корона. Когда они приблизились к ней, Виктор подсадил Алтына на верхнюю часть крыши и вскарабкался вслед за ним. Он все еще слышал перестрелку внутри здания, но где-то далеко. Не было и намека, что немецкие солдаты могут броситься сюда, чтобы защитить честь своей каменной фрау.

Алтын остановился у статуи и потянулся рукой за знаменем на древке, закрепленным на его спине. Отвязав его, он протянул флаг Виктору, но тот покачал головой.

– Нет, – как можно тише сказал Виктор; его голос едва перекрывал шум боя под ногами. – Это должен быть ты, лейтенант. (4)

Он встал у задней стороны резной лошади и сцепил руки, чтобы Алтын мог поставить ногу. Как только тот забрался на статую, Виктор стянул карабин с плеча, крепко зажал его в руках и осмотрелся вокруг. Он снова глянул вверх в тот момент, когда Алтын добрался до плеча статуи и, закрывая ладонью ее лицо, воткнул древко между сводами короны. Порыв ветра сразу же поймал знамя, и большое полотно красного цвета с золотым серпом и молотом зареяло в лунном свете.

На площади внизу, искры костров, зажженных экипажами танков, взмывали в темную ночь.

Возможно, оставались дни, даже недели до окончательной капитуляции и месяцы до того момента, когда они смогут отдать Гитлера, его министров и генералов под международный суд ради восстановления справедливости, но в тот момент Виктор знал, что все уже кончилось. Они победили.

***

В 8.15 прекрасным летним утром на Хиросиму с неба упал «Малыш». (5)

________________

1.Фольксштурм (нем. Volkssturm) – отряды народного ополчения Третьего рейха, созданные в последние месяцы Второй мировой войны для отражения натиска союзников на его территорию.

2. Неточная цитата из статьи «Удержат ли большевики государственную власть?» (1917) В. И. Ленина (1870-1924).

В первоисточнике: «Мы не утописты. Мы знаем, что любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас вступить в управление государством. Но мы (…) требуем немедленного разрыва с тем предрассудком, будто управлять государством, нести будничную, ежедневную работу управления в состоянии только богатые или из богатых семей взятые чиновники. Мы требуем, чтобы обучение делу государственного управления велось сознательными рабочими и солдатами и чтобы начато было оно немедленно, т. е. к обучению этому немедленно начали привлекать всех трудящихся, всю бедноту».

3. John Derrick Mordaunt Snagge (8 май 1904 – 26 март 1996) – британский диктор и комментатор на радио BBC.

4. На самом деле первыми Знамя Победы над Рейхстагом водрузили Михаил Егоров и Мелитон Кантария.

5. Утром 6 августа 1945 года американский бомбардировщик B-29 «Enola Gay», названный так по имени матери (Энола Гей Хаггард) командира экипажа, полковника Пола Тиббетса, сбросил на японский город Хиросиму атомную бомбу «Little Boy» («Малыш») эквивалентом от 13 до 18 килотонн тротила.

========== Chapter 4: London, Part One (1) ==========

Комментарий к Chapter 4: London, Part One (1)

Примечание переводчика:

С этой части фика речь идет про Холодную войну, когда после разгрома фашистской Германии США стали выдавать денежные средства Западной Европе, сильно пострадавшей от войны. Капиталистический Запад не поддерживал коммунизм и требовал помимо прочего расформирования коммунистических партий в европейских государствах. В отличие от Западной Европы, восточноевропейские страны не согласились на это и занялись разработкой ядерного оружия, чтобы лишить США ядерной монополии.

Получающая финансовую помощь Великобритания согласилась с условиями США, соответственно, отношения с СССР охладели.

«Жизнь, которой мы сейчас живем, – это не жизнь, а стагнация, смерть посреди жизни. Посмотрите на эти убогие дома и на бесполезных людей в них. Иногда я думаю, что все мы мертвецы. Просто гнием в вертикальном положении».

Джордж Оруэлл,

«Да здравствует фикус!»

Звук за пределами звука, свет за пределами света… Мельчайшие частички, составляющие атом, проносятся потоком и будоражат все пять чувств, воспламеняя воздух. И нет пространства, чтобы кричать, нет пути, чтобы бежать, нет ничего, кроме света, жара и звука…

Юри подскочил на кровати из-за отвратительного гудка автобуса, ворвавшегося в его спальню сквозь тонкое стекло окна. Проведя вспотевшей ладонью по лицу, он нащупал на тумбочке очки, чтобы посмотреть время. Полвосьмого. Опять забыл поставить будильник.

Юри вздохнул и выполз из-под одеяла, скривившись от внезапного холода. В ванной он умылся и взбил плотную пену кисточкой, прежде чем нанести ее на лицо и побриться лезвием. Истинный английский джентльмен предпочтет скорее опоздать на работу, чем выйти из дома небритым, и если в жизни Юри еще и оставались хотя бы какие-то устремления, то они касались поддержания облика истинного английского джентльмена. По крайней мере, внешне. Избегая смотреть на отражение в зеркале, он сконцентрировался на ощущении лезвия, водя им по коже ровно с таким нажимом, чтобы не порезаться.

Солнце поднималось все выше, наполняя квартиру блеклым январским светом. Юри намазал скудное количество джема на тост и попытался завтракать и одеваться одновременно, и приходилось смахивать крошки с рубашки, пока он разыскивал носки в ящике комода.

В каком-то смысле Лондон всегда казался январским. Узкие улочки и отделанные белой штукатуркой здания в Пимлико постоянно создавали вокруг себя какую-то холодную атмосферу, скрывающую шершавые, все еще не зажившие раны от блицкрига. Юри выкатил велосипед из подъезда вниз по ступенькам крыльца, запрыгнул в седло и поехал, рассекая утреннюю прохладу. К счастью, дождь еще не начался, но туман густо перекатывался по крышам, приглушая почти все звуки города, кроме самых резких. Вот уже в течение четырех лет Юри ездил по этой дороге каждый будний день – через Воксхолл-Бридж-роуд и улицы района Вестминистер прямо к высокому зданию на углу, где меркнущая империя занималась всемирным шпионажем. Или, если верить хитрой табличке на двери, где Юри и его коллеги занимались производством и продажей огнетушителей.

– Решил сегодня все проспать, а, Кацуки? – дружелюбно подначил его Артур, когда они столкнулись на лестничной клетке четвертого этажа.

– Зато я не отпрашиваюсь с работы пораньше, чтобы послушать очередной выпуск «Дневника миссис Дейл». (1)

– О, Вы ранили меня, сэр! Как насчет ланча вместе сегодня?

– Я дам знать.

Закрыв за собой дверь кабинета, Юри выдохнул с облегчением, зажег сигарету из пачки, хранившейся на книжной полке, и осмотрел кипы бумаг, заполонившие его стол еще с прошлой недели. Среди них была какая-то непрекращающаяся чушь от несогласных националистов-милитаристов из Японии, слишком небрежно переведенная американцами, а также очередные пограничные чертежи от немецких коммунистов в британских зонах оккупации. Тринадцать лет назад, когда он впервые попал в Англию, все это показалось бы сущим кошмаром. Четыре года назад, когда он покинул Берлин под покровом ночи, это показалось бы сущей ерундой. Теперь же это стало обычной рутиной, и все секреты мира лежали перед его глазами в ожидании сортировки и перевода на английский язык. Он выпустил столбик дыма в потолок и уселся за стол, придвигая к себе японский текст.

Если дождь не начнется до обеда, тогда можно будет перекусить с Артуром. А если начнется, то… Юри не особо хотелось изобретать отмазку, почему у него не было с собой зонтика. Проблема работы в такого рода конторе заключалась в том, что коллеги имели очень хорошее чутье на ложь, и Юри знал, что скажи он, что забыл его в автобусе, то еще до начала ланча Артур запросто бы выудил из него правду, которая заключалась в том, что Юри забыл зонт у Тристана. (И он не собирался возвращаться за ним).

Однако, ценным свойством работы в разведке было то, что даже если бы его коллеги узнали, что он гомосексуалист, то это было бы не так ужасно, как если бы это произошло тогда, когда он притворялся иностранным бюрократом в нацистском Берлине. Артур хорошо держал язык за зубами – еще бы, он учился в Даремском университете, но Юри всегда скрывал свою личную жизнь за удобными эвфемизмами, не желая ничем делиться. Пусть сплетничают. И, если честно, он не хотел обсуждать Тристана вообще ни с кем.

Давно пора уже было пресечь откровенные попытки Минако с кем-то его свести. Юри пока еще смотрел на это сквозь пальцы из-за одного студента, пишущего докторскую у Челестино, с которым Минако познакомила его в октябре – с ним он завел крепкую дружбу. Но только дружбу. И ему просто в голову не приходило, что она сочтет его бывшего бойфренда достаточно хорошим вариантом, чтобы подсунуть ему.

Когда им было по двадцать, они любили друг друга с той наивной самоуверенностью, которая бывает у всех двадцатилетних. Теперь же им было по тридцать, и пока Тристан беспечно проводил войну, вещая из Нью-Йорка и Вашингтона для Би-Би-Си, Юри занимался воровством секретов, совершил хладнокровное убийство и завязал донельзя глупый, но всепоглощающий и страстный роман с советским шпионом. Не его вина, что ему снились сны, которые опутывали его разум, впивались в память и иногда превращались в кошмары. Не его вина, что в темноте один стройный, светловолосый мужчина очень походил на другого.

Да и какая разница, чья это вина. Купить новый зонт все равно придется.

Юри на автомате делал пометки, выкурив сигарету чуть ли не до самых пальцев. Четыре года – достаточно, чтобы двинуться по жизни вперед; четыре года, прожитых в другой стране совершенно новой жизнью. По всему городу ремонтировали то, что было разрушено, восстанавливали улицы и здания или строили на их месте новые. Правительство воплощало проект по перестройке всей страны, чтобы она обрела новый облик, максимально близкий к социализму при сохранении монарха и парламента.

Но были еще места, где ждали в земле неразорвавшиеся бомбы, были области на другой стороне мира, где даже через годы после взрывов что-то оставалось в почве и костях, продолжая сеять гибель.

***

«…и Карл Маркс, рожденный 5 мая 1818, умер 14 марта 1883».

Виктор смотрел на могильную табличку на земле у его ног, держа небольшой букетик подвядших нарциссов. Какой же маленькой она была. Ему было только десять, когда умер Ленин; тогда родители свозили его в Москву на медленном ночном поезде, чтобы выразить соболезнования на Красной площади вместе с тысячами других присутствующих. Процессия была величественной, серьезной и во многом пугающей, и все это подходило человеку, который изменил ход истории.

А здесь… Англичане похоронили Маркса в земле рядом с женой и семьей и просто отметили на табличке даты его рождения и смерти, как будто между ними ничего особенного не произошло. Виктор склонился и положил нарциссы рядом с парой других букетов.

– Я пришел поговорить с тобой, – сказал он по-немецки – на их общем языке. Безмолвное кладбище не дало ответа. – Я знаю, что ты не совсем здесь, но люди иногда делают так в книгах, поэтому я подумал… В общем, да. Я даже не знаю… – он посмотрел вниз. – Думал ли ты, что это случится? Если бы ты мог знать будущее, изменилось бы то, что ты говорил?

Карл Маркс, мертвый уже шестьдесят пять лет, не ответил ни слова. Виктор не знал, какой вариант хуже: что Маркс спровоцировал политические споры по всему миру, осознавая, какие ужасы это породит, или что он даже не догадывался об этом, будучи еще одним идеалистичным дураком. Может, ему как раз подходило быть похороненным как простому человеку, тогда как многие, вдохновленные им, лежали в земле без всяких табличек вообще.

Виктор посмотрел на серое небо, а потом на часы. Надо будет скоро вернуться к станции, чтобы не опоздать на занятие в колледже в шесть часов. Он находился в Лондоне вот уже несколько месяцев, и хотя в поездах и сохранившихся трамвайных линиях легко было разобраться, автобусы же ходили по каким-то особым и странным принципам, которые можно было понять, только если обладать даром от рождения, не меньше. Виктор не был уверен, скажется ли его присутствие на прогрессе его взрослых учеников в русской грамматике или нет, но пропуск занятий мог стоить ему работы. Счета он оплачивал вовсе не скудной зарплатой луишемского колледжа, но иногда было приятно притвориться, что именно ей.