Текст книги "Blackbird (ЛП)"

Автор книги: sixpences

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Есть ли еще что-то для меня, Дед? – наконец спросил Виктор.

– Нет, не сегодня, – Фельцман побуравил его взглядом, прежде чем резюмировать: – Ты какой-то веселый.

– Звучит как обвинение.

– В веселье опоры нет, Алеша. Скорее, это худшее, что может случиться с агентом, – твердо сказал он, выуживая сигарету и зажигая ее; дым тут же устремился в желтеющие листья над их головами. – Я говорил тебе не терять бдительности с японцем, а ты воспринял это как совет, а не как приказ.

Сердце Виктора кольнуло и сжалось в груди.

– О чем ты?

– Давай начистоту. По правде говоря, в любой другой ситуации мне было бы глубоко положить на любые твои экстравагантные способы проведения досуга, что бы ни говорил закон. Но то, что тебя никто пока не пристрелил, не значит, что ты не на линии фронта. Ты обязан исполнять долг – и это единственное, что имеет значение.

– Я не забыл о нем, – бросил Виктор с раздражением, которое не успел подавить. – Я гомосексуалист, а не трус. Ничего не случилось такого, что может помешать моей работе.

– А если японец решит сменить хозяина? Он уже предал одну страну. Если он передумает снова, а ты будешь слишком ослеплен своими фантазиями, чтобы заметить это, отправится ли наш тихоокеанский флот на черное дно океана к американскому? А если его поймают, и как только Гиммлер косо посмотрит на него, он тут же заверещит о том, как пихался с мужчиной по имени Риттбергер? Что, хочешь помереть за тяжелой работой в полосатой одежде с розовым треугольником? Я каждую секунду своей жизни думаю о том, что мне грозит, если я сделаю хотя бы один неверный шаг. Веселье – это плохая новость для тебя, Алеша…

Это какой-то бред, какое-то безумие. Фельцман не знал Юри, не знал, что тот был одним из самых смелых людей, каких Виктор когда-либо встречал, не знал, что у Юри были жесткие моральные принципы, что он ненавидел фашизм так же сильно, как любой советский солдат, и что он был обходителен, добр, предан – и заставлял Виктора чувствовать не кандалы стыда, а полет духа, и в два раза ярче, чем все то, что Виктор когда-либо испытывал без него.

Виктор не высказал ничего из этого, хотя так и подмывало. Он лишь встал со скамьи и опустил взгляд на Фельцмана, окутанного сумерками, в которых быстро таяло последнее присутствие вечерних лучей.

– Если ты дашь мне прямой приказ как мой командир, то я подчинюсь. Если нет, то тогда на сегодня все.

После чего Виктор развернулся и пошел прочь.

_______________

1. Сюки корэйсай (Осенний праздник поминовения духов Императорского рода) – празднование Дня осеннего равноденствия и благодарение за урожай, во времена существования Японской Империи его отмечали как общенациональный праздник, и это сопровождалось проведением поминальных церемоний в честь покойных Императоров Японии, Императриц и их родственников.

2. «Der Stürmer» («Штурмовик») – еженедельник, выходивший в нацистской Германии с 1923 по 1945 год.

3. 9 августа 1942 г. – в тот самый день, когда по приказу Гитлера фашистские войска должны были вступить в Ленинград, – в осажденном городе состоялось историческое исполнение Седьмой симфонии, написанной Дмитрием Шостаковичем. В том же месяце измученные голодом музыканты Большого симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета исполнили симфонию еще шесть раз.

========== Chapter 2: Berlin, Part Two (4) ==========

Комментарий к Chapter 2: Berlin, Part Two (4)

Предупреждения: упоминание концлагерей и военных преступлений.

Что английский, что французский, раздающиеся из его квартиры, могли навлечь на Юри беду, но за английский он беспокоился намного больше, поэтому снизил громкость радио как можно сильнее, накренился над столом, прижал ухо к приемнику и одновременно попытался затянуться сигаретой в неудобной позе, что отозвалось болью в запястье. Французкие и немецкие передачи Би-Би-Си были неплохи, хотя Министерство иностранных дел явно навязало им распространение пропаганды, но самые точные новости всегда были на английском.

«А теперь всемирные новости, – сообщил диктор. – В четверг в палате общин министром иностранных дел Энтони Иденом был зачитан отчет от стран Объединенных наций о новых и диких формах угнетения, примененных немецким правительством по отношению к европейским евреям. Иден повторно зачитал отчет для прессы, и сейчас будет произведена его трансляция».

Радио зашипело мелкими помехами, когда начался отчет, и Юри покрутил настройки. В произношении Идена в равной мере отражались Итон и Оксбридж, и оно казалось каким-то родным: четкие слова и немного тягучие гласные.

«…судя по многочисленным сообщениям из европейских стран, немецкое правительство сочло лишение евреев всех базовых человеческих прав на всех территориях, где сохраняется их варварская власть, недостаточным, и теперь они исполняют часто повторяемую угрозу Гитлера уничтожить евреев в Европе. Из всех оккупированных стран их вывозят в Восточную Европу в ужасных условиях…»

Юри вдохнул дым до самого дна легких. Их услышали. Или его, или Виктора, или чеха, или изгнанное польское правительство, или какого-то другого шпиона, или сразу их всех, в разной мере. Но кто-то все-таки слушал на другом конце длинного провода.

«Те, кого забирают, пропадают без вести. Те, кто здоров, работают до изнеможения в исправительно-трудовых лагерях. Слабые остаются умирать от голода и холода, или их отправляют на массовые расстрелы…»

Голос Идена не выдавал эмоций. Такие люди, как он, специально тренировались для этого. Юри тоже имел в этом опыт, зная на своей шкуре всю угнетающую силу упрямого английского общества, и его естественные оттенки голоса, привыкшего всю жизнь говорить по-японски, совершенно не вписывались в их мир. Дома, однако, свои чувства было сложнее скрывать.

«Вышеупомянутые государства и Французский комитет национального освобождения всеми силами проклинают зверскую политику хладнокровного уничтожения. Они объявляют, что такие события только укрепят решимость всех свободолюбивых народов свергнуть варварскую гитлеровскую тиранию. Они твердо утверждают, что проследят, что те, кто ответственен за эти преступления, не избегнут наказания, и что они будут принимать все необходимые меры и идти до конца».

«После того, как Иден зачитал отчет, присутствующие в палате встали и выдержали минуту молчания в память о жертвах, – продолжил гораздо более отчетливый голос диктора. – Джеймс А. де Ротшильд, член парламента от острова Или, сказал эмоциональную речь от лица английских евреев, поблагодарив Идена и Объединенные нации за их заявления…»

Юри откинулся на спинку стула и выдохнул длинную струю дыма вверх к потолку. Минуты молчания и твердые утверждения мало что могли сделать для тех, кого бросало из огня гетто в полымя нового воплощения ада на земле, но кто тогда во всем Вестминистере имел больше возможностей оказать реальную помощь, чем он? Бомбы только убили бы тех, кого они собирались спасти, и Иден с Черчиллем могли отправить половину английской армии на парашютах в Варшаву и Освенцим, да только там им тоже пришел бы конец. Абсолютная, неумолимая беспомощность в этой ситуации походила на гниль в костях, на крик, сдержанный с таким усилием, что он навечно остался застрявшим в глотке.

Юри гадал, как быстро эти методы переймут другие, сколько еще потребуется, чтобы какой-нибудь генерал, министр или даже сам Император предложил, что для того, чтобы расчистить дорогу японским колонистам, потребуется превратить трудовые лагеря, тянущиеся от Кореи до Филиппин, в лагеря смерти. И он догадывался, хотя и был за много тысяч километров от всего этого, что процесс уже начался.

Они должны были победить. О другом исходе думать было невыносимо. Его сомнения и страхи, его долгие бессонные ночи, проведенные в мучительных мыслях о долге перед Японией, развеялись, как табачный дым, перед лицом этого кошмара. Из своего окна он видел обширную панораму города даже в облачный зимний день, как раз его восточную сторону, где жил Виктор. «Tovarishch moy», – говорил он Юри. Мой товарищ. Они могли цепляться хотя бы за это.

***

В этот раз салюта на День Святого Сильвестра (1) не ожидалось, в отличие от первого года, проведенного Виктором в Берлине, когда столица радостно звенела в 1939. Конечно, где-то люди праздновали, пили вино и ели марципановых свинок, но все они прятались за тяжелыми шторами, и их маленькие вечеринки не были слышны за надвигающимся грохотом войны. Газеты Геббельса перестали сообщать про Сталинград что-либо, похожее на настоящие факты, так что у Красной армии дела, должно быть, шли неплохо; в африканской кампании успех был переменным.

Маленькое отвлечение в виде Кануна нового года позволило организовать нечто более увлекательное, чем любой фейерверк.

Юри, в простой рубашке с закатанными рукавами, сидел за столом на маленькой спартанской кухне Виктора, поглощая холодную колбаску и плотный ржаной хлеб; он прекрасно вписывался в это место. Сегодня он оставался на ночь, и им предстояла целая ночь в одной кровати – вместе до самого утра. Виктор медленно потягивал воду из стакана, улыбаясь.

– Извини, что колбаска не очень. Думаю, все вкусные хрюшки давно уже сбежали, чтобы присоединиться к французскому Сопротивлению, – на это Юри рассмеялся, и улыбка Виктора стала еще шире. – Но хлеб ничего, правда? Местный пекарь явно положил на меня глаз.

– Скорее на твои рейхсмарки, которые ты даешь ему вместе с карточками на питание.

– Неужели ты считаешь, что у меня нет ни капли шарма?

Юри подмигнул ему, жуя хлеб, и Виктор, покраснев, ощутил себя счастливым идиотом. Он давно уже не пытался отрицать в себе что-либо. По сути он не солгал, когда сказал, что не собирался ничего усложнять: в итоге это чувство оказалось самым простым, самым чистым, что Виктор когда-либо испытывал в жизни. Призрак вины словно сместился на периферию и продолжал таять благодаря яркой улыбке Юри, его храбрости, его шуткам, его прекрасному лицу. Любовь делала Виктора чем-то большим, чем-то лучшим. В ней не было ничего, что тянуло его ко дну.

Юри сложил хрустящую корочку хлеба вокруг последнего кусочка колбаски, откусил и протянул вторую руку через стол; их пальцы сплелись.

– Так хорошо, – сказал он, – быть здесь. С тобой.

– Прости, что это не самые праздничные яства.

– В меня бы и не влезло много, – улыбнулся Юри, – учитывая, что я сильно приболел и не смог прийти в посольство на празднование сёгацу (2). Хотя немного моти было бы неплохо, – и на озадаченный взгляд Виктора он сделал круговое движение рукой с кусочком хлеба. – Маленькие рисовые… пирожки, что ли? Или клецки. Сначала варят рис, а потом его разминают до тех пор, пока масса не станет гладкой и липкой. Их едят в начале года на удачу.

– Моя мама всегда говорила, что для удачи в новом году ей нужен только поцелуй, – с надеждой улыбнулся Виктор. Юри снова подмигнул ему, засунул остатки хлеба в рот и начал жевать с огромным наслаждением. – Ты жестокий.

Юри проглотил еду, поднял их соединенные руки и прикоснулся губами к его ладони, смотря глубоким взглядом из-под оправы очков. Это было уже слишком жестоко.

– О… – судорожно вздохул Виктор, вскакивая со стула так быстро, что тот с треском упал. – Юри, прошу, везде!

Присутствие Юри делало даже примитивную и скудную обстановку дома необычной. О, этот Юри, который сидел на столе, скрывающем все секреты Виктора, в ожидании поцелуев, Юри, который заставил Виктора пятиться к книжному шкафу, а потом, увлекшись названиями на корешках книг у его плеча, попытался затеять дискуссию о Гете, Юри, который выглядел так, как будто ему ничего на свете не нужно было, кроме как быть заманенным по узкой лестнице наверх прямо в спальню.

Виктор не стал включать свет, поэтому шторы остались открытыми, и звездный свет без препятствий проникал в комнату, обводя каждый контур тела Юри изысканными линиями серебра. Неважно, сколько еще месяцев или лет война продержит их вместе. Виктор знал, что это по-прежнему будет ощущаться как сон, как что-то, что не может на самом деле происходить. Юри удерживал его за галстук и поцелуями разбивал весь его здравый смысл вдребезги.

– Тебе стоит сесть, – горячо прошептал Юри, расстегивая нижние пуговицы рубашки Виктора.

– Думаешь?

– Мм-хм, – Юри мягко и игриво толкнул его к кровати. Когда Виктор сделал, как было велено, и присел, Юри развел его ноги и опустился между ними на колени. – Доски твоего пола слишком твердые, – пожаловался он, но все равно оставил поцелуй на внутренней стороне его бедра сквозь штанину.

Обычно волосы Юри были блестящими и гладко уложенными с помощью бриллиантина, не считая нескольких непокорных прядей, часто норовивших вырваться из композиции, но сейчас они были свежевымытыми и беспорядочно падали на лицо. Виктор зарылся пальцами в мягкую темную копну, изо всех сил стараясь не стискивать волосы слишком жестко и не тянуть, когда Юри, расстегнув пуговицы его штанов, начал сладко ласкать его ртом. Виктор решил просто водить пальцами сквозь пряди, шепча слова одобрения.

Неудивительно, что Юри был таким хорошим агентом. Никто бы в жизни не догадался, что тихий ассистент японского военного атташе, который носил очки, курил сигареты одну за другой, пытаясь успокоить нервы, и запинался в телефонных разговорах, был тем же самым человеком, который оставлял засосы на коже Виктора от низа и до самого воротника рубашки и который мог полностью разметать остатки его самообладания руками, губами и влажным языком.

– Черт, Юри! – воскликнул Виктор на вдохе и тут же соскользнул на речь, которая была позволена ему здесь и только здесь: – Ya… ya tebya lyublyu.

Когда Юри закончил, когда Виктор обрушился спиной на кровать, преисполненный блаженства, и его возлюбленный забрался следом, Юри наклонился над ним и смахнул маленькую ресничку с его щеки.

– Я знаю, – прошептал он и после долгого наблюдения за лицом Виктора, а затем добавил: – Я тоже.

Через долгие часы сияние водянистого рассвета первого дня 1943-го просочилось через закрытые веки Виктора, и он простонал и зажмурился, разворачиваясь на бок, чтобы угрюмо посмотреть на небольшие часы на тумбочке. Рядом с ними лежали очки с круглыми стеклами в металлической оправе, и его мрачный настрой сменился улыбкой.

– Спать, – пробормотал Юри за его спиной, и Виктор снова повернулся к нему, тут же заключая его в объятие, несмотря на посыпавшиеся протесты.

– Доброе утро, – сказал он, ощущая, что свет в его сердце был куда ярче, чем тот, что шел от холодного зимнего солнца. Юри проворчал что-то по-японски Виктору в плечо, но подался к нему ближе. – Думаю, у нас еще есть немного времени, прежде чем тебе придется уйти…

– Вот и хорошо, – ответил Юри, поднимая голову и разрешая тот самый нежный утренний поцелуй, о котором Виктор мечтал месяцами.

– Но прежде, – продолжил он, чуть сбиваясь в голосе, – я хотел бы сказать тебе кое-что.

– Да? – Юри нахмурился, и его сонливость начала развеиваться. Виктор поглаживал его волосы.

– Это не… Это кое-что, что я хотел бы дать тебе. В ответ на все, что ты дал мне, – уточнил он. Может, Юри сейчас подумал о документах, фотографиях и другой информации, но речь шла не о них. – Это Никифоров.

– Что?

– Капитан Виктор Михайлович Никифоров. Это мое настоящее имя. Каждое из этих слов.

– Вот как… – вымолвил Юри и опустил взгляд, потом снова поднял глаза на Виктора и какое-то время говорил с ним через молчание. – Ну, ты знаешь мое полное имя, – в итоге сказал он, и его лицо приняло задумчивое выражение, которое всегда появлялось, когда он что-то искал. – Есть кое-что…

– Ты не обязан мне ничего говорить, я просто хотел…

– Нет, Виктор, я хочу, – он прижал руку к груди Виктора, прямо над сердцем. – Мой руководитель в МИ-6, она… я общался с ней еще с Оксфорда. Иногда я оставался у нее в гостях, и каждое утро в любое время года на грушу сбоку от дома прилетал черный дрозд и пел без устали, пока занимался рассвет. Его пение можно было услышать в любой комнате дома. Мы даже кричали ему, чтобы он заткнулся, но без толку. А когда она написала мне в Берлин и попросила работать на нее, то так и назвала меня. Черный дрозд, поющий на рассвете вопреки любому, кто попытался бы согнать его, – он тепло улыбнулся. – И это мое второе имя, которым меня называют англичане. Черный дрозд. Blackbird.

Виктор вспомнил японское посольство и флаг, развевающийся над ним – с солнцем огненного, кроваво-красного цвета, представил в одном из его помещений Юри, на вид непритязательного, но при этом совершенно неистового…

– Мне нравится!

***

В долгие пасхальные выходные в Берлине не работало практически ничего: банки и конторы были закрыты, магазины и рестораны сократили часы работы, и люди устремлялись в парки и сады, оживающие с приходом весны. Но главное, Пасха служила хорошим предлогом, который Юри использовал, покидая квартиру и сообщая своему арендодателю, что проведет праздник у друзей; коллегам он сказал, что поваляется дома и почитает; на самом же деле он, прихватив небольшой чемодан, сел на трамвай и проехался несколько километров прямо к дому Виктора.

Они соблюдали повышенную осторожность. Юри приходил к нему в гости ровно три раза, а оставался на ночь всего один – на Новый год. Виктор бывал в его намного менее просторном жилище в Шарлоттенбурге только однажды и кратко. Но приходить друг к другу домой было намного приятнее, чем ютиться в затхлых номерах отелей, да и обмениваться информацией намного удобнее в уютном и комфортном месте, нежели в парках и кафе. И при таких обстоятельствах самое сокровенное, что было между ними, выходило за пределы физических проявлений и просачивалось в простую повседневность, даря вкус чего-то почти нормального. Вот уже год у них тянулся роман, изменивший жизнь Юри в Берлине, а все начиналось лишь с небольшой договоренности между коллегами, которая вышла из-под контроля и обрела такие формы, о которых он ни разу не пожалел.

Виктор сидел рядом с ним в кровати, сконцентрированно читая вторую половину «Миддлмарча» и строя все более искаженные ужасом лица, что не могло не отвлекать Юри, не давая ему продвинуться дальше первой главы в «Le Meneur de Loups» (3).

– Слушай, в Англии все в самом деле такие? – спросил Виктор в конце концов, поворачиваясь к Юри и обвиняюще тыкая пальцем в один из абзацев. Юри отложил книгу и уставился на него сквозь стекла очков.

– Не думаю, что у большинства англичан такие проблемы с женитьбой.

– Я не о женитьбе! Я о деньгах, – Виктор театрально тряхнул книгой. – В этой истории нет ни одного персонажа, проблемы которого не были бы связаны с деньгами! Доротея не может поступать как хочет из-за денег ее тупоголового мужа. Доктор Лидгейт вечно влезает в долги, чтобы угодить своей жене. Фред, если честно, – вообще идиот, особенно в плане денег. И все без конца пишут завещания, потому что их только и беспокоит вопрос… чего? Денег! Если бы только эти люди отложили свое богатство, сошлись бы с рабочими Миддлмарча, освободив их от капиталистических цепей, все были бы намного счастливее! – лицо Виктора было настолько каменно-серьезным, что Юри даже представить не мог, что на это ответить, как вдруг тот хлопнул его по плечу, запрокинул голову и рассмеялся: – Ах, милый, ты поверил!

– Иногда не разобрать, шутишь ты или нет! – ответил Юри, и его щеки вспыхнули, что вызвало новые приступы смеха у Виктора.

– В самом деле, это какой-то ужас: жить с мыслями про одни только деньги. И тогда ведь даже не было товарища Маркса, чтобы просветить их!

Юри глубоко вздохнул, решая пока отложить Дюма. Он отправил книгу на пол под кровать и подошел к открытому чемодану. Из чтива у него оставался только свежий «Das Reich» (4), который он извлек из-под чистых носков с некоторым отвращением. Когда он снова забрался на кровать с газетой, лицо Виктора приняло еще более драматично-передернутый вид.

– Обязательно читать это в спальне?

– Ты хочешь, чтобы я забрался на крышу и почитал это там? – Юри развернул газету. – Обычно я рискую жизнью только ради новостей Би-Би-Си.

– Не думаю, что здесь напечатано хоть что-то, что можно назвать «новостью», – сказал Виктор, захлопнув финансовые стенания «Миддлмарча», и уставился в газету через плечо Юри. – Только посмотри на эту грязь, они решили свалить свои военные преступления в Польше на Красную армию, как будто кто-то этому поверит.

Внутри Юри что-то упало камнем, и он тут же безмерно пожалел, что взял с собой «Das Reich». Еще неделю назад с подозрительным ликованием на радио «Берлин» сообщалось, что немцы вскрыли могилу с двенадцатью тысячами польских солдат, убитых советскими людьми близ Катыни в 1939. Это звучало так же мелодраматично, как и вся нацистская пропаганда – с перечислением всех зол, идущих от большевиков, но в этот раз рассказ содержал такое количество точных деталей, что это не было похоже на стиль Геббельса. Это могло быть сфабриковано, да. Но что-то свербело в глубине души Юри, подсказывая ему, что это могло быть правдой. Он быстро перевернул страницу.

– Юри, пожалуйста, посмотри на меня.

Какая большая ошибка – позволить Виктору видеть его насквозь в такие моменты… Он не решился выполнить его просьбу.

– Юри, ты же не… Ты ведь не веришь в такие сообщения, да?

– Я не знаю, – сказал он настолько безэмоционально и спокойно, насколько мог. Какое-то время Виктор ничего не говорил, и Юри изо всех сил надеялся, что он оставит эту тему и вернется к шуткам о революции в Миддлмарче, а Юри сможет почитать рецензии на книги или что-нибудь другое, безвредное и безобидное.

– И с какими же мнениями герра Геббельса ты согласен еще? – голос Виктора стал выше и неустойчивее. Черт. – Что твои друзья в Лондоне – вероломные разжигатели конфликтов, которые втянули Германию в войну? Что поляки похитили тысячи немецких детей? Что мы… Что я – звероподобный недочеловек?

– Ты же знаешь, что я так не думаю. Не говори такие вещи.

– Так почему же ты решил, что немцы говорят правду, заявляя, что мои товарищи – жестокие убийцы?

Юри наконец-то посмотрел на него, отшвыривая газету на колени.

– Я сказал, что не знаю, Виктор, а не то, что я согласен с его мнением! Ты хотя бы читал или слушал последние отчеты? Там собрали комиссию, вмешались Красный Крест и люди со всей Европы. Это не то, что обычно происходит в их пропагандистских выдумках.

– Ах да, простите, комиссия, конечно. А я, кстати, лучше и честнее всего выполняю свою работу под дулом пистолета.

– Неужели ты не можешь даже представить, что за этим может скрываться какая-то истина?

Взгляд Виктора стал диким.

– Представить, что мои соотечественники, мои товарищи, советская армия, которая теряет больше мужчин и женщин на полях сражений, чтобы освободить Европу, чем армии стран-союзников вместе взятые, могла бы убивать невинных, словно мы… словно мы какие-то нацисты, тогда как мы только вошли в Польшу четыре года назад, чтобы защитить ее население? Да я скорее жизнь отдам, чем поверю!

Во сколько же явных неправд Виктор готов был еще поверить?

– Знаешь, Англия не была невинной с самого начала войны. Только представь, какого рода военные отчеты мне доводилось читать про войну в Азии! Что британцы берут черепа моих соотечественников как трофеи, что австралийцы и американцы убивают японских солдат, а не берут их в плен, когда они сдаются! Что моряки, уплывающие от тонущих кораблей, получают пули прямо в воде. Это ужасно.

– Значит, если «Das Reich» напечатает что-то о том, что это англичане построили лагеря тюремного режима в Польше, и, может, какой-то там многомудрый маршал Петен (5) заявит, что это правда, потому что он весь такой из себя эксперт, ты этому сразу поверишь и снова сменишь стороны, снова кого-нибудь предашь?

Юри резко скомкал газету до того, как понял, что натворил. Из всех слов, которые Виктор мог сказать, конечно же надо было выбрать именно то, которое разрывало его грудную клетку и вонзалось в сердце ножом. Он выскочил из-под покрывала, встал и отвернулся.

– Юри, стой… – и вот теперь-то его тон, конечно, смягчился.

– Ты сидишь тут и обвиняешь меня в том, что Геббельс запудрил мне голову, – сказал Юри, надев рубашку и пытаясь застегнуть пуговицы одной рукой, пока другой начал бросать вещи в чемодан. – Обвиняешь ты меня, при этом сам с большим удовольствием глотаешь всю сталинскую пропаганду, какую только тебе скармливают. Конечно же я, черт подери, поверил, что большевистская революция – это лучшее по твоему мнению завершение романа Джорджа Элиота! Ты, наверное, еще думаешь, что тебе не придется убирать этот дурацкий дом, если швабра и ведро коллективизируются! Иногда ты живой человек, а иногда я как будто включаю радио «Москва»! – Юри ощущал, что лицо горело, и не поднимал глаз, уводил их как можно дальше от Виктора, пока искал свою обувь по комнате. – Называй меня предателем, если хочешь, но лучше я буду предателем с ясным сознанием, чем патриотом без единой собственной мысли в голове.

Он с силой захлопнул крышку чемодана и закрыл защелки.

– Юри… Не уходи, пожалуйста, – Виктор тоже выбрался из кровати, с опаской останавливаясь в паре метров от Юри, как будто перед диким зверем, который мог атаковать. Юри сглотнул и соединил с ним взгляды.

– Мне нужен свежий воздух. И сигарета. Я выйду на связь обычным способом, чтобы договориться о нашей следующей встрече, капитан Никифоров.

Уходя, он позволил двери хлопнуть.

____________

1. День Святого Сильвестра (Селиверстов день) – религиозный праздник. В католических странах отмечается 31 декабря, в православных – 2 (15) января. Как правило, является рабочим днем.

2. О-сёгацу – Новый год в Японии.

3. «Предводитель волков» (фр. Le Meneur de loups) – роман-фэнтези французского писателя Александра Дюма-отца, написанный в 1857 году в сотрудничестве с Гаспаром де Шервиль.

4. «Дас Райх» (нем. Das Reich) – еженедельная газета, первый номер вышел 15 марта 1940 г., последний выпуск – 22 апреля 1945г.

5. Анри-Филипп Пете́н, Анри-Филипп-Бенони-Омер-Жозеф Петен (вариант написания фамилии – Петэн; 24 апреля 1856 – 23 июля 1951) – французский военный и государственный деятель; маршал Франции (21 ноября 1918); видный участник Первой мировой войны. В 1940–1944 годах возглавлял авторитарное коллаборационистское правительство Франции, известное как режим Виши́ (официально – «Французское государство»). Петену принадлежит понятие «коллаборационизма» (фр. collaboration).

========== Chapter 3: Berlin, Part Three (1) ==========

«Я ненавижу войну так, как может ненавидеть только переживший ее солдат, видевший всю ее жестокость, тщетность и глупость.

Война ничего не созидает».

Дуайт Д. Эйзенхауэр, январь 1946 г. (1)

Юри очень смутно представлял, где находился. Он бродил уже несколько часов с тех пор, как на драматичной ноте покинул дом Виктора. В это Пасхальное воскресенье даже самые упрямые водители автобусов и трамваев не работали; сначала ему нужно было лишь пройтись, покурить и прочистить голову, но чем больше проходило времени, тем более гнетущей становилась необходимость попасть домой. Его желудок урчал от голода.

Ярость по отношению к Виктору уже не настолько полыхала, чтобы лицо багровело, а руки дрожали, но перед глазами все еще стояла эта идиотская самоправедность, этот нелепый огорченный тон, и Юри сердил тот факт, что он знал, что Виктор был вдумчивым, умным, проницательным – он не мог бы делать такую работу, если бы это было не так, – но в его голове всегда возникала какая-то железная стена, когда безупречность коммунизма и Советского Союза ставилась под сомнение.

Когда Юри впервые начал замечать, что у Виктора при общении на эту тему менялась даже речь, превращаясь в готовые пропагандистские фразы, словно они были цитатами из какой-то священной книги, он испытал сочувствие, ведь даже его собственное сознание после всех этих лет было все еще исполосовано глубокими бороздами, созданными сладкими речами японского правительства, которые убивали всякую мыслительную деятельность и поощряли наименьшее сопротивление при внедрении опасных идей. Но Юри не поддался им. Ум гения не требовался, чтобы увидеть, что несмотря на многие преимущества, Япония не обладала какой-то уникальной святостью, а у других народов Азии явно были свои собственные взгляды на объединение под божественным имперским правлением.

Виктор был более чем способен понять, что его страна не была совершенна, что она тоже могла творить жуткие вещи, как и англичане со своей жестокой империей или американцы с возведенными рабским трудом городами. Это не умаляло важности их нынешнего дела, и это, конечно же, не делало преступления нацистов менее значительными. Вина советских солдат в Катыни была еще не доказанным фактом, а лишь предположением. Но одно только упоминание об этом вызвало обострение всех защитных инстинктов Виктора, словно у загнанного зверя.

Юри задумался, как долго Виктор считал его предателем.

С тяжелым вздохом он опустил чемодан, сел на низкий забор перед многоэтажным жилым домом, испугав грача, гулявшего в маленьком садике позади него, и потянулся к карману пальто за сигаретами и спичками. Блуждания по Берлину в разбитом состоянии не помогали ему отыскать верный путь – лишь наоборот. Небо было все еще светлое, и солнце скользило вниз к западному горизонту; если бы Юри последовал за ним, то направился бы в нужную сторону города и с некоторым везением вышел бы к судоходному каналу или даже к Шпрее – а там уже легче сориентироваться дальше. Паникой ничего не решить. Он сделал долгую и успокаивающую затяжку.

Юри рассматривал узоры, в которые закручивался дым в прохладном вечернем воздухе, как вдруг услышал приближающуюся машину; после рывка ручного тормоза и стихания двигателя дверь распахнулась.

– Юри!

Он повернул голову. Виктор выглядел растрепанным: в пиджаке, но без пальто, галстук и жилет тоже отсутствовали, а шляпа неизящно съехала набок. Выйдя из машины, он бросился вверх по улице к нему, и Юри заметил, что лицо его горело, глаза немного опухли, а белки покраснели, словно от недавних слез. Наконец Виктор остановился в нескольких метрах. Изо всех сил стараясь сдержать дрожь в руке с сигаретой, Юри медленно втянул дым.

– Слава богу, Юри, я так беспокоился, ведь трамваев нет, и не знал, куда ты пошел, и хотел найти тебя до наступления темноты, и я… – он замолк, и из глубины его горла вырвался маленький печальный звук.

У Юри сжалось сердце, и он отвернулся. Виктора можно было бы простить на месте только за это выражение лица, но тернистый лабиринт его разума совершенно не хотел этого делать.

– Пожалуйста, Юри… – голос Виктора сорвался, словно налетел на препятствие. – Если ты не хочешь возвращаться или даже разговаривать, можно я хотя бы подвезу тебя домой? Я не хочу, чтобы ты плутал среди этих улиц, и я… мне не нравится ссориться с тобой, – он звучал так, будто снова был на грани слез – а Юри был слаб, слишком слаб. – Я хочу все исправить.