Текст книги "Blackbird (ЛП)"

Автор книги: sixpences

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Ну да? – Виктор нахмурился, а потом вдруг усмехнулся: – Я всё забываю, Юри, что ты не солдат.

– Это не очень привлекательная для меня перспектива.

– Зато она позволяет встречать очень много интересных мужчин, – Виктор немного отодвинулся и поднял руку, чтобы погладить щеку Юри. – Даже если я бываю невыносим и отвлекаю их от работы.

– Я не против таких отвлечений, – рассмеялся Юри.

Тогда Виктор тут же нашелся и откровенно спросил:

– Тогда ты встретишься со мной здесь же завтра вечером?

***

Виктор не чувствовал такое волнение с тех самых пор, когда ему было шестнадцать и они с Димой Котиным делили палатку, пока их комсомольский отряд участвовал в сборе урожая. И хотя Дима был приятным парнем, с симпатичным лицом и нежными руками, ему было далеко до этого яркого, сногсшибательного агента из МИ-6, который говорил на пяти языках и наверняка побывал в постели у половины мужского населения Англии.

Виктор сидел на краю кровати. Как он и говорил Юри вчера, не было нужды все усложнять; они были просто двумя товарищами похожего склада ума, ищущими утешение друг в друге. Когда-нибудь, пусть через месяцы или годы, война закончится, и они расстанутся в триумфе победы, а в преклонном возрасте, быть может, Виктор сможет рассказать историю о прекрасном японце, который соблазнил его в Берлине. Можно будет не объяснять всю прелесть того, как его очки могли немного съехать с переносицы, пока он читал, или описывать его смех, или упоминать тот факт, что он любил поэзию, музыку и литературу. Эти вещи уже не будут важны.

Стук в дверь, а потом скрип ее распахивания выбили Виктора из мыслей, и Юри появился на пороге, как будто притянутый его размышлениями, и тут же развернулся, чтобы тщательно закрыть замок.

– Извини, в этот раз ушла куча времени, чтобы пройти через вход для персонала.

– Ничего.

Надо, наверное, встать, сказать что-нибудь обходительное, поцеловать Юри, да что угодно, но Виктор чувствовал себя приклеенным к кровати. Юри долго смотрел на него, а потом начал теребить между пальцами зачесанные назад волосы.

– Слушай, прежде чем… прежде чем мы что-либо сделаем, есть одна вещь, которую я должен высказать тебе, – Юри твердо смотрел на него, но его свободная рука, кажется, еле заметно дрожала. – Я не женщина.

Виктор моргнул. Он что-то не расслышал? Или немецкий подводил Юри?

– Юри, уверяю тебя, если бы ты был женщиной, нас обоих бы тут сейчас не было.

– Нет, я имею в виду… – вздохнул Юри. – Я знал многих европейцев, которые были не рады тому, что им нравилось спать с мужчинами, и некоторые из них думали, что если они затащат в кровать японца – или любого азиата – то я буду просто лежать и тупо улыбаться, пока они воображали бы, что имеют девку как все нормальные люди. И я должен узнать, такое же у тебя видение ситуации или нет, потому что если да, то тогда мы останемся только коллегами и не более.

Виктор наконец-то нашел в себе силы встать с кровати. Слова Юри жалили, быстро и беспощадно вонзаясь в самую сердцевину его чувства стыда, но при этом Виктора накрыла волна желания защищать Юри от любого, кто захотел бы воспользоваться им таким грубым способом. Он пересек комнату, дойдя до двери, и взял Юри за руку.

– Нет. Ничего подобного, – спокойно сказал он. – Вообще-то я… Я надеялся, что ты… То есть, у меня было не много мужчин, – он посмотрел в пол, желая не чувствовать себя каким-то глупым мальчиком, признающимся в проступках. – Вообще-то, только двое. Один, когда мы были еще совсем юными и едва ли представляли, что делали. А потом еще один, когда я был в военном училище и готовился стать офицером. Я думаю, у тебя намного больше опыта в… таких вещах, – Виктор невнятно помахал рукой между ними, надеясь, что горячее смущение на его лице было не слишком очевидно.

– Хорошо, – ответил Юри, и его тон стал ласковым, столь же мягким, как и кончики пальцев, слегка надавившие под подбородком Виктора, чтобы заставить его поднять лицо. – Спасибо, что рассказал мне.

Он выудил вторую ладонь из рук Виктора и, не разрывая взгляда, начал расстегивать его пиджак. Это казалось каким-то сном, словно Виктор попал в иную жизнь. Он пятился назад к кровати, сбрасывая предметы одежды на пол по пути, пока Юри водил по нему руками и околдовывал поцелуями; Виктор не делал ничего резкого, не позволял себе терять голову слишком рано, и каждое движение его тела соответствовало и отражалось в манере Юри. Он ощутил край матраса с обратной стороны колен и обнял Юри за талию, когда они вместе упали на покрывало, смеясь.

– Осторожнее с очками, – предупредил он, снимая их с Юри. Только Виктор отвернулся, чтобы поместить очки на прикроватный столик, как чуть не выронил их – новые поцелуи посыпались около его шеи. Он желал этого, дико желал и бесконечно корил себя за желание с момента их первой встречи, жаждал его поцелуев и того, как Юри бы прижимал его своим телом к кровати, жаждал, чтобы его изящные уверенные пальцы стягивали подтяжки с его плеч и выдирали его рубашку из-под края штанов. Да, Виктор хотел именно этого. В один момент безумно горячая ладонь лежала на голой коже его живота, а в другой она сменилась касанием губ, когда Юри сдвинулся ниже. Виктор был уверен, что сейчас просто умрет.

Он схватил Юри за плечи и подтянул его выше настолько, насколько было нужно, чтобы высвободить его из жилета и рубашки. В электрическом свете кожа Юри имела бледно-золотистый оттенок, невероятно притягательный, и Виктор сглотнул в попытке избавиться от внезапно возникшего кома в горле.

– Все в порядке? – Юри глянул на него из своего положения, совсем не осознавая, насколько чарующе смотрелся. Он смахнул волосы со лба Виктора и провел подушечкой большого пальца по его губам. Виктор впечатал в нее маленький поцелуй.

– Все просто волшебно, – тихо произнес он и захватил его палец внутрь рта, мягко засасывая его и испытывая большое удовлетворение от румянца, покрывшего шею Юри и верх его груди, и от того, как резко он дернул бедрами вперед, закусывая губу посреди стона.

Какое-то время они почти ничего не говорили, и их междометия были приглушены поцелуями, слова заменены касаниями и отчаянным трением тел друг о друга. Как Виктор и надеялся, Юри излучал силу и уверенность, но при этом обращался с ним столь бережно и аккуратно, что от этого глаза готовы были наполниться слезами. Была одна причина, какая-то очень хорошая причина, почему Виктор не должен был влюбляться в него, но едва ли он собирался вспоминать ее в такой момент.

И когда они были уже полностью обнажены, когда Юри почти лениво ласкал его рукой, Виктор оторвался от их медленного поцелуя, задыхаясь, и спросил:

– У тебя есть, ну… – и как он только умудрялся говорить по-немецки, когда это был явно самый сложный язык в мире, – то, что… нам понадобится?

Юри приподнял бровь, но не остановил движения руки.

– Если ты хочешь этого.

«Хочешь»? Это еще мягко сказано.

– Да, – ответил он. – Прошу, мне надо, чтобы ты…

– Да-а? Что же именно тебе надо, Виктор? – дыхание Юри обожгло его шею, и Виктор понял, что точно умер, и после смерти явно была какая-то жизнь, несмотря на все научные исследования, и жизнь эта была потрясающей.

– Мне нужно, чтобы ты взял меня, – выдал он, и единственным ответом Юри стал поцелуй.

Как оказалось, «то, что понадобится» находилось в кармане штанов Юри, которые немного ранее были бездумно отброшены Виктором в дальний угол комнаты, и он не удержался от вздоха разочарования, когда Юри пришлось встать с кровати, чтобы принести это.

– Знаешь, как сложно сейчас достать эти штуки? – сказал он почти повседневно, когда бросил на грудь Виктора холодный тюбик с пластиковой крышечкой и небольшую упаковку из фольги, прежде чем забраться обратно на постель. – Тебе очень повезло, что я на дипломатической службе. А то у меня на лбу был бы штамп «извращенный иностранец».

– О да, мне очень повезло.

Юри замер на мгновение, а потом взял лицо Виктора в ладони и поцеловал глубоко и крепко.

– Просто говори со мной, – прошептал он. – Если что-то будет не так, если будет неприятно, сообщи мне сразу же, ладно?

И Виктор старался изо всех сил, несмотря на всё возрастающую недостаточность немецкого языка, несмотря на дикую лихорадку в крови и на полет тела на какой-то другой уровень бытия, несмотря на ощущение зубов Юри вокруг мочки уха и несмотря на его голос, нашептывающий: «Виктор, Виктор, да», – пока все слова не закончились у обоих, оставляя лишь жажду на языке.

После, Юри предложил ему сигарету, и Виктор принял ее трясущимися руками, склонившись, чтобы прикурить вместе с ним от одной спички. Все его тело распекало от повышенной чувствительности, а остаточные образы впечатались в кожу: Юри над ним, и вокруг него, и внутри него. Завтра он наверняка почувствует вину, как и всегда. Но пока в его сердце растекалось лишь сладкое тепло, похожее на медленно горящие угольки.

– Ну что, насладился ли ты преимуществами моего опыта? – спросил Юри, чуть поддразнивая. Он снова надел очки, но его прическа, прежде цельная, рассыпалась, и пряди волос пропитались потом. Виктор рассмеялся, а потом вдруг закашлялся от избытка дыма в легких.

– Думаю, можно так сказать, да.

Он взял руку Юри, лежащую между ними, и поднял ее к губам.

– Я хотел бы остаться, – мягко сказал Юри, отворачиваясь, чтобы крепко затянуться. Виктор знал, что это невозможно, конечно, но какая-то его часть фантазировала, как он уснул бы с Юри в руках, как проснулся бы около него, начиная день с поцелуя, как получил бы возможность испытать что-то, похожее на нормальную жизнь, хотя бы на несколько часов.

– Все нормально, – сказал Виктор, хотя это было не так. – И я… хотел бы повторить это еще раз.

Юри снова повернулся к нему, даря улыбку, и сердце Виктора замерло, пропуская удар.

– Да. Да, я тоже.

____________

1. «Моя лодка полна угрей».

2. Речь идет об Оскаре Уайльде и его «Балладе Редингской тюрьмы».

========== Chapter 2: Berlin, Part Two (3) ==========

– А сегодня Вы в хорошем расположении духа, герр Юри!

– Еще бы, такой прекрасный день, – с сигаретой между пальцами Юри обвел парк рукой, указывая на красоту вокруг, сотканную из яркой зелени и обилия новых цветов, заполнивших Тиргартен, как будто долгая, мерзкая зима была каким-то коллективным дурным сном. Надвигался июль, густой жар лета стелился по дорогам и тротуарам, и в душном кабинете можно было наконец-то снять пиджак. Над их головами промчалась стая стрижей, крича без устали.

– И то верно, – согласился Эмиль, шагающий рядом; через несколько мгновений он остановился и наклонился вдохнуть аромат розы, растущей у дорожки. – Но у Вас, кажется, есть и другие причины для улыбок, м? – он толкнул Юри в бок и весело оскалился.

– О, не беспокойтесь за это. Да и моя мать расстроилась бы, если бы я женился на немке.

Хотя, если взять его настоящую мать, то, наверное, немке она бы не огорчилась, особенно узнав, чем Юри на самом деле занимался. Минако никогда ничего не говорила ему по этому поводу, но была слишком проницательной, чтобы не заметить, в какой компании он крутился в Оксфорде.

– Ну, раз уж Вашим сердцем завладела только погода… – Эмиль снова улыбнулся, при этом его взгляд оставался хитрым и оценивающим.

Юри помотал головой. Рассказывать о том, что он нашел любовника, с которым мог быть искренним и расслабленным, пусть и не более того, было бы слишком для той формы общения, которую они изначально установили между собой. Лучше бы его личная жизнь не выходила за рамки догадок Эмиля.

К тому же, они не виделись с Виктором так уж часто, а когда виделись, то чаще всего по работе. Для секса нужен был определенный уровень безопасности и уединения, который сложно было организовать в Берлине, даже несмотря на такие меры как использование черного входа в отелях или прибытие на место одного из них за долгие часы до второго. Но разве было что-то удивительное в том, что Юри до безумия нравилось проводить время рядом с Виктором, видеть его улыбку или тонуть в его прикосновениях? Дело касалось того, кому можно было доверять, с кем можно было делить одну постель.

Они прошли мимо небольшой группы девочек, играющих в Himmel und Hölle – немецкие классики, начерченные мелом на асфальте. Эмиль повторил движения одной из них, а когда спрыгнул с квадратика на пустой асфальт, все остальные девочки вытаращились на него с неодобрением, все равно не помешавшим ему широко улыбнуться.

– Даже в детей внедрили страх, – прокомментировал он, когда они отошли на достаточное расстояние, чтобы не быть услышанными. – У меня дома половина этих девочек уже вызвала бы меня на состязание по классикам, и я бы проиграл бой… – он покосился на Юри. – Не волнуйтесь, можно не спрашивать, где мой дом. Я все равно не могу туда вернуться.

– Разве кто-то может, после всего этого?

– Если у Вас еще остались дом и семья, то почему бы и нет, – голос Эмиля

стал горьким. – Мой дядя был священником. Он сдуру решил, что когда нацисты разбивают лагерь на пороге, то надо лишь молиться Христу и все. И моя мать, будучи еще более глупой, считала так же. И вся моя деревня… Ну, Вы читали газеты. Думаю, можете угадать. В общем, у меня больше никого не осталось.

– Мне… Мне очень жаль, – голос Юри дрогнул.

Иногда это было просто – жить в городе, далеко от линии фронта, где уже девять месяцев не было воздушных налетов, а война напоминала о себе только с заголовков газет и из телеграмм, но не свежей горячей кровью.

– Не знаю, как… как так вышло, что у нас завелись общие друзья, и я не знаю Вашей ситуации, но есть разница между тем, чтобы просто уйти из дома, и тем, когда дом уже сожжен дотла за твоей спиной, – он немного подтолкнул Юри локтем, и это был дружеский жест, но чуть резче, чем нужно. – Так что если Вы нашли себе подругу, которая приносит Вам счастье, так будьте счастливы, но не кичьтесь этим.

– Я знаю.

Они подождали, пока проходившие мимо ребята в форме гитлерюгенда не скрылась из виду, а потом Эмиль склонился перед массивным дубом и сдвинул несколько камней около его корней, открыв небольшую ямку в земле. Достав оттуда старую, вычищенную жестянку из-под кофе, которую Юри припрятал там еще с утра по пути на работу, он сказал, заулыбавшись:

– Ах, кофе, моя любовь! Вы всегда снабжаете меня самым лучшим, герр Юри.

– Надеюсь, это соответствует Вашим ожиданиям.

– А вот это мне придется обсудить уже с настоящим ценителем, – Эмиль кратко посмотрел по сторонам, а потом пожал руку Юри. – Увидимся в следующем месяце.

***

Итальянцы ни разу не проявляли ни капли интереса в приобретении продукта текстильных мануфактур «Риттбергер» за все то время, что Виктор находился в Берлине, поэтому когда его пригласили в посольство Италии в связи с массовым заказом шерстяной саржи, Виктор понял, что это максимально приемлемый предлог, по которому Сара Криспино могла вызвать его на личную встречу. Он кивал, произносил необходимые междометия и даже благостно улыбался, когда напыщенные военные портные Муссолини галдели о «проклятой русской зиме», и, когда секретарша пришла проводить его «к послу на пару слов», он вздохнул с облегчением, но тихо-тихо.

Виктор не ждал, что его поведут прямо в кабинет посла, но на миг испытал беспокойство, когда его подтолкнули в узкий коридор, а потом к тайной двери; когда он заметил, что внутри помещения перед окном на стуле с высокой спинкой сидела маленькая женщина с распущенными волосами, его напряжение тут же развеялось с легким смехом. Виктор не удивился бы, если бы в следующий раз она вызвала его в городской театр и ей аккомпанировал бы какой-нибудь кордебалет.

– Спасибо, что устроили эту встречу, синьорина Криспино, – сказал Виктор, кланяясь так, как сделал бы это Юри.

– Нам нужно поговорить, – сообщила она, и ее голос прозвучал так, как никогда раньше: в нем были не просто вспышки неудовольствия, а настоящий холодный гнев. Его пульс снова ускорился, и он медленно подошел к ней. У Виктора не было с собой пистолета, и хотя идея стрелять в кого-либо, тем более в дочь посла посреди переполненного людьми здания, была абсурдной, он не мог не почувствовать уязвимость от отсутствия оружия на теле.

– Синьорина, если Вам по какой-либо причине не по душе наше соглашение, только скажите мне.

Она оборвала его на полуслове, но не очередной фразой, а листком бумаги, запущенным по поверхности стола в его сторону. Виктор поймал его, немного прищурился, чтобы различить, что текст, написанный микроскопическим почерком, был на немецком, а не на итальянском, и начал читать.

После первого абзаца ему уже не нужно было дочитывать письмо, чтобы понять, кто его написал; после второго и третьего его живот начало скручивать тошнотой, а руки покрылись гусиной кожей. Он не поднимал глаз, но тяжесть взгляда Сары давила на него, как осуждающий взор какого-то несуществующего божества – суровый и совершенно беспощадный. Подпись в конце страницы представляла из себя нечитаемый росчерк и изображение молнии поверх четко отпечатанных инициалов «АГ».

Виктор посмотрел на Сару.

– Что вы творите? – прошипела она тоном более леденящим, чем сотня русских зим. – Говорите немедленно. Почему он хочет послать задержанных нами евреев в Польшу?

Пальцы Виктора напряглись, оставляя вмятины на письме.

– Поверите ли Вы мне, если я скажу, что не имею об этом совершенно никакого представления?..

– А кто имеет, я что ли?!

– Не все немцы являются его доверенными лицами, разве Вы не знаете?

Сара безэмоционально посмотрела на него.

– Я точно знаю одно: все немцы позволили победить ему на чертовых выборах. Что касается нашего диктатора, я хотя бы могу свалить все на монархию.

– Ваш диктатор поместил итальянских евреев в лагеря так же, как и наш.

– И Вы находите это нормальным, я смотрю, – уязвила она, поднимаясь со стула с таким видом, словно ее метр с половиной роста возвышался над Виктором заоблачной скалой. – Я надеялась, что хотя бы Вы другой, но Вы такой же, как и они. Вперед! Выбрасывайте всех неугодных людей из общества, превращайте женщин в какие-то сосуды, завоевывайте, жгите, сносите с лица земли то, что вы не можете заполучить. И если кто-то другой делает всю грязную работу, чтобы расчистить вам дорогу, тем же лучше. Вы даже не представляете, как много я спорила с отцом, как я лично писала в правительство, как я злилась годами на все это, но я надеялась, что то, что Вы делаете, могло бы как-то сказаться на этой дьявольской войне и вызвать перемены, и поэтому я помогала Вам. Но Вы – высокомерный кусок дерьма, вот Вы кто.

– Сара…

– Молчать, – рявкнула она. – Даже если Вы не знали, неужели Вы настолько глупы, чтобы не догадаться, что там затевает ваш хваленый фюрер, отправляя людей на поездах в Польшу с билетом в один конец? Только не говорите, что не читали его идиотскую книгу. А то с чего бы ему предлагать нам избавиться от нашей маленькой «проблемы»?

– Сара, честно говорю: я не знал, – повторил Виктор, и черт с тем, что он раньше никогда не использовал ее имя, черт с тем, что он был в опасной близости от признания в самых секретных вещах, составлявших его подноготную. – Я не… Я никогда бы…

– И что же Вы можете сделать с этим, Стефан? Что-что? Ничего?

Виктор не имел понятия, как устроена религия у итальянцев, но если чистый моральный авторитет имел вес, то Сара просто напрашивалась в проповедники.

– А что можете тогда Вы? – раздраженно возразил он, хотя не желал того.

Она презрительно усмехнулась в ответ, а потом схватила со стола ручку и клочок бумаги. Ее рука быстро зачиркала по ней, и он увидел надпись «Отониель Криспино», выведенную аккуратным знакомым почерком.

– Уже в десять лет я могла подделать подпись отца, – сказала она и продолжила писать размашистыми завитушками. На бумаге появилось новое имя: «Бенито Муссолини». – А это мой новый навык, неплохо вышло, да? С этим я могу рассылать любые письма, какие только захочу. Говорить любым людям «нет».

Если мужчины, окружающие Сару Криспино, недооценивали ее, то Виктору на этот раз пришлось причислить себя к их числу. Он снова поклонился, без всякого шутовства.

– Синьорина, я… Вы правы. Я не могу говорить, что не согласен, и при этом ничего не делать, – он с трудом сглотнул. – Но мы с Вами схожи в этом, так как я не тот, кем кажусь на первый взгляд. Но, к сожалению, не могу ничего сообщить сверх этого.

Отвращение на ее лице мгновенно превратилось в острую сосредоточенность, и Виктор практически видел, как она пробегалась по списку в своей голове: англичанин, американец, русский, поляк, француз, чех… Его немецкий не имел акцента, и он теоретически мог сойти за любого из них. В итоге Сара медленно кивнула.

– Думаю, это хорошо, – сказала она, – потому что сначала я собиралась прекратить наши общие дела.

– Это было бы печально, – Виктор скучал бы по этой умной, разочарованной девушке, но даже больше – по ее новой ипостаси раскаленно-яростной женщины. – Синьорина, я не хотел бы указывать Вам, что делать, но прошу Вас, будьте осторожны. Делайте все в секрете. Вы сможете помочь большему количеству людей, если будете в целости и сохранности и продолжите действовать тайно, нежели в каком-то одноразовом сиянии славы, – уголки его губ чуть приподнялись. – Хотя, должен признать, сияние славы соблазнительно.

Это наконец-то побудило ее улыбнуться, и она снова опустилась в огромное кресло посла. Каким-то образом оно было ей к лицу.

– Можете взять письмо с собой, если хотите. Отдайте его тому, кто держит Ваш поводок. Вдруг какой-нибудь гений наконец-то решится сбросить чертову бомбу на Рейхсканцелярию.

– Grazie, синьорина, – он немного помедлил и добавил: – Увижу ли я Вас снова?

– Только если Вы не солгали мне сегодня, – ответила она, – так что лучше верьте изо всех сил, что наша встреча состоится.

Когда Виктор покинул посольство, завел машину и поехал домой, письмо во внутреннем кармане пиджака начало как будто прожигать грудь кислотой. В этот момент легко было представить, почему люди верили в проклятия и дурной глаз. Казалось, что письмо имело намного больший вес, чем полагалось простому листку бумаги. Дома он сфотографирует его для майора и для Юри, а потом сожжет в камине с надеждой, что это сотрет невидимое черное пятно, въевшееся в него.

Фельцману не нужны были его предостережения о том, что надо смотреть в оба, ведь тот и так прекрасно знал риски, на которые шел каждый день, но Виктор все равно хотел напомнить ему об этом, желая оградить товарища от тех ужасов, на которые намекало письмо, и сделать хоть что-нибудь, чтобы расшатать жесткую клетку своей внешней личины. Да он сам протащил бы «чертову бомбу» в Рейхсканцелярию! И хотя Виктор гордился умением держать гнев под контролем до той степени, где он управлял эмоцией, а не наоборот, в этот раз все его существо трещало по швам. Социализм должен победить, как и Союзники. Иное было бы немыслимо и недопустимо.

***

В первые дни сентября все еще стояла жара и духота, и закрытое окно комнаты очередного безымянного отеля не давало помещению проветриваться. Умные люди не лежали бы в кровати практически друг на друге, но изменение положения потребовало бы телодвижений, а Юри совсем не хотелось шевелиться. Под своей ладонью он чувствовал мерное сердцебиение Виктора.

– О чем ты думаешь? – мягко спросил тот, не открывая глаз. Юри нежно поводил пальцами туда-сюда.

– Хасецу, – ответил он. – Занятия в школах снова начались. Такое ощущение, что я покинул этот город всего год назад или около того, но в ноябре мне будет уже двадцать пять. Время летит как сумасшедшее.

– М-м, – Виктор пододвинулся и поцеловал его в лоб. – Я и не знал, что ты родился в такой благоприятный год.

Юри потребовалось несколько мгновений, чтобы разобраться, что к чему. 1917. Ну, конечно.

– Я никогда не замечал этого.

Виктор медленно провел рукой вдоль позвоночника Юри, остановив ее у основания шеи и бережно погладив чувствительное место.

– Я так хотел бы когда-нибудь увидеть твой родной город. Ты всегда говоришь о нем с такой любовью, с такой теплотой.

– Он маленький и тихий, но по-своему очень милый, – Хасецу сразу возник перед глазами, как окошко в другую жизнь, и Юри представил, как ехал бы с Виктором на велосипедах по хитросплетениям улиц, как шел бы с ним по берегу моря, а ветер танцевал бы вокруг них, или как он стоял бы с ним в толпе в предвкушении торжеств сюки корэйсай (1), и они ели бы рис свежего урожая. Это казалось слишком прекрасным, чтобы когда-нибудь стать реальностью.

– Мне кажется, Ленинград бы тебе тоже понравился. Это большой город с кучей старых и величественных зданий, но в устье Невы есть острова, на которых можно почувствовать, что ты в маленьком и уютном месте. Есть даже целый остров, который представляет из себя сплошной парк. Когда-то он был закрытым – только для аристократии, но теперь там позволено бывать любому человеку.

– Звучит здорово.

Даже если Юри никогда вживую не увидит эти места, он все же надеялся, что хотя бы часть того Ленинграда, который жил в воспоминаниях Виктора, переживет войну. Он заслуживал какое-то хорошее место, куда мог бы вернуться домой.

– Юри, можно попросить тебя кое о чем? – Виктор все еще поглаживал его затылок. – Можно ли мне иногда говорить с тобой по-русски?

– Боюсь, я знаю не больше пары слов.

– Я знаю, это не страшно. Просто… везде, где я бываю, мне надо говорить по-немецки. Все, что я читаю, – на немецком, кроме твоих книг, конечно, но тогда это английский или французский. Я думаю по-немецки. Все мои сны – на немецком. И если я что-то говорю вслух по-русски у себя дома, стены моей квартиры – немецкие, и им все равно. Тебе не нужно понимать меня, но я знаю, что тебе не все равно. Ты будешь слушать.

Что-то в груди Юри высоко взметнулось и резко обрушилось, как большая волна, и он подался вперед, чтобы поцеловать Виктора в губы, как будто это могло усмирить бурю ярких чувств.

– Конечно, – кивнул он, и Виктор улыбнулся.

– Спасибо, – ответил он по-немецки и затем едва уловимо – только чтобы услышал Юри и никто больше – сказал: – Tovarishch moy, ya dumayu, chto ya vlyublen v tebya.

Юри уткнулся в шею Виктора, кожей ощущая насыщенные вибрации незнакомых слов, пока Виктор продолжал, словно извлекая музыку, проистекающую откуда-то из глубины. Это мог быть любой язык или вообще не язык: Юри улавливал достаточно смысла из нежного, благоговейного тона Виктора.

Юри не думал, что с ним это произойдет. Что он тоже окажется на краю пропасти – вот так, в стремлении упасть, не в силах удержать себя. Он прекрасно знал, как не испытывать к кому-то чувств, как подавлять их, зацепившись за недостатки человека, чтобы оставаться надежно отстраненным от него, но все это совершенно не работало с этим печальным, одиноким и совершенно невозможным коммунистом со светлыми волосами, шептавшим русские слова, как будто каждое из них обладало собственным волшебством. Юри сделал хрупкий вдох.

Они пробыли друг с другом в этот раз сверх всякой меры, хотя давно уже должны были разойтись по их обособленным жизням, обернутым слоями лжи. Юри более плотно запустил ногу между бедер Виктора, и простынь под ними смялась еще сильнее. Он мог побыть здесь еще немного. В нескольких миллиметрах от его уха Виктор продолжал горячо сыпать незнакомыми словами, которые легко могли стать родными.

***

– Знаешь, такими темпами я скоро снова поверю в Бога, раз эти письма до тебя доходят, Алеша.

У Фельцмана был новый шарф, обернутый вокруг лица и приспущенный спереди лишь немного – чтобы говорить. Стоял поздний вечер, и парк был почти безлюден и тих за исключением галок, без устали галдящих среди ветвей деревьев, что благоприятно заглушало их разговор.

На этот раз письмо, завернутое в «Der Stürmer» (2) недельной давности, было и порвано, и повреждено водой, так что Виктору пришлось осторожно соединить две части, чтобы разобрать слова.

«Дорогой ████!

Рад, что ты не умер там. Очень жаль, что из тебя никудышный стрелок, хотя этого можно было ожидать. Мила, дед и мама передают привет. Тут все еще полная разруха, но есть ████████████████████, так что ситуация улучшается. Я слыхал, что в следующем году ████████████████, хотя ██████████████████████████████.

Ты знаешь, что какой-то человек написал целую симфонию (3) про нас? Теперь ее исполняют по всему миру. Мама снова работает в оркестре на радио, так что мы тоже смогли послушать, и не только по радио, но и через громкоговорители по всему городу. Мы даже включали ее нацистским ублюдкам после █████████████████████████████████, что, думаю, им не понравилось. Я считаю, последняя часть слишком затянутая, но приятно знать, что где-то люди думают о нас. Если у тебя есть возможность, то послушай тоже».

Резкий и не обладающий изяществом почерк Юры сменился другим, более крупным и округлым.

«Привет, ████!

Я просто хотела добавить кое-что к письму Ю██, чтобы ты знал, что он не лжет, что мы еще живы. Конечно же, мы живы. Мы держим оборону и будем делать это, пока сам Гитлер не придет к городским воротам. А потом я пристрелю его. Я слышала по радио, что товарищ П█████о стала такой знаменитой, что оставила фронт и теперь путешествует по миру, чтобы помочь Красной армии, так что у меня есть запас времени, чтобы побить ее рекорды. Надеюсь, что письмо дойдет быстро или хотя бы дойдет вообще.

Твои товарищи

ЮНП и МАБ»

Виктор еще немного задержал взгляд на строках, прежде чем прижать письмо к груди. Мать Милы была в той же партии, что и его родители, и он помнил, как впервые увидел Милу через несколько недель после ее рождения: его посадили на диван и дали побаюкать маленькое и подвижное розовое дитя. Тогда волосы Виктора были длиннее, почти до плеч, и она потянула за них так сильно, что от боли выступили слезы. Она и Юра всегда были самыми громкими, беспокойными и энергичными из всех детей в их квартале, и они носились в пионерских рубашках с пятнами грязи, изобретая вселенские планы и подавая большие надежды.

Теперь они, наверное, кантуются на грани выживания в Ленинграде даже несмотря на то, что по озеру привозят припасы. Даже несмотря на армейские пайки, которые они наверняка делят с семьями. Если Мила и Юра выживут, их детство все равно навечно останется разбитым и истлевшим перед их глазами. Когда Виктор вступил в армию в восемнадцать, он никогда до этого не слышал звука выстрелов, никогда не видел развороченной земли после взрыва.

– Мне придется это забрать, – сказал Фельцман, протягивая руку. Виктор вцепился в порванную бумагу еще на несколько мгновений, перед тем как уступить ее майору и пламени спички. Они оба хранили молчание, пока послание превращалось в пепел.