Текст книги "Искры"

Автор книги: Раффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 49 страниц)

Глава 17.
ВАНЕЦ НА ЧУЖБИНЕ

Наступила суббота, вечером мы должны были отправиться к епархиальному начальнику. Приглашение крайне прельщало меня, но ждать до вечера – это было невыносимо тяжело. Аслан занялся какими-то приготовлениями, а я, томимый бездельем, не знал, за что приняться. Вышел на улицу и сел у ручья в тени ивы. В знойные летние дни ивы – лучшее убежище от палящих лучей солнца, особенно для тех, у кого нет своего сада.

Сидеть одному наскучило мне, и я пошел бродить по Айгестану.

Своеобразную картину представляет улица Вана в летнее время. Люди живут и работают почти исключительно на улице. Вот плотник у дверей своего дома починяет соху; детишки старательно подбирают стружки и, словно муравьи, тащат их домой на топливо. Группа зевак, сидя на голой земле, наблюдает за его работой. Немного поодаль на ровном месте начерчены какие-то квадратики, а в них маленькие разноцветные камешки – играют в «волка и овцу», несколько человек наблюдают за их игрой. На углу улицы женщины и девушки тесным кольцом обступили бродячего золотых дел мастера-армянина, который установил свой передвижной горн на земле под деревом; он мастерит какое-то золотое изделие для одной, а другие с завистью смотрят на подругу. Под другим деревом коробейник разложил свой пестрый товар; он также имеет дело преимущественно с женщинами, которые несут свои рукоделия в обмен на различный товар. Торговец не прочь обменять кусок жвачки на курицу, сворованную детьми у себя же в доме. Торговля абсолютно патриархальная – вещь меняется на вещь. Дальше, под ивами, у ручья стоят люльки с младенцами; мать качает ногою колыбель, шьет, напевая песню, подобную тяжкому стону; они из тех несчастных матерей, чьи мужья мыкают горе на чужбине. Там и сям в тени ив, перед воротами, лежат больные; влажно-холодные ивовые листья, покрывающие головы и лица, освежают горячие тела их; молодые девушки обвевают их свежими зелеными ветвями. Полуденный зной возымел свое действие и на достопочтенного Симона; он перенес свою подвижную школу на улицу, усадил рядами своих питомцев на голую землю под деревьями. Школяры больше зевали на прохожих, чем глядели в книгу. Но магическая палочка достопочтенного заставляла их возвращаться к книге. Симон готовился к чему-то: группу своих питомцев он заставлял петь и, размахивая палочкой, сам подпевал им неприятным голосом. Прохожие останавливались и прислушивались.

Почтенный узнал меня и хвастливо обратился ко мне:

– Слышишь, как поют… Словно соловушки!

Я ничего не ответил. Тогда он повел речь с окружавшими.

– У ванцев я не в почете, а видел ли кто-нибудь школу, подобную моей? В Вараге тоже существует школа, но обучают там всякой чертовщине и совращают детей с истинной веры. Здесь также открылась новая школа: стали девочек грамоте обучать!.. Ну, слыханное ли дело! Благодарение богу, что скоро закрыли ее, а не то надели бы на головы девочкам фески… И они, девочки, сказали б вам: «Мы теперь мужчины, а вы – женщины. Топите печи, пеките хлеб, обед готовьте…» Правильно я говорю, почтенные?

Многие подтвердили его слова. Он намекал на злосчастную школу о. Егише, просуществовавшую так недолго! Достопочтенный продолжал:

– Как он мог обучать детей, ведь он круглый невежда! Как-то я задал ему замысловатый вопрос, – осекся о. Егише, онемел, словно Захария. Я и сказал ему: «Ступай, отче, и помни, с кем имеешь дело».

Слушатели стали приставать: что это был за вопрос? Достопочтенный долго испытывал их любопытство и, наконец, пояснил:

– Я задал вопрос: «Что это за ослиная челюсть, которой Самсон перебил три сотни человек?»[86]86
  «Нашел он свежую ослиную челюсть и, протянув руку свою, взял ее, и убил ею тысячу человек.» (Суд.15:15.). – прим. Гриня


[Закрыть]

– Мудреный вопрос! – послышалось со всех сторон. – А вы не скажете нам, достопочтенный?

– Как бы не так! В Константинополе я заплатил один золотой учителю за то, что он научил меня. Я знаю много таких вещей, каких и сам Соломон мудрый не знал. Если б я не был хорошим учителем, его преосвященство архиерей и его высочество паша стали б мне оказывать такой почет? Видите этих учеников, что сейчас пели? Сегодня ночью я поведу их на званый вечер к епархиальному начальнику, они там будут петь. Сам паша будет в гостях.

Все слушатели пришли в изумление.

Я удалился, возмущенный наглым хвастовством учителя.

В нескольких шагах от передвижной школы сидел у ворот своего дома виноградарь и гнал водку в котлах. Котлы принадлежали отдельным лицам, которые отдавали их напрокат виноградарю и взамен получали определенную долю водки. Только у крупных владельцев садов имелись собственные котлы. Достопочтенный Симон время от времени подходил и вливал себе в глотку горячую жидкость, приговаривая: «Ну, теперь немного покрепче!» Казалось, будто он представлял собой измерительный прибор, посредством которого садовод определял крепость водки.

Незаметно очутился я за чертой жилых домов на берегу искусственного озера. Здесь собирается вода из родников и распределяется по очереди для орошения садов. Все озеро пенилось и клокотало наподобие гигантского котла. Множество головок то подымалось на поверхность, то вновь исчезало в воде. Купалась крестьянская детвора. На берегу лежали расслабленные от купанья ребятишки, погрузившие свои тела в прохладный сырой песок для защиты от палящих лучей солнца. Мальчики и девочки купались вместе. Как дети патриархального народа, они не стыдились друг друга. Я подошел к озеру. Вдруг окатило меня словно проливным дождем. Шалуны со всех сторон стали брызгать на меня водой: кто ртом, кто пригоршнями, кто арбузными корками. Я поспешил удалиться, промокший с головы до ног. Возвращаться домой наподобие мокрой курицы было бы обидно: ученики мастера Паноса подняли бы меня на смех. Я присел под деревом обсушиться.

Вокруг меня простирались возделанные поля, в огородах созревшие дыни слепили глаза. Хлеб во многих местах уже был собран в огромные скирды. Крестьянин старательно взваливал тяжелые снопы на тележку, перевязывал толстым кожаным ремнем и отвозил на гумно. Песня его была так же заунывна, как и скрип колес тележки; словно стонали оба: и крестьянин, и его тележка…

С другой стороны доносилась веселая беспечная песня гулявших горожан.

Было далеко за полдень. С моря дул холодный ветер и освежал изнуренную зноем природу. Поникшие листья стали оживать, стебли трав подымали головки, цветы улыбались. Окрестности оживлялись веселыми голосами гулявшего народа. Наступило время, когда ванцы запирают лавки и группами направляются в сады или на берег ручейков под сень дерев. Там и сям горят костры, дымятся вертела с шашлыками, воздух полон ароматом жареного мяса. На зеленой травке разложены белоснежные лаваши. Вокруг скромной трапезы собирается молодежь. Стаканы с водкой и вином обходят вкруговую; мертвая тишина садов оглашается их веселыми возгласами.

Неподалеку от меня на траве сидело несколько человек. Заметив, что я в одиночестве, пригласили к себе: они пришли на огород покушать дынь и арбузов. Ванцы любят отведать всякий плод на месте его роста.

На огородах виднелись небольшие строения наподобие башен, это были ночные убежища огородников. Они постоянно имели дело с ворами, потому им необходимо было укрепление. У одной башни дымилась небольшая печка, а на ней стоял глиняный кувшин. В нем огородник готовил себе ужин. Ах, сколько сладких воспоминаний воскресили во мне эта дымная печурка и этот глиняный кувшин! Не раз добрый огородник делил со мной свою скромную трапезу! Я покупал такой же кувшин, просил мать сварить такую же пищу, но никогда она не бывала так вкусна, как на огороде.

Заметив нас издали, огородник принес несколько зрелых дынь и арбузов и с поклоном положил перед нами. Я дал ему несколько курушей. С большим трудом он согласился взять деньги. Когда он удалился, один из сидевших сказал мне:

– Напрасно дали, они не берут денег. Раз мы сели подле его огорода – значит, мы гости.

– Но ведь он не приглашал нас, – возразил я.

– Все равно, здешний обычай таков.

– Во всяком случае, – заметил другой, – если дело дошло до платежа – заплатить должны были мы, ведь мы пригласили вас.

Третий заметил:

– Притом, вы слишком много дали; то, что он поднес нам, стоит всего несколько пари[87]87
  Пари – мелкая монета в Турции, меньше четверти копейки.


[Закрыть], эти плоды очень дешевы у нас.

– Я подарил ему.

Они с удивлением посмотрели на меня, хотя и дал я очень мало.

Из трех собеседников один был ктитор[88]88
  Ктитор – здесь – церковный староста. – прим. Гриня


[Закрыть], другой – член квартального совета, третий – ремесленник. Темой их разговора был случай, происшедший в этот день в канцелярии епархиального начальника.

Какая-то крестьянка, не желавшая жить с мужем, часто убегала из дому к родителям. Муж побоями несколько раз приводил ее обратно к себе. В конце концов крестьянин обратился с жалобой к архиерею. Тот приказал явиться обоим и рассудил так: жену взвалили на спину мужу, связали и всыпали ей пятьдесят ударов лозовыми прутьями; после наказания приказали мужу отнести свою ношу домой, не снимая ее со спины. От побоев несчастная женщина всю дорогу находилась в бесчувственном состоянии.

– Правильный суд! – сказал я с иронией, – ей богу! Жену избили в наказание за непокорность, а мужу приказали нести избитую жену в наказание за неумение обуздать непокорную.

Собеседники приняли мои слова всерьез.

– Ну, конечно, правильный, – ответили они, – виданное ли дело, чтоб жена осмелилась перечить мужу и убежать из дому. Если у тебя сбежит осел, как ты поступишь с ним? Ясно, отколотишь и вернешь обратно в хлев. Хвала нашему епископу – правильно рассудил бесстыдников.

– Стало быть вы довольны епархиальным начальником?

Ктитор, толстопузый и толстоголовый мужчина, ответил, сощурив по обыкновению правый глаз.

– В нашей стране не бывало еще такого епархиального начальника; с пашой он – паша, с ханом – хан, с беком – бек. Когда он едет к паше – словно сардар[89]89
  Сардар – в Османской империи титул командующего полевой армией. – прим. Гриня


[Закрыть]: спереди – верховые, позади – верховые, столько свиты, что по улице пройти нельзя. Турки удивленно переглядываются: «Ну и свита у этого армянского халифа!» Подъезжает к дому паши. Навстречу – толпа слуг: один берет коня за узду, другой поддерживает стремя и на руках ссаживает с лошади. И вот с большими почестями ведут его к паше. Паша встает, подает руку, усаживает повыше себя. Кто пользовался таким почетом и славой?

– Было б хорошо, – заметил я, – если б его преосвященство мог использовать свое влияние для блага народа. Но про него говорят…

– Что говорят? – громко спросил ктитор.

Я промолчал. Член квартального совета вмешался в разговор.

– С нас довольно, милостивый государь, и того, что он пользуется почетом. Чрез него и нам почет. Пусть он и не делает ничего для народа, мы все же гордимся им пред турками.

– Говорят, что он больше любит турок, чем армян.

– Так и должно быть, – вмешался ктитор, – необходимо их задабривать.

– Скажите, а что за человек Айрик?

– Айрик? Дервиш[90]90
  Дервиш – (перс. бедняк, нищий) мусульманский нищенствующий проповедник-аскет. – прим. Гриня


[Закрыть]! – ответил юноша, – никто не боится его.

– А епархиального начальника боятся?

– Ну, конечно!

Ктитор часто употреблял слово «конечно» и всегда при этом таинственно прищуривал правый глаз.

– Но зато Айрика любят, – сказал я.

– Кто его любит? – заволновался ктитор, – назовите мне хоть одного армянина-эфенди или армянина-бека, ну хотя б одного более или менее влиятельного человека, который любил бы его. А ведь они-то и главенствуют среди народа! Любят его только крестьяне и городская голытьба-ремесленники, у кого он бывает на дому. Ну, скажите, разве подобает ему знаться с такими людьми. Он ведь настоятель знаменитого монастыря. Ему следует вести знакомство с людьми, равными себе.

– А ведь сам Иисус Христос знался с бедным, как мы, ремесленным людом и всегда сторонился беков и эфенди, – заметил сидевший рядом ремесленник. Его, видно, привели в негодование последние слова ктитора.

– Ну, скажите, кто боится его? – спросил рассерженный ктитор и на этот раз по ошибке прищурил левый глаз. – Если б он водился с большими людьми, тогда б боялись его.

Я не вытерпел.

– Да зачем же бояться, какая в том необходимость? Ведь Айрик духовный отец. Разве дети должны бояться отца?

– Конечно, должны бояться. Коли дети не станут тебя бояться, сможешь ли удержать их в повиновении?

В общественной жизни они требовали такой же формы правления, как в семье, где самовластно царила железная палка деспота-отца. Считая вполне удачным приведенный им пример об отношениях между отцом и детьми, ктитор обратился ко мне со словами:

– Вы не знаете Айрика… Ведь его не боятся и ни во что не ставят. Если случается бывать ему у паши, он отправляется один, пешком и без слуг. На улице никто не узнает его и не уступает дороги. Слуги паши, когда он приходит, не встают с мест, да и сам паша оказывает ему холодный прием.

– И понятно почему, – возразил ремесленник, – ведь Айрик действует всегда наперекор паше.

Неоднократно слыша имя паши, я спросил:

– А что за человек паша?

– Дай бог ему долгой жизни, – ответил член квартального совета, – такого хорошего паши еще не бывало на свете. Сколько народу он перевешал, сколько ушей, рук, носов поотрубал, сколько домов сжег, сколько семейств погубил и овладел их имуществом! Его сабля сочится кровью! Все боятся его, как огня, всех он держит в страхе!

Страх, страх и страх! Странные создания люди: они любят силу, даже грубую, безжалостную, варварскую, чтоб преклоняться перед нею, боготворить ее! Я был уверен, что мнения как члена квартального совета, так и церковного ктитора были вполне искренние. Они были убеждены, что иначе и быть не могло, что необходимо постоянно чувствовать страх перед начальством, повиноваться ему, – будь то епархиальный начальник или правитель страны. Даже ремесленник, показавшийся мне человеком симпатичным, смолчал и ни слова не возразил, члену квартального совета. Быть может, он остерегался высказывать неблагоприятное для паши мнение!

– Выходит, ваш паша хорош лишь потому, что душит людей, грабит и сжигает дома? – задал я вопрос ктитору.

– Ну, конечно. Если он не будет действовать так, кто же будет бояться его? Все превратятся в зверей и перегрызут друг друга.

– Это равносильно тому, – возразил я ктитору, – что он сокращает число других зверей, чтобы самому пользоваться их добычею.

Он ответил мне:

– Лучше довольствовать одного крупного зверя, чем сотню мелких.

– И наедаться крохами с его стола…

Ктитор посмотрел на меня в упор. Не знаю, удивляли его или сердили мои слова. Я понял, что имею дело с людьми, преклоняющимися перед силой, и потому решил показать себя.

– Сегодня вечером я встречусь как с вашим пашой, так и с епархиальным начальником.

Ктитор был ошеломлен.

– А вы кто будете, позвольте узнать? – спросил член квартального совета.

– Я переводчик доктора-европейца, приехавшего в ваш город. Мы приглашены сегодня на ужин к архиерею. Там будет и паша.

Они стали относиться ко мне с особенной почтительностью.

Появление достопочтенного Симона с группой певчих прекратило наш спор.

Достопочтенный взял с собой только певчих, а остальных учеников распустил. Сегодня он приглашен к архиерею, так весь город должен знать об этом, а здесь собралось довольно много народу. Проходя мимо нас, учитель многозначительно кивнул головой ктитору и сказал:

– Сегодня будем петь «там»…

– Хвала тебе, почтенный Симон. Да не иссякнет голос твой, – ответил ктитор.

Достопочтенный подал знак, и дети запели:

 
Соловушка с кустика розочку мáнит,
На камешке пéрепел «пи-пи-пи» кличет.
На зов соловья зарумянилась розочка,
На зов перепелки любимый слетел.
 
 
     Люби, перепелка, – ведь друг твой любезный,
     Люби, соловейко, твой кустик чудесный!..
 

– Прекрасная песня! Хорошо поют, – промолвил ктитор. – Владыко очень любит эту песню.

Не знаю, что было хорошего в этой бессмысленной и бессвязной песне, да и исполнение было прескверное.

Когда учитель удалился, ктитор сказал мне:

– Не человек, а золото наш Симон. С того дня, как открыл он школу, любо смотреть на наших сыновей! Раньше были головорезами, а теперь присмирели, словно овечки, пикнуть не смеют!

– Правду говорите?

– А чего мне врать? – обиделся ктитор. – Попробуй мальчуган пикнуть дома, мать сейчас же: «Учителю скажу». Ребенок со страху затрясется и смолкнет.

И здесь страх и страх! Мне пришла на память мать и школа тер Тодика: «Нужно бояться паши и архиерея, чтоб пребывать в послушании, чтоб не творить злого дела. Нужно бояться и учителя, чтоб научиться чему-нибудь и стать благонравным…»

Нашу беседу вновь прервала проходившая группа молодых людей; впереди выступали музыканты, за ними какой-то хорошо одетый мужчина в окружении пьяной компании с бутылями водки в руках; бездельники на ходу пили и горланили на всю улицу.

Мои собеседники привстали и крикнули им:

– Здорóво, Минас-ага, живи и весь век веселись!

Минас-ага – хорошо одетый господин – кивнул головой в знак благодарности, и пьяная компания удалилась.

– Кто этот Минас-ага? – спросил я.

Член квартального совета не дал мне прямого ответа.

– Недавно вернулся из Константинополя, много денег привез.

– А теперь сорит ими…

– А что ему делать, божий человек! Ведь мы один раз рождаемся, один раз и помираем, вторично не появимся на свет! Пока жив – пей, ешь, веселись! Нажитого в могилу не унесешь…

– Пусть пропадом пропадет этот мерзавец, – ответил ремесленник на философствование члена совета, – лет десять босой бродил он по улицам Константинополя с бурдюком за плечами и стаканами воду продавал… Семья дома жила впроголодь. А теперь сколотил себе небольшое состоянье и швыряет деньгами зря, без расчету, направо и налево… Но ненадолго хватит! Влезет в долги, вернется в Константинополь и опять примется за прежнюю профессию… А семью оставит без куска хлеба на произвол судьбы.

– Неужели продавец воды в Константинополе здесь может стать барином, ага? – удивился я.

– Да, – ответил ремесленник. – У нас в Ване такой порядок: у кого завелись в кармане пара-другая курушей, тот и барин. Здесь не смотрят на то, каким преступным путем он их заработал.

Прошла другая группа людей.

– Вот вам и другой ага, – продолжал ремесленник, указывая на хорошо сложенного молодого человека, – этот тоже недавно вернулся из Константинополя. Там он был тёрщиком в банях. Надо видеть тамошние бани, какой разврат царит там – и вы тогда только поймете, какую низкую и позорную роль играет тёрщик. На днях он женится на девушке из порядочной семьи. Но не долго ему роскошествовать! Проест и прогуляет он деньги, влезет в долги, бросит несчастную жену на произвол судьбы, поедет обратно в Константинополь и опять примется за прежнее ремесло!..

Вдали показался о. Егише.

– «Фармазон»[91]91
  Фармазон – здесь – искаж. «франкмасон» – вольнодумец, нигилист. – прим. Гриня


[Закрыть] идет, – произнесли с усмешкой ктитор и член совета.

– А что такое «фармазон»? – спросил я ктитора.

– Неверующий человек. Он открыл в нашем околотке школу для девочек, но мы собрали прихожан и ликвидировали ее.

Ремесленник ничего не сказал. Отец Егише не показал и виду, что знаком со мной. Поздоровался и подсел к нам. Ктитор и член совета встали и удалились, как от чумы. Батюшка спросил ремесленника, как он поживает, а затем обратился ко мне:

– Вы вероятно, приезжий?

– Да, я состою переводчиком у доктора-европейца. Сидеть дома наскучило, вышел подышать свежим воздухом.

– И хорошо поступили, сын мой. Вот вы и познакомитесь с жизнью ванцев, с их развлечениями.

Ремесленник продолжал свои замечания:

– С жизнью ванцев следует знакомиться в самом Константинополе. Видите, как они здесь разодеты, прифранчены, беспечно разгуливают по городу, развлекаются, всего у них вдоволь. А посмотрите вы на них в столице! Грязные, ободранные, голодные, бродят без дела по улицам и нередко попрошайничают. Но вот ванец нашел работу, сколотил небольшую сумму, достаточную, чтоб переплыть море и прожить несколько месяцев в семье. Покупает пару платья, возвращается на родину и живет на широкую ногу, позабыв, с каким трудом он нажил состояние. Большинство все же годами остается в столице, так как не может скопить денег на обратный переезд. Мы должны благодарить море: оно оказывает нам большую услугу. Не будь между нами и Константинополем моря, все ванцы поголовно перекочевали бы туда. По суше они могут идти пешком, но для путешествия по морю нужны деньги, а добыть их ванцу нелегко – приходится все закладывать.

– А разве ванцы не сорят деньгами в столице? – заметил о. Егише. – Там творится то же, что и здесь.

– Вы правы. Многие забывают родной дом, семью и остаются на чужбине до самой смерти. Жизнь их поистине достойна сожаления. Трудятся месяцами, но завелось несколько грошей – всё спустят в один день. В них пробуждаются животные страсти, и они отдаются пьяному разгулу и разврату. Приходят в себя лишь тогда, когда хозяин кофейни оберет их до последней нитки и вышвырнет их из своего злачного заведения на улицу.

– А каким путем они добывают себе средства?

– Самыми низкими путями. Мне понятно, когда великан-мушец или могучий шатахец отправляются в Константинополь. Они избирают профессию, подобающую мужчине: становятся амбалами[92]92
  Амбал – носильщик, переносящий на себе тяжести.


[Закрыть] в таможне или на пристани, выгружают с пароходов огромные тюки, или нанимаются в пожарники, смело врываются в дом, объятый пламенем, или же поступают в матросы и борются с волнами – словом, избирают род занятий, требующий физической силы, здоровья и отваги. Но когда тщедушный, слабосильный ванец уходит на заработки, он избирает более легкую профессию. Отправляются они еще в молодые годы, поступают в ученики к цирюльникам или прислужниками в кофейнях, или же, как видели на примере Минас-ага и другого молодого человека, тёрщиками в банях, или же продавцами воды на улицах. Но больше всего развращает служба у частных лиц, преимущественно в домах богатых магометан или сановника-паши. Чтоб понять, какую позорную работу выполняет эйваз-прислужник, надо знать магометанскую семью. Он научается подличать, гнуть спину, привыкает к утонченному разврату гаремов – и здесь умерщвляет свою мужественность. И не редкость, когда прекрасно одетый красавец-эйваз, на склоне лет превращается в жалкого оборванца. С корзиной за плечами бродит он по улицам, собирает по дворам мусор и за несколько грошей сбрасывает в море. В обоих случаях он унижает себя, уклоняется в сторону, скатывается вниз…

В словах ремесленника почувствовалась горечь. Он продолжал:

– Взгляните на эту гуляющую и развлекающуюся толпу, на этих беспечных людей – все они по уши в долгах. Среди них вы не найдете ни одного, кто бы раз десять не побывал в столице и не прожил там несколько лет. Леность, праздность и роскошество вывезли они оттуда.

Я вспомнил слова, сказанные как-то Асланом: «Константинополь развратил ванцев, много времени и труда понадобится, чтоб преобразовать такое общество».

– Прискорбно то, что описанная вами язва переносится в деревню и заражает трудовое крестьянство, – подтвердил о. Егише, когда ремесленник закончил интересное повествование о ванцах, – Они также начинают бросать земледельческий труд и отправляются в Константинополь на заработки. Лучшие силы народа физически расслабляются и гибнут на чужбине.

Солнце уж склонялось к закату. Я стал торопиться домой, так как Аслан ждал меня. Отец Егише и я попрощались с ремесленником.

На обратном пути я спросил батюшку:

– Кто он?

– Кузнец.

– Но как дельно говорит и внушает уважение к себе.

– Он довольно развитой человек, – и, оглянувшись по сторонам, прибавил шопотом, – он «из наших».

– Аслан знает его?

– Да.

– А он Аслана?

– Нет, не знает.

Солнце уже зашло. По моему лицу скользнула приятная прохлада. Гуляющая толпа все увеличивалась. Слышались песни, веселые голоса, смех.

Я вспомнил слова Аслана: «Этот народ смеется сквозь слезы…»