Текст книги "Искры"

Автор книги: Раффи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 49 страниц)

Глава 11.
ПУСТЫНЬ КТУЦ

Монахи привели нас в монастырь и предоставили нам самую удобную келью. Развели огонь. Мы обогрелись и стали сушить одежду у камина. Берзен-оглы остался на берегу, чтоб узнать о судьбе лодки. Аслан не сказал ему ничего, не запретил, как врач, идти в мокрой одежде к берегу моря, где буря продолжала свирепствовать, дул холодный, пронизывающий ветер. Да и едва ли Берзен-оглы послушался бы совета врача, когда погибала его любимица, его лодка!

Ветер проникал в комнату из отверстия камина, и маленькая келья была полна дыму… Я дрожал всем телом… Никогда огонь не был мне столь приятен, как сегодня.

Когда я порядочно обогрелся, первой моей заботой было узнать, при мне ли подаренный Цовик гребешок. К великой моей радости, я ощутил его за пазухой.

Аслан также направил свою руку за пазуху, но достал оттуда совершенно иную вещь, а именно рекомендательное письмо епархиального начальника, промокшее и измятое, и передал приставленному к нам монаху.

– Прошу отнести настоятелю монастыря бумагу его преосвященства; правда, буквы местами стерлись, но все же возможно понять, с какой целью я приехал в обитель.

При слове «епархиальный начальник» монах с особенным почтением взял бумагу, повернул ее несколько раз, попробовал прочесть и промолвил с видом человека, сделавшего открытие:

– Печать его преосвященства!

И тотчас вышел. Мы остались одни.

– Недурно было бы выпить чего-нибудь, чтоб отогреться… Хотя бы вина…

– А разве здесь водится вино?

– Вряд ли.

В это время вернулся монах и объявил, что отец игумен готов исполнить все наши желания. Аслан спросил про вино.

Монах смутился.

– Как будто немного вина и можно будет раздобыть, – промолвил он после долгого раздумья. – У отца настоятеля припрятано полбутылки для причастия.

Он подсел к нам и с особым сердечным сокрушением поведал о тех затруднениях, которые испытывают они, когда кончается вино для причастия… Но всегда на помощь отцу настоятелю приходит чудо. И рассказал нам один случай. Существует около Вана монастырь, прозываемый «Журавлиным». Как-то раз во время богослужения святой отец, служивший обедню, заметил, что вина в чаше нет. Не желая прерывать обедни, он обратился с мольбой к всевышнему, и вдруг, по божьему веленью, сквозь окно храма спустился с неба журавль с виноградной кистью в клюве и подлетел к алтарю; святой отец взял кисть, выжал ее в чашу. С той поры монастырь зовется «Журавлиным».

Мы, разумеется, отказались от вина, не желая ставить монахов в столь затруднительное положение: добывать вино с помощью птиц.

Впрочем, юный монах не это имел в виду, он хотел показать, что и он кое-что знает.

– У нас в обители, – добавил монах, – никаких напитков, кроме воды, не употребляют. Да и богомольцам запрещено приносить с собой вино.

Зазвонили к обедне.

По уставу всякий приезжий обязан выполнять монастырские правила, однако монах, в виду нашего злоключения, не потребовал от нас отправиться к обедне.

Он извинился и, уходя, обещал после литургии повести нас в трапезную.

Отведенная нам келья была, конечно, самой чистой и удобной во всем монастыре, но она скорее походила на темный курятник. На глиняном полу была постлана рогожа из болотных трав, а для особого почета сверху застлали куском старого ковра. Стены были из нетесаного камня: связующий их цемент с течением времени обветрился и вывалился, отчего образовались уродливой формы щели и впадины, служившие убежищем для насекомых и гадов.

Я страшился только скорпионов и змей.

Вместо них из расщелины выползла сероватая ящерица; она, видимо, привыкла к прежнему обитателю кельи и потому не избегала присутствия людей. Сделав несколько кругов по келье, она проползла между мной и Асланом, приподняла остроконечную головку и, убедившись, что это не ее любимец-монах, с недовольством уползла обратно в щель. По келье свободно бегали мыши. В монастыре не держали кошек, да и вообще никаких животных, даже кур, которые уничтожали бы насекомых.

В келье было темно. Два узких окна находились под самым потолком. Свет не достигал пола, такие окна можно встретить лишь в тюрьмах. Но там они умышленно устроены высоко, чтоб заключенные не могли убежать. Каково же их назначение здесь?

– Ты не понимаешь, почему окна так узки и высоко пробиты? Это сделано с целью, чтоб монахи не соблазнялись внешним миром и проводили жизнь в благочестивых духовных размышлениях. Ужасное самоотречение! Люди по доброй воле отказывались от созерцания прекрасного божьего мира, – в особенности здесь, в непосредственной близости чудесного моря, роскошных картин природы!

Все кельи в монастыре, а их было более ста, походили одна на другую. Двери открывались не наружу, откуда возможно было бы что-нибудь увидеть, а в извилистые, наподобие лабиринта, проходы, где даже средь бела дня нужно было ходить со свечой, чтобы не разбить головы. Здесь обитали ушедшие из мира отшельники. Но, как ни странно, многие из них находили могилоподобные кельи слишком удобными и уютными; они покидали их и выкапывали в скалах острова пещеры, где и селились, чтоб не иметь совершенно сношений с людьми. Среди них был и сам игумен, редко показывавшийся братии. О нем рассказывали много чудес.

Сегодня, по случаю нашего приезда, он спустился с горы из своей пещеры.

До приезда в пустынь я предполагал увидеть там чистые светлые комнаты, обращенные к морю залы с прохладными балконами, в кельях – все удобства для занятий, полные священных книг шкафы, стены, украшенные портретами святых отцов, потрудившихся ради веры и родины, – словом, я ожидал увидеть мирную, благовидную жизнь инока, который вдали от мирской суеты окружает себя предметами, пробуждающими возвышенные идеи, облагораживающими сердце, вселяющими человеколюбивые качества, высокие добродетели. Что же я увидел? Пустые, мрачные комнатушки, совершенно без мебели, лишенные света и воздуха. Бумага, чернила и книги были не в обиходе монастырского быта.

На подоконнике отведенной нам кельи лежал запыленный, изъеденный молью псалтырь в деревянном переплете, обтянутом кожей. К какой эпохе относилось издание этой книги? Это был единственный предмет в келье, привлекавший внимание. Ни одного шкафа, очевидно, в тех видах, чтобы лишенные собственности монахи не поддавались искушению дьявола и не обзаводились складочными местами.

– Среди армянского монашества, – сказал Аслан, – иноки, занимавшиеся умственным трудом, изучавшие вопросы христианского вероучения, писавшие свои труды, всегда составляли исключение. И прискорбно, что такие монахи подвергались гонениям со стороны своих же собратьев, считались недостойными членами братства. Вот в каких выражениях заявляет свой протест против религиозного направления своей эпохи Езник[65]65
  Езник Кохбаци (ок. 380–450) – армянский философ и богослов; ученик святого Месропа Маштоца, создателя армянского алфавита; один из основоположников армянской патристики (учения лидеров христианства в послеапостольские времена, основа христианского религиозного мировоззрения). Здесь приводится цитата из труда «Наставления Езника Кохбаци», апофегмата – сборника нравоучительных афоризмов. – прим. Гриня


[Закрыть], лучший из иноков пятого века: «Наши рты провоняли от постной пищи, наши языки притупились от пения псалмов, а любви и смирения, чего требует господь бог, у нас нет. Монахи не едят мясо, но безжалостно притесняют ближних; не пьют вина, но душу обагряют кровью; ненавидят женатых, а в помыслах творят прелюбодеяния; одевают худшую одежду, но сгорают от алчности. От таких людей следует убегать и не иметь с ними общения…»

– Эти фарисеи и лицемеры, о которых говорит Езник, – продолжал Аслан, – во все времена составляли большинство, они под маской благочестия развивали в себе самые гнусные страсти, Но самым губительным было непритворное соблюдение данного ими обета. Умерщвлять плоть, изнурять тело длительным постом и подвижничеством, чтоб сделать его неспособным к каким-либо влечениям – это не что иное, как своего рода духовное варварство. Ежедневно и ежечасно притуплять свой ум повторением одних и тех же молитв, чувствующее и мыслящее существо превращать в своего рода машину – разве это не умерщвление духа? Все это имело место в наших пýстынях, все это увидим мы и здесь. Подвижничеством они желали убить дурные влечения плоти, духа и сердца. Но когда тело, душа и сердце теряют способность к дурным стремлениям, тем самым они становятся неспособными и к возвышенным порывам. Человеческое существо превращается в живой труп, делается идиотом.

Рассуждения Аслана были прекрасны, но… мне хотелось есть. Холодная морская ванна возбудила сильный аппетит. Я не жалел ничего из вещей, выброшенных нами в море во время бури, вспоминал лишь белые лаваши и жареных цыплят, которых Цовик завернула в платок и уложила в лодку. С нетерпением ждал, когда нас позовут в трапезную. Когда придет монах? После обедни? Когда же кончится обедня? Уже было за полдень, а мы с раннего утра ничего не ели.

Буря не утихала. Ветер продолжал бешено реветь. Вошел лодочник, грустный и беспомощный, словно араб, потерявший в пустыне верблюда. Когда я стал утешать его, он ответил:

– Потеря лодки меня не так тревожит; я со страхом думаю о том, как проведу эту ночь.

– Почему?

– А вот увидите, как мы промучимся…

Он не объяснил, в чем будут заключаться наши мучения, а стал жаловаться, подобно мне, на голод.

– В таком случае, зачем выбросили жареных кур в озеро? – упрекнул я.

– А ты думаешь, нам удалось бы ими полакомиться? – сказал он, смотря мне прямо в глаза. – Здесь, брат, мяса не едят; паломникам запрещено приносить с собой мясную пищу, чтоб не вводить в соблазн святых отцов.

Невежественный лодочник протестовал против того же, против чего восставал монах Езник в V веке.

– Стало быть, здесь богомольцы не приносят в жертву баранов?

– Нет, на острове запрещено проливать кровь. Богомольцы режут баранов в «заозерном домике». Там режут, а здесь едят. Это бывает лишь раз в год, когда съезжается бесчисленное множество паломников.

Против острова на материке стоял домик, названный лодочником «заозёрным». Этот домик, принадлежавший пýстыни, находился на расстоянии одного часа пути по воде. Там находилось все хозяйство обители. Там работали, а в пýстыни только молились, жили в аскетизме и подвижничестве.

Наконец пришел инок и пригласил нас в трапезную… Посреди обширной комнаты, во всю ее длину, стоял каменный стол, а по обеим его сторонам тянулись длинные скамьи. Более ста человек могло уместиться на них. В богатых монастырях столы и скамьи изготовлялись из мрамора, здесь же они были сделаны из простого серого камня. В головах сидел игумен. Мы подошли, приложились к его руке. Это был монах, среднего роста, до времени состарившийся, с ласковым взглядом, добродушным лицом и слабым голосом. Он казался изнуренным, обессиленным, все в нем истерлось и облиняло, как его пришедшая в ветхость одежда. Игумен ласково усадил Аслана по правую, а меня по левую руку, лодочник сел рядом со мной. Игумен выразил соболезнование по поводу постигшего нас несчастья и возблагодарил всевышнего за счастливое спасение. На этом наша беседа оборвалась, ибо в трапезную молча и бесшумно, словно ночные привидения, вошли иноки и вытянулись в ряд по обеим сторонам стола. Сотворив молитву, каждый опустился на свое место.

Царило всеобщее молчание. Молчали и мы, следуя монастырским правилам. Перед каждым трапезником лежала медная луженая тарелка и деревянная ложка; на пять душ полагалось по одной большой деревянной солонке. На столе было много всякой зелени: свежего луку, ботвы и др. Все это съедалось с жадностью, напоминавшей пастьбу животных. Прислуживали иноки. Они подали только одно блюдо – приготовленный из пшена плов, слегка политый конопляным маслом – и поровну уделили каждому. Несмотря на мучивший меня голод, я не мог дотронуться до пищи. Хлеб был из ячменя с небольшой примесью пшеницы, он был не съедобен, куски шелухи застревали в глотке. На Востоке такими хлебцами кормят лишь верблюдов. Лодочник ел с большим аппетитом. Других напитков, кроме воды, не было. Все ели как-то лениво, медленно, но не потому что пища не удовлетворяла их: сегодня, в честь нашего приезда, был приготовлен праздничный обед, а это случалось в году лишь раза два или три. Они ели и, казалось мне, думали: «Почему человек нуждается в еде? Выло бы лучше, если б он был избавлен от этой излишней заботы, чтоб иметь больше времени предаваться молитвам и прославлению творца». И действительно, они ели только раз в день, да и то постную пищу, а по праздникам готовилась для них скоромная пища, но без мяса.

В трапезную в тот день, как потом объяснили нам, явилась к столу не вся братия. Вообще одни приходят обедать раз в два дня, другие – в неделю раз, есть и такие, что и совсем не приходят, а в своих скитах питаются одними лишь растениями. Мне стало понятно, почему мы среди несчастной братии монастырской не увидели ни одного здорового человека: все были хилы, болезненны, с высохшими, испитыми лицами. Ни один из них не имел ни огромного живота монаха-католика, ни его заплывшего жиром румяного лица.

В трапезной раздавался лишь монотонный голос монаха, в течение всего обеда читавшего наверху за решеткой жития святых. Все со вниманием слушали его. Но я не слушал, ибо не знал древнеармянского языка. Мое внимание привлекла медная посуда разнообразной формы и величины с надписями на армянском языке. Вероятно их принесли в дар монастырю паломники разных стран для избавления от грехов. На каждой были вырезаны имена жертвователя, его родителей и детей. Некоторые из них были очень красивы.

– Это образцы древнего искусства, – пояснил Аслан, – они могут послужить украшением любого музея.

Одежда иноков была однообразна – из грубого волоса, цвета жженного кофе: она служила не для защиты тела, а скорее для изнурения его; даже рубахи, надетые поверх голого тела, были сшиты из грубой шерсти и подобно пиле истязали плоть. На головах были шерстяные колпаки, повязанные черными платками. Такой головной убор – на языке пустынников «куситá» – был заимствован (как показывает само слово) еще в самые древние времена у сирийцев, когда духовенство последних играло большую роль в нашей церковной жизни. На ногах у всех – тяжелые чувяки на деревянной в три пальца толщиной подошве. Одежда игумена ни по цвету, ни по форме не отличалась от одеяния братии.

Все были невозможно грязны на вид: они до такой степени ненавидели свое тело, что не заботились даже об элементарной чистоплотности. Они никогда не мылись, казалось мне, даже не причесывались. Волосы и бороды у всех были всклокочены, и они походили на сумасшедших.

Обед как начался, так и закончился молитвой. Все поднялись, почтительно отвесили поклон игумену и тихо, не спеша, разошлись по кельям. Но и там они не знали покоя: надлежало искать утешения в чтении псалтыря до самой вечерней службы. Прогулки были запрещены.

Когда мы остались наедине, игумен обратился к Аслану:

– Я прочел бумагу его преосвященства, г. доктор. Цель поездки вашей весьма похвальна; я с большим удовольствием готов исполнить все, что пожелаете, если в нашем монастыре найдутся интересующие вас рукописи.

– Премного благодарен вам, отец игумен, за ваше добросердечное отношение; вы меня обяжете, если предоставите каталог рукописей. Я читаю по-армянски.

– У нас списка не имеется. Сколько раз собирались составить, но не нашлось времени.

Я чуть было не спросил: а чем же вы особенно заняты, что не имеете времени составить простой список?

– Тем не менее, отец игумен, мне очень хотелось бы познакомиться с имеющимися в монастыре книгами.

– Правда, – ответил игумен как бы сам себе, – когда-то в монастыре было много книг… Но сколько раз наш монастырь подвергался разорению… Все, что оставалось, унёс проклятый Ланктемур[66]66
  Ланктемур (Ленг-Тимур) – Тамерлан. – прим. Гриня


[Закрыть]…

– Следовательно, ничего не осталось? – удивился Аслан.

– Всего несколько томов.

– Покажите мне их, святой отец.

– С удовольствием, г. доктор, пойдемте.

Мы вышли из трапезной. Игумен приказал принести ключи от церкви, где хранились книги.

– Но прежде я бы попросил вас показать мне монастырь. Мне, как европейцу, весьма желательно ознакомиться с устройством армянских монастырей.

Будь на месте игумена кто другой, он устыдился бы показать европейцу монастырь, где на всем лежала печать мертвечины, застоя и опустошения. Но монах с особым удовольствием принялся показывать, ибо жизнь монастыря заключалась именно в мертвенности и являлась «пýстынью» в буквальном смысле слова.

Игумен повел нас по кельям иноков. Тот же могильный тлен, убийственный мрак и сырость, как в нашей келье. Тот же псалтырь на окне, та же рогожа на полу и на ней кусочек старого ковра, на котором, как в кресле, восседали иноки. При виде нас они приподымались и, словно преступники, стояли, опустив головы. На их окаменевших лицах не двигался ни один мускул, а глаза словно застыли в орбитах. Нельзя было без жалости глядеть на этих несчастных. Во многих кельях вовсе не имелось печей, а постелей мы не увидели ни в одной. Подчеркивая именно эти факты, игумен указал на высокие качества своей братии.

– Даже в сильную зимнюю стужу иноки не топят печей; a постелями им служит собственная одежда. Я приучил их спать на голом полу.

В последних словах игумена прозвучала невинная хвастливость, вызванная чрезмерно строгим отношением к жизни.

– Они не болеют?

– Мои иноки редко болеют или умирают от болезней. Смерть приходит, когда сами просят и готовы принять её.

Но все же в одной келье мы увидели больного монаха. Беспомощный, одинокий, лежал он на холодном полу, закутавшись в свою одежду, и глухо стонал. Аслан предложил оказать медицинскую помощь.

Игумен запротестовал.

– Пусть страдания послужат ему искуплением…

В чем провинился несчастный, какое совершил прегрешение – игумен ничего не сказал об этом.

Осмотрев монастырские строения, мы вошли в церковь. В правой ризнице, где хранились древние рукописи, было темно, и игумен зажег свечу. На окне, в пыли и плесени, в страшном беспорядке были навалены книги; при виде подобного преступного отношения к трудам предков, Аслан не мог сдержать гнева.

– Я не думаю, чтоб даже Ланктемур так небрежно обращался с армянскими книгами. Если верить преданию, он увез их в Самарканд, приказал выстроить специально для них башню, где с особой рачительностью хранил привезенные книги.

Слова Аслана нисколько не задели игумена.

– В снег и дождь, г. доктор, вон там каплет, – отвечал спокойно игумен, указывая на отвалившийся потолок ризницы, – вот почему сырость. Когда мы заметили, что книги портятся, отобрали наиболее ценные и хранили их в безопасном месте.

– По всей вероятности, священные книги отобрали.

– Разумеется.

– А несвященные оставили на прежнем месте, чтоб продолжали гнить?

Игумен ничего не ответил. Вероятно, он был удивлен неуместным гневом доктора. Я помог Аслану разобраться в книгах. Игумен нехотя светил нам. Каковы же были, по его мнению, «несвященные книги»? Были обнаружены отборные экземпляры рукописей Хоренаци, Лазаря Парбского, Егише и Давида Непобедимого и ряда других выдающихся наших писателей, но все они были наполовину сгнившие и потрепанные; в целости был лишь один экземпляр Хоренаци, но и тот без первых и последних страниц.

– Лечебник нашли? – спросил игумен.

– Не встречал, – ответил Аслан.

– Один экземпляр, кажется, был, но не помню, кто взял.

– И хорошо поступил, что взял, а не то его постигла бы та же участь, – возразил Аслан.

С глубоким огорчением мы вышли из ризницы, где были свидетелями варварского отношения к культурным ценностям. Острова Ванского озера считались безопасными местами, и находившиеся на островах скиты с давних пор служили книгохранилищами. Невежественные же монахи превратили их в кладбища книг…

– А теперь, отец игумен, прошу показать ваши священные книги – несвященные видели…

Игумен смутился, не зная, как поступить. Аслан, поняв причину его нерешительности, успокоил его, заявив:

– Я только издали погляжу…

– Да благословит тебя господь, – произнес, запинаясь игумен, – вы понимаете, г. доктор, что светским лицам не разр…

– Не разрешается касаться священных книг, – докончил Аслан, – я понимаю вас, святой отец…

Когда мы вошли в одну из ризниц храма, где хранились монастырские ценности, игумен зажег две свечи, передал одну мне, другую Аслану. Потом он перекрестился, подошел к большому ящику из черного дерева и, прочитав молитву, открыл его. Откуда привезли этот ящик? В каком веке он был сделан? – никто ничего не знал об этом. Здесь хранились церковные святыни, кресты, святые мощи в золотой и серебряной оправе, драгоценные сосуды и среди них священные книги. Игумен достал большой узел, вынес из ризницы и положил на алтарь. Пропев шаракан, он достал какой-то предмет, обернутый во множество платков. Это было знаменитое «Красное евангелие» – так оно называлось, вероятно потому, что в его орнаменте преобладал яркокрасный цвет, Игумен стал раскрывать разноцветные платки из дорогого шелка; на некоторых были вытканы искусной женской рукой разнообразные рисунки и картины из священного писания. Богатые ванские «ходжа»[67]67
  Ходжа – богатый, знатный человек, купец.


[Закрыть], которые с давних пор растекались по всем странам света, отовсюду – с востока и запада – приносили эти драгоценные платки в дар св. евангелию.

Когда игумен раскрыл «Красное евангелие», Аслан и я не могли прийти в себя от изумления. Пергамент был тонок и гладок, как бумага лучшего качества, рисунки великолепны, буквы изящны. Каждая глава начиналась рисунком, идея которого была взята из содержания главы. Переплет – весь из серебра, украшенный драгоценными камнями и тонкой орнаментовкой.

С чувством глубокого благоговения мы приложились к Евангелию.

– Эта книга весьма ценна, как редкий образец армянской письменности и древнего искусства, – сказал мне Аслан, когда мы вышли из храма.

Я был оскорблен в своих чувствах. «Неужели возможно так относиться к святыне, – думал я, – и судить о ней лишь с точки зрения искусства». Игумен пригласил нас к себе в келью. Аслан пошел к нему, я остался на дворе. Подошел Берзен-оглы и повел меня показывать остров.

К полудню буря утихла. Волнение на озере почти улеглось, тучи рассеялись, и засияло солнце ярко, весело. Мы долго бродили по скалистому острову. Лодочник знакомил меня с местами, связанными с древнейшими преданиями. Кругом было совершенно голо, никакой растительности; кое-где желтел бессмертник и росли метельчатые растения. Монахи не удосужились посадить хотя бы несколько деревьев. Родников было много, и остров можно было превратить в рай. Даже о себе не подумали иноки: ведь многие питались только растениями.

Кругом ни одного живого существа; казалось, даже птицы покинули остров.

Мы заметили вдали полунагого человека со всклокоченными волосами и бородой. Он испуганно поглядел на нас и вдруг, закрыв руками глаза, пустился бежать прочь: вскоре он скрылся среди скал.

– Кто он? – спросил я.

– Отшельник, – ответил с благоговением Берзен-оглы.

Мы остановились.

– А почему он убежал?

– Отшельники не желают видеть лица грешных.

При виде подобных людей мной овладевает непонятная грусть, тоска, поэтому я поспешил вернуться в келью. Лодочник отправился бродить по берегу.

Аслан не возвращался. Почему он так засиделся у игумена? Не думаю, чтоб святой отец угощал его.

Вернулся он лишь через час. Почему он задержался, о чем они беседовали там, – ничего не рассказал мне Аслан, но я заметил, что он был крайне недоволен. Швырнув шляпу в сторону, он улегся на пол, бормоча: «От этих идиотов ничего путного не дождешься…»

Он закрыл глаза и замолчал. Мне показалось, что он спит. Не желая мешать ему, я вышел из кельи, присел у стены на камень и стал глядеть на озеро. Ко мне подошел приставленный к нам инок. Он был еще молод, но волосы его уже были тронуты сединой.

– Вы местный житель? – спросил я.

– Нет, я издалека, – ответил он с грустью.

– Откуда?

– Из Старого Нахичевана.

– Получаете письма от родных?

– Родные не знают, что я здесь.

– Как так?

– Я тайком убежал из дому.

– А что заставило вас покинуть родину?

– Наш домашний священник много рассказывал о скитах, об отшельниках. Я слушал его и столь увлекся жизнью пустынников, что решил покинуть грешный мир и удалиться в пýстынь.

Я вспомнил моего учителя, отца Тодика. Он также когда-то вскружил мне голову рассказами о чудотворстве пустынников.

– А вы не думаете хоть раз побывать на родине, повидать своих?

– Тот, кто вступает в обитель, не имеет права покидать острова. Здесь он старится, здесь и умирает.

Последние слова инока прозвучали грустью стосковавшейся души.

Я заговорил о другом.

– Скажите, существуют ли на острове отшельники-чудотворцы?

– Раньше были.

– А почему теперь их нет?

– И теперь есть, но они не желают творить чудес… Люди должны верить и без чудес, тогда их вера будет истинной верой.

И он долго говорил на эту тему.

Но я почти не слушал его. Чудный вечерний закат очаровал меня. Последние лучи заходящего солнца, как бы наперекор свирепой буре, нарушившей дневной покой, освещали берега озера ярким пурпуровым блеском. Вдали виднелись живописные холмы и долины древнего Агиовта. В давние времена здесь были удельные земли царевичей из дома Аршакидов. Наследник престола жил всегда при отце в Араратской области, а прочие царевичи отсылались сюда, в Агиовт, во избежание могущих возникнуть распрей из-за престола. На этих холмах среди мрачных ущелий юные царевичи развлекались соколиной охотой, нарушая покой пещерных зверей. А ныне по этим местам носятся на своих скакунах с копьем в руке сыновья курдских беков, преследующие оленей… Я видел Аргеш, город князей Каджберуни, с именем которого связано много прекрасных дней и много горестных бедствий. Персы, агаряне, греки в течение столетий проходили чрез сей злосчастный город и подвергали его варварскому опустошению, а чего не смогли доделать вандалы, довершило безжалостное море – затопило все окрестные места, оторвало Аргеш от материка и поглотило его в своей пучине. Роскошные дома, заселенные множеством людей, погрузились на дно морское.

Лучи заходящего солнца освещали лишь вершину цитадели, возвышавшуюся словно клинообразный остров над лоном вод. Море со дня на день грозило поглотить последние остатки города князей Каджберуни и стереть последние воспоминания о нем…

Позвонили к вечерне. Инок пригласил в церковь. Но меня в эту минуту позвал Аслан.

Он по-прежнему лежал на полу.

– Что с тобой? – спросил я.

– Ничего, немного нездоровится, – ответил он и повернулся на другой бок.

– Вероятно простудились: слишком уж долго оставались в мокрой одежде.

Он ничего не возразил, только попросил открыть окна. Воздух в келье был спертый и стеснял дыхание. Но как открыть окна? Они находились слишком высоко. Я нашел какую-то подставку и поднялся. На окнах стекол не было; к рамам были прибиты гвоздичками темножелтые, исписанные листы бумаги; я сорвал их.

– Да это пергамент! Недостающие страницы в книге Мовсеса Хоренаци, которую мы видели в ризнице, – с негодованием промолвил Аслан.

Ночью ему стало хуже. Разболелась голова. Он жаловался на жажду, но свежей воды невозможно было найти здесь. Вода из озера и колодцев отдавала горечью. Чистую питьевую воду монахи вообще получали из снега, который зимой собирали в ледниках. Но в этом году водой не удосужились запастись. Был и водоем, куда стекала дождевая вода. Но водоем развалился, и вода в нем не держалась.

И с этим можно было бы примириться, если б только нам дали возможность вздремнуть. В течение целой ночи не давали покоя; то и дело приходил звонарь и тяжелой палицей троекратно колотил двери всех келий, в том числе и нашей, приговаривая: «Пожалуйте в церковь».

Помимо назначенного по канону ежедневного богослужения, отправляемого всей братией вкýпе, в церкви пустынников, которые принадлежали к особой категории монахов, совершались молитвы и службы днем и ночью без перерыва. Вся братия делилась на несколько групп, одна группа сменяла другую. А в ту ночь была суббота, и братия совершала бдение в полном составе всю ночь до рассвета.

В старое время таких иноков называли «неупокойными», а монастырь «неупокойным» или «неусыпаемым». Какой же покой мы могли иметь среди неупокойных?

После утренней службы мы отправились в келью настоятеля приложиться к его руке и проститься с ним. Он писал и принял нас довольно приветливо. Мы не задержались, поблагодарили его и попрощались.

Обычно в монастырях иноки, в надежде на подачку, крайне вежливы с посетителями и зачастую не прочь и польстить им. Но здесь, оторванные от мира пустынники-бессребреники, наоборот, чуждались людей, избегали общения с греховным миром. Подобная отчужденность доходила до человеконенавистничества. Мужчины в монастырь допускались лишь взрослые, а женскому полу доступ был строго-настрого воспрещен. Мы в последний раз взглянули на «неусыпаемую» обитель и удалились.

– Как тебе понравился монастырь? – спросил я Аслана.

– Пустыннический фанатизм и отшельническая жизнь исковеркали наши монастырские порядки, которые в свое время отличались человеколюбием. Благодаря отцам-пустынникам изуродовалась и прекрасная армянская архитектура, издавна сохранявшаяся преимущественно в монастырских зданиях. Любя бедность, скромную жизнь и лишения, отшельники довольствовались невзрачными кельями и аскетическим образом жизни; но умерщвляя плоть, они умертвили и искусство. Взгляните на эти жалкие строения, на эту печальную пýстынь!..

На берегу озера мы застали Бердзена-оглы и приставленного к нам монаха. Мы сели в простую монастырскую лодку и часа через два подплыли к «заозерному домику», который находился к северо-востоку от острова. Находящиеся на Ванском озере острова Лим и Ахтамар, где существуют обители отшельников, имеют также свои «заозерные домики». Здесь сосредоточено все хозяйство монастыря, здесь же проживают и рабочие, возделывающие обширные монастырские поля, здесь же пасутся многочисленные стада монастырские, – словом, здесь находится все монастырское богатство. В «заозерном домике» монахи не сторонятся женского пола. Женщины пекут хлеб для рабочих, доят овец, готовят сыр, масло, прядут шерсть, шьют одежду для св. отцов. Словом – здесь все кипит жизнью, а там, на острове, только молятся.

Нас принял эконом – веселый и разговорчивый монах. Он пригласил нас в комнату.

– Пожалуйте ко мне, подзакусите. Знаю, вас там изморили голодом.

С первого же взгляда монах показался нам настолько симпатичным, что мы не могли отказаться от приглашения. Он привел нас в комнату, которая в сравнении с монастырскими кельями могла считаться довольно сносной. Какая огромная разница между монахом, общающимся с людьми, и монахом, оторванным от жизни! Он угостил нас прекрасным завтраком из сливок, масла, меда, кислого молока и белого хлеба. Даже поднес нам по стаканчику водки, но сам не выпил.

Наше внимание привлекла группа молодых людей, обучавшихся в смежной комнате под надзором строгого мрачного инока. Это была своего рода школа, где подготовляли юношей для поступления в монастырь. Молодые люди обязаны были пройти в течение нескольких лет чрез все виды искуса: пост, воздержание от пищи, бессонные ночи, беспрекословное повиновение, постоянные молитвы, жизнь в мрачных и сырых кельях – словом, полное самоотречение от всех жизненных благ. Причем, они должны были достичь определенного возраста и отпустить себе бороды; безбородых юнцов не принимали в обитель. При виде бледных, изможденных юношей, у меня защемило сердце. «Невинные жертвы, – подумал я, – какой дьявол соблазнил вас бежать от жизни и прийти сюда? Неужели так уж плох наш белый свет…»