Текст книги "Мятные Конфеты / Боевые Шрамы (СИ)"
Автор книги: Onyx-and-Elm
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Даже в том, как Пэнси висела на шее Драко, есть определённый смысл.
Гермиона провела слишком много ночей в своей спальне, слушая, как Парвати рассказывает о том, как заставить парней ревновать – о том, что это единственный верный способ привлечь их внимание. Тогда она думала, что это полная ерунда – и сейчас так думает, но Пэнси явно придерживалась другого мнения.
И всё это – всё это обретает смысл.
Но…
– Тео не имеет ко мне никакого отношения, – говорит она.
И вот тогда лицо Пэнси в рекордные сроки принимает разъярённое выражение.
– Ну конечно, Грейнджер. Не строй из себя идиотку. Он Опорный Драко. Они практически срослись друг с другом. А ты уже успела дважды отправить Драко в Больничное Крыло. Почти отправила его в Азкабан.
Она встаёт. Нависает над Гермионой.
– Но если ты как-нибудь – хоть как-нибудь навредишь Тео, я убью тебя. Ты меня поняла?
Гермионы хватает только на то, чтобы смотреть на неё.
– Я убью тебя.
И вот сейчас она точно не врёт.
10 января, 1999
Она читает два письма.
Решает, что больше не может это откладывать, и выбирает те два, которые, как ей кажется, читать будет больнее всего, чтобы сразу покончить с этим.
Письма Гарри и Рона.
Письмо Рона оказывается всего лишь набором разъярённых, неразборчивых каракулей, и ей удаётся разобрать только несколько слов. А именно, “блять”, и “как ты смеешь”, и выделенное ярче остальных “почему?”
Письмо Гарри читать больнее.
Гермиона,
Это не похоже на тебя.
Я не знаю, что случилось или что Малфой заставил тебя думать о нём, но ты должна понимать, что он тебе не подходит – и дело не только в Роне.
Малфой не очень хороший человек, Гермиона.
Я видел вещи, которые ты не видела.
Это опасно. Ты должна остановиться, пока это не зашло слишком далеко.
Напиши мне. Пожалуйста.
Гарри
Она мучительно прищуривает глаза, сдерживая слёзы – так и сидит, скрестив ноги, на своей кровати. Занавески опущены – теперь они всегда опущены. И почерк Гарри смазывается, когда слёзы, которые ей не удаётся удержать, капают на чернила.
Она не знает, чего она ожидала – на что надеялась, особенно после той встречи в Большом Зале.
Наверное, на какую-то долю понимания. Хоть на какую-то.
Она грубо вытирает щёки и вытаскивает из своей тумбочки чистый лист пергамента. Прочищает горло и пишет им обоим.
Она пишет только одно предложение.
Пожалуйста, поймите: это не что-то, что я могла выбрать.
И она направляется к спальне мальчиков, пропихивает свёрнутый пергамент под дверью. Очень надеется на то, что они попробуют – хотя бы попробуют – понять её.
Она ненавидит надежду, на самом деле.
Надежда её погубит.
11 января, 1999
Они продолжают поглядывать на неё, но ей кажется – она надеется – что не с такой яростью, как обычно.
Сегодня она специально села рядом с Пэнси, чтобы оказаться лицом к столу Гриффиндор, пусть это заставляет её столкнуться с тяжёлым облаком парфюма и её очевидным презрением.
С той ночи Гермиона относится к ней спокойнее.
Чувствует, что теперь она знает хоть что-то о том, что делает Пэнси Пэнси. И теперь Гермиона намного лучше видит, как её глаза следуют за Ноттом. Везде. Как лучи прожекторов на сцене.
Это странно, просто удивительно, что раньше она никогда этого не замечала.
Но сейчас Гарри и Рон захватили всё её внимание. Они прочитали её записку, и она думает, что, может быть – может быть – возможно, они захотят поговорить с ней.
Почти незаметные взгляды Джинни и неясные кивки дают понять, что она права.
И когда они поднимаются и выходят из Зала, чтобы отправиться на занятия, она почти чувствует воодушевление.
Прогресс, пусть и бесконечно малый, всё ещё есть прогресс.
Но она не хочет испытывать свою удачу.
Вечером она, как обычно, возвращается в Слизерин, боясь, что если она отправится в Гриффиндор сейчас, то разрушит то хрупкое состояние нейтралитета, в котором они находятся.
Она стучит.
Интересно, дадут ли ей когда-нибудь пароль – и будет ли это считаться чем-то хорошим, если да.
Она должным образом подготовлена к привычному пламенному взгляду Пэнси или насмешливой ухмылке Нотта, но это оказывается одним из тех редких случаев, когда отвечает Драко.
– Грейнджер, – выдыхает он.
Она осознаёт, что он называет её Гермионой, только когда они – когда он…
Она вспыхивает. Пытается скрыть это, почёсывая свою щёку.
– Малфой, – отвечает она, чтобы было честно.
А затем она тратит ещё одну бессмысленную минуту, пытаясь подготовиться к очередному напряжённому сеансу совместного сидения у камина, прежде чем он удивляет её снова.
– Мне нужно закончить проект по Астрономии, – говорит он, аккуратно обходя её – и действительно, она видит свиток пергамента в его руке. Перо в другой.
– О, – тупо выдыхает она, провожая его взглядом. Глядя как он направляется прочь по коридору. – верно, – и она чувствует, как в её груди поднимается это до смешного жалкое чувство, которое она отказывается называть унижением.
Он почти исчезает за углом, и она уже почти решает провести следующие несколько часов, блуждая по школьным коридорам, когда он бросает через плечо:
– Тебе нужно приглашение?
Она резко выдыхает.
Её плечи немного расслабляются.
Она следует за ним.
– Разве его не нужно было сдать тысячу лет назад? – спрашивает она, наблюдая за тем, как Драко лениво намечает Малого Пса, придерживая телескоп одной рукой. – ещё до каникул?
Он издаёт низкий гортанный звук – кивает.
– Завтра последний день, когда его можно сдать за частичный балл.
Она обнимает свои колени, подтягивает их ближе к груди. Смотрит в сторону, мимо перил, возле которых сидит.
Это великолепная ночь.
Небо безоблачное, выразительно чёрное; звёзды блестят на нём, словно светящиеся веснушки. Иногда её обдаёт холодным ветерком, просачивающимся сквозь согревающие чары Драко. Это приятный контраст.
Она пытается не испортить настроение мыслями о Дамблдоре.
Впрочем, она не может не задуматься о том, как Драко чувствует себя здесь.
Но говорит:
– Я думала, у тебя всё было в порядке с учёбой, – просто чтобы отвлечься.
Драко отвлекается от телескопа, вопросительно приподнимает бровь.
– Осуждаешь?
Она старается не дать своим глазам задержаться на довольно гипнотическом ‘V’, созданном двумя верхними пуговицами его рубашки. Пожимает плечами.
– Просто делюсь мыслями.
Он снова вскидывает брови, затем ещё раз смотрит в телескоп, делает какую-то короткую пометку в своей схеме. А потом скручивает пергамент. Отбрасывает его в сторону вместе с пером; она сомневается, что чернила успели бы высохнуть так быстро.
Затем он приближается к ней, и когда их разделяет всего пара футов, он полностью скрывается в тени, слабый свет факелов башни не дотягивается до него. Он останавливается, когда носки его ботинок утыкаются в её. Нависает над ней.
Она смотрит на его тёмное лицо, не в силах погасить неясный огонёк, разгорающийся внизу её живота.
Он тянется к ней. Цепляет кончик её галстука, наматывает его на руку.
– Да, знаешь, я как-то… – он дёргает, и она резко отпускает свои колени, с трудом отталкивается от земли, когда он тянет её вверх. – отвлёкся.
Он не отпускает её галстук, даже когда толкает её спиной к каменной колонне возле перил. Крепче наматывает его вокруг своих костяшек, чтобы притянуть её к себе – так, чтобы её грудь прижалась к его.
Её дыхание сбивается.
Его свободная рука проскальзывает по её плечу. Сползает к её затылку, чтобы зарыться в её кудри. И затем он крепко, крепко сжимает пальцы, так, как ей теперь нравится – почти до боли, натягивая её пряди.
Она издаёт тихий звук, который сама не смогла бы описать, когда его подбородок соскальзывает в ямку между её шеей и ключицей – подходит так точно, как недостающий кусочек паззла.
– Это уважительная причина? – шепчет он ей на ухо, и она невольно подаётся ближе. Её нервные окончания звенят, оголённые.
Прошло слишком много дней с тех пор, как он в последний раз касался её.
Он тихо смеётся над тем, как отзывается её тело, и глубокая вибрация его смеха заставляет её вздрогнуть.
– Ну? – спрашивает он, проскальзывая языком по её ушной раковине, а затем проходясь по маленькому хрящику. – подойдёт?
Она шумно выдыхает, невольно прижимая ладони к его груди. Цепляясь за него. Сминая ткань, отчаянно пытаясь добраться до кожи, что под ней.
– Да, – выдыхает она, потому что он отпустил её галстук и его пальцы соскользнули ниже, чтобы поиграть с подолом её юбки.
– Мм, – мычит он, обсасывая мочку её уха. Эта пульсация в её животе удваивается. Утраивается. Она вдруг ощущает внутри прежде не знакомую ей ноющую пустоту. Догадывается о том, как от неё избавиться.
Её руки, всё ещё работающие почти автоматически, находят пряжку его ремня.
– Кажется, ты чего-то хочешь, Грейнджер, – говорит он. Издевается.
Она дёргает его за пряжку, и их бёдра сталкиваются. Насмешка в его голосе уступает место низкому стону, и она закусывает губу, когда он прижимается к её бедру сквозь юбку.
– Чего ты хочешь? – выдыхает он.
Ей удаётся расстегнуть его пряжку – она вырывает его ремень, слышит, как он ударяется о каменный пол, когда она отбрасывает его в сторону.
Он резко выдыхает, обжигая жарким воздухом её ухо. Эффект домино, который заставляет её снова вздрогнуть, а затем потереться о него бёдрами.
Он с силой толкает её к стене, забирает всю её силу, её влияние, и уже сам грубо трётся о неё. Заставляет её всхлипнуть.
– Чего ты хочешь? – снова спрашивает он, отстраняясь, чтобы посмотреть ей в глаза. Он цепляет её подбородок, с силой сжимает его, заставляя её задрать голову. – скажи мне, чего ты хочешь.
Она чувствует прилив храбрости. Скорее всего, дело в этой жажде между её бёдер. Позволяет своей ладони накрыть его пах.
– Это, – выдыхает она.
Её награда – яркая вспышка в его глазах. То, как он улыбается, опасно – хищно.
– Это? – повторяет он, крепче сжимая её подбородок, подаваясь ближе – так близко, но всё ещё недостаточно. Едва касается её губ своими, поводя бёдрами.
– Тебя, – поправляется она, вздыхая и прикусывая его губу. Пытается вырваться из его хватки, чтобы нормально поцеловать его.
Он вскидывает брови и прижимается своим носом к её.
– Меня?
– Да, – шепчет она; стонет, когда он ослабляет хватку на ее подбородке. Позволяет ей открыть рот, проскальзывает своим языком вдоль её, влажно – грязно. Её колени дрожат.
– Да? – он говорит ей в губы, его руки находят её бедра. Крепко прижимают её к нему. – что ты хочешь, чтобы я сделал? – но, кажется, он прекрасно знает сам, судя по тому, как его пальцы сжимают её оголённые бедра. Он заставляет её развести ноги, и она сбивается на приглушённый стон.
– Пожалуйста.
– М-м… нет, Гермиона, – он качает головой, целует её, и пальцы её ног поджимаются при звуке её имени на его губах. – я хочу, чтобы ты сказала мне. Чтобы ты сказала, что я должен с тобой сделать. Я хочу слышать.
Он ещё раз грязно проходится своим языком по её, слюна капает с их подбородков. Она просто хочет больше. Больше, больше, как можно больше.
– Я хочу услышать, как это звучит в твоём исполнении.
Её щёки горят, и она не думает, что сможет это сказать, но его рука соскальзывает на внутреннюю сторону её бедра. Проходится между её ног и даёт ей почувствовать, каково будет снять всё это напряжение.
– Я…я хочу…
– Ну давай, Грейнджер, – рычит он, проскальзывая по ней пальцем. – будь храброй.
Она вздыхает. Касается своим носом его, закрывая глаза. Её голос звучит хрипло и незнакомо. Словно это вообще не она.
– Я не буду это говорить.
И она гордится собой. Гордится тем, что может сопротивляться, даже если очень слабо. Гордится тем, что не даёт ему всё, что он хочет.
Он громко стонет, ловит губами её язык.
– Конечно, ты не будешь, – и она чувствует, как его пальцы сжимают её бельё. – потому что, когда ты вообще не была такой… – он дёргает, – …блять… – рвёт его, – …сложной?
Ткань деформируется. Обжигает болью её бедра, когда щёлкает по ним, и падает.
– Подойди сюда. Раздвинь ноги, – командует он, и яркая волна предвкушения накрывает её. Она осознаёт, что он не собирается снимать ни свою рубашку, ни её юбку.
Это что-то из тех грязных фантазий, о которых она обычно не позволяла себе задумываться.
Она делает как он говорит, скорее инстинктивно, чем намеренно, обвивает руки вокруг его шеи, когда раздвигает бедра, обхватывает ногами его талию. Он прижимает её спиной к колонне, и она думает, что ей нравится такое положение. Нравится быть немного выше него – смотреть на него сверху-вниз, прижимаясь губами к его острой скуле. Её дыхание колышет светлые пряди у него на лбу.
Розовое сияние контрацептивного заклинания окрашивает обратную сторону её век. Она пытается унять дрожь в предплечьях – знает, что он это чувствует.
– Сделай глубокий вдох, – бормочет он.
Нервный смешок вырывается из её горла.
– Ты говоришь как хирург.
– Да, ну – ты ещё не делала это так. Если, конечно, ты не солгала мне о том, что ты девственница.
Она снова смеётся, её дыхание совершенно сбилось. Он больше её не предупреждает.
И вдруг он входит.
Она охает. Ударяется затылком о каменную стену, не чувствует боли – не почувствует до завтра. Потому что он был прав. Так, так прав. Это совсем по-другому. Этот угол. Глубина. Это всё меняет.
Это больно.
Но это также моментально утоляет жажду, вызванную этой ужасной пустотой. То, что нужно. Словно идеально выписанное лекарство. И звук, который он издаёт – то, как его голова опускается на её плечо… это заставляет боль раствориться.
– Блять, – шипит он.
– Пожалуйста, – шепчет она, потому что он не двигается. Не заботится об этом зуде между её ног. Эта низкая пульсация глубоко внутри неё всё ещё требует внимания.
Его руки дрожат. Они проскальзывают по оголённой коже её талии, забираются под ткань её рубашки, чтобы схватиться.
И медленно – слишком медленно – он начинает двигать её. Начинает направлять её бёдра, приглашая его, выгоняя его – снова и снова.
Она издаёт какой-то нелепый звук. Может быть, это было какое-то слово. Или нет. Она не знает. Всё, что она чувствует – это давление. Жестокое давление на ту точку, в которую он, кажется, попадает каждый раз.
Это чувство заставляет её напрячься. Она автоматически сжимает какую-то группу мышц, и что бы это ни было, это выводит его на яркую реакцию. Заставляет его дёрнуться, сорваться на стон и прижать её крепче к каменной стене, чтобы сменить ритм. Ускориться. Начать толкаться глубже. Сильнее.
Она вздыхает. Поднимает руку, чтобы запутаться пальцами в его волосах, и почти одновременно его рука оставляет её талию, чтобы скользнуть по её бедру. Сжимает его и поднимает выше, вбиваясь ещё глубже.
И его зубы сжимаются на её горле – её ногти царапают кожу его головы – их разрозненные стоны разносятся по башне – и она чувствует, как разрастается внутри неё это давление, как оно расходится – и он не останавливается, не замедляется – и она подталкивает его, подталкивает его – говорит вещи, которые никогда не собиралась говорить – никогда не говорила – пожалуйста и не останавливайся и вот так, да, пожалуйста, да, вот так – и он слушает, он невероятен – и его язык скользит по её коже, и она так —
Что-то громко ударяется о пол. Тяжёлый – глубокий стук, как будто книги. Они оба вздрагивают. Ритм Драко резко обрывается. Она охает. И его зубы отпускают её, чтобы она смогла повернуть голову.
Она не может понять это.
Не может.
Не может осознать, что это Рон.
Это Рон.
Стоит у лестницы. Его сумка с книгами на полу, его рот распахнут, и его глаза – они огромные и испуганные, в них отвращение, неверие и так много всего – слишком, блять, много всего сразу.
Они замирают. Все трое.
Нет никакого мыслимого способа скрыть, что именно они делали, но она всё равно рассеянно задаётся вопросом о том, возможно ли это. Может ли она придумать какое-то оправдание, какую-то ложь.
– Рон… – выдыхает она; её голос звучит прерывисто, хрипло.
Он не поднимает свою сумку. Просто шумно выдыхает, ещё раз оглядывая их. И затем он уходит вниз по лестнице. Так же быстро, как пришёл. Быстрее.
Их накрывает мучительная, оглушающая, невозможная тишина.
Драко выходит из неё – это странное ощущение, которое не соответствует ничему из того, что она чувствует. Он опускает её. Держит её, пока не чувствует, что она может стоять сама.
Она не отрывает глаза от лестницы.
– Боже мой, – шепчет она, и в её голосе нет ничего. Просто воздух.
Что-то пульсирует у неё в груди, и она заставляет себя отвести взгляд – посмотреть на Драко, надеясь, что у него найдется какой-нибудь совет. Какой-то план. Хоть что-нибудь.
Но то, что она видит, вызывает у неё тошноту.
Заставляет её почувствовать себя отвратительно.
Она с ужасом оглядывает его равнодушные глаза, каменное выражение его лица. Не может понять. Не может понять. Не может дышать.
– Ты знал.
========== Часть 31 ==========
11 января, 1999
Он не двигается. Ни на дюйм.
Его глаза холодные, выражение его лица скрыто за маской равнодушия – она не может его прочесть.
– Ты знал. Ты знал. Ты спланировал это.
Его согревающие чары рассеиваются, и их накрывает ледяной порыв ветра. Она едва замечает это.
– Спланировал – это слишком сильное слово, – говорит он, и в его голосе нет эмоций, вообще. Ничего. Пустота. – но всегда можно рассчитывать на то, что Уизли не закончит свою работу вовремя. – он щёлкает костяшками пальцев. Поводит плечами. Спокойный. Всегда такой чертовски спокойный. – так что, нет – не то чтобы план, но правильное предположение.
– Ты уже закончил этот проект, – это всё, что она может сказать.
Ему хватает смелости пожать плечами.
Она думает, что её сейчас стошнит. Прямо здесь. На пол. Чувствует, как желчь поднимается в её горле. Но нет – нет, она не даст этому произойти. Она не будет такой жалкой. Она отказывается. Нет, её не стошнит, ей просто нужно…ей нужно —
Гермиона делает шаг вперёд и собирает всю свою силу.
Бьёт его по лицу.
Его челюсть – холодная, твёрдая каменная плита, разбивающая чувствительную, тонкую кожу её костяшек. Её руку пронзает горячая острая боль. Она слышит оглушительный треск.
Малфой не издаёт ни звука. Её удар заставил его повернуть голову, и пару секунд он так и стоит, позволяя ей смотреть, как яростная краснота распускается на коже его щеки.
Его глаза напряжены, когда он снова переводит на неё взгляд.
– Ты больной, – выдыхает она, чувствуя, как закипает её кровь. – больной и ненормальный, – она не удовлетворена этим. Она не уверена, что сейчас её хоть что-то может удовлетворить.
Но лёгкое изменение его выражения – трещина в его каменной маске – это начало.
Тем не менее, ей больно даже просто смотреть на него.
Она не может. Ей нужно уйти. Нужно убежать. Она – Рон. Рон на первом месте.
Рон.
Малфой всё ещё, чёрт возьми, разговаривает.
– Может быть, Грейнджер, – он снова пожимает плечами. Снова.
И яд, закипающий в её венах, прорывается наружу. Заставляет её скривиться и сказать это.
– Я ненавижу тебя.
И нет. Нет, этого недостаточно. Это недостаточно больно. Должно быть больнее. Так же больно, как ей.
– Ты ничто.
Вот оно.
Это боль, которую ей нужно было увидеть.
То, как воздух выходит из его рта на выдохе и то, как с ним опускаются его плечи. То, как приоткрываются его губы и тускнеют его глаза. То, как он моргает.
Это даёт её ногам силы двигаться.
И она бежит.
11 января, 1999
Дневник,
Никто не учил меня.
Никто не усадил меня и не объяснил. Не объяснил, блять, что я должен чувствовать. Что я должен делать. Как я должен себя вести.
Мать и отец никогда не говорили мне: “Да, Драко, это будет так больно”, или “Доверять будет так сложно”, или “Вот что ты никогда не должен делать. Никогда. Вообще.”
Никто не провёл для меня, блять, эту линию.
Никто никогда не готовил меня к тому, каково это будет. К тому, насколько всё это будет бессмысленно.
К тому, как она начнёт смотреть на меня, и разговаривать со мной, и ждать чего-то от меня.
Чего-то в духе поддержки. Или безопасности.
Какого хуя я должен был, блять, делать с этим?
Серьёзно. Серьёзно.
Я попросил её, блять, доказать это, а потом она, блять, это сделала.
Здесь две, блять, стороны.
A: Это ёбаная Грейнджер. Грейнджер, которая, которая никогда, блять, не выходит из своей зоны комфорта, если только не ради Святого, блять, Поттера. Грейнджер, которая никогда бы не поставила себя или свою репутацию под угрозу ради меня. Я бы поставил на это деньги.
Но, кроме того, Б: это ёбаный я. Когда, чёрт возьми, за последние восемь лет, нет, за последние восемнадцать лет, что-нибудь прошло так, как я хотел? Так, как я просил?
Поэтому нахуй Грейнджер и её ёбаный великий жест. Я думал, что, может быть, я справлюсь с этим. Я думал, что, может, эти, эти ёбаные близняшки Патил, или Уизлетта, вернутся с каникул и хотя бы подпрыгнут от радости при виде неё.
Но Грейнджер, блять, распяла себя за меня.
И вдруг настало время для моего хода. Настала моя очередь доказать что-то. Моя очередь доказать, что я не являюсь тем, кем она считала меня. Моя очередь чем-то пожертвовать. Что-то потерять.
И я не знал, как. Я всё ещё не знаю.
Поэтому, блять, извините меня за то, что я попытался выбрать что-то удобное. Что-то знакомое. Что-то из того, к чему я привык.
Во всяком случае, в своих чувствах к Уизли я блядски последователен.
Мерлин, видели бы вы его лицо. Я хочу, чтобы портрет с этим лицом висел у меня в комнате целую ёбаную вечность. Это было всё, на что я надеялся, и даже больше. Я помню, “Да, Уизли, смотри на меня. Смотри, как я трахаю её. Смотри, как я трахаю девчонку, которая, как тебе казалось, должна была вечно быть твоей. Она не твоя.”
Это было, блять, безупречно.
Но потом – её лицо.
Она должна была взять и испортить всё своим лицом. Она всегда портит всё своим ёбаным лицом.
Она посмотрела на меня так, словно вовсе не знала меня.
И я не знаю, что с этим делать. Я ненавижу это.
Я ненавижу это.
А потом она сказала —
Блять, я просто хочу – мне нужно —
Ёбаная мерлинова грудь, нахуя я вообще с вами разговариваю?
11 января, 1999
Посмотрев в Большом Зале, во дворе и даже на чёртовом поле для квиддича, она решает, что должна принять это.
Он ушёл в худшее место из возможных. Туда, куда она больше всего боится идти.
И когда она, наконец, набирается смелости, чтобы пройти до конца этого коридора, даже Полная Дама смотрит на неё как-то странно. Хотя, на самом деле, это скорее связано не со сплетнями, а с её измученным видом, но сейчас Гермиона не в состоянии это осознать – поэтому первая слеза скатывается по её щеке, ещё когда она выдыхает пароль.
Она стоит в тёмном коридоре между портретом и гостиной в течение нескольких невероятно долгих минут. Слышит голоса – голоса Рона и Симуса, но не может разобрать, о чём они говорят.
Она знает, как это будет больно. Не нуждается в Боггарте, чтобы вспомнить, как сильно она боится боли.
Тем не менее, она также знает, что чем дольше она будет стоять тут, тем выше вероятность того, что она потеряет самообладание. Что она потеряет Рона…потеряет Гарри, навсегда.
И этот страх гораздо сильнее.
Сжав руки в кулаки, она сглатывает ком в горле и делает несколько шагов вперёд. Тёплое сияние камина кажется ей почти враждебным, потому что оно не даёт ей спрятаться в тени.
Но её присутствие замечают не сразу.
И она может только смотреть.
Рон…
Рон в слезах.
Он сидит в одном из кресел, запустив руки в алые волосы, и слушает Дина, который пытается что-то ему сказать. Пытается поддержать или дать какой-то совет – что-то из этого. Его глаза покраснели, его дыхание частое и прерывистое, а на щеках видны влажные дорожки.
Она… она видела, как Рон плачет, только один раз.
После Фреда.
Это зрелище выбивает из неё шумный вздох, который выдаёт её присутствие.
Все головы поворачиваются в её сторону – словно стая волков, заметившая угрозу – и она действительно колеблется. Колеблется. Отступает на шаг назад, испугавшись силы их взглядов. Выражений их лиц.
Разъярённые. Готовые защищать. Готовые к бою.
Словно она опасна.
Кроме Рона.
Его взгляд сломан. Ушли всё насилие и агрессия, которые она наблюдала в течение последней недели. Исчезли отвращение и ярость. Но то, что заняло их место, ещё хуже. Гораздо хуже.
Потому что он выглядит как ребёнок.
Как растерянный, обиженный маленький мальчик, который не понимает. Не понимает, не может понять, и он выглядит отчаявшимся. Отчаявшимся и преданным.
– Тебе нужно уйти, – огрызается Симус, и неожиданно он закрывает ей обзор. Встаёт перед Роном. И вот – вот эта гриффиндорская смелость, вот только она никогда не думала, что эта смелость однажды будет направлена против неё.
– Мне нужно поговорить с ним, – говорит она едва слышно. Шёпотом. Это всё, что у неё получается.
– Нет. Нет, тебе не нужно. Тебе нужно уйти.
– Симус, пожалуйста… – как она до этого дошла? Почему она умоляет? Умоляет Симуса Финнегана разрешить ей поговорить с её самым близким и дорогим другом?
– Уходи!
– Симус…
Голос Джинни. Голос Джинни это – это словно целебная мазь против ожога третьей степени.
– Уйди с дороги, – говорит она. Гермиона не видит её за ним.
– Ты шутишь.
– Да ладно, Симус. Просто… просто отойди.
Симус морщится и ещё пару секунд зло смотрит на Гермиону, прежде чем вскинуть руки и отойти на несколько футов, к одной из книжных полок.
И она снова видит измученное лицо Рона – а также Гарри и Джинни, что стоят позади него. На лице Джинни можно увидеть сложную смесь жалости и неуверенности, а лицо Гарри – оно пустое.
Она знакома с ним достаточно долго, чтобы знать, как хорошо он умеет скрывать свои эмоции.
В отличие от Рона.
Её глаза снова неохотно находят его – она боится, боится боли, которая расцветает в её груди.
– Рон… – говорит она. Почти хнычет. Она неосознанно делает несколько медленных шагов вперёд, но её пульс учащается, потому что она слишком ярко чувствует недружелюбное настроение собравшихся здесь гриффиндорцев. Как чёрное облако.
Она проталкивается сквозь него.
Встаёт перед креслом Рона. Его руки выскальзывают из волос и проходятся по щекам, искривляя черты его лица, прежде чем он складывает ладони перед своим носом, словно в молитве.
– Ты… – начинает она, но её голос ломается. Заставляет её начать снова. – ты никогда не должен был это увидеть, – она пытается сдержать слёзы, но они оказываются сильнее. Скатываются по её щекам. – Я…я не хотела, чтобы ты это увидел.
Рон тяжело моргает, глядя на неё. Один раз. Два раза. Она никогда не видела его глаза такими.
– Зачем ты это делаешь? – шепчет он в свои ладони. – Зачем? Зачем ты это делаешь? Зачем?
Она отчаянно качает головой – слёзы скатываются с её подбородка.
– Я не – я не выбирала это. Клянусь, я никогда этого не хотела. Я пыталась…я пыталась тебе сказать, я не могла выбрать—
– Ты разбиваешь мне сердце, – проговаривает он. Его руки сжимаются в цепкий замок.
И с её губ срывается нервный всхлип. Она давится им. Подавляет другой.
– Нет, я не хотела – мне жаль. Мне так, так жаль. Рон – я не могу, мне очень жаль. Я никогда не хотела—
Он вскакивает с кресла так внезапно, что она отшатывается, чуть не заваливается назад.
– Он не любит тебя! – кричит Рон, взмахивая рукой – пугая её. Пугая всех. – Не любит! Он никогда не будет любить тебя. Я – я тот, кто тебя любит, – и он с такой силой тыкает пальцем себе в грудь, что это должно быть больно. – я всегда любил тебя!
Она упирается в кресло напротив, больно ударяясь бёдрами о подлокотник.
– Рон, я, – она ничего не видит сквозь слёзы.
– Почему я недостаточно хорош?! – кричит он. – что у него, блять, есть, чего нет у меня? Что он – почему он получает – почему… – он не может даже закончить предложение. Его слова прорываются между отчаянными, шумными вздохами. Его грудь часто вздымается, и он паникует. Он… – что со мной не так? Что со мной не так? Почему не – почему – почему не я, я не —
Она не успевает остановить себя.
Она бросается вперёд и дёргает его в свои объятия. Прячет лицо в его горячем плече и слышит, как он издаёт тихое болезненное мычание – чувствует, как оно вырывается из его груди.
А потом его руки сжимают её кудри, он утыкается носом в её макушку и плачет. Он просто плачет. Она обнимает его, и он плачет, и он держится за неё так, словно провалится сквозь пол, если отпустит её.
Вокруг них всё погружается в мёртвую тишину. Словно здесь только они двое. Только их рваные всхлипы и сбитое дыхание.
Она сжимает в пальцах ткань его вязаного свитера, мочит его грудь своими слезами. Она не знает, что будет, когда она отпустит его. Не знает, сможет ли однажды почувствовать это снова. Поэтому она не отпускает. Не отпустит. Держится за него, вжимается в него и вдыхает его запах – его тёплый, сладкий, мускусный запах, который она так хорошо знает, по которому она так скучала.
Так проходят минуты. Она не знает, сколько. Не знает, как долго они стоят так.
Но они остаются так, пока дыхание Рона не успокаивается и его плечи не перестают дрожать.
Когда она чувствует, что он начинает ослаблять свою хватку, то начинает паниковать. Не может отпустить его, пока не уверена, что он знает – что он понимает.
И она поднимает голову, встаёт на цыпочки и проговаривает ему на ухо:
– Я всегда буду любить тебя, – она берёт его за плечи и немного встряхивает. – всегда. Знай это. Ты должен это знать.
И затем она отпускает его.
Её пальцы сразу начинают ныть – это ощущение пустоты кажется болезненным. Её лицо опухло и покраснело, и в глазах жжёт. У неё болит голова. Она заставляет себя отступить на шаг назад и сфокусироваться на происходящем вокруг.
Рон всё в том же состоянии, его лицо влажное от слёз. Но его брови приподняты, и он смотрит – грустно. Душераздирающе грустно.
Но не зло.
Все смотрят на них. Неуверенно топчутся на месте и шепчутся, явно не знают, что делать. Что сказать, нужно ли вообще что-то говорить.
Она тоже не знает, что сказать.
Как и Рон.
Но она неожиданно для себя переводит взгляд на Гарри.
И его лицо больше не пустое.
Она видит грусть, растерянность и неуверенность, но также замечает слабый проблеск чего-то похожего на надежду. Может быть. На опасную, неопределённую надежду.
Этого достаточно.
И этот вид наделяет её достаточным количеством силы, чтобы сказать:
– Я пока пойду. Я пойду.
Она оставляет позади затихшую башню Гриффиндор – более тихую, чем когда-либо – но в этот раз, когда Полная Дама встаёт на место позади неё, это не кажется концом.
Не кажется чем-то перманентным.
Этой ночью она спит на жёсткой койке в Больничном Крыле, с полным животом Усыпляющего зелья и с беспокойным сердцем.
========== Часть 32 ==========
11 января, 1999
Дорогие бездельники и фанаты бюрократии,
Если вообще существуют моменты, когда стоит отказаться от своих потрясающих высоких принципов, отрастить себе душу и прислать эти сраные таблетки, то такой момент наступил.
