Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
Все называли её странной, хмурой и нелюдимой. А за постоянной внешней угрюмостью никто и не пытался рассмотреть что-то иное: ни страх и тревогу, с которыми она всегда оставалась тет-а-тет, ни беспомощность, прикрыть которую не получалось внешним спокойствием и отрешённостью, ни даже миловидные черты лица, что так цепляли всех в её сестре.
Я не стал тем особенным и единственным, кто увидел и сразу оценил редкой красоты цветок среди пестреющего красками цветущего луга. У меня было целых десять лет, чтобы анализировать, сопоставлять, искать ответы на свои вопросы. Тогда же мне просто хотелось быть ближе к ней, даже если для этого приходилось подолгу зачитывать ей нудные вопросы из учебников, подниматься рано утром после выматывающих вечеров на подработке или таскаться повсюду с компанией Ксюши, где все меня презирали чуть меньше, чем я их.
И уже тогда меня постоянно топило нелогичной, но настолько приятной гордостью за неё. За каждую непременно отличную оценку, за каждый смелый и хладнокровный ответ тем, кто пытался её задеть, за каждую правду о себе, которую она доверяла именно мне. Хотелось улыбаться и повторять всем: «Посмотрите, какая она умница».
Позволил же я себе подобное лишь единожды. И в тот момент Глеб смотрел на меня ехидно, насмешливо, и с пониманием того, с чем я сам давно смирился.
Это уже не пройдёт.
– Вы ей, наверное, очень гордитесь? – замечаю тихо, вытряхивая в урну скопившиеся бычки и методично стирая все следы своего здесь прибывания. Даже брошенные Машей квитанции аккуратно складываю и убираю в задний карман джинс, чтобы позже избавиться от них и признать наконец, что перестарался.
– Ась? – отзывается растерянно баб Нюра и долго думает над моими словами, прежде чем понимает, о ком идёт речь. И никакая благодарность не может помешать испытывать естественное раздражение к её глупости и ветрености, сталкиваясь с которыми мне приходится из последних сил держать себя в руках, чтобы не высказать всё, что так вскипает внутри и перетирает меня через огромные жернова собственного гнева. – Ой, да она ж ничего мне и не рассказывает. Смурная вся, а слова не вытянешь! Дык это про плохое, а про хорошее разве ж она похвалится…
– А зачем что-то рассказывать? Тут же и так всё понятно, – пожимаю плечами и улыбаюсь ей, не сомневаясь, что очередной намёк будет услышан и принят к сведению.
Найти в этом городе такси сравнимо с охотой на амурского тигра, и почему-то именно эта мелочь окончательно выводит меня из себя. Кажется, если мы не уедем отсюда немедленно, то я просто выгорю дотла и сожгу всё вокруг себя, потому что не остаётся ни одного буйка, за который можно зацепиться и не позволить эмоциям унести меня в очередной срыв.
«А сам ты давно научился отвечать за свои поступки, Кирилл?»
Хочется ворваться к ней в комнату, прижать её к стене всем телом и признаться, что нет, не научился до сих пор. Смог лишь найти приемлемую возможность искупить перед ней свою ошибку, – и тут же наделать ошибок новых.
Дверь оказывается не закрыта – в коридор падает тонкий лучик света из оставшейся щели, поэтому я толкаю её смело и решительно делаю шаг вперёд. И выдыхаю судорожно, с приглушённым и тихим стоном, пока взгляд мечется по светлой коже, стараясь навсегда сохранить увиденное в собственной памяти.
Она не пытается прикрыться, просто отбрасывает домашнюю футболку на кровать и назло разворачивается прямо ко мне, ожидая, когда же у меня получится поднять глаза выше и посмотреть в её раздражённое лицо, с выражением недоумения и немого вопроса на нём.
У меня не получается. Мне становится жизненно необходимо немедленно узнать те подробности, которых было не разглядеть в сумраке купе под обтягивающей майкой.
Надетое на ней бельё не оставляет простора для воображения. Тонкая и полупрозрачная чёрная сетка выглядит контрастно и агрессивно на белоснежном стройном теле и в обрамлении рассыпавшихся по плечам пшеничных волос, натягивается на напряжённо выступающих вперёд сосках и позволяет уловить их нежный светло-розовый оттенок.
И пусть мой взгляд уже поднимается вверх по шее, вскользь задевает маленькую точку-родинку на подбородке, застревает на пухлых, чуть приоткрытых губах с обкусанными красными пятнами и лениво добирается до холодных пронзительно-голубых глаз, мои мысли остаются прикованы к тому, что я бесстыдно и с огромным удовольствием рассматривал до этого.
И то развратное, нарочито-сексуальное, откровенно-блядское бельё подходит ей настолько, что теперь невозможно представить её в чём-то другом. Оно прекрасно отражает ту самую, тщательно скрываемую ото всех, притаившуюся за миловидно-ангельской внешностью, за хмурым и серьёзным взглядом, за внешней безэмоциональностью настоящую стерву.
Я вспоминаю, что шёл сюда что-то сказать. Но зависаю и теряюсь, и готов поклясться: она снова торжествует над каждой секундой, в течение которой у меня не выходит вернуть себе способность разговаривать.
– Такси приедет через десять минут, – мне приходится прокашляться, потому что горло пересохло и голос хрипит, а она лишь пожимает плечами и спокойно отворачивается, чтобы натянуть на себя майку и обычную серую толстовку.
– Всё? – уточняет тихо и быстро, и к моему горлу будто снова приставлена прохладная острая сталь, а порезы на пальцах начинает легонько саднить. Это вспотевшие от волнения ладони непроизвольно сильно сжались в кулаки. – Я поняла.
Добро пожаловать в ад, Кирилл. Теперь дождись вашей следующей исключительно рабочей встречи и попробуй не думать о том, что можно увидеть, стянув с неё строгую офисную одежду.
В коридоре я стою, как идиот, прислонившись спиной к стене и ухмыляясь, хотя давно уже не нахожу ничего забавного в той изощрённой игре, что набирает обороты между нами. Прошёл уже не один год с тех пор, как мне удалось честно признаться самому себе, что я люблю Машу Соколову. Но признать, что я дико хочу её, стало намного сложнее: для меня её образ навсегда связан с той тринадцатилетней девочкой, к которой просто нельзя было испытывать что-то большее, чем дружескую симпатию.
Потому что она могла быть сколько угодно взрослой, рассудительной и развитой для своего возраста, а я мог оставаться таким же отстающим от сверстников во всём, что касалось эмоционального и физического развития, но это никогда не отменяло пять лет разницы между нами. Пять лет, которые кажутся мелочью, когда я взрослый мужчина, а она – молодая женщина. Пять лет, которые звучат как обвинительный приговор, как патология, как распущенность, когда мне остаётся пару недель до совершеннолетия, а она, по сути, ещё совсем ребёнок.
Тогда меня не посещали те мысли, от которых сейчас хочется спрятаться в туалете и быстро передёрнуть. К ней я испытывал такую всеобъемлющую нежность, что готов был просто осторожно, незаметно для всех вдыхать её тонкий и лёгкий цветочный аромат, любоваться издалека, наблюдать за ней со стороны, улавливая и запоминая все маленькие жесты, свидетельствующие о переменах в настроении: наклон головы, ссутулившиеся или, напротив, гордо расправленные плечи, нервно перебирающие волосы пальцы или расслабленная улыбка, заметная в чуть приподнятых уголках губ.
Мне достаточно было касаться её еле-еле, боясь спугнуть, как прекрасную и дикую лань, опасливо приближающуюся к заманчиво выставленной вперёд руке. Сначала достаточно. Потом хотелось никогда не выпускать это испуганно дрожащее маленькое тельце из своих объятий и просить, чтобы она всегда оставалась рядом.
В тот момент меня и занесло на ту дорогу, что заканчивалась внезапным обрывом под ногами, с которого мы упали вместе.
И сейчас, позволив себе лишнего, дотронувшись до неё лишь однажды, меня снова неумолимо тянет в ту же сторону. Мало, слишком мало становится просто смотреть, просто слушать, просто дышать ею.
Светлая, невинно-хрупкая и сладкая нежность успела забродить за эти годы и превратилась в терпкое вино похоти, кружащее голову с каждым глотком.
Ощущения такие, словно я вернулся на четыре года назад, в зажравшегося и прожигающего свою жизнь и тогда ещё действительно деньги отца Кирилла Войцеховского, неделями не бывавшего трезвым. И сейчас меня ведёт, кружит, выбивает из реальности в замедленный мир причудливых проблем.
Из-за очередной необдуманной выходки моего отца срывается договор с партнерами из Японии, над которым я работал больше полугода, оборудование на пятнадцать миллионов застряло на границе по ошибке в оформлении документов, а тест-версии новых камер опять перестали работать.
А меня, блять, занимают только мысли о том, что Маша выглядит очень раздосадованной, прощаясь с бабушкой. И мне хочется верить, что причина этого именно в том, что ей приходится уезжать от близкого человека, а не в перспективе ещё полдня провести со мной в замкнутом пространстве купе.
– Береги себя, девочка моя, – срывающимся от слёз голосом шепчет баб Нюра и, отстраняясь от неё, переводит взгляд на меня. – Кирилл, ты тоже. И за Манечкой нашей приглядывай…
– Бабушка, – Маша пытается одёрнуть её, даже совсем как ребёнок дёргает за рукав, и так резко бледнеет то ли от злости, то ли от паники, что я инстинктивно стараюсь придвинуться ближе к ней, чтобы успеть подхватить, если сейчас она решит упасть в обморок.
– Ты уж позаботься о ней, больше ведь некому, – мутные светлые глаза выпиваются в меня с надеждой и в то же время с еле ощутимым укором, ведь одну её внучку я уже не уберёг.
– Не волнуйтесь, я никогда не оставлю её одну, – впервые за долгое время не приходится ни врать, ни подбирать красивые слова и правильные формулировки. Только на баб Нюру я смотреть не могу, потому что взгляд тянется именно к ней, к широко распахнутым потемневшим глазам, где вовсю бушуют чернильно-синие морские волны, к подрагивающим губам, в которые хочется впиться, вцепиться, вгрызться и заодно закрыть поцелуем её рот. – Маша знает, что мне можно доверять.
Шах и мат.
Сейчас она бы без промедления всадила в меня нож по самую рукоять.
– Бабушка! – зло рявкает Маша и ловко уворачивается от моей попытки схватить её за локоть и не позволить выйти из квартиры. А я еле держусь, чтобы не садануть кулаком по стене, не выплеснуть весь тот гнев, что скопился во мне благодаря ей.
Почему ты такая сука, Маша?
– Я её успокою, – бросаю баб Нюре через плечо и тоже выскакиваю на лестничную площадку.
Только бы не убить эту дуру. Не сломать, не размазать, не удавить, не выебать прямо в этом подъезде. Потому что терпения – ноль. И самообладание отправилось нахуй вместе с гордостью, а следом осталось только рухнуть последней тонкой преграде: желанию, чтобы она сама сделала шаг мне навстречу.
Один ёбаный маленький шаг.
Я догоняю её быстро. Быстрее, чем сам ожидал и чем успел понять, что именно собираюсь делать. Позже приходит осознание того, что она и не убегала вовсе: медленно сползала вниз по лестнице, придерживаясь рукой за стену и двигаясь будто через невыносимую боль.
Это окончательно сбивает меня с толку, проносится по сознанию громким выстрелом, который разгоняет мою ярость как свору бешеных собак и попадает прямиком в сердце, пробивает в нём огромную дыру. Мне так больно, что хочется орать в голос, прижать ладони к истерзанной, кровоточащей груди и рухнуть вниз, чтобы выгибаться и корёжиться в предсмертной агонии.
Моё тело само ищет спасение, цепляется за последний шанс выжить. Руки обхватывают её талию, стискивают крепко и плотно прижимают ближе ко мне, и надетые на ней вещи из-за этого задираются и позволяют мне одним лишь мизинцем коснуться голой кожи на животе – тёплой, горячей, кипящей, своим жаром прижигающей края той раны, что так мучает меня.
Она безвольно повисает в моих руках, как тряпичная кукла складывается пополам, и мне приходится перехватить её за плечи и прижать обратно к себе, к своей груди, как можно ближе, плотнее. Чтобы ей удалось исцелить меня от этой боли, вытащить обратно с того света.
Или жить с тобой, или сдохнуть без тебя, Маша. Другого мне не дано.
Кого-то из нас трясёт, и мои пальцы сдавливают её ещё сильнее, чтобы ненароком не выпустить в то мгновение, когда она резко, сильно вздрагивает всем телом. А губы панически мечутся по затылку, прижимаются к шелковистым волосам: не целуют даже, просто в исступлении пытаются сделать хоть что-то, чтобы её успокоить.
– Тише, тише, – шепчу ей нежно, услышав тихое, жалобное поскуливание, а наружу из самых глубин души уже рвутся все слова, что топил в себе десяток лет цинизмом, злостью, спесью.
Тише, Ма-шень-ка, я с тобой. Я всегда буду рядом, любимая моя, и спасу тебя от чего угодно. Но не от тебя самой. И не от себя.
Она не замирает. По-настоящему цепенеет, громко втягивает в себя воздух, словно пытается справиться с резкой и острой болью, как я сам парой минут раньше. И взбрыкивает, грубо отталкивает от себя мои руки, безжалостно царапает ладони ногтями, вырывается от меня разъярённой дикой кошкой.
– Не смей меня трогать. Не смей! – шипит на меня, выкручивается, стряхивает со своих запястий мои пальцы, и во взгляде её горит такая лютая ненависть, что я поддаюсь, отступаю на шаг назад и еле заставляю себя разжать руки, давая ей свободу. Только мнимую, потому что снова отпускать её от себя я больше не намерен. – Доверять тебе?! Серьёзно, тебе, Кирилл? Вчера мы уже ходили на могилу к той, кто тебе доверился.
– Да как же ты заебала меня со своей сестрой, – в отличие от неё, у меня не выходит управлять своим голосом и он разносится эхом по всему подъезду, отдаётся дребезжанием в хилых оконных стёклах. Ладони с глухим хлопком ударяются в стену по сторонам от её головы, и Маша вскидывает на меня взгляд, но молчит. Я ведь играю по правилам: не прикасаюсь к ней, хоть и не даю уйти. – Я говорю с тобой, Маша. О тебе.
– А у меня ещё меньше причин доверять тебе, чем было у неё, – мои пальцы скребут по шероховатой стене, медленно съезжают вниз, срывая только успевшую образоваться поверх порезов тонкую кровяную корочку. Я смотрю на следы собственной крови, чтобы больше не смотреть на неё, и позволяю каждому следующему срывающемуся с её губ слову стремительно утягивать меня в ад.
Для меня все девять кругов – лишь одно воспоминание десятилетней давности. Одна ночь. Одна ошибка.
Проклятие не сказанных слов, не вовремя совершённых поступков, не проявленной решительности.
Я так стремился доказать ей, что изменился. Стал тем, кем она бы тоже могла гордиться. Провёл колоссальную работу над собой и взял под контроль своих внутренних демонов. Сделал всё, что было в моих силах, чтобы помочь ей пробиться в Москве и постепенно двигаться к заслуженному успеху.
Не учёл лишь одного: что она не захочет меня прощать. И, возможно, будет в этом полностью права.
– Вот и говори за себя. Фантазии твоей ебанутой сестры меня не интересуют, – наверное, так тяжело держать беспристрастное выражение лица мне было только в первую встречу с отцом после того, как он фактически отправил меня на смерть вместо себя. И сейчас приходится силком отлеплять себя от стены, отходить подальше от неё и не смотреть.
Главное – ни в коем случае не смотреть в её глаза. Потому что я не знаю, что именно смогу увидеть в них, но точно знаю, что увидит она.
У тебя получилось, Маша. Ты меня уничтожила.
– Она была в тебя влюблена, – догоняет меня посреди лестницы и заставляет снова остановиться. Маша до сих пор прижимается к стене на том самом пролёте, где я нагнал её, растерянная и почему-то испуганная, один в один та девочка, что первые несколько месяцев жалась к двери своей комнаты, стоило ей завидеть меня в коридоре.
И я смеюсь, хотя мне совсем не смешно. Тру пальцами переносицу, который раз забывая о том, что из порезов понемногу сочится кровь, успевшая перепачкать ржавыми мазками все мои вещи. Всё ещё не решаюсь встретиться с ней взглядом, потому что меня разрывает от ярости и отчаяния, от ненависти и сожаления, от похоти и грусти. И даже испытывая перед ней чувство вины, своей силой размазывающее меня по земле как ничтожного червяка, я всё равно хочу собственной кровью вывести у неё на лбу «моя».
– Ты знала её даже хуже, чем она тебя, – от малейшего упоминания о Ксюше Соколовой у меня непроизвольно сжимаются кулаки. Вот кого я бы предпочёл вычеркнуть из своей памяти навсегда. Ксюша, действительно, была особенной: не представляю, кто ещё так легко и непринуждённо, играючи, мимолётно мог сломать чужие жизни и пойти дальше, не оглядываясь. – Я специально не спрашиваю, что она наговорила тебе. Просто включи уже мозги и сама сделай выводы, было ли там хоть слово правды.
Таксист что-то недовольно бурчит про долгое ожидание, толком не глянув на меня, и к лучшему: я помню этого мужчину, жившего в доме напротив и несколько раз помогавшего нам, когда матери становилось плохо на улице. И меньше всего мне сейчас хочется обсуждать с кем-то былые времена, воспринимающиеся мной как кошмарный сон, или рассказывать о себе, несмотря на то, что есть о чём рассказать.
Она появляется из подъезда через пару минут и быстро юркает на переднее сидение, прямо и односложно отвечает что-то таксисту, обрывая его настрой найти себе собеседников на ближайшие двадцать минут поездки. А потом аккуратно, почти незаметно поправляет бинт на своём запястье, надёжно спрятанный под рукавом толстовки и сбитый моими же грубыми, жёсткими попытками удержать её.
Я причиняю ей боль. Постоянно. Тем сильнее, чем меньше этого хочу.
Мне кажется, что от повисшего между нами напряжения вот-вот начнут мигать тусклые лампочки старого вагона поезда. А в тот момент, когда я разворачиваюсь захлопнуть за нами дверь купе и случайно вскользь задеваю рукой её бедро, им следовало бы взорваться к чёртовой матери, как взрывается который раз за последние пару дней моё терпение.
– Я всё помню: смотреть, но не трогать, – ухмыляюсь нагло, а сам пользуюсь тем, что поезд сильно покачивается, набирая скорость, и прислоняюсь к ней ближе. Моя мечта в этот момент – чтобы кто-нибудь сорвал стоп-кран, потому что мой собственный уже не работает. – Многие с этого и начинают.
Звук пощёчины оглушает меня на пару секунд, а рука по инерции дёргается вверх, чтобы пальцами прикоснуться к коже и проверить, действительно ли она настолько горячая, как это ощущается после её удара. И я готов подставить вторую щёку, но вовсе не в знак смирения, а с полным осознанием того, что всё это заслужил.
Её ненависть, презрение, отвращение.
Я упиваюсь ими. Жадно втягиваю в себя, глотаю и чувствую, как они расходятся по телу едкой щёлочью, заполоняют изнутри и выжирают, выжигают, вычищают меня дочиста. Любая проявляемая ей эмоция по отношению ко мне – бесценный подарок, стимул двигаться дальше, смысл жизни.
Маша даже не пытается как-то прокомментировать всё случившееся, просто с выражением брезгливости на своём миловидном лице отодвигается подальше от меня и садится на своё место, скидывает обувь и залезает на сидение прямо с ногами. И когда её взгляд прочно приклеивается к мелькающему за окном пейзажу, как и в прошлую нашу поездку, я с сожалением понимаю, что впереди снова двенадцать часов гнетущей тишины.
Ладонью всё же провожу по пылающей щеке и ухмыляюсь криво, находя эти ощущения неожиданно приятными. Это слишком волнительно: испытать что-то впервые именно с ней. Как в прошлом, о котором мы, не сговариваясь, молчим.
От каких-то дешёвых сигарет, купленных в ларьке возле её дома, гудит и кружится голова, а противный кисловато-горький запах табака пропитывает пальцы и не желает уходить, сколько бы я не тёр их с мылом, упираясь лбом в прохладное зеркало в туалете нашего вагона. Каждый раз я срываюсь покурить в тамбур, чувствуя, что подхожу к точке собственного плавления и не могу больше находиться с ней в одном купе и сохранять внешнюю невозмутимость, не произносить ни единого звука, ведь мне хочется орать на неё, чёртову упрямую сучку. Но за несколько минут на совсем незначительном расстоянии меня только клинит ещё сильнее, и обратно я врываюсь с желанием немедленно прижать её к дермантиновой поверхности и целовать так, чтобы она похотливо извивалась и скулила подо мной.
Ничего не осталось от того романтика, что два месяца собирал все самые красивые цветы, не решаясь подарить их понравившейся девочке, и тайком подсовывал их в её любимые книжки. Надеялся, что обнаружит, поймёт, догадается обо всём. Тянул до последнего, сомневался, отчаянно желая сделать для неё что-то особенное.
И опоздал с самыми главными словами на целых десять лет.
Мама с первых лет жизни вбивала мне в голову столько возвышенно-прекрасной чепухи, приучала меня к прекрасному, как заведённая говорила про любовь, и я впитывал всё, словно губка. Чтобы потом, сполна окунувшись в реальную жизнь, где чувства зачастую ничего не значили, становились слабостью или использовались как разменная монета для обеспечения себя сексом, возненавидеть все её наивные, глупые рассуждения.
Потом я прошёл через стадию смирения, признав, что она и сама была просто ребёнком, искренне верившим в чудеса и умевшим видеть свет там, где всё затягивало пеленой чёрного смога. У неё получилось сохранить в себе надежду, несмотря на все выпавшие ей испытания.
А у меня – нет. Так я думал вплоть до одной встречи, встряхнувшей меня и перевернувшей весь мой фальшивый мирок, пропитанный жалостью к себе и держащийся только на смаковании собственной боли и обиды.
На этот раз Маша не выходит на редких, непродолжительных остановках поезда. Она вообще почти не шевелится, изображая из себя каменное изваяние, чем бесит меня всё сильнее. Словно специально подбивает на новые необдуманные и опрометчивые поступки, ловко манипулирует тем, что у меня не получается выносить её равнодушие. Что угодно, только не его.
И только вернувшись с десятого по счёту перекура и равнодушно вышвырнув полностью приконченную меньше чем за полпути пачку от сигарет, я обнаруживаю её уже лежащей на тщательно заправленной постели. Прямо в одежде, с накинутым поверх пододеяльником и лицом к стеночке, как и положено хорошим и правильным девочкам.
Почему ты такая сука, Маша?
И почему мне так сильно это нравится?
Она засыпает быстро: сказывается напряжение последних дней, беспощадно порубивших нас обоих на куски, собрать которые теперь кажется невозможным. Во сне ёрзает, переворачивается на спину, руками с силой стискивает подушку, беспомощно держится за неё. Грудь ритмично поднимается и опускается, и я всем телом наваливаюсь на столик между нашими сидениями, чтобы разглядывать её лицо.
Безмятежное. Спокойное. Красивое.
Память отбрасывает меня на три года назад, в один из особо пасмурных осенних дней, в угнетающе-серое здание больницы, в небольшую палату с дешёвым, зато свежим ремонтом. Позже ей скажут, что мест в обычных палатах на шестерых не хватило, поэтому руководство жестом доброй воли отправило её в платное крыло.
Четыре часа – столько, по заверению врачей, она должна была крепко спать после данного во время операции наркоза. Только три позволил себе я, понимая, что даже еле живая Маша Соколова не обрадуется, обнаружив меня рядом с собой.
На улице постепенно смеркалось, пьяный ливень яростно молотил по окну, не желая успокаиваться, а я сидел рядом и держал её прохладную бледную руку в своих ладонях, не отводя взгляд от лица. Видел его так близко, так подробно, так дурманяще доступно спустя столько времени. Заново знакомился с ней, моей Машей. Именно тогда точно решил для себя: моей.
И сколько бы ещё десятков лет не понадобилось для этого, я буду ждать, пока она сама придёт ко мне. Пусть ненавидит, пусть не прощает, пусть продолжает пытать меня, то позволяя дышать собой, то прогоняя прочь. Главное – будет рядом.
Я же вижу, знаю, чувствую, что ей нужно это не меньше, чем мне. Вся наша жизнь снова сосредоточилась только в нескольких предрассветных часах, в общей кружке кофе, на ручке которой мы чувствуем тепло пальцев друг друга, а на ободке – будоражащую влагу губ; в редких моментах, когда она позволяет себе быть слабой и уязвимой, а я – абсолютно откровенным. В случайных, неслучайных, взрывоопасных прикосновениях.
От внезапного лёгкого стона моё сердце словно прошибает мощным разрядом дефибриллятора, и, действуя на чистых инстинктах, я перебираюсь ближе к ней, как обычно присаживаюсь в ногах, осторожно тяну руку к её лицу.
Поезд чуть покачивается из стороны в сторону, разогнавшись до максимальной скорости, проносится через какую-то маленькую станцию, освещённую парой фонарей – их свет мелькает яркими пятнами в вечернем сумраке и падает на нас всего на одно мгновение, когда подушечки моих пальцев уже ложатся на чуть прохладную щёку. И под этой тёпло-жёлтой вспышкой я отчётливо вижу сладкое томление на её лице.
На этот раз ей снится вовсе не кошмар.
Дыхание срывается, сбивается, становится таким же, как у неё: поверхностным и быстрым. Не отрываясь от её щеки, касаюсь большим пальцем уголка губ, чуть надавливаю на него и резко выдыхаю из себя всю жизнь, когда она быстро прихватывает его губами и вбирает в рот.
Из всех возможных способов умереть – этот самый лучший.
Палец погружается в горячую и влажную глубину, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы закрыть глаза: завороженно наблюдаю за ней из-под полуопущенных ресниц, облизываю пересохшие губы и сдерживаю стоны, сильными спазмами собирающиеся в груди с каждым медленным, скользящим движением влажного языка вдоль подушечки, по второй фаланге…
Член так каменеет, что тяжело сказать, чего больше приносит это возбуждение: удовольствия или боли. И я громко выдыхаю, сцепляю зубы и резко убираю руку, повторяя про себя, что так нельзя.
А она с новым стоном-всхлипом тянется следом за моей рукой, и выгибается всем телом, и я вижу, как самый кончик языка касается нижней губы, пытаясь догнать меня. Хрупкое «нельзя» лопается и осыпается вниз воспоминанием о пронзительном звоне стекла, насквозь пробитого кулаком, о глухих шлепках на пол капель крови, о собственном нечеловеческом вое, крике, плаче с одним-единственным именем, пульсирующим в каждом ударе сердца.
Ма-шень-ка.
Грубо толкаю ей в рот сразу два пальца прямо до основания, а второй ладонью уверенно отбрасываю в сторону тонкий пододеяльник и тут же ныряю прямиком под пояс джинс, не обращая внимание на затухающую мысль о том, что удобнее сразу расстегнуть их. Но не теперь, не сейчас. Слишком мало времени.
Я пылаю. Сгораю заживо, больше не пытаясь сопротивляться огню внутри, а смиренно склоняя перед ним голову и принимая свою одержимость ею как данность.
Скольжу ладонью между ног, которые она беспрекословно раздвигает в стороны и сгибает в коленях, с нажимом провожу по клитору, выбивая из неё приглушённый моими пальцами звук удовольствия, и, не мешкая, погружаюсь внутрь. Всего на одну фалангу, опасаясь причинить боль, но и этого оказывается достаточно, чтобы снова зажмуриться от удовольствия, ощущая, как она стремительно становится влажной прямо вокруг меня.
Наступает мой личный конец света. Ад и рай – всё здесь, в этом тёмном маленьком купе, где меня убивают собственные желания.
Намеренно двигаюсь резко, порывисто. Хочу дать ей проснуться как можно скорее и остановить меня, раз самому мне это уже не под силу.
И у меня получается. Она обхватывает ладонью предплечье неторопливо трахающей её руки, подушечками надавливает аккурат на глубокий, сильно ощутимый рубец шрама и стихает, замирает, сжимается. От её слюны порезы на пальцах снова начинают саднить, наверняка наполняют рот привкусом моей крови, заливают язык, до сих пор плотно прилегающий к ним.
Секунды ожидания до её взрыва текут раскалённой лавой, прогревающей и без того маленькое пространство до невыносимо высоких температур. Этим раскалённым, плавящимся перед глазами воздухом невозможно нормально дышать, поэтому я приоткрываю рот, хриплю, задыхаюсь, и в то же время пытаюсь насладиться последними доступными мгновениями чистого блаженства и отчаянно набираю темп, погружаясь в неё всё быстрее и глубже с каждым следующим движением руки.
Маша молчит. Не открывает глаз, не пытается убрать мою руку. Напротив, сжимает ещё крепче и еле ощутимо трогает, поглаживает шрам. И язык её снова движется по моим пальцам, жадно и остервенело зализывает раны на них, словно извиняется и одновременно с тем хочет показать, как сильно меня ненавидит.
Это у нас взаимно.
Движения моих пальцев во рту и внутри неё становятся почти синхронными, и я ловлю самый настоящий кайф от происходящего, как пьяный, одержимый, сумасшедший глядя на извивающееся от удовольствия тело, вслушиваясь в каждый её стон, с ощущением собственной безграничной власти наблюдая за тем, как пальцами свободной ладони она беспомощно комкает простынь, скребёт ногтями по хрустящей накрахмаленной ткани. Целиком и полностью моя. Только моя.
Осталось лишь дождаться, когда она сама сможет это признать.
Я замедляю движения, еле останавливаюсь, разделяя мучительное разочарование вместе с ней. Влажной от её слюны ладонью сжимаю горло, не оставляя ей не единой возможности вырваться и сбежать, а влажные от смазки пальцы быстро облизываю, громко и пошло причмокиваю, вынимая их из своего рта.
Ну же, Ма-шень-ка, сдавайся.
Кладу руку ей на живот, пользуясь тем, что кофта слегка задралась, и веду по горячей коже вниз, снова без препятствий забираюсь под джинсы. Неторопливо спускаюсь по лобку и довольно ухмыляюсь, потому что она по инерции вскидывает бёдра вверх, пытаясь быстрее ощутить прикосновение на самых чувствительных местах.
Но я тяну намеренно. Склоняюсь к ней и нарочито медленно веду языком вдоль по её губам.
Давай же, пожалуйста, Маша. Просто попроси. Поцелуй. Потянись ко мне навстречу, умоляю тебя.
Она лишь ёрзает и выгибается, выхватывая капли удовольствия от случайного соприкосновения клитора с моей ладонью. А меня пришибает гневом разочарования, очередного болезненного провала, ощущением полной потери контроля, и со злобным рыком я делаю несколько размашистых, быстрых толчков пальцами внутрь неё.
Меня трясёт от злости и возбуждения. От желания впиться зубами в нежную кожу на её шее, грызть эти пухлые, маняще приоткрытые губы, накрутить на кулак рассыпавшиеся по подушке светлые волосы. И ебать, ебать, ебать, чтобы она так же пульсировала и сжималась на моём члене, как сейчас – на моих пальцах.
Я жду ещё немного, давая ей время отойти после оргазма. Как последний идиот жду от неё хоть чего-нибудь, утопая в ложных надеждах и всматриваясь в то, как легонько подрагивают её ресницы.
Открой глаза. Открой, открой же их и посмотри на меня в тот момент, когда я готов в ногах у тебя ползать.
