Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
– Красавчик! Я скоро там буду.
– Может быть, прислать вам в сопровождение кого-нибудь из охраны? У ребят, что копошатся по нашим офисам, с собой автоматы.
– Да, пришли пару наших. Максимально укомплектованных, понятно? И для меня бронежилет и оружие пусть возьмут, – сам того не замечая, переходит почти на крик, крепко цепляется пальцами в руль и лавирует между другими машинами на раздражающе-переполненной для полуночи дороге.
Ебучая столица, где никто не спит.
Приходится вылетать на встречку, чтобы объехать так некстати горящие один за другим красным светофоры, рискуя нарваться на ещё одного фанатика своей работы – на этот раз из числа ДПС.
– Вы что-то ещё хотели? – откровенно дерзит, принимая звонок с того самого злополучного неизвестного номера.
– Не гоните так сильно, Андрей Леонидович, нам не нужны случайные жертвы вашего приступа паники, – от этого мерзкого голоса его начинает трясти, и еле удаётся сдержать порыв с размаху всадить кулак в экран встроенного в приборную панель компьютера. – Чего вы добиваетесь своим побегом? Хотите увеличить грозящий вам срок ещё на несколько лет?
– У нас с вами диаметрально противоположные представления о моём будущем, Даниил Александрович.
– Премного польщён тем, что вы всё же потрудились запомнить моё имя, – хмыкает мужчина и, замолчав на минуту, неожиданно меняет тон голоса с насмешливо-шутливого на откровенно-угрожающий. – Если вы думаете, что у нас будет игра в салочки, то вы сильно заблуждаетесь. Вы ведь любите охоту, верно? Читал в вашем деле, что вы много раз принимали участие в сафари.
– Если бы вы умели выбирать правильную сторону, вы бы тоже могли там когда-нибудь оказаться.
– О, уверяю вас, я умею принимать правильную сторону, Андрей Леонидович. Просто мне больше по душе парфорсная охота. Знаете, что это? Когда на одну единственную выбранную жертву натравливают целую стаю гончих собак. Они часами гонят бедную, испуганную зверушку, дожидаясь, когда та упадёт от изнеможения, чтобы потом разодрать её в клочья.
– Вы мне угрожаете?
– Упаси Господи! Это не входит в мои должностные обязанности, – едко замечает мужчина, а потом тихо добавляет: – Я лишь избавляю вас от заблуждений и рассказываю, каким именно будет ваше будущее. Хорошей вам ночи, Андрей Леонидович.
– Да пошёл ты! – бросает в ночную тишину и, сделав несколько глубоких вдохов-выдохов, со всей силы бьёт ладонями по рулю. – Блять, блять, блять!
Никто не смеет с ним так разговаривать. Никто!
Он найдёт возможность отомстить. Даже из другой стороны, даже будучи в бегах, никогда и ни за что не оставит это просто так.
Войцеховские всегда идут до конца, не сдаются перед трудностями и не ходят к другим на поклон. Войцеховские умеют самую безвыходную ситуацию обернуть себе на пользу, жестоко и без колебаний расправляются с врагами и становятся победителями в любой битве, в которую вступают. Так с самого детства твердил ему отец, так он жил, так он повторяет себе каждый раз, когда что-то вдруг идёт не так, как должно было.
Ещё каких-то двадцать минут, и он будет садиться в самолёт. И смеяться, хохотать до боли в животе, поднимать бокал шампанского, думая о том амбициозном ублюдке, кто хотел его арестовать.
Имя звонящего абонента заставляет его недовольно поморщиться, но после нескольких секунд сомнений он всё же решает ответить.
– Чего тебе, Кирилл?
– Во что ты ввязался на этот раз?
…
– Во что ты ввязался на этот раз? – первым делом спрашивает Ксюша, быстро юркнув на пассажирское сидение рядом с ним. И, не дожидаясь ответа и испуганно озираясь по сторонам, добавляет: – За мной могут следить. Они говорили, что будут следить…
– Малыш, тебе не о чем переживать, мои люди отвлекли охрану, чтобы я смог тебя забрать. Я забрал тебя, как и обещал, видишь? – говорит он, поглядывая на неё с самодовольной улыбкой и огоньками насмешки в глазах. – Ты ничего им не рассказала?
– Конечно же нет, – отвечает торопливо, растирает свои плечи ладонями и делает температуру в салоне чуть выше, чтобы унять идущий по телу озноб. – Мне очень страшно, Андрей. Не представляешь, как сильно я испугалась, когда они начали на меня наседать. Этот Байрамов выглядит и ведёт себя, как чёртов Ганнибал Лектор.
– И что ты ему отвечала?
– Сказала, что я не при чём, что я ничего не знаю… Но я ведь правда не при чём, я даже не представляю, что именно произошло. Ты украл эти деньги, да?
– Конечно же нет, – врёт без запинки и смеётся, поглаживает пальцами её холодную щёку, чтобы приободрить и расслабить. – Просто произошло досадное недоразумение и деньги ушли не на тот счёт. Уже завтра всё исправят и они вернутся на место, так что от тебя отстанут.
– А если нет? Если они так и останутся при мнении, что я замешана в этом?
– Ксюш, не гоноши. Если так, то я честно признаю, что сам напортачил. Тебя я в обиду не дам, – замечает толику сомнения в её бегающем взгляде и добавляет уже жёстче, с нажимом: – Я только что вытащил тебя прямо у них из-под носа, нехило так рискуя. Ради тебя. Этого что, мало?
– Нет, нет… просто, Андрей, прости меня. Мне очень страшно, – она несколько раз шмыгает носом, пытаясь не расплакаться, но слёзы всё равно начинают капать, раздражающе-громко шмякаются на кожаную поверхность лежащей на её коленях сумочки.
– Ну всё, давай, успокаивайся. Теперь всё будет хорошо, малыш.
Он бросает взгляд на часы, отмечая про себя, что осталось продержаться уже меньше часа. Обещанные ему люди приедут и возьмут решение проблемы с Ксюшей на себя, оформив всё таким образом, что никто и никогда не сможет доказать, что ей помогли отправиться на тот свет.
Милая, милая Ксюша. Пожалуй, впервые он готов был признать, что виноват перед ней, взболтнув много лишнего под эйфорией от нескольких часов страстного примирения, произошедшего между ними месяц назад. Соскучился по ней, такой солнечной и яркой. Даже хотел намекнуть, что готов принять её обратно на постоянной основе и запретить ей крутить своим аппетитным задом перед братьями Байрамовыми.
Хорошо, что не успел. И первым под подозрение попал именно её молоденький ёбырь, младший сын Байрамова, ещё более бестолковый, чем его собственный сын. Не зря, наверное, говорят, что на детях гениев природа отдыхает.
Ему приходится ездить кругами и несколько раз поворачивать не туда, чтобы ещё оттянуть время. Пока сидит за рулём, у него есть отличное оправдание для собственного бездействия и отсутствия хоть каких-либо попыток успокоить или утешить её, да и неизвестно, как она поведёт себя, когда они окажутся дома.
Хотелось бы выебать её напоследок, но, наверное, не стоит. Вдруг потом это помешает обставить её смерть как положено?
– Я буду пока у тебя, да? Пока деньги не вернутся? – сама заводит разговор Ксюша, слегка успокоившись, когда они уже поднимаются к нему в квартиру.
– Не получится, малыш. Я переживаю, чтобы ты была в полной безопасности, поэтому скоро приедут мои люди и надёжно спрячут тебя на какое-то время, – проводит ласково по её светлым волосам и галантно запускает в квартиру первой. – Хочешь что-нибудь выпить, чтобы успокоиться?
– Да.
Он вытягивает из бара первую попавшуюся под руку бутылку, оказавшуюся текилой, из холодильника достаёт лайм, и принимается нарезать его тонкими дольками, поглядывая то на сидящую напротив с растерянным и испуганным выражением Ксюшу, то снова на часы.
Десять минут.
– Зачем мне прятаться, если завтра деньги уже будут на месте?
– Ксюша, – он вздыхает тяжело, останавливается и пытается смотреть на неё с заботой и лаской, однако злость и раздражения всё равно берут своё и бесцеремонно прорываются в гадком подобии нормальной улыбки. – Вдруг им в голову что-нибудь взбредёт. А я хочу быть уверен, что с тобой всё в порядке.
– Ты не будешь признаваться, да? В любом случае никогда не скажешь им, что это из-за тебя пропали деньги, – она смотрит на него в упор, и в блестящих от слёз глазах начинает медленно угасать огонёк надежды. – И как я сразу не поняла. Это ведь не в твоих правилах, Андрей. Ты не признаёшь своих ошибок.
– Ты даже мою заботу смогла извернуть так, будто я какой-то монстр, – он качает головой и недовольно поджимает губы, крепче сжимает пальцы на рукояти ножа, чувствуя дикую злость на эту истеричную дуру.
И вот с ней он собирался иметь какое-то подобие серьёзных отношений? Сотни баб на её месте заглядывали бы ему в рот и лизали жопу – как в переносном, так и в прямом смысле, – стоило только намекнуть, а эта сука вечно пыталась втянуть его в какие-то философствования, словно не была обычной меркантильной провинциальной блядью.
– Сейчас меня спрячут, и все окончательно решат, что это именно я виновата в краже, поэтому сбежала. Вот какой твой расчёт, да? Хочешь просто свалить всё на меня?
– Ксюш, прекрати. Тебя отправят за границу, будешь там отдыхать, ни в чём себе не отказывать. Это самый лучший вариант для всех нас.
– А ты, Андрей? Я думала, что мы с тобой… что ты…
Лежащий на столе телефон пиликает от пришедшего сообщения, и он со вздохом облегчения смотрит на него, понимая, что нужные люди наконец-то подъехали. И улыбается, не задумываясь отвечая ей:
– Обязательно буду к тебе приходить.
В повисшем молчании он успевает заглянуть в её округлившиеся от понимания истины, с сильно расширившимися зрачками карие глаза. И уже придумывает, как исправить собственную оплошность, но оказывается слишком поздно: Ксюша подскакивает и стремглав бросается на выход.
– Стой! Ты неправильно поняла, – кричит ей с досады, ведь уговор был на то, что с людьми она поедет сама, по своей воле. Приходится бежать вслед за ней, но схватить её за руку и остановить получается только в общем холле.
– Отпусти меня, пожалуйста, Андрей! Я люблю тебя, я ничего им не расскажу, только отпусти меня! – истерично бормочет она, упираясь одной рукой ему в грудь, а вторую упрямо пытаясь выдернуть из его цепких и сильных пальцев. – Умоляю, не нужно…
– Тебе просто помогут сбежать, угомонись!
– Не надо, умоляю, я не расскажу…
– Ксюша, заткнись! – злобно шипит он, желая влепить ей хорошую оплеуху, чтобы заставить прекратить столь раздражающую, отвратительную, омерзительную истерику. Только в одной руке так и остался зажат нож, а другой приходится держать эту суку, чтобы она не сбежала.
– Андрей, пожалуйста. Я люблю тебя, – шепчет она и заглядывает ему в глаза со щенячьей преданностью, вызывая еле терпимую брезгливость. – Я просто хочу домой…
Его передёргивает от отвращения, от злости, от презрения настолько всеобъемлющего, что оно приносит ему настоящую физическую боль. Она раздражает, раздражает, раздражает его самим фактом своего существования.
– Да завали ты ебало! – рычит глухо и, не раздумывая, с размаху вонзает нож ей в грудь. Разжимает пальцы, позволяя её телу тотчас же упасть на пол с глухим звуком. Продолжает смотреть прямо в глаза, так и оставшиеся широко распахнутыми от изумления, но мгновенно остекленевшие, будто затянувшиеся белёсой плёнкой.
И, наконец-то, не плачущие.
Он стоит так несколько минут, кривится от досады, разглядывая валяюшийся под ногами труп, пока из лифта не выходят те люди, вместо которых пришлось работать ему самому.
– Что нам с ней делать? – спрашивает один из мужчин с недовольством, возвращая его из собственных мыслей.
– Она хотела домой. Вот и отправьте её домой.
…
– Ибрагим тебя предал, – не дожидаясь ответа, продолжает Кирилл, на что он лишь начинает громко смеяться.
– Не говори чушь. Я доверил бы ему даже свою жизнь.
– Полицейские машины уже дежурят у терминала А аэропорта Шереметьево, дожидаясь там твоего появления.
– Блять! – орёт протяжно, колотит руками по рулю, закусывает собственное запястье в приступе паники, от которой у него неожиданно начинают слезиться глаза.
Как они все могли? Как могли просто взять и предать его? Продать за деньги, сдать из-за какого страха? Поступить с ним так именно в тот момент, когда ему настолько жизненно необходима была помощь?
Мрази, какие же все люди дикие мрази.
– Где ты сейчас? – спрашивает Кирилл с тяжёлым вздохом, и если бы не это внезапное вступление, он бы непременно скинул звонок, абсолютно не желая разговаривать с собственным сыном.
– Подъезжаю к МКАД.
– Сворачивай туда. Все будут ждать тебя на севере, так что ты можешь выиграть время, поехав на юг.
– Куда именно? Что я там буду делать?
– На Киевку. Там дача у Глеба, в гараже есть запасная машина, пересядешь на неё, чтобы им тяжелее было тебя найти.
– А она быстрая? Машина?
– Быстрая, – хмыкает Кирилл как-то странно, но не успевает он только подумать об этом, как тот снова начинает говорить: – Сколько ещё осталось? Съехал?
– Да.
– Молодец, теперь поторопись, потому что они догонят тебя очень быстро.
– Ты должен будешь связаться с моими друзьями, чтобы они помогли мне и разобрались с тем, что здесь сегодня устроили, слышишь? Раков Евгений Петрович, Дукаев Ринат Ахметович, Мироненко Антон Сергеевич. Запомнил? Кирилл?
– Они все арестованы. Ты последний.
– Что? Как? – его голос начинает дрожать и срываться, горло пересыхает от волнения, и тошнота, мучительная тошнота ощущается горечью на корне языка. – Когда их успели…
По телу пробегает судорога, кожа леденеет и покрывается влажной испариной, тонкие волоски встают дыбом, когда звук вертолёта появляется вдали и стремительно приближается к нему.
– Вертолёт! Кирилл, за мной летит вертолёт! – шепчет он хныкая и всхлипывая, ничего не видящим взглядом смотрит на дорогу перед собой, которая постепенно начинает размываться от бегущих слёз. И он плачет, плачет навзрыд, совершенно позабыв о том, что всё происходящее в машине будет слышно тому, кого он так презирал и с кем вынужден делить момент самой унизительной слабости и полного отчаяния.
– Жаль, я не смог сделать для тебя столько же, сколько ты за свою жизнь сделал для меня, пап, – произносит Кирилл медленно и холодно, бесцеремонно вторгаясь своим раздражающим голосом в его рыдания.
– Не смей называть меня так!
– Для будущего покойника ты слишком привередлив, – от слов Кирилла его прошибает током, и взгляд испуганно мечется по зеркалам заднего вида, улавливая красно-синие отблески вдалеке.
Он должен был догадаться. Должен был понять, что нельзя ему верить. Должен был обратить внимание на заветы отца, фанатично твердившего, что этот выблядок мечтает свести их всех в могилу.
– Тварь, да я тебя.!
Закончить он не успевает, за резким изгибом дороги и огромной скоростью слишком поздно заметив оранжевые машины уборочной техники, выставленные в ряд и полностью перекрывающие дорогу.
Выворачивает руль и дёргает ручник, разворачивается так резко, что машина визжит тормозами, оставляет на асфальте чёрные следы дымящихся шин и чуть не переворачивается. Снова газ до упора – и он несётся в обратную сторону, только теперь обратив внимание, что кроме него на дороге нет больше ни одной машины.
Над головой так и шумят вертолёты – судя по звукам, их стало несколько, – и белые прожектора мечутся по полосам прямо перед ним, почти полностью ослепляя. Сквозь прищуренные глаза удаётся разглядеть только вспышки синего и красного цвета, которые становятся всё ближе, ближе, ближе.
Уворачивается от первой, испуганно вскрикивая, объезжает вторую, расслышав как противно шкрябнул от мимолётного соприкосновения металл, притормаживает на мгновение, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, но громкий звук сирены, раздавшийся где-то спереди, сзади, сбоку от него вынуждает ещё сильнее вдавить педаль газа.
– Мамочка, мамочка, – повторяет испуганно, совершенно ослепнув и почти оглохнув от обилия сшибающих друг друга, острых и громких звуков, плотным шумом стоящих вокруг.
Едет на ощупь, едет наугад, едет по велению бьющегося где-то у верхнего нёба сердца. И испуганно выкручивает руль в сторону, в последний момент заметив прямо перед собой очередную красно-синюю вспышку.
Его встряхивает и подбрасывает, мир крутится и кружится, что-то жёсткое сначала больно ударяет в грудь, а парой секунд позже с размаху хлещет ему в лицо до хруста в переносице.
Все звуки разом стихают, будто их никогда не существовало, или на этот раз он по-настоящему оглох. И еле открывая глаза, видит вокруг себя лишь темноту и полосу тусклого света освещающих дорогу фонарей.
– Ааааааааа! – крик паники человека, запертого в перевернувшейся на крышу машине, сменяется неистовым криком боли от ощущения стремительно нарастающей вокруг, невыносимой, убивающей жары.
Перед глазами проносятся секундные вспышки воспоминаний настолько старых, что он и не знал об их существовании. Плеск воды в речке, когда пускаешь скакать по ней мелкие камушки; яркий букет вонючей пижмы, зажатый во вспотевших от волнения ладонях; звонкий девичий смех и нежное «Андрюша!».
Его целиком охватывает огнём, прожигая насквозь, и машина взрывается.
***
Дорога перекрыта десятком машин. Пожарная, ДПС, полиция и скорая, чья помощь уже точно не потребуется: там, в овраге, валяется лишь искореженный, чёрный от сажи каркас машины.
Среди суматошно мечущихся туда-сюда людей, громко переговаривающихся, матерящихся и смеющихся, выделяется только одна почти неподвижная фигура высокого мужчины.
Он стоит на обочине и курит уже третью сигарету подряд, кривит губы в горько-злобной усмешке, не отводит взгляд от следов случившейся аварии и пытается забыть оглушительный, отчаянный, нечеловеческий крик, который слышал всего двадцать минут назад в телефонной трубке.
– Вот каким ты был, отец, – шепчет себе под нос, до боли стискивая в кулак пальцы свободной руки. – Никчёмным и трусливым, как заяц.
Комментарий к Эпилог. Начало координат.
Кто возненавидел Андрея Войцеховского также сильно, как ненавижу его я?)
Впереди у нас ещё один эпилог. А я создала группу в ВК для обсуждения своих работ. Там будет много интересного, присоединяйтесь! Ссылка в моём профиле.
========== Эпилог. Бесконечность. ==========
Одно уверенное, размашистое движение рукой – и на последнем листе из увесистой папки оставленных мне документов появляется витиеватая, длинная подпись нового полноправного хозяина крупнейшей корпорации ИнТех Лимитед. Под ярким светом настольной лампы, установленной в моём кабинете, чернила слегка отливают оранжевым, словно в них добавили той крови, которую пришлось пролить ради этого заветного места.
Крови сотен невинных людей. Крови тех, кто носил фамилию Войцеховский до меня.
Были времена, когда я грезил этим моментом. Представлял его снова и снова, пытался прочувствовать всю сладость полученной власти, торжество осуществившейся справедливости, размеренное спокойствие свершённой мести.
Но сейчас я не чувствую ничего. Ничего из тех эмоций, которые ожидал. Лишь усталость. Лёгкое раздражение. Досаду.
И стоит только снять очки, упереть пальцы в переносицу и прикрыть пересохшие от долгого напряжения глаза, как в ушах снова стоит отчаянный предсмертный крик. Резонирует в общем хаосе моих мыслей, противной кислинкой ощущается во рту, давит на грудь и горло.
Пытаюсь ослабить галстук, но его узел и так уже болтается где-то неприлично низко, поэтому просто стягиваю с себя и отбрасываю на край стола, чтобы не мешался. Берусь за воротничок рубашки, но и он давно расстегнут на несколько верхних пуговиц. Знал же, что ничего не поможет. Но попытаться стоило.
Это ощущение удушья не проходит все крайне дерьмовые десять дней с ночи убийства отца. Мне не жаль его. Я не чувствую никакого раскаяния, не чувствую вины, и уж тем более не чувствую грусти о том, что самолично отправил в могилу последнего родного мне человека.
«Сделай вид, что совсем юная девочка, которая безумно хочет почувствовать внутри себя член и одновременно очень этого боится».
Каждый раз, когда мне казалось, что ненавидеть своего отца ещё больше просто невозможно, он с лёгкостью подбрасывал основания увязнуть ещё глубже в ярости и презрении. И сейчас, после его смерти, я ощущал к нему ненависть даже более сильную, чем при жизни. Потому что вынудил меня стать убийцей.
Стать его убийцей.
Двенадцать лет притворства. Скромных улыбок, покорности на грани обожания, молчаливого согласия со всем, что он вытворял. Игры в преданного, простодушного и, главное, глупого сына, готового заглядывать в рот внезапно обретённому папочке и бесконечно благодарить его за подаренные блага жизни.
Двенадцать лет хладнокровного вынашивания своих планов. Череды идей о том, как осуществить задуманное, которые приходилось отметать одну за другой, не желая уступать ни в чём. Мне нужны были его фамилия, влияние, компания и его труп. И ни от чего из этого я не готов был отказаться.
Пока в моей жизни вновь не появилась Маша. И если бы только он не попытался отобрать у меня и её тоже, наверняка был бы сейчас жив.
Сумрак за окном медленно рассеивается, выцветает. Ещё недавно иссиня-чёрное небо становится тускло-серым, безликим, – ещё полчаса, и начнёт стремительно набирать в себя лазурную краску летнего утра. А через час Москва начнёт оживать, просыпаться, отряхиваться, и играющая хрупкими гранями ночная тишина разлетится вдребезги с первым скрипом колёс, автомобильным гудком или оживлёнными голосами спешащих по своим делам людей.
Несколько глотков крепкого чёрного кофе бодрят несмотря на то, что остыть он успел ещё на исходе прошлого дня. Бреду по закоулкам пустого офиса, вслушиваясь в тихое и ровное гудение десятков компьютеров разом, цепляюсь за звуки своих шагов, которые скрадывает расстеленное на полу ковровое покрытие. Стоит лишь задуматься, забыться, перестать слушать хоть что-нибудь, как ушные перепонки снова напрягутся, стараясь справиться с расходящейся от фантомного крика вибрацией.
Теперь нас будут будить не только твои кошмарные сны, Ма-шень-ка.
Добравшись до кухни, мою за собой кружку и убираю в общий шкафчик. Только воду не выключаю, выкручиваю холодный кран на максимум и подставляю под ледяную струю ладони, стараясь избавиться от дрожи в них.
Не выходит. Дрожат не руки, нет. Всё внутри меня заходится, клокочет и трясётся от страха, от волнения, от предвкушения. От смелости собственных планов и трусости перед необходимостью снова сделать шаг в неизвестность.
У меня просчитано всё по минутам. Сейчас – время поехать домой, принять душ и переодеться. Выпить ещё порцию кофе, собрать в кулак свою решимость и только потом выдвигаться в сторону северной столицы, прихватив с собой какой-нибудь роскошный букет цветов, хотя и все цветы мира разом не смогут стать достаточным извинением за нашу разлуку.
Только спускаясь на парковку, я замираю напротив машины в растерянности, совершенно не понимая, чем руководствовался в её выборе. Не помню, почему приехал вчера в офис именно на Кайене, простаивавшем в гараже все два года с нашей первой и последней поездки на нём вместе с Машей.
Брось, Кирилл, ты ведь и сам знаешь, зачем это сделал.
Тело опережает разум. Не ждёт раскручивания логических цепочек и причинно-следственных связей, более сложных, чем ДНК; не собирается подчиняться выверенным мной планам; не руководствуется придуманными извне нормами и соображениями о том, как «надо». Тело делает, что хочется.
И вместо привычного годами направления в сторону дома, я без лишних раздумий, колебаний, сожалений сразу же выезжаю на Ленинградский проспект и прокладываю в навигаторе дорогу до Питера.
Рвусь к ней так же безумно, нетерпеливо, как прежде. Дышу глубоко, размеренно: вдыхаю носом, выдыхаю ртом. Повторяю себе, что надо бы успокоиться. Приоткрываю окно и запускаю внутрь прохладный утренний воздух.
А сердце всё равно колотится быстро, сильно, на износ. И пропускает несколько ударов, когда машина пересекает МКАД и на одном из дорожных указателей впервые появляется надпись «Санкт-Петербург».
Первые несколько месяцев после того, как Машу пришлось отдать под покровительство Валайтиса, пролетели для меня как один затянувшийся, бесконечный день. Неподъёмно тяжёлый, прибивший меня к земле и переломавший хребет. Я двигался по инерции. Жил по привычке. Находил утешение и смысл только в той ярости, что росла внутри и заполняла собой всё моё тело без остатка.
Мне приходилось смотреть на отца и сдерживать порыв придушить его собственными руками, не дожидаясь отмашки от Валайтиса, не теряя времени на выстраивание максимально выгодной для всех сторон схемы по его устранению. За то, что убил моего друга. За то, что отобрал у меня выстраданное, выжданное счастье, заставив отказаться от любимой женщины.
А потом случился Всероссийский конгресс по информационным технологиям, который проходил в Санкт-Петербурге. И, не желая утруждаться необходимостью экстренно вникать во все последние разработки нашей компании, отец по обыкновению отправил выступать туда именно меня.
На тот момент мы не виделись с Машей больше трёх месяцев. А выступления, деловые встречи и переговоры как назло тянулись до позднего вечера, начавшись в конференц-зале и, как-то быстро проскочив стол переговоров, заканчивались уже традиционной попойкой в ресторане, откуда я, не выдержав, просто сбежал.
Валайтис выделил ей квартиру в самом центре города. Кажется, мне не нужно было даже смотреть в навигатор, потому что ноги сами несли меня в нужном направлении, полагаясь на инстинкты: вниз по Невскому, потом по набережной канала Грибоедова, в один из узких дворов-колодцев, хлюпая по глубоким лужам и не обращая внимание на то, что одежда промокла насквозь под дождём. По лестнице со скрипучими перилами и опасно-покатыми ступенями, пальцем до упора в чёрный пластиковый квадрат звонка и не дышать, пока щёлкает замок и распахивается дверь.
Я смотрел в её глаза. Прекрасные, бездонные, потемневшие до десятибалльного шторма. И наступал без промедления, шаг за шагом к ней навстречу, отрезал пути отступления громким хлопком двери, загонял нас обоих в тупик – её спиной к стене, себя – в губительную близость к вожделенному телу.
– Ненавижу тебя… ненавижу, ненавижу… ненавижуненавижу, – шептала она хрипло, сдавленно, выпаливала скороговоркой между безумными и жадными поцелуями, до боли продирала пальцами мои спутавшиеся мокрые волосы, упиралась ладонями мне в грудь и отталкивала, грубо отталкивала от себя. А возникавшее между нами расстояние сокращала немедленно: всхлипывала, хваталась пальцами за лацканы пиджака и тянула меня обратно, вплотную к себе, соединяла наши тела болезненными, резкими ударами.
– Машенька, Маша, моя, – твердил ей в унисон, сжимал руками плечи, обхватывал ладонями талию, гладил шею, беспорядочно шарил пальцами по телу, боясь выпустить её хоть на мгновение. – Моя, моя, моя.
Промочил её насквозь, вжимаясь безумно и совсем не замечая, как с меня стекала ледяная вода. А она впитывала в себя принесённый мной дождь, покрывалась мурашками, дрожала и вздрагивала, когда капли с моих волос мокрыми дорожками бежали по её шее, расходились по спине и груди. Но не отстранялась. Опрометчиво стягивала с себя тонкую преграду домашней одежды, прислонялась ко мне голой кожей, царапалась и кусалась.
Мы добрались только до обеденного стола, сопровождавшего противными скрипами каждый мой быстрый, яростный толчок внутрь неё. И под ослепляюще-ярким светом люстры, висевшей прямо над нами, переливалась яркими бликами дождевая влага, покрывавшая её светлую кожу, от которой я никак не мог оторвать взгляд.
Любовался ею. Слизывал мелкие капли с часто вздымающейся груди, пробовал на вкус её пухлые, терзаемые собственными зубами губы, ощущая завораживающую кофейную горечь. Обхватывал ладонью тонкую шею, водил большим пальцем по скуле, собирал в кулак разметавшиеся по деревянной поверхности волосы.
Трахал её так, что у самого в глазах темнело. Сильнее, быстрее, отчаяннее, чем в самый первый раз. Словно за те три месяца изголодался по ней даже больше, чем за прежние десять лет.
Это оказалось просто невыносимым – узнать, как выгибается, дрожит и стонет она от оргазма, а потом довольствоваться лишь воспоминаниями об этом.
Это оказалось так больно – чувствовать её сбившееся дыхание на своём плече, лёгкие и невесомые касания пальцев на лице и шее, слышать собственное имя, произнесённое на выдохе с тоской, с надеждой, с отчаянием, и при этом знать, что через несколько часов мне нужно будет собраться и снова уйти.
Если она и была проклята, то я – вместе с ней.
– Здесь всегда дождь, – с вымученной улыбкой заметила Маша, соскользнув со стола и принявшись судорожно собирать разбросанные нами вещи. Только я перехватил её руки, скинул мокрые тряпки обратно на пол и стиснул в крепких объятиях уже начавшее трястись от слёз тело.
Она изменилась. Надломилась, раскрылась. Стала откровеннее, чем раньше, а вместе с тем и намного уязвимее.
– Я люблю тебя, люблю, – говорил ей до самого рассвета, лелея каждую подаренную нам судьбой секунду, когда можно было просто держать её у себя на коленях, гладить, целовать. Не отпускать от себя хотя бы одну эту ночь, потому что новый день требовал от меня вынуть сердце и вернуться к осточертевшей мне роли Кирилла Войцеховского.
Мы прощались почти молча. Тяжело. Словно медленно растягивали ту незримую нить, что будет путаться и скручиваться узлами, но оборвётся только со смертью одного из нас, и никак иначе.
– Мы скоро увидимся, Ма-шень-ка, – пообещал я, а она лишь усмехнулась в ответ, будто уже тогда знала, что мне не суждено будет выполнить своё обещание.
За пределами Московской области меня приветствует мелкий, назойливый дождь. Ничего общего с теми холодными ливнями, которыми меня неизменно встречает Питер, из раза в раз показывая своё пренебрежение и презрение: хлещет крупными каплями по лицу, швыряет в меня труху опавших листьев, прогоняет влажным и кусачим ветром, подобно агрессивной дворняге нападающим из-за угла.
С этим городом у нас всё сложно. Как и с Машей. Как и с моими расплывчатыми и чересчур мечтательными представлениями о том, какое будущее может нас ждать.
Казалось бы, именно сейчас я должен испытывать счастье, преодолевая каждый следующий километр разделявшего нас с ней расстояния. Но нет, на первый план выходят тревога и страх. Гнетущие мысли о том, что я могу вернуться обратно в Москву в том же одиночестве, в котором уехал.
Только убитым, выпотрошенным, выжженным дотла.
Развеянным по воздуху пеплом, каким стал мой отец.
Словно вторив моим мыслям, незамысловатая мурлыкающая песня по радио сменяется на выпуск утренних новостей. А там ничего не меняется вот уже десять дней кряду, лишь обрастает новыми шокирующими подробностями, последовательность представления которых широкой публике мы продумывали лично с Валайтисом, умеющим мастерски жонглировать общественным мнением.
Отвращение, страх, ненависть – вот что теперь испытывают люди к моему отцу, при этом не зная даже его имени и фамилии. Злость и ярость – по отношению к тем, кто неизменно ассоциируется у большинства с представителями тех сил, что правят сейчас нашей страной. Оттого в ещё более выгодном свете выглядит Павел Валайтис, в своей предвыборной кампании упирающий на то, что давно пора прогнать от власти зажравшихся и прикормленных богатеями чиновников.
