Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
Я зажмурилась, задержала дыхание и медленно умирала. Молилась Богу, чтобы прошло, отпустило, закончилось. Уверенно раскладывала свои мысли по полочкам, где им быть и положено, а чужие, раздражающие и неправильные чувства запирала в самый тёмный и страшный чулан, для достоверности закрывая дверь на тяжёлую задвижку «простых биохимических реакций», амбарный замок «элементарного тактильного голода» и скрипучую цепочку «детской впечатлительности».
Только вот ничего не помогало. Я чувствовала. Впервые так ярко, чётко и на разрыв чувствовала что-то, с чем никогда ещё не сталкивалась и что не могла, – не хотела, – понимать.
– Вот, – довольный собой, подытожил Кирилл, и я в тот же миг распахнула глаза и обернулась к нему. В пальцах у него был пурпурный шарик репейника, заботливо вытащенный из моих волос и быстро перекочевавший ко мне на раскрытую ладонь. Найти бы ещё разумное объяснение, зачем он мне нужен. – На твоём месте я бы назвал его Пашей.
Пока он садился рядом со мной на траву, я начала смеяться. Так искренне, звонко и неугомонно, что пришлось закрывать себе рот ладонью, чтобы как-то сбавить громкость, пока мой смех не успел донестись до Ксюши, которая устроит из этого целое памятное событие и не успокоится, пока не вытрясет все подробности.
А рассказывать ей не хотелось. Пусть у меня её игрушки, на мне её сарафан и меня принимают только в компании её друзей. Хотя бы это должно остаться только моим.
Это – привязанность.
Та самая, от которой я шарахалась по углам нашей маленькой квартирки, обходя стороной высокую худощавую тень с растрёпанными волосами, наивно полагая, что если избежать физического контакта, то получится и эмоционально отгородиться от нежеланного соседа. Но вот, не вышло.
Иногда так случается – сколько бы сил, времени и упорства не было потрачено ради достижения цели, она всё равно выскальзывает прямо из рук. Или, напротив, сама крутится поблизости, напористо, но аккуратно вторгается в пространство, которое должно было остаться запретным навсегда.
Но главное, что это – привязанность. Потому что в тот же самый миг, как я дала имя этому дикому, хищному, неизведанному чувству, оно замурчало и покладисто легло на брюхо.
Это – просто привязанность. И теперь осталось только найти нужный учебник, чтобы разобраться, что же делать с ней дальше.
– Ты не умеешь плавать? – вопрос вырвался из меня легко, как и любые другие слова, заставлявшие людей вокруг ощущать себя некомфортно. Вот и ухмылка Кирилла, впервые с воскресенья третьего мая так сильно напоминавшая улыбку, оборачивается мрачным оскалом.
– Не умею, – на удивление спокойно согласился он и пошарил рукой по своим карманам, пока не вытянул наружу помятую пачку сигарет и потрёпанную зажигалку. Впервые так близко я видела, как он зажимал сигарету тонкими, чётко очерченными губами, прокручивал пластиковое колёсико худощавыми длинными пальцами с выступавшими суставами, выдыхал из себя маленькое сизое облачко с запахом, который почему-то знала наизусть. А потом он покосился на меня и добавил: – Меня никто не учил.
Даже смешно, но меня плавать учил тот самый Паша Тырин, который сейчас скорее бы утопил своими собственными руками. Четыре года назад я ещё не была настолько раздражающе-противной всезнайкой, стремящейся высказать своё мнение в любой неподходящей для этого ситуации, а ему в голову тогда ещё не успели ударить спермотоксикоз и щенячья любовь к моей сестре, из глупого, но доброго и отзывчивого домашнего мальчика сотворившие неадекватную гориллу с интеллектом чуть выше среднего среди себе подобных.
– И не сказал никому из-за Паши?
– Пока что он и так отлично выворачивается, на пустом месте находя новые причины, к чему бы придраться. Не ожидал от него такой изобретательности, – его голос низкий и тихий, серый и пасмурный, как октябрьское небо, а взгляд пугающе-пустой, глубокий и затягивающий, словно раскинувшаяся под ногами тёмная бездна. Он посмотрел на небо, покрытое сетью трещин-ветвей над нашими головами, повернулся ко мне, усмехнулся. – Можешь подарить ему эту информацию на день рождения. Воспользуется, как только я сюда вернусь.
– Зачем тебе сюда возвращаться?
– А ты думаешь, меня там ждут? Сомневаюсь, что спустя восемнадцать лет все родственники встретят меня с распростёртыми объятиями и примут, как родного.
– А ты сам их примешь? – я подтянула колени к груди, поёжилась от пробежавшегося по плечам холодка, когда Кирилл случайно задел меня локтем, и заодно прикрыла краем сарафана разбитое колено. Снова чешущееся от жгучей боли и сочащееся кровью, размазывающейся по хаотичным разводам зелёнки.
Только бы выбросить из мыслей смелое предположение о том, что он действительно сюда вернётся. И сотню раз повторить, что это – привязанность, вот отчего внутри всё трепещет и тянется навстречу заведомо гиблому холоду.
А он придвинулся ещё ближе, позволяя прочувствовать исходившие от него волны ненависти, настолько обескураживающей, пугающей, объяснимо-предсказуемой, что мне хотелось протянуть руку и узнать, какова же она на ощупь. Словно я уже тогда знала, что мне суждено будет примерить эту ненависть на себя на долгие, мучительно пропахшие хвоей годы.
Кирилл же прищурился, яростно вдавил бычок во влажную землю под своими ногами и уверенно произнёс:
– Никогда.
Комментарий к Глава 5.
Дорогие читатели! Спасибо всем, кто ждал (и дождался!), но, увы, частота выхода глав пока что не изменится, и следующая будет только через 2, а то и 3 недели.
Всего в работе ожидается примерно 13 глав, так что мы скоро подойдём к самому интересному))
А ещё я нашла, нашла, нашла Кирилла Зайцева/Войцеховского именно таким, каким представляла в своём воображении:
https://pin.it/7MYHM00
https://pin.it/3HccLuz
https://pin.it/7tT5Jm2
https://pin.it/4A0uX1q
Прошу любить и жаловать. Ну или не любить, тут уж кому как)
А вот и бука-Маша с неадекватной самооценкой:
https://pin.it/6GmWs8G
https://pin.it/2dd3CEQ
И наш красавчик-повеса Лирицкий Илья Сергеевич:
https://pin.it/16a669M
И не забывайте, пожалуйста, про обратную связь! Для меня это очень и очень важно!)
========== Глава 6. ==========
Мне невероятно везёт, что балкон, часто используемый особенно ленивыми сотрудниками в качестве ближайшей доступной курилки, на этот раз пуст. В голове до сих пор роятся и жужжат тысячей пчёл вопросы, сомнения и догадки, но размеренное, глубокое дыхание помогает прийти в себя, несмотря на то, что каждый жадный глоток колючего воздуха больно царапает глотку.
Ладонь цепляется за перила, смазывает капельки подтаявшего снега и опасно проскальзывает по ледяной аллюминиевой поверхности, прежде чем удаётся найти надёжную опору для дрожащих и подгибающихся от слабости ног. К счастью, последствия моего недавнего жёсткого приземления на колени сквозь плотные чёрные чулки совсем незаметны, и остаётся только промокнуть салфетками оставшиеся на них мокрые пятна.
И привыкнуть не морщиться каждый раз, когда плотная ткань облегающей офисной юбки и шелковистые волокна капрона елозят и трут по содранной коже.
После дикого жара, обдавшего тело во время неожиданной встречи с Кириллом, меня так трясёт от холода, что зубы громко клацают друг о друга, а кожа чешется и ноет, словно вот-вот с хрустом потрескается и осыпется, как тонкая корочка льда. Я обхватываю себя руками, растираю плечи, беспощадно сминаю полупрозрачную кремовую блузку и пытаюсь убедиться, что снова способна уверенно держаться на каблуках и не упаду навзничь после первого же опрометчиво быстрого шага.
Не хочу возвращаться обратно. Потому что только переступив порог и вновь оказавшись в издевательски-светлом коридоре со своими тёмными мыслями, мне придётся сделать мучительный выбор: снова добровольно отдать свою душу Дьяволу, который однажды уже поигрался с ней и выбросил за ненадобностью, или развернуться и бежать как можно быстрее и дальше отсюда, надеясь, что в этот раз он не то, что не сможет меня найти, – просто не захочет.
Я тяну на себя дверь, делаю один шаг вперёд и почти врезаюсь в Кирилла. По инерции пытаюсь отступить назад и спрятаться, но он ловко обхватывает меня за талию и припечатывает к стене в тот же момент, когда рядом раздаётся оглушительный хлопок двери, отрезавший мне возможность к отступлению.
– Камеры, – шепчет он сдавленно, горячими губами касается уха, дыханием выжигает тонкую и нежную кожу дотла, носом зарывается в мои волосы и заполняет собой всё моё пространство, мои мысли, мою жизнь. Я ощущаю его прикосновения каждой клеточкой плавящегося в огне тела, смотрю напряжённо на волнистые пряди каштановых волос, на воротник чёрной рубашки, оттеняющей загорелую шею с пульсирующей на ней веной, полной грудью вдыхаю запах свежести и прохлады хвойного леса, горько-согревающий кедровый аромат, отбрасывающий меня в хитросплетения собственных снов.
Нет, нет, нет. Этого не может быть. Не может!
Я выдыхаю резко и испуганно, облизываю губы и клянусь себе, что не хочу сейчас ничего чувствовать. А сама хочу, хочу, больше всего хочу ощутить привкус вишни, глотнуть терпкого коньяка с самого кончика влажного языка, скривиться от горечи, с которой просыпаюсь из раза в раз.
Его ладонь тем временем проводит по спине, спускается на бедро и быстро опускает в карман моей юбки небольшой твёрдый предмет. Новая флешка?
Он отступает на расстояние, достаточное лишь для нормального вдоха, упирается руками в стену по обе стороны от меня и я дёргаюсь совсем как глупая птичка, готовая разбиться насмерть о золотые прутья подаренной ей клетки. Делаю рывок вперёд, вжимаюсь в него всем телом и тут же пытаюсь отпрянуть, больно ударяясь спиной. Хочу поднять руки, упереться ему в грудь и оттолкнуть от себя, оттолкнуть как можно сильнее и больнее, навсегда прогнать его вон, но пальцы путаются, плутают, в отчаянии хватаются за его предплечья, комкая шелковистую на ощупь ткань рубашки.
И я просто висну на нём, отчётливо понимая, что лишь один шаг назад – и моё тело просто стечёт вниз вязким сгустком сварившейся крови. Я вскипаю, взрываюсь, горю изнутри, не решаясь поднять взгляд и увидеть едкую ухмылку на тонких губах.
Последнее, на что хватает сил – отвернуться, когда Зайцев снова наклоняется ко мне и ломает к чертям всю ничтожную дистанцию, позволявшую хвататься за ложные надежды о том, что мне удастся выйти из этого боя живой.
– Если я дам сигнал тревоги, ты немедленно бежишь, – хрипло, остро, до мурашек пробирает голос, вонзается прямиком в давно замороженное сердце, трескающееся и готовое вот-вот разлететься осколками. Сжигает, топит в океане растаявшего льда, утаскивает на самый край обрыва, с которого проще прыгнуть и разбиться, чем перетерпеть. – Первый уровень, машина сразу напротив лифта. Уезжаешь как можно дальше. И возьми с собой телефон.
Мне слишком тесно, чтобы попробовать вырваться. Слишком тесно под собственной пылающей кожей, чтобы отвечать за свои поступки. Слишком тесно сдавливает невидимой рукой шею, чтобы снова пошевелиться, рыкнуть, оттолкнуть его от себя. Или себя от него.
Лбом почти касаюсь его плеча. Щекой почти трусь о приятно прохладную ткань его рубашки. Затылком почти ощущаю лёгкое успокаивающее поглаживание его ладони. На виске почти чувствую его мимолётный поцелуй.
Дрожу. Задыхаюсь. Боюсь.
Господи, как же сильно я боюсь.
Прикрываю глаза всего на мгновение, позволяя себе побыть той слабой и испуганной девочкой, не понимавшей, что можно сделать с чувствами, от которых безжалостно раздирает на куски. А потом резко распахиваю их и вспоминаю, что выход как всегда логичен и прост: запретить себе чувствовать.
Вырваться от Кирилла оказывается удивительно легко. Одно решительное и быстрое действие, от которого перед глазами мерцают тёмные точки и приходится опереться ладонью о стену, чтобы не упасть, и я уже на свободе. Замираю в паре шагов от него, смотрю с искренней ненавистью и презрением, передёргиваю плечами и разглаживаю юбку, невзначай проверяя, надёжно ли лежит в кармане оставленный им предмет.
– Держите себя в руках, – выплёвываю из себя нарочито громко, а голос севший и обиженно дрожит. Напоследок позволяю себе один раз взглянуть ему в лицо, но на нём – ни единой эмоции, холодная равнодушная маска, лишённая даже ожидаемой мной самодовольной усмешки.
Это мне, мне нужно было держать себя в руках! Орать, драться и кусаться, как в те тревожные вечера, когда Паша приползал в снимаемую нами квартиру к полуночи, еле держался на ногах и дышал на меня перегаром, но всё равно лез обниматься и выплёскивал свою злобу, снова и снова повторяя, какая я чёрствая и фригидная сука.
Я привыкла быть чёрствой и фригидной сукой. А вот справляться со страхом и накатывающими слезами, прижимаясь к мужскому плечу – не привыкла. И теперь понимаю, что категорически не стоило даже пробовать.
В туалете яростно умываюсь, размазываю потёкшую тушь по щекам и сама не знаю зачем тру бумажными салфетками губы, пока их не начинает печь от боли. Если бы у меня оставалось чуть больше времени, я бы обтёрла себя целиком, попыталась смыть этот чёртов хвойный запах, россыпью маленьких глубоких рубцов проступивший на коже.
Настойчиво заставляю себя успокоиться и не истерить. Повторяю, что ничего не случилось и всё – лишь игра воображения, поддевка собственного разума, затуманенного стрессом. Нерешительно достаю из кармана тот самый загадочный предмет и изумлённо разглядываю красно-золотую эмблему Порше. Ключ от машины.
Ключ от машины Кирилла.
И это лишь злит меня ещё сильнее, потому что мне кажется отвратительно несправедливым, что он готов спокойно отдать машину такой цены в руки постороннего человека с опытом вождения только на допотопной Ладе, подаренной Паше сердобольными родителями.
На своё рабочее место я возвращаюсь за десять минут до назначенного для запуска времени. С хмурым и бледным лицом, взвинченная и будто надломившаяся где-то внутри, с одним единственным простым желанием: чтобы всё закончилось. Неважно, хорошо или плохо, лишь бы поскорее.
– Девочки, занесите документы на подпись к Лирицкому, – так не вовремя подскакивает к нам куратор со своей любимой серенькой папкой наперевес, и останавливается ровно в том месте, с которого без сомнения успела бы поймать любую из нас во время побега.
У меня сбивается пульс. Вика бледнеет даже сильнее меня.
Лариса Ивановна осматривает нас придирчивым взглядом. Никееву, легко вспыхивающую от смущения, но всё равно постоянно отшучивающуюся в ответ на лёгкие подколки от Ильи Сергеевича. Меня, смотрящую на директора бешеным голодным волком, загнанным в угол, и не умеющую выдавливать из себя улыбку даже ради прописанного в рабочем контракте корпоративного этикета. И наконец на Юлю, всё делавшую именно так, как положено, от диплома того самого МГУ до выгодной дружбы со старожилами отдела.
– Юля, сходи ты. Там наши партнёры по бизнесу, так что прошмыгни в кабинет мышкой, две подписи и сразу обратно, – Юля подскакивает со своего места довольная и поблёскивающая от выпавшего ей счастья, а мне почему-то становится не по себе. Настолько, что хочется послать всё нахер, вырвать из её рук эту проклятую папку и пойти к директору самой.
Чтобы ещё один раз взглянуть на Зайцева и выбить его из хвалёного самоконтроля.
Почему именно меня так сильно трясёт от всего происходящего?
Пока меня выкручивает наизнанку от страха и уязвлённого сценой в коридоре самолюбия, швыряет от жалости к себе до искрящейся ненависти, заполняет до краёв тревогой, мир вокруг продолжает двигаться по предписанному сценарию. Флешка занимает положенное ей место, несколько окон тут же всплывают на экране, требуя ввода необходимой для запуска информации, маленький значок около индикатора заряда батареи призывно мигает мне и испаряется, словно никогда не существовал.
Время переваливает за отметку «три часа ровно», а я напряжённо вглядываюсь не в ноутбук, а на вход в наш отдел. И злюсь, невероятно и необъяснимо злюсь, когда Юля возвращается совсем нескоро и с удовлетворённо-мечтательной улыбкой на своём миловидном личике.
***
До конца рабочего дня я равнодушная ко всему мартышка: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. И ничего не чувствую.
Не чувствую же?
Мне плевать на то, как в отделе увлечённо обсуждают начальство, до отвратительного часто упоминая обоих Войцеховских и уверенно заявляя, что старший – приятный, эффектный и галантный мужчина, а младший – подозрительный, себе на уме и наверняка со скандальным прошлым, раз его так долго где-то прятали. Мне плевать даже на то, что их уверенно называют братьями, ведь разница примерно в шестнадцать лет не позволяет чопорным бухгалтерам предположить что-то иное, а семья Кирилла, по-видимому, и правда очень пристальное внимание уделяет сохранению максимальной конфиденциальности.
Но усмешка всё равно то и дело касается губ, а прогнать её насовсем не получается.
Единственное, в чём выражаются все мои переживания относительно недавно совершённого преступления, – а наказание, прописанное в уголовном кодексе за кражу данных, ничуть не уступает краже обычной, – это постоянно потеющие ладони и ощущение, словно по спине ползают слизни, и их густой и липкий секрет намертво склеивает мою кожу с тканью блузки.
Выхожу из офисного центра я одна: Вика потупила взор и промямлила, что сегодня ей нужно немного задержаться, и дополнительные пояснения уже не требовались. Впрочем, как оказалось, это к лучшему: в первом же переулке рядом со мной тормозит чёрный Лексус и Глеб жестом предлагает сесть.
– Ты в порядке? – спрашивает он, резко срывается с места и ловко встраивается в сплошной поток машин, плетущихся в вечерней пробке. Мне очень хочется огрызнуться в ответ, но что-то останавливает. Наверное, тот факт, что из холёного шикарного мужчины, который встречался с нами рано утром, он вдруг превратился в блеклый силуэт, словно сжавшийся, сгорбившийся, выцветший за последние часы.
– Я всегда в порядке, – бурчу себе под нос и отворачиваюсь, больно прикусывая внутреннюю сторону щеки. Несколько минут губы и язык ноют и чешутся от распирающего их изнутри желания начать говорить: вывалить скопившуюся обиду, поделиться своим отчаянием, выскрести все свои слёзы до дна. Мне слишком давно хочется поделиться своими настоящими чувствами хоть с кем-то.
Именно поэтому я снова молчу. Прикрываю глаза и под пальцами скользит и мнётся шелковистая тьма рубашки, дыхание выжигает кожу огнём, а виска еле уловимо касаются губы. Тёплые. Сухие. И хриплый голос где-то там, на расстоянии многих бесцветных лет шепчет мне пылко «тише, тише».
– Не объяснишь мне, что за херню сегодня устроил у нас в офисе Кирилл? – я начинаю говорить так внезапно что задумавшийся о чём-то своём Глеб дёргается и удивлённо поворачивается в мою сторону, и только в последний момент успевает притормозить, чтобы не врезаться в машину, ехавшую перед нами. – Или об этом я тоже должна спросить у него лично?
– Ну почему же, – задумчиво тянет он, потирая подбородок, но отвечать не спешит.
– Глеб? – вместо злости из меня прорывается усталость. Солоноватая, как разбавленные водой слёзы, густая и прохладная. Она льётся на моё тело и оно тут же немеет, размягчается, оседает серым месивом по шикарному кожаному сидению машины.
Однако на Глеба это почему-то действует сильнее, чем тщательно просчитанный алгоритм успешного разговора, который я привыкла безотлагательно применять в нашем общении. Он улыбается сдержанно, одним уголком губ, настолько похоже на Зайцева, что меня пробирает до непрошенных мурашек, потом хмыкает, снова раздумывая над чем-то, и неторопливо начинает:
– Мы с самого начала планировали, что Кирилл будет у Лирицкого во время запуска. На тот случай, если служба безопасности что-то заметит, ведь первым делом обо всех происшествиях оповещают директора. Он бы вывел тебя из офиса и передал мне, – он делает чёртову театральную паузу и косится в мою сторону, рассчитывая снова увидеть эмоции, не предназначенные для чужих глаз. Не предназначенные даже для меня самой, на самом-то деле, ведь оказалось невероятно больно терпеть, когда с тебя маленькими лоскутками сдирают давно уже вросшую в лицо маску.
Достаточно с меня уже проявленной слабости. Достаточно того, что я уже сбилась с изначальной цели, потерялась в собственных мотивах и запуталась в последовательности, казавшейся элементарной.
– Но у меня возникли проблемы и я опаздывал. Необходимо было срочно менять план, и вариант с машиной Кирилла выглядел самым приемлемым. Даже если бы он сам остался в офисе, чтобы отвлечь внимание, его машину всё равно никто не стал бы останавливать или проверять на выезде, и ты смогла бы уехать. С ним или без него.
– И в дополнение к промышленному шпионажу получить ещё и обвинение в угоне. Отличный план.
– Думаешь, он хотел тебя подставить? – с искренним интересом спрашивает Глеб, беспечно отвлекается от дороги и разглядывает меня, как юный натуралист впервые вспоротую лягушку. Так и хочется протянуть ему палочку и позволить от души покопошиться в торчащих наружу переплетениях внутренностей.
Может быть, хоть у него бы получилось найти там что-то ещё, кроме злости, ненависти и безысходности.
– Нет, просто уверена, что его главной целью было зажать и облапать меня, – равнодушно бросаю в ответ и снова отворачиваюсь, не желая видеть, как это забавляет Измайлова. Мне не обидно и даже не стыдно, хотя вспоминать, как именно я вела себя в тот момент, всё равно не хочется. Но страшно. До сих пор очень очень страшно.
Со мной и раньше мало кто церемонился. К тому времени, как я достигла возраста сексуального согласия, для большинства сверстников зажать и облапать за гаражами вообще было чем-то сродни признанию в любви, на которое стоило отвечать однозначно: терпеливо соглашаться или пытаться верещать, чтобы завтра тебя зажал уже кто-нибудь другой. А потом Ксюша уехала в Москву к своим большим мечтам и к большой взаимной любви с Зайцевым, и в моей жизни случился Паша. Паша, к которому я по странной прихоти пришла сама. Паша, который не понимал отказа. Паша, у которого через пару лет появились совершенно отшибленные друзья, воспринимавшие слово «нет» как провокацию и попытку их изощрённо соблазнить.
Но раньше, в ответ на всё это, я могла сжаться, абстрагироваться от происходящего и перетерпеть. Могла брезгливо поморщиться и открыто сказать, что меня тошнит от отвращения – настолько равнодушно-отстранённым тоном, что у многих пропадал запал показать свою бесспорную принадлежность к мифическому классу альфа-самцов. Могла оттолкнуть, укусить или вырваться. И всё это работало безотказно, никогда не давало сбоя и легко просчитывалось, как математическая формула.
А рядом с Кириллом моя программа давала сбой. Всё мигало, искрилось, дымило и вырубалось. Всё стиралось, забывалось, исчезало и становилось бессмысленным. Всё летело в тартарары, и я как маленькая девочка тушевалась, робела перед ним и неумело делала вид, что мне всё равно.
И мне снова было тринадцать, и я снова не понимала, что происходит и как с этим жить.
– Расскажешь, что тогда произошло у вас с Кириллом? Честность за честность, – предложение Глеба звучит настолько заманчиво, что я не раздумывая согласно киваю.
Глеб – не Зайцев. Соврать ему о чём угодно мне ничего не стоит.
– Он грубо запихнул меня в машину, наорал, запугал и выбросил прямо на обочине. В целом, достаточно, чтобы считать его мудаком.
– Я говорю не об этом, Маша. Что случилось ещё тогда, перед его отъездом в Москву? – голос Глеба льётся липкой приторной сгущёнкой, от сладости которой у меня сводит лицо. Ресницы хлопают часто, глаза широко распахиваются и округляются, рот чуть приоткрывается, – всё говорит о том, что я понятия не имею, про что он сейчас говорит.
Кирилл ведь не мог ему всё рассказать? Даже если помнит, он бы не рассказал. Скорее вычеркнул бы ту ночь из своего прошлого, как пытаюсь сделать это я.
– С чего ты взял, что что-то случилось? – ни единой эмоции, усталый взгляд следит за переходящими через дорогу людьми, и только пальцы крепче вжимаются в ткань пальто ровно над тем самым местом, где в кармане юбки лежит ключ от чужой машины и маленькое светлое пёрышко с коричневым пятном.
– Догадываюсь, что между вами что-то было, – без стеснения озвучивает он, своей откровенностью загоняя меня в тупик. Там, за чередой неправильных поворотов и сомнительных закоулков, вырастает прямо из-под земли высокая стена с огромной надписью ПРАВДА, и бежать становится некуда.
Но и сдаваться ещё слишком рано. Больно. Неправильно.
– Когда он уезжал в Москву, мне было тринадцать, а ему – восемнадцать. Что у нас могло быть? – я смотрю Глебу прямо в лицо, теперь уже сама ожидая его ответа. Блеф. Ложь. Вот в чём мне удалось значительно продвинуться за последние десять лет.
– Показания сходятся один в один. Удивительно, – ухмыляется он, радостно потирая руки, – знаешь, что это значит? Когда все свидетели по одному делу говорят одно и то же одинаковыми словами?
– Что это правда?
– Что они в сговоре и замешаны в преступлении, – поясняет Глеб и укоризненно качает головой, когда я недовольно фыркаю от такой наглости.
Становится тепло и почти уютно. Мягко, хорошо и спокойно, как в своей кровати под тёплым одеялом, когда нега подступающего сна уже утягивает тело в пушистую невесомость. Потому что он не знает.
– Ты хотел мне что-то рассказать, – напоминаю спустя некоторое время, не особенно рассчитывая на откровенность. Скорее на очередные попытки так или иначе доказать мне, что Зайцев на самом деле не такая сволочь, какой намеренно выставляет себя перед всеми.
Вообще-то я и сама это знаю. Под его продуманным и тщательно поддерживаемым амплуа кроется нечто ещё более тёмное и страшное, неконтролируемое и разрушительное, несущее смерть. Холодный, мрачный, гиблый лес в его глазах – как отражение души.
– Нет, Маш, это ты хотела от меня что-то услышать, – Глеб издевается надо мной с упоением, заранее отыгрываясь за то, что вынужден, – очень сильно хочет, – мне рассказать. Он как никто другой умеет уходить от прямых ответов, переводить тему или давать такие подсказки, после которых возникает ещё больше вопросов.
Глеб не говорит «нет». Не опускается до элементарного «не знаю» и не пачкается о дешёвое «не скажу». Он шутит, заботится о твоём настроении и самочувствии, проявляет понимание и даже оказывает поддержку. Уточняет, что именно тебе хочется узнать, расспрашивает почему и с усмешкой интересуется, что ты будешь делать с этим. А потом отвлекается на важный звонок, отходит по делам, уезжает домой, – оставляя тебя наедине с правдой, так и повисшей где-то внутри облачка от его сигарет и испаряющейся вместе с ним же.
И я из раза в раз чувствую себя обманутой. Но как же умело, умно и красиво обманутой, чёрт побери!
– Ты ведь догадываешься, что Кирилл хочет отобрать власть над компанией у своего отца?
– Догадываюсь, – киваю почти отрешённо, а сама вспоминаю недавний ночной разговор и думаю о том, что власть практически ничто в сравнении с жизнью, хотя многие бы со мной не согласились. А Зайцев наверняка хотел бы отнять у своего отца вообще всё, что только сможет. Медленно, планомерно, безжалостно. Может быть, даже растянуть удовольствие на долгие-долгие годы, чтобы свести счёты за всё то время, которое его мать угасала в нищете и страданиях.
Это очень в духе Кирилла: не совершать никаких импульсивных действий, не торопить события и следовать плану. Холодный, расчётливый и изворотливый, как змея, он и десять лет назад был способен затаиться и терпеливо выжидать, когда жертва сама опрометчиво подойдёт слишком близко, и только тогда совершал рывок вперёд.
Укус – и смертоносный яд растекается по венам, жжёт и терзает, причиняет невыносимую боль. И стоит только этой боли ослабеть, почти утихнуть, забыться, как тело ослабевает и немеет, перестаёт сопротивляться хладнокровному гаду, который постепенно обвивает, оплетает своими удушающими объятиями и стискивает крепко, сильно, до ломающихся костей и лопающихся органов.
Он может даже отпустить свою добычу на многие годы. Дать ложную надежду, что яд когда-нибудь бесследно исчезнет из организма, что найдётся достаточно эффективное противоядие, что хватит сил вынести все последствия однажды пережитого отравления. А потом появляется из своего укрытия и требует всё ему причитающееся.
Как же я ненавижу тебя за это, Кирилл.
– Но я удивлена, что ты ему в этом помогаешь, – добавляю прежде, чем Глеб успевает снова открыть рот, и вызываю у него ещё одну усмешку. Эта ложь мне явно не удалась.
– У власти должны стоять люди, которые знают, что с ней делать.
– И ты считаешь, что Кирилл знает? – скепсиса в моём голосе столько, что во рту пересыхает и хочется запить этот мерзкий привкус самообмана. Мне просто нравится думать, что он недостоин чего-то хорошего, потому что так проще лелеять свою загибающуюся с каждым днём ненависть.
– Люди меняются, Маша. Раскрываются. Глупо судить о человеке по тому, каким он был десять лет назад.
– Не забудь сказать ему то же самое обо мне, Глеб, – если бы после этого изматывающего дня у меня оставались силы злиться ещё на кого-нибудь, кроме себя-Кирилла-себя, то Измайлов рисковал бы снова оказаться на первой линии перекрёстного огня со своим упрямым заступничеством.
Машина внезапно виляет вправо, заезжает в маленький неприметный двор в нескольких кварталах от моего общежития и тормозит в узком закутке между гаражом и накренившимися вбок тополем. Глеб что-то щёлкает слева от руля и фары выключаются, позволяя нам достаточно надёжно спрятаться от редких прохожих в вечерней мгле.
Я смотрю на него недоверчиво и ёжусь от пробежавшегося по телу холодка: печка перестала работать, а он слегка опустил окно и уже достаёт из кармана пачку сигарет, нервно дёргая коленом. Меня пока ещё не пугает происходящее, но настораживает сильно – последний раз я видела его таким сосредоточенным в тот вечер, когда сама того не зная ехала на встречу с Зайцевым.
– Недоверие к Кириллу встроено у сестёр Соколовых в генетический код?
– Приобретено на личном опыте, – отвечаю тихо, еле слышно. Тема Ксюши для меня болезненна. Тема Ксюши и Кирилла – запретна.
Я не знаю, что было у них на самом деле. Зная приоритеты своей сестры и её крайне свободный взгляд на построение отношений с мужчинами, могу только делать некоторые предположения, озвучивать которые почему-то не хочется даже в своих мыслях. Единственное, что сказала мне сама Ксюша через две недели после переезда в Москву: «Мы с ним не сошлись». Никаких подробностей, никаких больше объяснений.
