Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
Быстро же ты забыл все данные самому себе обещания, Кирилл.
Просто хочется получить ещё больше. Вслед за сердцем и телом забрать её душу.
Только маячок вдруг останавливается. Идут секунды, а точка так и не приходит обратно в движение, остаётся пульсировать на границе реки и берега. И меня охватывает даже не страх, а самый неистовый, неконтролируемый, первобытный ужас, который холодными и острыми иглами врезается в спину и одним рывком выдирает из меня все внутренности.
Я бегу вперёд так быстро, что лишь единожды захваченный глоток воздуха панически мечется внутри лёгких, царапает, щиплет, пробивает их насквозь, пытаясь выбраться. Пульс ускоряется, ускоряется, ускоряется вместе со мной, каждым своим издевательски-громким и чётким ударом у меня в висках отсчитывая доли драгоценных секунд, которых может не хватить.
Вымощенная новенькой плиткой набережная кажется бесконечной. Огромным чистилищем, сквозь которое мне нужно пройти, и успеть за каких-то пару сотен метров признать, принять и искупить все свои грехи. Бежать по тлеющим углям, по полыхающему огню, обжигающему всё моё тело, по осколкам битого стекла, однажды уже пропитанными моей кровью. И молиться.
Молиться о том, чтобы расплатой за всё, что я натворил, не стала она.
Я не сбавляю скорость даже увидев её, облокотившуюся на перила, безвольно свесившую голову над беспокойной тёмной рекой. Бегу до последнего, как сумасшедший, и ни на мгновение не отвожу от неё взгляд, не позволяя ей больше исчезнуть, растаять, пропасть из моей жизни.
Больше я никогда и ни за что тебя не отпущу, Маша. Даже если ты сама попросишь.
Только на расстоянии нескольких шагов от одинокой фигуры, с развевающимися под дуновениями ветра светлыми волосами и полами светлого плаща, я резко хватаюсь за перила, чёрт знает какой по счёту раз сдираю коросты со своих пальцев об шероховатую железную поверхность, и порезы начинает тут же жечь от соприкосновения с влагой. Тело ещё дёргается вперёд по чистой инерции, но что-то почти неуловимое, невыносимо уязвимое в ней заставляет меня остановиться.
Мне хочется рухнуть перед ней на колени, плотно обхватить руками её ноги, прижаться лицом к животу и плакать, как тому беспомощному и затравленному мальчишке, которого, как я думал, давно уже насмерть забил в себе. Оказалось – нет. Он всё так же тянется к ней, ища своё спасение в тепле маленького тела, в нежном запахе фиалки, в абсолютном и безграничном принятии ею всех его слабостей.
Но сейчас точно не время выплёскивать на неё бурлящие у меня внутри эмоции. Сначала нужно сделать хоть что-то, чтобы помочь ей справиться со своими, парализующими и удушающими.
Следы недавнего приступа видны отчётливо: белоснежное полотно лица с выступившей на висках испариной, резко выцветшие губы, чуть приоткрытые и подрагивающие, будто она что-то судорожно бормочет про себя. Ладони обхватывают перила так крепко, что костяшки пальцев побелели, сильно выделяясь среди чуть розоватой кожи, на которой от холода ярко проступили сплетения голубых сосудов.
И дыхание её поверхностное, нездорово-хриплое, пугающими рывками, от которых плечи и грудь резко дёргаются, а опускаются обратно мучительно медленно, сквозь боль в сведённых судорогой мышцах.
Я пережил паническую атаку лишь однажды, когда стоял среди обезумевшей толпы, орущей и толкущейся, в приступе коллективного ужаса пытающейся бестолково двигаться внутри замкнутого и ограниченного пространства. Оглушительный звук раздавшегося на выставке взрыва так напугал большинство, что они даже не видели, как часть павильона буквально сложилась пополам.
А я видел. Своими глазами смотрел на то, как казавшаяся идеально-ровной конструкция оборачивается грудой хаотично сваленных бетонных блоков, битого стекла, каменной крошки и пыли, из которых торчали тонкими иглами лопнувшие железные перекрытия. И знал, что должен был оказаться там, прямо под ними. Вместе с десятками других, ни в чём не повинных людей. Вместе с человеком, который стал мне другом.
Насколько же сильный, глубинный, ничем не вытравливаемый страх сидит в ней столько лет подряд, из раза в раз подталкивая к этому состоянию, когда предчувствие надвигающейся смерти впивается длинными когтями прямо в глотку?
Мне приходится смотреть на неё и ждать. Снова, как проклятому, ждать возможности сделать хоть что-нибудь и стать для неё кем-то большим, чем пугающим призраком прошлого. А ведь достаточно лишь слегка протянуть руку, чтобы прикоснуться к ней.
Но я боюсь сделать ещё хуже. Не знаю, прижмётся ли она ближе в поисках тепла и поддержки, дрожа настолько вожделенным мною, настолько прозрачно-эфемерным в моих руках телом, или же яростно оттолкнёт от себя, задыхаясь от ненависти ко мне и тому чувству, что мы испытываем друг к другу.
Кажется, она и сама не знает.
Маша, Маша, Ма-шень-ка. Как река, без прозрачной воды которой мне суждено сдохнуть от жажды. Как река, способная выйти из берегов, снести к херам всю мою размеренную жизнь и затопить меня собою.
И я даже сопротивляться этому не стану.
Буду стоять и наслаждаться надвигающимся стихийным бедствием, как ебучий мазохист. Буду тонуть, но всё равно до последнего вдоха, до последнего удара сердца лелеять свои надежды. Даже если они окажутся ложными.
Как же невыносимо, до скрежета в зубах, до судороги в сильно сжатых кулаках меня бесила эта нелепая, смешная преданность матери тому человеку, который по насмешке судьбы был моим отцом. Ещё подростком я пытался найти этому хоть какое-то разумное объяснение, опрометчиво списывал всё на болезнь, всегда прогрессирующую непредсказуемо и резко. А теперь – просто понял.
Можно испытывать любовь даже к тому, кто этого не заслуживает.
Так ведь, Маша?
Она словно читает мои мысли, слышит, чувствует меня на расстоянии. Робко, боязливо бросает взгляд в мою сторону и тут же возвращается к созерцанию воды, слишком открыто показывая свою растерянность. А я настолько привык каждую эмоцию высекать из неё с такими же усилиями, как искру огня из камня, что теряюсь в этой ситуации вместе с ней.
– Какого хрена ты сбежала, Маша? – мне нужно бы прикусить свой язык с таким же рвением, как вчера зажимал зубами её, при этом мысленно ещё сотню раз повторив свою любимую мантру «почему, почему, почему ты такая сука?». Только ничего уже не поможет исправить то, что рядом с ней я непременно становлюсь неадекватным мудаком. – Какого хрена ты тогда сбежала?
Мне хочется верить, что вот сейчас она просто берёт эту постепенно растягивающуюся, раздражающую с каждой следующей минутой тишины паузу, чтобы сформулировать свой отточенный, идеальный, соответсвующий образу девочки-отличницы правильный ответ. Чтобы накопить достаточно гнева, который можно будет выплеснуть на меня оскорблениями, показательной холодностью или очередными провокациями, на самом деле уже не имеющими смысла – после сегодняшней ночи я начинаю возбуждаться просто произнося её имя вслух, перекатывая на языке, как кисловато-сладкий вишнёвый леденец.
Но нет, она снова молчит. Молчит, блять, и даже не смотрит на меня, будто назло оставляет удавку неозвученной правды болтаться на моей шее в ожидании момента, когда же чувство вины наконец вышибет опору из-под ног.
– Ты знаешь, что я искал тебя? Открыл глаза в тот самый момент, как ты выскочила из гостиной, но сглупил и догадался о твоих намерениях только с хлопком входной двери. Я оббежал весь этот хуев город в поисках тебя. Я был на реке. Даже на кладбище, у могилы твоих родителей, потому что просто не знал, куда ещё ты могла бы пойти. Об этом Ксюша тебе рассказала?! – меня колотит от злости, и голос прерывается, сбивается, то спадая почти до шёпота, то опасно поднимаясь вверх, вибрируя во влажном весеннем воздухе, кажущемся таким же невыносимо горячим и пропитанным отчаянием, как в тот ненавистный летний день.
Маша отрицательно качает головой. Слабо, неуверенно, до сих пор не глядя на меня. Только её губы чуть поджимаются, и мне приходится ещё крепче вцепиться в скользкое железо под рукой, чтобы удержаться от желания снова схватить её прекрасные-хрупкие-манящие плечи и как следует встряхнуть.
Я вытрясу из тебя всю эту дурь, Маша. Выцелую, вылижу, выебу.
– А что я звонил с первой же станции, на которой остановился поезд, чтобы узнать, пришла ли ты домой? – следующее лёгкое движение головой только выбивает из меня кривую усмешку и желание зажмуриться, чтобы не видеть того, какой отрешённой она выглядит, когда мне от этой правды хочется кожу с себя сдирать. – Три месяца, Ма-шень-ка. Три месяца я названивал вам день ото дня в надежде, что ты хоть раз поднимешь эту сраную телефонную трубку. Ты ведь могла это сделать вместо своей сестры, так ведь? Даже если поверила в её ложь. Могла бы просто ответить на звонок и сказать мне, что я тварь, что ты меня ненавидишь и презираешь, что желаешь мне сдохнуть – тогда у меня был бы хоть один шанс догадаться, что тебе не плевать. Что твой побег и следующее упрямое молчание не прямой отказ и не жёсткий и действенный способ показать мне, что я ничего для тебя не значу.
– Что бы это изменило, Кирилл? – отзывается она еле слышно, уверенно, слишком спокойно. Так, что мне удаётся нащупать стремительное приближение огромного взрыва, непременно последующего за секундами выдержки, выкручивающей нервы до предела.
– Я бы просто никуда не уехал. Отложил бы всё на потом, отложил бы навсегда. Я бы сорвался и вернулся к тебе, туда, бросив всю эту затею с Москвой, или забрал тебя к себе – как ты сама бы захотела, Маша. Уговорил бы баб Нюру отпустить тебя учиться в столицу. Если бы это потребовалось, перевёз бы сюда и её, и даже Ксюшу. У меня были десятки вариантов, зависящих только от твоего выбора.
– Не было у меня никакого выбора, – по её телу пробегает дрожь и я тут же делаю маленький рывок вперёд, забыв убрать руку с перил и оттого выворачивая запястье до противного хруста. Кажется, сейчас я настолько же не в себе, как на том ненавистном перроне, десять лет назад, когда метался раненым зверем в клетке собственных сомнений и до последней секунды перед отправлением поезда судорожно оглядывался по сторонам и ждал.
Ждал её.
Она так близко – уже и руку не нужно тянуть, можно просто легонько покачнуться и коснуться грудью острого плеча, получить мощный и болезненный разряд исходящего от неё напряжения и всё равно испытать удовольствие. Она так близко – но остаётся недосягаемой, непостижимой, закрытой от меня под бронёй обиды так прочно, что не достучаться, не прорваться.
Подпускает меня вплотную к себе, чтобы резко выбросить колючки и пропороть моё тело насквозь. Снова и снова, пока я продолжаю кидаться к ней, как ненормальный, и не могу остановиться.
Или прими, или добей, Маша. Хватит с нас обоих этих полумер.
– Ксюша рассказала мне правду примерно за год до смерти. Может быть, не всю. Рассказала про то, как первая нашла мою записку у тебя под подушкой, как представила это тебе. Но скажи, Маша, – непроизвольно тянусь чуть ближе, к прячущемуся за спутавшимися светлыми волосами ушку, перехожу почти на шёпот и как ненормальный вдыхаю в себя будоражащее смешение ароматов: фиалка, кедр и терпкая сладость секса. – Скажи мне честно, неужели ты правда в это поверила?
… я знаю, что ты способна сама добиться всего, чего только захочешь в этой жизни. Своей целеустремлённостью, выдержкой, внутренней силой, которые восхищали меня каждый день, проведённый рядом с тобой…
– За столько лет, моя сообразительная и умная Ма-шень-ка, ты ни разу не усомнилась в её словах?
… я ничего не могу предложить тебе сейчас, но обязательно наступит время, когда мне станет под силу помочь тебе добиться всех поставленных целей и стать счастливой…
– Ты действительно не увидела, не поняла, не догадалась, что та записка предназначалась именно тебе?
… только поверь мне, дождись меня и я заберу тебя себе, чего бы мне это не стоило.
Она снова вздрагивает всем телом, резко и сильно, как от точного удара хлыстом, и начинает мелко трястись, делая один за другим маленькие глотки воздуха. А по щекам бегут слёзы – крупные и прозрачные капли, которые я до сих пор помню на вкус, но никогда прежде не видел, и поэтому сейчас, глядя на них, испытываю радость, восторг, облегчение, почти счастье.
Ей не всё равно.
Испытываю страх, мучительную тоску, невыносимую боль, истирающие в порошок каждую мою кость, перекручивающие сквозь мясорубку эмоций каждую мышцу, медленно вскрывающие каждую пульсирующую вену.
Как же тебе больно, девочка моя.
Я встаю за её спиной, упираюсь, зарываюсь носом в волосы на макушке и прикрываю глаза. Сдерживаю себя изо всех сил, на последних лимитах самообладания, чтобы не прислониться к ней вплотную, и шумно выдыхаю весь скопившийся внутри страх, когда она прижимается ко мне сама, вдавливается в моё тело острыми выпирающими лопатками и мягкими, округлыми ягодицами.
Заражает меня своей дрожью, которую я охотно принимаю на себя.
– Ты не представляешь, насколько трудно совершеннолетнему парню признать, что он влюбился в тринадцатилетнюю девочку. Позволить себе что-то подобное, Маша, – бормочу ей в затылок, не открывая глаз, а руками жадно обхватываю талию, кладу ладони на живот и только тогда ощущаю холодную и мокрую насквозь ткань надетого на ней платья, так и пролежавшего на полу в душевой всю ночь.
– Как и поверить в саму возможность существования каких-то чувств со стороны того, кто вообще не должен замечать твоего существования, – я вижу, слышу, чувствую как она срывается в пропасть не успевших развеяться страхов, втискивается в меня всем телом, стараясь спрятаться от настойчиво хватающейся за неё паники, обхватывает ладонями перила всё сильнее, крепче, словно стоит только разжать их и её унесёт вдаль вместе с потоком плещущейся внизу мутной и тёмной речной воды.
Мои руки ложатся поверх её, нежно поглаживают мертвецки-ледяные ладони, и неторопливо, аккуратно начинают разжимать тонкие пальцы, один за другим, высвобождая их, пытаясь согреть тем жалким, ничтожным теплом, которое еле удаётся найти в неведомых ранее глубинах своей мрачной души.
– Пойдём домой, Ма-шень-ка.
Она ничего не отвечает, но и не убирает мою руку со своей талии, и удивительно покладисто бредёт обратно почти в обнимку со мной, еле переставляя ноги. Дождь всё ещё накрапывает исподтишка, но в полной мере я осознаю его присутствие только уже поднявшись в квартиру, когда на разбросанных по полу белых листах остаются грязные отпечатки влажной обуви.
Я снова веду её в ванную – на этот раз достаточно лишь вовремя касаться пальцами её трясущегося в ознобе тела, чтобы задавать нужное направление движения, потому что говорить больше не хочется. Ей нужно время, чтобы прийти в себя и принять новую правду, сильно отличную от той, к которой она привыкла.
Судя по тому, как меня колотит и штормит сейчас – мне самому не хватило и последних пяти лет, чтобы полностью её принять.
Мне казалось, с этим легко будет смириться. Что у обиды, злости и сломанной в себе любви будет короткий срок годности, тем более если рядом есть всё, о чём когда-то и мечтать не приходилось.
Ксюша поняла всё сразу. Видимо, ещё за несколько дней до моего отъезда заметила неладное, происходящее между мной и Машей, поэтому очень настойчиво и почти непринуждённо пыталась ограничить время нашего общения наедине. И когда я бегал и искал её сестру с горящими глазами и трясущимися руками, она лишь спокойно и даже будто чуть укоризненно говорила о том, что Маша слишком доверчивая и впечатлительная, что мне не стоит на неё давить, что нужно дать ей время самой всё понять и осознать.
Я был идиотом, что поверил. Очаровался вовсе не той красотой Ксюши, которую все вокруг так упорно восхваляли и превозносили, а сладкими и чересчур дружелюбными речами, пронизанными фальшивым пониманием, принятием, поддержкой. Нет, я не думал, что она будет на моей стороне, но слишком легко и быстро принял тот странный факт, что она оказалась хотя бы не против меня и моих нездоровых, не укладывающихся в рамки нормальности чувств к её сестре.
Поэтому согласился помочь ей с переездом. Отбивался от неё деньгами, сокращая редкие моменты личных встреч до нескольких минут где-нибудь на бегу, чуть позже – до не самых приятных столкновений в ночных клубах или многочисленных мероприятиях местной пафосной тусовки, куда по неосторожности и беспечности протащил её именно Глеб, не внявший моим предупреждениям и просьбам держать подальше от всего, что хоть как-то касалось моей жизни.
Впрочем, время показало, что Ксюше удалось одурачить всех нас так ловко, что, отбросив эмоции, это могло вызывать лишь восхищение.
Пять лет меня разрывало между лютой ненавистью к Маше, жестоко и беспечно отринувшей мои искренние чувства, и брезгливой ненавистью к собственному помешательству в те моменты, когда мне казалось, что я просто сделал всё не так, сделал недостаточно: не показал, не объяснил, не настоял. Неудивительно, что я так охотно верил всем рассказам Ксюши о том, как Маша счастлива, как ей хорошо в родном городе, какие у них доверительные, тёплые и крепкие отношения с Пашей, – это помогало винить себя в случившемся чуть меньше, её – чуть больше.
Заниматься самообманом день ото дня, ночь к ночи, повторяя, что мне уже всё равно.
И даже когда в приливе странной ностальгии и убивающей честности Ксюша обмолвилась о том, что перехватила и присвоила себе ту записку, которую я оставлял в надежде хоть как-то донести свои настоящие чувства, у меня не случилось шока, нервного срыва, приступа неконтролируемой ярости. Как будто ничего и не изменилось вовсе.
Я уже получил фамилию отца и место директора компании, дарованное с барского плеча сразу после смерти деда. У меня была понимающая, милая и заботливая Саша, – первая девушка, с которой я решился завести отношения после нескольких лет крепкой дружбы и той поддержки с её стороны, что буквально за шкирку вытянула меня из ямы депрессии в первые дни после теракта на выставке. Появились настоящие друзья, деньги, возможности…
Но радости не было. Я испытывал только злость и тоску, которые то не давали мне заснуть по ночам, то будили с первыми лучами рассвета и гнали туда, где меня уже давно никто не ждал.
Наверное, мне удалось бы прожить всю свою жизнь именно так, по инерции, заглушая любые не вписывающиеся в привычный распорядок мысли и чувства.
Один вечер. Одна встреча.
Всё слетело к чертям.
Осознание правды, – той самой, которую пять лет позволял подменять более удобной для себя ложью и которую почти год упрямо отрицал, – навалилось сверху тяжестью огромной гранитной плиты. Меня прибило и размазало, перетёрло в жерновах отчаяния и боли за упущенное время, украденное счастье, сломанные судьбы.
Что же мы оба сделали друг с другом, Ма-шень-ка.
Мои пальцы движутся нарочито медленно. Обхватывают густые светлые волосы, намокшие под дождём и потяжелевшие, и перекидывают их ей на грудь. Вскользь проводят по багровому пятну засоса, самому яркому из триады оставленных мной на плавном изгибе от шеи к ключице. Подцепляют молнию на платье и потихоньку тянут вниз, и края чёрной ткани расходятся, открывая взгляду всё больше и больше нежной и светлой кожи.
Растягиваю удовольствие на максимум, пока тёплая вода тихонько журчит, наполняя ванную. Провожу по плечам, снимая рукава, следую вниз, вдоль изящной линии позвоночника и опускаю ладони ей на бёдра. Мокрое платье плотно прилипает к коже, поэтому мне приходится стягивать его очень аккуратно и долго, позволяя себе беззастенчиво любоваться узкой талией, широкими бёдрами и маленькими ямочками над ягодицами, в которые идеально ложится кончик языка.
Обхожу её, безропотно стоящую на одном месте и податливо позволяющую мне делать что угодно, и наконец оказываюсь прямо напротив. Впрочем, мне в лицо Маша не смотрит. Я в её – тоже.
Взгляд блуждает по голой груди и сжавшимся в горошины светло-розовым соскам, запинается о тёмную точку родинки прямо над одной из ареол, которую мне точно бы не удалось рассмотреть даже под её вызывающим и откровенным бельём. И я опускаюсь перед ней на корточки, подцепляю пальцами края чёрных, выглядящих до безобразия маленькими трусов, и стаскиваю их, не переставая изучать три пятнышка бледных шрамов на её животе.
Чувствую, как она наблюдает за мной из-под полуопущенных век. Кожа покрывается мурашками в тех местах, которых касается моё размеренное дыхание, в то время как её собственное начинает сбиваться, слишком откровенно выдавая все желания.
Нет, всё, что мне нужно сейчас – смотреть. Изучать. Любоваться.
– Ложись, – киваю ей на ванную, быстро проверяя температуру воды кончиками пальцев. И сдерживаю, или уже ничерта не сдерживаю улыбку, когда она беспрекословно подчиняется.
Листы так и норовят выскочить из рук и снова разлететься по полу, полотенца грудой сваливаются с полки, вынуждая чертыхаться и наспех заталкивать их обратно, даже электронные датчики движения дают сбой, а гладкая поверхность обычных выключателей ускользает из-под мелко дрожащих, распухших и потерявших чувствительность пальцев.
Меня тянет к ней, как одержимого. И хоть я пообещал себе, что дам ей двадцать минут спокойствия и одиночества, спустя десять уже стою под дверью ванной комнаты, стискиваю в руках огромный махровый халат и вслушиваюсь в каждый тихий, еле уловимый всплеск воды. Через пятнадцать – максимально бесшумно просачиваюсь внутрь, подбираюсь к ней почти на цыпочках, задерживая дыхание.
Ты спятил, Кирилл. Окончательно свихнулся в своей зависимости.
Её клонит в сон, как бы упрямо Маша не пыталась держаться и смотреть на меня с немым вызовом. В сочетании с устало опускающимися веками и подрагивающими ресницами это не выглядит ни грозно, ни раздражающе, а вызывает лишь умиление.
Моя улыбка точно её злит и, кажется, эта злость – последнее, за что она держится, чтобы не позволить слабости целиком захватить уставшее тело.
Но против меня ей больше нечего выставить. Разве что снова выпалить то самое «не трогай меня», от которого в моей голове моментально выносит все предохранители и прикасаться к ней становится так же необходимо, как дышать. Или ещё сильнее?
Я вытираю её, одеваю и веду в свою спальню, наслаждаясь ощущением полученной власти, которая очень скоро, – в этом я уверен наверняка, – закончится. Потому что ебать её на пределе собственных сил и фантазии вовсе не то же самое, что ощущать полностью доверенное моей воле тело.
А мне нужно сделать ещё очень многое, чтобы заслужить её полное доверие.
– Я всё равно никогда не смогу тебя простить, – шепчет тихо мне в спину, уже свернувшись клубочком под одеялом и прикрыв глаза, словно провалилась в сон.
И я оборачиваюсь, присаживаюсь около кровати, чтобы наши лица стали на одном уровне, и смотрю на неё. Долго. Вдумчиво. Позволяю себе в полной мере прочувствовать тепло, в котором она нуждается так сильно и так явно, и которое я уже никогда не смогу ей дать.
Кирилл Зайцев бы смог. Отогрел бы эту маленькую ледышку в своих руках и губах, подарил весь спасительный и ласковый солнечный свет своего сердца.
Кириллу Войцеховскому это не под силу. Тот огонь, что теперь живёт у меня в груди, может или обжечь, или сразу спалить до головешки.
Обхватываю её подбородок пальцами и целую напористо, грубо, жадно, яростно подминаю мягкие губы, и не думающие сопротивляться.
Мне мало. Мне всегда будет слишком мало её в своей жизни.
– Я тебя об этом не прошу, – выдыхаю ей в рот и осторожно поглаживаю нежную щёку, прежде чем нехотя отстраниться. – Зачем, если я сам себя простить не смог?
***
Меня влечёт концентрированным ароматом кофе, который выскочил за пределы кухни юрким зверьком и пробежался по всей квартире, заманчиво потрясая пушистым хвостом. Длинный и объёмный махровый халат путается в ногах и норовит сползти с плеча, и даже плотно затянутый на талии поясок не спасает, а исподтишка подбирающийся к обнажённой коже воздух холодит её до мурашек.
За окном всё затянуто мутно-серой пеленой мелкого, но настырного дождя, за хмурым настроением которого невозможно разобрать, утро ли сейчас, день или вечер.
Не знаю зачем, но иду я на цыпочках. Притормаживаю, оказавшись в огромном холле-коридоре, прислушиваюсь к доносящемуся издалека голосу Кирилла, звучащему бескомпромиссно и жёстко, с напором, который неизменно заставляет мои внутренности сворачиваться в тугую лозу страха и томительного предвкушения.
Я нахожу его в гостиной, которую в прошлый свой визит сюда видела лишь мельком заглянув в приоткрытую дверь. Поэтому теперь, до противного нерешительного сделав несколько шагов внутрь, замираю и мнусь на месте, останавливая себя от желания сбежать, пока он не успел меня заметить.
Он разговаривает с кем-то по телефону, расхаживая вдоль огромного углового панорамного окна, из которого открывается по-настоящему восхитительный вид на реку и ту часть старого центра, что ещё не успели загримировать под современность, заменив монументальные творения архитектурной мысли нескольких эпох на агрессивные и скроенные по одному неказистому лекалу стеклянные будки.
Таким, как я, здесь не место.
Эта мысль выстреливает громким и резким хлопком, настигающим меня уже на середине огромного пространства комнаты, и задевает по касательной, не сшибая с ног, но заставляя остановиться и перевести дыхание. А заодно оглядеться и увидеть на журнальном столике раскрытый ноутбук, пепельницу с несколькими окурками, распечатки от Вики и две кружки с чёрным кофе, от которого ещё идёт пар и тот самый терпкий, разбудивший меня аромат.
Может быть, моё место именно там, где меня по-настоящему ждут?
– Я понял. Мы пересмотрим бюджет, и только потом сможем дать точный ответ. Нет, это подождёт до конца праздников. До свидания, – могу поспорить, что его губы сейчас изгибаются в кривой усмешке, а в глазах клубится, сгущается графитово-серый туман, заволакивая собой хвойную зелень.
Но ко мне он разворачивается уже почти спокойным и почти в хорошем расположении духа. Смотрит с любопытством, как я устраиваюсь на диване, поджимаю под себя ноги и старательно прикрываю торчащие коленки полами чёрного мужского халата, наверняка выглядящего на мне крайне нелепо, зато отлично дополняющего растрёпанные волосы и заспанный вид.
Я тоже смотрю на него с интересом, неприкрыто оцениваю вид идеально сидящих на нём брюк и чёрной рубашки навыпуск, с вальяжно закатанными по локоть рукавами.
Да, Ксюша, ты была права: он красивый.
– Посмотришь, что там? – указывает взглядом на распечатки, и мне приходится взять их в руки, хотя абсолютно не хочется. Можно позавидовать тому, как быстро и легко он вернулся в привычное состояние чертовски раздражающего большого начальника с самомнением на уровне пика Эвереста, но я-то знаю, что у него просто было достаточно времени свыкнуться с той, настоящей реальностью, что на полном ходу сшибла меня сегодня на рассвете, переломала каждую косточку и превратила внутренности в рагу из злости, обиды и сожаления.
Набор эмоций вроде бы не поменялся, вот только направлены теперь они были совсем иначе. Злость к сестре сменилась на обиду, сожаление к себе сменилось на злость к собственной непроходимой дурости, обида на Кирилла сменилась сожалением о том, как долго мы оба взращивали ненависть друг к другу, только бы не признавать совершённых ошибок.
Первое нежелание хоть на пару минут возвращаться в работу проходит бесследно, стоит мне увидеть, что именно обнаружила Вика в старых счетах нашей компании. Я так углубляюсь в выделенные строчки категорически не складывающихся в единое целое цифр, что не обращаю внимание даже на то, как Кирилл присаживается совсем рядом со мной и будто невзначай придвигает одну из кружек с кофе ближе к распечаткам.
– Знаешь, что странно? – отзываюсь я, слишком увлёкшись для того, чтобы как-то отреагировать на его непривычно настоящую улыбку. – Создаётся впечатление, что тот, кто это делал, действительно просто ошибся. Деньги воровали понемногу, и это вполне вписывалось в вероятность отвратительного ведения документации, потом дёрнули такую огромную сумму разом, а потом снова начали тянуть небольшими порциями. Зачем? Или это был случайный просчёт, или они… проверяли, поднимется ли шум?
– Я сам не понимаю, какого чёрта это может значить. А ещё не поверю, что такое хищение средств могло остаться незамеченным. Но шум действительно никто не поднимал, и тот человек, кто тогда занимал должность директора, проработал после этого ещё почти два года, прежде чем его сменил Илья.
– Но здесь не указана дата, – я хмурюсь, впервые открываясь от листов и в упор глядя на задумчивого и внезапно очень уставшего внешне Кирилла. Он потирает переносицу, жмурится, часто моргает, прежде чем ответить мне спокойно и рассудительно, как маленькому ребёнку.
– Я узнал это от Ильи. Когда твоя подруга показала ему свою находку и объяснила, что к чему, он знатно струсил и сразу прибежал ко мне за помощью.
– Значит, ворует не он?
– Теперь я уверен, что нет. Он, кажется, даже не осознаёт до конца, что именно происходит у него под носом.
– Это должно было тебя обрадовать, – замечаю несмело и обхватываю ладонями кружку с кофе, чтобы хоть чем-то отвлечься от его насмешливого, пробирающего насквозь, невыносимо понимающего все мои чувства взгляда.
У меня не выходит разговаривать с ним, как прежде. Не выходит больше прикрываться за отстранённостью, презрением, ненавистью. Не выходит игнорировать те эмоции, которые он сам так открыто демонстрирует мне.
Я никогда не смогу простить тебя, Кирилл. Никогда. Только имеет ли это значение, если я всё равно увязла в тебе так глубоко, что уже не выбраться?
– Мы не знаем, кто стоит за всем этим. Не знаем, откуда теперь ждать удара, а он может последовать очень скоро: Илья устроил лишний переполох, сначала потащив вас с собой на вчерашнюю встречу, а сегодня заявившись в офис с твоей подружкой и выгрузив из базы сразу все данные.
– То есть вчерашний милый междусобойчик был исключительно его инициативой?
– Да, крайне глупой и неудачной идеей совместить работу и личные отношения, – чуть раздражённо откликается он, и я реагирую на это громким, откровенно издевательским смешком, который даже не пытаюсь сгладить, отвечая на его недовольную мину ехидной усмешкой и вызывающим взглядом глаза в глаза. – Тебе смешно, Ма-шень-ка?
– Нет, я нахожу достойным восхищения то, как у тебя выходит никогда не смешивать работу и личные отношения, – его губы мимолётно дёргаются, и это должно бы остановить меня от дальнейшего нагнетания напряжения между нами, но мне неожиданно до одури нравится чувствовать зарождающуюся в нём ярость. Видеть, как вспыхивает угрожающий огонь в тёмных глазах, как разливается, пульсирует по всему телу, наполняет и раздувает вены на предплечьях кипящая кровь, как вспыхивает ярко-алым уродливый шрам.
