355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нельма » Ложные надежды (СИ) » Текст книги (страница 38)
Ложные надежды (СИ)
  • Текст добавлен: 19 июля 2021, 16:31

Текст книги "Ложные надежды (СИ)"


Автор книги: Нельма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Усталость. Вот, что осталось от меня прежнего, сгорающего от злобы, преисполненного ненавистью к семье отца, к сломавшей нам жизнь Ксюше, даже к самой Маше – за то, что не верила в меня, в нас, в свои чувства. Всё выгорело дотла и обратилось серым пеплом. Всё закончилось.

Мне хочется спокойствия. Хочется, – как бы смешно это не звучало от убийцы, – счастья. Хочется засыпать вечерами и просыпаться с утра без страха за жизнь любимой женщины.

Даже если больше не моей женщины.

Наверное, рано или поздно у всех наступает момент, когда пора закончить борьбу. С обстоятельствами, с чувствами, со своими слабостями, иногда – со всем миром. Время отступать, складывать оружие, срывать броню и учиться существовать в той реальности, где вокруг не сплошь враги. Время отпускать тех, кто хочет уйти, как бы отчаянно я в них не нуждался. Время смирения.

Время, время, время. Ожесточённо изводит меня неизвестностью, нежно успокаивает ложными надеждами. Давит на педаль газа до упора, нарушая все допустимые ограничения, подгоняет, подстрекает, торопит. Нашёптывает «к ней, к ней, к ней!», проглатывает один за другим десятки километров расстояния, а потом заставляет налететь на яму «не приходи больше» и наблюдает с насмешкой, как я пытаюсь вырулить и не разбиться насмерть.

Потраченные на заправке полчаса нагоняю слишком быстро, опрометчиво влетаю прямо под камеры и с нездоровым удовольствием думаю о том, что через несколько дней придёт ворох штрафов, напоминающих об этой поездке. Возможно, именно тогда, когда я готов буду руки на себя наложить, лишь бы забыть о ней навсегда.

И почему же так больно думать о том, что ты больше не ждёшь меня, Маша?

Пёс забрался под плед, в который я когда-то заворачивал её, и спит: лишь задние лапы и кончик тёмного хвоста выглядывают наружу. Ещё продолжаю обманывать себя, уверенно и бодро рассуждая о том, что по возвращению в Москву пристрою его кому-нибудь, обращусь к той же Саше, курирующей несколько приютов для животных. Мне ведь точно ни к чему лишние заботы, новый виток переживаний о ком-либо, очередная привязанность, настигнувшая меня без предупреждения и навязавшаяся без разрешения.

Но по кончикам вечно холодных пальцев струится лёгкое, чуть покалывающее тепло. Что бы не случилось через сто пятьдесят километров дороги, я уже буду не один.

Входящий от Глеба, в отличие от утреннего звонка, – подумать только, – бывшей жены, принимаю в первое же мгновение, и не нахожу в себе хоть толики терпения, чтобы первым делом выслушать его.

– Вы его нашли?

– Нашли, сегодня вечером ребята его возьмут, – по голосу Глеба сразу понятно, что доволен он собой просто безмерно, хотя ещё два дня назад рвал и метал, поставив на уши всю полицию Москвы и области и добившись того, что нашего юркого Ловкача стало разыскивать даже ФСБ. – Он успел умотать в Тобольск. По иронии судьбы, у Разумовского в тех краях есть хорошие друзья, они же его и сдали.

Ловкач – это человек, к которому раньше обращались за услугами очень щепетильного характера. Например, помочь спрятать труп или его следы, как было это сделано после убийства Ксюши; припугнуть несговорчивых партнёров по бизнесу или надавить на упрямого судью; срочно достать деньги, исполнив чужой заказ на уголовно наказуемые дела. Или экстренно оформить поддельные документы, чтобы сбежать из страны.

Главным условием его работы была полная конфиденциальность всех, кто просил у него помощи. И, само собой, он оставался абсолютно неприкосновенным, пока действовал при старой власти.

Но старой власти больше нет. Убиты, задержаны, осуждены, пустились в бега. А новые люди задают новые порядки.

– Выбивайте из него информацию любыми путями.

– Предлагаешь пытать его раскалённым паяльником? – хмыкает Глеб, но под прикрытием сарказма прячется довольно прямолинейный вопрос о том, как далеко мы готовы будем зайти на этот раз.

– Предлагаю узнать всё, что необходимо лично нам и отпустить его на все четыре стороны.

– Уверен? – скептически уточняет он после непродолжительного молчания, – скоро выстроится очередь из желающих до него добраться.

– Вот и не будем облегчать им задачу. Ты знаешь, какая у нас конечная цель, – что-то предательски дрожит внутри, и я спотыкаюсь о собственные слова, теряюсь, беру передышку, хотя давно уже должен был смириться и отпустить прошлое.

Но разве можно по-настоящему отпустить то, что ещё возможно исправить?

– Кир, – произносит Глеб тем самым приободряюще-покровительственным тоном, который растягивает жалкие четыре года разницы между нами примерно в полтора-два десятилетия, и неизменно вызывает у меня желание огрызнуться, совсем как бунтующему подростку. – Если они остались живы, то я их отыщу. Даже не сомневайся.

– Не сомневаюсь, – отзываюсь эхом, еле удерживаясь от ехидных замечаний, так и крутящихся на языке. Глупо это, на самом деле. Я могу сколько угодно делать вид, что плевать, отболело, прошло – как делал это шесть лет после первого расставания с Машей, доведя свои навыки притворства до мастерства, – но Глеб никогда мне не поверит. Он бы и сам никогда не оставил ту ситуацию, не разобравшись, хотя с Лирицким они были лишь смутно знакомы.

Илья позвонил мне в момент эвакуации, сказал, что Маша вышла на улицу, а они с его подружкой идут на парковку, чтобы скорее уехать оттуда. И я сам не знаю, чем именно руководствовался тогда: внезапно проснувшейся интуицией или мгновенно сработавшей на пределе выброса адреналина логикой, – но начал тут же кричать, чтобы он не садился в свою машину. А ответом была тишина, прервавшаяся женским голосом, сообщившим, что абонент находится вне зоны действия сети.

Парковку так разнесло взрывом, что найти там хоть какие-то следы случившегося оказалось нереально даже после того, как спасатели полностью разобрали завалы рухнувшей высотки. И записи камер внутреннего наблюдения прервались, когда противопожарная система обесточила здание, лишив нас возможности узнать, что именно происходило в те пятнадцать минут после звонка Ильи.

Только вот незадолго до взрыва одна из камер, установленных в переулке около здания, зафиксировала выезжающий с подземной парковки Мерседес – один из нескольких корпоративных автомобилей, выдаваемых сотрудникам компании Лирицкого во временное пользование по мере необходимости. Знакомые Глеба обнаружили машину следующим вечером, пустую и брошенную на краю Капотни, прямо у МКАД, без каких-либо следов и намёков на то, кто именно на ней уехал.

И это – единственная наша зацепка и шанс на то, что Илья сумел спастись, обратился за документами к Ловкачу и скрывается, исчерпав лимит доверия даже ко мне. Теперь, когда отец отправился на тот свет и все его друзья отстранены от власти, мы можем наконец бросить все усилия, чтобы выяснить правду.

Найти Лирицкого. Или признать его мёртвым.

– Ты уже в Питере? – спрашивает Глеб, выдерживая ещё одну, на этот раз почти драматичную паузу. Кажется, не я один сомневаюсь в положительном исходе этой поездки.

– В окрестностях. Подъезжаю. Завтра вернусь. – Чеканю слова, не желая вдаваться в лишние подробности или объяснения. Да и обсуждать сейчас ничего не хочу, снова поддаваясь приступу какой-то неконтролируемой, резкой паники, мгновенно выкачивающей из салона машины весь кислород.

Очень кстати на заднем сидении пыхтит и ворочается проснувшийся от нашего разговора щенок. Выбрался из-под пледа и старательно дёргает висящими ушами, вслушиваясь в громкие голоса, и смотрит по сторонам заинтересованно, с любопытством.

– Так скоро? Ты уверен?

– Уверен, – бросаю раздражённо, потому что уверенности в чём-либо во мне ноль целых, одна десятая процента, и та приходится на несущественную чушь. – Я наберу тебе, как буду выезжать обратно. Сейчас есть дела.

Измайлов хмыкает и отключается, а я торможу около небольшого пролеска и выпускаю пса побегать. Сам же обтираю спиной откровенно грязный бок машины и закуриваю – впервые за этот длинный, смурной, неправильный и странный день. Впускаю в себя никотиновую горечь и позволяю ей щедро растекаться по рту, сползать вниз по глотке и заполнять лёгкие, в которых и прежде стояло плотной смолой непонятное тепло.

То ли тлеют угли ложных надежд, готовые воспламениться от дуновения холодного северного ветра – Питерской дрянной погоды или равнодушия во взгляде льдисто-голубых глаз, – и спалить меня за мгновение. То ли греет уставшую от одиночества душу скорая встреча с той, кого и просто видеть напротив – уже счастье.

Обещаю себе, что эта передышка на сегодня последняя. И хотя бы это обещание выполняю, и быстро проезжаю оставшееся расстояние, отвлекаясь на снова нормально работающее радио и какие-то бессмысленные замечания своенравному щенку, игнорирующему все мои просьбы с тем же поразительным упрямством, что и Маша парой лет раньше.

Серебристая точка маячка светится прямо поверх здания, которое занимает благотворительный фонд Валайтиса. Паркуюсь в нескольких метрах от центрального входа, стараясь не думать о том, что до конца её рабочего дня ещё больше трёх часов: кажется, готов каменным изваянием сидеть на месте и отсчитывать секунды, приближающие меня к ней.

Будто стремительно лечу к палящему солнцу, настолько прекрасному и при этом смертоносному. Всё внутри трескается. Дрожит. Осыпается от манящего жара.

Упираюсь лбом в руль и считаю до десяти, напоминая себе, что готовился к этому моменту слишком долго.

Раз. Планировал поездку за ней последние три месяца из тех девяти, что прошли с нашей последней сумасшедшей встречи и болезненного расставания.

Два. Оттягивал целых десять дней, мучаясь от чужого крика, позволяя сомнениям и страхам жрать своё тело заживо, когда как в ней видел спасение от всех своих кошмаров наяву.

Три. Долго спорил сам с собой, ломал свой эгоизм и садил под замок сладко-дурманящие мысли о том, что она моя, только моя, и ничья больше.

Четыре. Твердил, что смогу принять любой её ответ, смириться с любым решением, дать ей то право выбора, которого никогда прежде не доставалось.

А на пять меня заставляет вздрогнуть и поднять голову вдруг тявкнувший пёс. И тяжёлая, вычурная дверь из тёмного дерева распахивается прямо на моих глазах, выпуская из здания фонда взбудораженную и запыхавшуюся Машу, изменившую своей привычной степенности и размеренности.

Кажется, она и вовсе изменилась. Распустилась великолепным, диковинной красоты цветком, чей тонкий сладкий запах ощущаю даже на расстоянии, в первую же секунду, как выскакиваю из машины ей навстречу.

Мы оба останавливаемся, замираем в нерешительности, сканируем друг друга взглядом. Долго, пристально, так жадно и голодно, что у меня перехватывает дыхание и бросает в жар.

Она выбежала на улицу в одном лишь тонком, светлом платье – слишком опрометчиво для прохладной майской погоды. И теперь еле заметно мнёт пальцами подол, наверняка думая с досадой, насколько это становится очевидным: Маша Соколова ждала меня.

Несмотря ни на что, ждала каждую минуту, пока я сомневался и тянул.

– У тебя собака? – спрашивает она удивлённо, а я оглядываюсь назад и тихо чертыхаюсь, увидев торчащую из-за распахнутой двери мордаху пса, деловито расположившегося на водительском сидении.

– Вроде того, – пожимаю плечами как-то виновато, чувствуя себя полным дураком при мысли о том, что начну рассказывать ей, как подцепил нестандартного попутчика на заправке. Но внутренняя потребность как-то оправдать собственные слабости берёт верх, и подталкивает сказать ещё хоть что-нибудь. – Не успел даже придумать ему кличку, хотел ограничиться простым «Пёс». Но теперь мне кажется, что это отвратительная идея.

– Довольно… сомнительная, – кивает в ответ, и уголки её губ на несколько особенно волшебных мгновений взлетают вверх, сбивая планету с оси и вызывая мощное землетрясение, от которого асфальт под моими ногами трясётся и раскачивается по широкой амплитуде.

Это взрыв, вспышка, конец света. Ебучий судный день, пережить который я уже и не надеюсь.

Смотрю на неё, как на чудо света. На спустившееся прямиком с небес божество. На квинтэссенцию всего самого счастливого, хорошего, искреннего, что было за убогие тридцать лет моей жизни. И внутри всё заходится от смеха над самим собой, своими наивными рассуждениями и нереально-благородными намерениями.

Никогда я тебя не отпущу, Маша. Не приму никакой отказ. Не дам тебе этого блядского выбора, пока есть хоть один шанс, что он будет не в мою пользу.

– Поехали домой? – выпаливаю быстрее, чем успеваю осмыслить свои слова. Вижу, как она одёргивает себя и хмурится, напрягается, замечая мои импульсивные, поспешные, отчаянные шаги вперёд.

Жду отступления. Сопротивления. Горячей точки. Холодной войны.

Но последнее расстояние оказывается преодолённым, и наши тела соприкасаются легко и беспрепятственно. Кончик её носа трётся о мою шею аккурат над воротничком рубашки, горячие ладони ложатся на плечи осторожно, боязливо, выдавая такую разную, но общую дрожь. Судорожно целую светлую макушку, запускаю пальцы в мягкие волосы и любуюсь тем, как играют на них солнечные блики.

Удивительно, но в Петербурге не идёт дождь. И солнце светит тепло и ласково.

– Сколько времени у нас будет на этот раз, Кирилл? Ночь? Несколько дней? Ещё одни полгода?

– Вся жизнь, Ма-шень-ка, – шепчу с улыбкой на губах и сжимаю её сильно, захлёбываясь бесконечными признаниями в том, как невыносимо нуждаюсь в ней. Стискиваю в объятиях ещё крепче, до хруста костей, до остановки синхронно колотящихся сердец, до всхлипа чистого восторга и глубокого вдоха счастья, обретённого спустя долгие двенадцать лет не ложных надежд. – Клянусь, что теперь у нас с тобой будет вся жизнь.

Комментарий к Эпилог. Бесконечность.

Дорогие мои!

Спасибо всем, кто был здесь со мной (эта работа для меня по многим причинам особенная). Спасибо всем, кто писал отзывы, ждал новые главы и переживал за судьбу героев!

Приглашаю вас в свою новую работу о Глебе (Ходи!):

https://ficbook.net/readfic/10467771

А ещё заглядывайте и подписывайтесь в недавно созданную мной группу в ВК:

https://vk.com/nelma_fish_house

Там будет эстетика, плейлисты, анонсы новых глав и новых работ, не вошедшие в основные работы отрывки, разбор персонажей, пояснения по символизму и отсылкам (в этой работе их много-много!), и много ещё интересного и полезного.

Так же 8 марта выйдет подарок: мини-пвп история о том самом новогоднем корпоративе Вики/Ильи (да, новогодняя история весной – потому что я невероятно оригинальна! 😏)

С нашими героями мы не прощаемся навсегда, обещаю. Так что просто: до скорой встречи..!

========== Бонус. Возведение в квадрат. ==========

Чёртовы привычки сводят меня с ума. С полудня хожу сонной мухой, еле нахожу силы для самых простейших дел, даже не разговариваю без лишней необходимости – то ли слабость такая, то ли лень. Но в половину одиннадцатого вечера мой организм вдруг вспоминает, что ложиться спать он привык ближе к двум ночи, и под тяжёлым тёплым одеялом я просто кручусь и ёрзаю, проклиная всё на свете.

Зима – время спячки. У меня она тоже настала, но совсем в ином плане: притаилась тревога, с которой мы шли рука об руку сколько себя помню. Теперь же она ждёт ненавистного апреля, звуков прошлого, – капли по карнизу, визг шин, телефонный звонок, – что давно не пугают меня как раньше, но заставляют сердце рефлекторно пропускать один удар. Она ждёт жаркой поры, душных ночей, чтобы шепнуть мне сквозь рваный, поверхностный сон: «Ты помнишь?»

Я помню. И тоже жду.

Впервые жду со спокойствием, со столь несвойственной мне смелостью, с лёгким любопытством. Впервые уверена, что выдержу это и не сломаюсь.

Горячее дыхание щекочет шею, и по коже то и дело пробегают мурашки. Они игриво скачут по плечам, а потом подхватывают всё тело, – когда ладонь ложится мне на грудь, – и растворяются теплом под уверенным крепким объятием.

– Я так по тебе соскучился, – шепчет Кирилл торопливо, и можно подумать, будто он очень спешит рассказать мне о своих чувствах. На самом-то деле он и вовсе не хочет ничего говорить, но день ото дня ломает собственные привычки, учась озвучивать мысли и выражать вслух то, что раньше читалось лишь во взгляде.

У меня так не получается. Но я стараюсь, правда. Просто эти привычки… чёрт, как же тяжело их менять.

– Почему-то именно сегодня соскучился особенно сильно, хотя обычно совещания помогают, постоянно перетягивая внимание и отвлекая от мыслей о том, что происходит дома, – он прижимается вплотную к моей спине, и каждый миллиметр тела, где моя голая кожа соприкасается с его, словно кипятком обдают. У меня и дышать выходит еле-еле, настолько сильно, отчаянно он стискивает меня рукой под грудью, но отстраниться я не могу. И не хочу.

У него теперь есть слова, у меня же осталась только возможность вцепиться в его предплечье пальцами, – так, что подушечка указательного ложится аккурат в бороздку шрама, – и хотя бы так показывать, насколько сильно мне нравится быть на своём месте.

И это тоже – впервые.

Я люблю, когда он говорит со мной. Не важно о чём, лишь бы слышать его голос, – подумать только, уже четырнадцать лет! – отгоняющий от меня кошмары, яркой путеводной звездой выводящий из тьмы собственных тревог и страхов.

И когда среди ночи меня вновь настигает пожар, кусают в спину языки распространяющегося пламени, душит едким чёрным дымом, пробирает до дрожи доносящимся откуда-то издалека, – прямиком с того света, – смехом и криком Ксюши, я прижимаюсь к нему и прошу, чтобы он говорил, говорил, говорил мне хоть что-нибудь. А Кирилл гладит меня по голове, шепчет такое родное, любимое, уютное «Тише, тише», и рассказывает мне обо всём на свете.

Как они с мамой ходили на речку, и он каждый раз пытался утащить с собой несколько камней в карманах, потому что боялся, что кто-нибудь другой придёт после них и заберёт все до последнего.

Как он мечтал стать ветеринаром и спасать животных, увидев одну из тех передач, что крутили по телевизору. Но, когда учился в первом классе, ребята как-то притащили на школьный двор сбитую машиной кошку, и палками ковыряли её, чтобы посмотреть, что внутри. Даже девчонки посмотрели, а он – не смог, слишком противно стало, и от мечты пришлось отказаться.

Как первый год работы с Глебом специально изводил его, вынуждая уволиться. А тот изводил его в ответ, и это всегда выходило неожиданно весело.

Как наблюдал за мной издалека с первого же дня, как я переехала в Москву. Провожал на учёбу по утрам, встречал у общежития вечерами, и тайно мечтал, что однажды я сама замечу его и не придётся больше держаться на расстоянии.

А я слушаю – и всегда молча. Только всхлипами, сбившимся дыханием, шорохом скользящих по его груди пальцев вклиниваюсь в рассказываемые им истории.

– Так и представлял себе весь день, что приеду домой, поймаю тебя и буду обнимать. Долго и крепко. И целовать. Между прочим, Маша, где положенный мне после тяжёлого рабочего дня поцелуй?

Из угла спальни раздаётся громкий, протяжный, крайне демонстративный зевок, – это пёс решил напомнить нам о своём присутствии. И я останавливаюсь ровно на середине крайне неубедительной попытки повернуться к Кириллу лицом, снова откидываю голову на подушку и начинаю смеяться.

На прикроватных тумбах горят лампы, и в этом тёплом приглушённом свете его глаза выглядят совсем чёрными, только мелкие искры мерцают в их глубине, словно далёкие звёзды на ночном небе. Он смотрит на меня, и во взгляде его столько обожания, столько восторга, что я смущаюсь и притихаю, прячу лицо у него на плече.

Это происходит каждый раз, стоит ему поймать хотя бы одну мою мимолётную улыбку. В такие моменты Кирилл замирает и выглядит так, словно только что увидел сотворение мира, а я… я просто не знаю, как выдержать это чувство, распирающее изнутри каждую клеточку моего тела.

Кажется, это называют счастьем?

– Никогда не поздно вернуть тебя на заправку, дружище, – бросает недовольно Кирилл и приподнимается на локтях, чтобы с укором посмотреть на пса. Только тот понимает внимание к себе по-своему, тут же подлетает к кровати и пристраивает морду на самый край, напрашиваясь на ласку.

– Не переживай, меня он тоже когда-то обещал навсегда вернуть в мой сраный зажопинск, – шепчу псу, охотно почёсывая короткую шёрстку между ушей и игнорируя очередной укоризненный взгляд Кирилла, на этот раз уже адресованный мне.

– В наш зажопинск, – исправляет он и добавляет со смешком: – Но ты же понимаешь, что тогда бы мне пришлось переехать туда вслед за тобой?

– Вот как? Тогда ты подобных уточнений не делал, – улыбаюсь, чувствуя прикосновение тёплых сухих губ к своему виску. Одно, второе, третье – и я уже пытаюсь поймать их своими, чтобы медленно и с нажимом облизать, но получаю лишь один короткий, лёгкий поцелуй, после которого Кирилл и вовсе отодвигается от меня.

Хорошо, что хоть один из нас в состоянии себя контролировать. Плохо, что это всё ещё не я.

Внешне он совершенно спокоен, но напряжение между нами уже заискрило в воздухе, и у меня просто не получается оторвать взгляд от его лица: первых мелких морщинок во внешних уголках глаз, пробившейся под вечер тёмной щетины, почти затянувшегося следа от глубокой царапины на левой щеке – цена поставленной псу прививки. Я засматриваюсь на него настолько, что совсем не замечаю, как пёс принимается облизывать мою руку. И время ползёт, шагает, бежит вокруг нас, но не имеет больше никакого значения.

Мы с ним больше не враги.

Ни с временем. Ни с Кириллом.

Только прикосновение прохладных пальцев к моей щеке заставляет встрепенуться и опомниться. Током расходится по всему телу, покалывает под кожей похотливым желанием, следом за которым появляются страх и вина.

Ему не легче, чем мне. Я чувствую это по неровному, – то ускоряющемуся, то замедляющемуся, – дыханию на своём затылке, когда среди ночи он рефлекторно опускает руку мне на бедро. Слышу по хрипотце в голосе, говорящем мне «Спокойной ночи» и «Доброе утро». Вижу по напряжению в мышцах, в сплетении вен на его руках, во взгляде, порой затянутом сплошной мутной пеленой.

Иногда я тихонько прошу его потерпеть. Ещё немного, совсем чуть-чуть. И он всегда улыбается, выжидает несколько минут, позволяя мне смириться с проявленной слабостью, и только потом так же тихо отвечает: «Конечно же, Ма-шень-ка».

Потому что я говорю это ему, но обращаюсь к себе.

Первое время после того, как он забрал меня из Питера, мы только и делали, что трахались. Вместо разговоров, вместо ссор и примирений, вместо признания совершённых ошибок и столь необходимых извинений за причинённую друг другу боль. И все решения принимались моментально, необдуманно, импульсивно, в перерывах между еблей в туалете какого-то грязного придорожного кафе и минетом на обочине федеральной трассы.

Я захотела увидеть баб Нюру, с которой за два года могла лишь иногда созваниваться по телефону, придумывая какие-то нелепые объяснения тому, почему никак не могу приехать, и мы отправились прямиком туда, минуя Москву. И когда Кирилл с наглой ухмылкой заявил ей о том, что скоро у нас свадьба, мне оставалось только бросать на него злобные взгляды и поддакивать той истории наших отношений, которую он сочинял на ходу.

Я не задавала вопросов. Просто боялась. Боялась, что хоть сотая доля того, что придумала себе за время нашей последней разлуки, окажется правдой.

Как же я корила, ненавидела, презирала себя за то, что тогда попросила его не приходить. Думала, так будет легче, будет честно и правильно для нас обоих. Только каждую следующую ночь тряслась в лихорадке, выплакивала литры слёз, твердила, что это уже навсегда, но продолжала надеяться. Ещё отчаяннее прежнего всматривалась в лица прохожих и вслушивалась в шорохи за дверью, окончательно сходя с ума.

Почему-то меня не покидала уверенность, что он никогда больше не вернётся. Что мне удалось окончательно порвать, растоптать то хрупкое и прекрасное, связывающее нас воедино даже сквозь расстояние.

И когда он всё же приехал, я словно угодила на крючок, намертво засевший остриём в разросшемся до небывалых размеров страхе вновь его потерять.

Но самое тяжёлое, – страшное, странное, болезненное и невыносимое, – было ещё впереди. Не в моём упрямом молчании, не в согласии с каждой своенравной выходкой, не в попытке потакать всем его желаниям, лишь бы не оттолкнуть от себя.

Кирилл хотел ребёнка. Мы прошли все необходимые для этого обследования, и с первого взгляда всё выглядело вполне радужно: никаких существенных проблем врачи не нашли, дав нам целый год, в течение которого беременность наверняка должна была наступить.

Только через несколько месяцев стало понятно, что со мной что-то не так. Один из яичников мне удалили после разрыва кисты, а оставшийся не функционировал как надо, перейдя в спящий режим. Я ездила на УЗИ, сдавала анализы, делала тесты – но овуляция так и не наступала, лишая нас даже самой возможности зачатия.

Мы не обсуждали это. Привычка делать вид, будто ничего не происходит, сыграла против нас, превратилась в капкан, в огромную и пылающую жаром пасть преисподней, куда каждый из нас зашёл по собственному желанию. По глупости, упрямству, взаимному недоверию и обоюдному стремлению скрыть друг от друга себя настоящих, боясь разочаровать и разочароваться.

Спустя полгода даже мимолётный взгляд на беременных женщин вызывал во мне невыносимое чувство, словно кости прорастают сквозь внутренности и разрывают их в клочья. Не получалось разобрать до конца, что именно это было: отвращение или грусть, зависть или отчаяние.

Единственное, в чём не приходилось сомневаться, так это в своём чувстве бескрайней вины перед Кириллом. Я не могла дать ему то, что он хотел, чего заслуживал, что по-настоящему было ему необходимо. И с этой мыслью, с медленно превращающимся в лёд сердцем, под властью тягостной безысходности не могла заснуть ночи напролёт. Вглядывалась в очертания его лица в кромешной тьме, изредка касалась пальцами кончиков волнистых волос, ощущала безмятежное, спасительное тепло тела, не позволявшее мне окончательно окоченеть в своей тоске, и думала, думала, думала.

От Глеба я как-то услышала, что бывшая жена Кирилла родила третьего ребёнка. Мы были знакомы с ней еле-еле, вскользь, по воле случайного стечения обстоятельств – встретились на благотворительном вечере, и придраться к тактичности её поведения в тот момент не вышло бы при всём желании, – но нелогичная, необъяснимая ревность всё равно едкой кислотой начала проедать меня насквозь.

А подкравшийся злодей-апрель изводил паническими атаками, которые уже не получалось спрятать – наплевав на все свои принципы, я согласилась работать у Кирилла в компании, и поэтому всегда была как на ладони. С отсутствием нормального аппетита, с заторможенностью и беспричинной злостью, с огромными синяками под глазами, которые всё чаще бывали красными вовсе не от необходимости дни напролёт проводить перед монитором.

Мне казалось, что я загибаюсь. И чем усерднее он пытался заботиться обо мне, чем чаще держал за руку и целовал подолгу перед сном, чем яростнее, быстрее и ожесточенней трахал – тем сильнее мне и правда хотелось загнуться.

Всё рушилось. Все мои ложные надежды.

В тот раз я пошла в клинику одна. Оставался месяц до отмеренного нам врачами года, и мне нужно было понимать, что делать дальше. Имело ли вообще смысл что-либо делать?

«И пусть они тикают для кого-нибудь другого,» – гласили разбросанные повсюду рекламные брошюры с часами, одну из которых я крутила в руках, пока не порезала палец и не изорвала листок почти в клочья за каких-то полчаса ожидания своей очереди.

Если бы только у меня что-то тикало. Но нет: мои часы и вовсе остановились.

– Хорошо, что вы всё же пришли, – заверила меня доктор, бегло просматривая результаты всех проведённых исследований, ничуть не отличавшихся от месяца к месяцу. – Потому что последний разговор с вашим мужем оставил у меня впечатление, что вы решили отказаться от попыток лечения.

– С моим мужем? – переспросила я, так и не успев, – или осознанно не желая, – привыкнуть к тому, кем теперь был для меня Кирилл.

– Да, он приходил пару недель назад и подробно расспрашивал про всю схему лечения, побочные действия и возможные осложнения. Но вы же понимаете, здесь всё сугубо индивидуально…

Меня оглушило количеством новой информации: схемы, препараты, дозы. И я согласилась на всё, без промедления подписавшись на роль подопытного кролика. Только попросила отложить начало лечения на некоторое время.

Наверное, ощущала потребность наконец разобраться в собственных чувствах. В наших отношениях, окончательно зашедших в тупик и медленно подыхающих там, в бессмысленных попытках пробить кирпичную стену непонимания, вместо того, чтобы выйти обратно, на прямую дорогу в будущее.

То место, что мне хотелось называть своим домом даже в те два года питерской ссылки, встретило меня холодом и отрешённостью. Его квартира перестала быть надёжным убежищем, спасительным гротом, где удавалось спрятаться и переждать любую бурю. Она превратилась в склеп, пугающий и мрачный, отталкивающий и чужой.

И Кирилл казался мне точно таким же. Далёким. Холодным. Чужим.

А был ли он вообще когда-нибудь моим?

– Почему ты не сказал мне, что ходил в клинику? – с этим вопросом я как-то дожила до утра. Провела с ним очередной вязко-липкий вечер, сдержала при себе во время спонтанного, быстрого, отчаянно-беспомощного секса в душевой, проспала несколько часов до рассвета, протащив за собой по веренице кошмарных сновидений.

Не знаю, что именно я рассчитывала увидеть в его взгляде. Но точно не ту ярость, что полыхнула огнём по кедровым ветвям глаз и перелилась через край кружки, в которую он наливал себе кофе.

Пёс крутился под ногами и жалобно скулил, безошибочно учуяв наше настроение. Мне и самой мерещился резкий запах чего-то кислого, противно-тошнотворного, протухшего – наверное, так и должна ощущаться истёкшая по сроку годности любовь, так и не успевшая стать использованной по назначению.

– Ты снова всё за всех решил, так ведь? – его молчание было громким, слишком громким; закладывало уши и било по нервам во сто крат сильнее, чем самый пронзительный крик.

А после – звук бьющегося стекла, когда он просто швырнул в раковину свою кружку, облокотился ладонями на стол, нависая надо мной, и наконец перестал прятать мрачный взгляд, своей тьмой способный затянуть даже солнечный свет.

– Я не хочу обрекать тебя на это. Разве не понятно?! – лучше бы меня оцарапало, порезало, искромсало повышенным голосом, потому что тот, – низкий, тихий, болезненно осипший, – заставлял чувствовать себя так, будто мне заживо сдирали кожу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю