Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)
Но сегодня его рядом нет. Осталось только тело, заторможенное и выполняющее свои функции на чистом автоматизме. Заедающее, зависающее, напрочь лишённое не только жизни, но и той едкой, пугающей своим холодом, манящей тьмы.
– Кирилл… – сама не знаю, зачем окликаю его. Наверное, просто не могу выдерживать этот стеклянный, пустой взгляд, направленный сквозь себя. Не могу выносить то, насколько слабой и беспомощной меня делает его потерянный, отсутствующий вид.
Не могу видеть его таким и делать вид, что всё нормально, что мне безразлично.
Мне бы хотелось узнать, о чём он думает. Какие именно мысли, чувства гложут его так сильно, выедают изнутри до пустой и бледной оболочки. Какие воспоминания просыпаются от долгого сна и вылезают наружу, как черти из преисподней, и пускаются в дикую, завораживающую пляску, попадая в которую уже невозможно будет выбраться и не сойти с ума. Какие желания, – отчаянные, бесчеловечные, невозможные, – испытывает он именно в этот день.
Третье мая. Ровно десять лет со смерти его матери. С того утра, когда он перестал улыбаться, и внутри него будто окончательно сломалось что-то истиравшееся, истончавшееся годами мучительного ожидания этого момента.
Я помню каждое его движение, каждое редко оброненное в то время слово. Как он курил всю ночь напролёт перед похоронами, как дрожали его пальцы на кладбище, как сипло звучал голос, остановивший меня на размытой после дождя дорожке между могилами простым «побудь здесь», пока все немногочисленные присутствующие стремительно удалялись на поминки в нашу квартиру.
С тех пор ничего не изменилось. Увы, совсем ничего.
Я ничего не могу тебе дать, Кирилл. Ни спасения, ни забвения от твоей боли.
– Поехали, – говорит он решительно, закрывая ноутбук и резко поднимаясь со своего места.
– Куда? – всё же спрашиваю растерянно, хотя никакого смысла в этом вопросе нет, ведь я уже до противного послушно семеню вслед за ним в коридор.
– Куда-нибудь. Просто поехали.
По квартире он мечется быстро и хаотично. Скрывается на несколько минут в гостиной, откуда доносятся только звуки почти яростно выдвигаемых ящиков и громко хлопающих дверец, потом юркает в спальню, по пути распихивая что-то по карманам своих джинс – мне удаётся мельком заметить только небольшую заламинированную карточку бледно-розового цвета, очень похожую внешне на документ от машины.
Из спальни он возвращается с двумя одинаковыми на вид серыми свитерами, один из которых, судя по всему, предназначается именно для меня, но стоит мне отлипнуть от стены и потянуться к нему руками, как Кирилл машет головой и отстраняется на пару шагов, снимает с вешалки мой плащ и протягивает его, ничего не говоря.
Странно, но мои пальцы не начинают дрожать. Только сильно вцепляются в ткань плаща, вдруг кажущуюся совсем скользкой, как только что выловленная из воды рыба. А взгляд старательно бегает по светлым стенам и тёмной мебели, по волокнам дерева на полу и чётким геометрическим фигурам светильников, но всё равно возвращается к чёртовым свитерам в его руке, под которыми у меня поистине рентгеновским зрением получается разглядеть очертания пистолета.
– Так будет безопаснее, – поясняет, когда перед нами уже раздвигаются двери лифта, и мне остаётся только кивнуть в ответ. Я даже благодарна ему за то, что обходится без лживого «тебе нечего бояться», банального «просто доверься мне», или смешного до икоты «всё будет хорошо».
Мы просто по пояс в дерьме, и с каждым следующим движением можем нырнуть туда уже с головой. Нет смысла тешить себя иллюзиями или надеяться на чудо.
Ты же помнишь, да, Маша? Всё будет становиться только хуже. Хуже, хуже и хуже, пока ты не окажешься прямиком в аду.
– Ты применял его когда-нибудь? – нерешительность собственного голоса кажется такой раздражающей, назойливой, как тонкий и противный скрип шестерёнок в ранее идеально работавшем механизме.
– Да.
– Против человека?
– Да, – киваю одновременно с его тихим согласием, словно уже заранее знала, каким будет ответ. Наверное, и правда знала.
Брось этот детский сад, Маша. Если Паша со своими друзьями проламывали людям головы за десяток тысяч рублей, то чего ты ждала в мире, где крутятся миллионы долларов?
– Я никого не убивал, – добавляет он с какой-то нездоровой, неестественной, кривой усмешкой и осекается, отворачивается от меня, упирается взглядом в двери лифта, снова разъезжающиеся на подземной парковке. – Не так.
Мои смутные предположения оказываются верными, и мы уверенно минуем уже знакомую мне синюю Панамеру и садимся в чёрный Кайен, покрытый слоем пыли и грязи, с мелкими белыми царапинами вдоль левого крыла. Оттого ещё более контрастно в сравнении с неряшливым внешним видом смотрится салон, встречающий нас идеальной чистотой и ярко выраженным запахом ещё новой машины.
В голову сразу лезет то утро, когда около общежития меня поджидал Паша. И хочется, до одури чего-то хочется: то ли развернуться сейчас и прямо спросить, зачем нужна была эта чёртова очная ставка, то ли со всей поднимающейся в животе и груди, подкрадывающейся к горлу обидой ударить Кирилла наотмашь, сильно, чтобы на щеке снова горел красный след моей ладони, как неделей раньше в купе поезда. То ли просто открыть эту долбанную, отделанную шикарной двухцветной кожей дверь машины, и выскочить прочь с очередным пожеланием для него отправиться нахер и отстать от меня.
Выдыхаю резко и быстро, через нос, плотно сжимаю губы и ещё крепче – свои пальцы на ручке двери, останавливая себя от необдуманных поступков. Самый главный принцип всей моей жизни – это молчать. Молчать, молчать и молчать, гасить, давить, держать внутри невыплаканные слёзы, невысказанную правду, невыстраданную боль.
– Маш, – зовёт он тихо, отрываясь от открытого на телефоне навигатора, и смотрит прямо на меня. С понимаем. С немым вопросом. С чем-то таким, что вплетается шёлковыми лентами прямиком под мою кожу и безостановочно тянет к нему.
– Ничего, – качаю головой, еле проглатывая вставший в горле ком, – поехали?
Утром праздничного дня дороги в столице почти пустые, и за пределы города мы выбираемся очень быстро. Мельтешение серых и коричневых коробков домов сменяется на одну широкую и длинную зелёную полосу между серой линией асфальта и голубым полотном неба, в которые я даже не пытаюсь вглядываться, полностью погрузившись в свои воспоминания.
Похороны моих родителей. Оторопь, шок, ощущение затянувшегося сна, который должен вот-вот прерваться. Слёзы Ксюши и слёзы бабушки, перешёптывания собравшихся людей – кажется, там была половина города, все работники завода. И лежащая прямо на земле женщина, истошно орущая, трясущаяся и рвавшая на себе волосы, смотревшая на нас обезумевшими, блестящими от ненависти глазами.
«Век вам слёзы лить!»
Похороны матери Кирилла. Чувство, будто все органы свернули огромным узлом, который никак не ослабевал, напротив – стягивался ещё сильнее с каждым взглядом, что я бросала на него, специально держась на расстоянии. Потому что знала: у меня не будет слов утешения и соболезнования подобно тем, что так естественно и бурно лились из окружающих людей. Мне, конечно, было жаль, но… Это ведь должно было случиться?
Бабушка с Ксюшей так и ушли вперёд вместе с несколькими соседями Зайцевых, кто пришёл помянуть их дочь в последний путь, а о самом Кирилле вообще словно забыли. Поэтому до дома мы с ним шли только вдвоём, в полной тишине, и он держал меня за руку, хотя мне категорически этого не хотелось. Я собиралась вырвать свою ладонь, возмутиться, напомнить, что не давала никому права просто так, без спроса, трогать меня. Тем более ему.
Сама не знаю, откуда в мыслях взялось это странное, испуганное, дрожащее от волнения «тем более ему». Но именно оно стучало молоточками, звенело колоколами, хрустело разлетающейся из-под ног щебёнкой, хлюпало маленькими лужицами грязи у нас по пути. И я ничего не сказала. Ничего не сделала. Только замерла на мгновение в коридоре нашей квартиры, когда он выпустил мою руку с тихим «спасибо», и тотчас сбежала к себе в комнату.
Прохладные пальцы вскользь касаются щеки, заставляя меня повернуться и взглянуть на него, внешне полностью сосредоточенного на дороге.
– Просто скажи. То, что хочешь, – произносит он спокойно, со слегка раздражающими покровительственными нотками, разыгрывая роль умудрённого опытом учителя перед импульсивным, несмышлёным учеником.
– С чего ты взял, что я хочу что-то сказать? – пожимаю плечами и криво улыбаюсь, и только воровато избегающий его лица взгляд выдаёт меня с поличным.
Что происходит с нами, Кирилл? И что я буду делать, когда это закончится?
– У тебя ведь есть вопросы, Маша, – на этот раз он уже не скрывает насмешки, начинает улыбаться одними уголками губ, – задай их мне. Обещаю, что ни на мгновение не подумаю о том, что тебе действительно может быть интересно что-то, касающееся меня.
Морщусь, передёргиваю плечами и скрещиваю руки на груди, по инерции закрываюсь от него так, как только могу, когда между нами лишь узкая панель коробки передач и расстояние в десять лет взаимной обиды.
Тебе больше не тринадцать, Маша. Ты можешь признать, что чувствуешь на самом деле.
Признаться в этом хотя бы самой себе.
– Откуда это? – то ли поглаживая, то ли прощупывая провожу кончиками пальцев по алой борозде шрама, следуя вверх, от запястья к локтю, хотя давно уже выучила наизусть каждую его неровность не только на вид, но и на ощупь. И вздрагиваю, замираю, пугаюсь, наблюдая за тем, как следом за моими прикосновениями по его коже стремительно бегут мурашки, приподнимая тёмные волоски.
Как же так, Кирилл? Зачем ты валишься в эту яму вместе со мной?
– Разбил стеклянную стенку в душевой. Ещё в прошлой квартире, – его низкий голос застаёт меня врасплох, настигает раньше, чем я успеваю убрать руку, а теперь сделать это кажется не то, чтобы грубым или странным, а просто неправильным. Невозможным. Как отказаться от того, чего отчаянно, до безумия желал много лет подряд. – Один из осколков задел вену, была большая кровопотеря, пришлось лежать в больнице. Поэтому официальная версия, – в первую очередь для отца, – что я разбился на машине.
– У тебя были бы с ним проблемы?
– У меня с ним всегда проблемы, – злобно выплёвывает он и сильнее сжимает ладони на руле, так, что я уже совсем не уверена, хочу ли на самом деле слышать правду. Потому что она заставляет чувствовать, а мне еле удаётся выдерживать собственные зашкаливающие в последние дни эмоции, чтобы теперь суметь как-то справиться ещё и с бурлящими в нём. – Что может быть хуже, чем огромная власть в руках эгоцентричного самодура, который принимает решения исключительно посредством своего веского «хочу»?
– И почему же ты… – приходится сделать паузу, чтобы набраться смелости говорить открыто о том, о чём большинство людей не стало бы говорить вовсе. Согласно навигатору Кирилл сворачивает с шоссе на небольшую асфальтированную дорогу, уходящую вглубь леса, и это помогает мне выиграть необходимое время и скрыть от него свой страх. – До сих пор не избавился от него?
Знаю, что он смотрит. Чувствую лесную прохладу, идущую по коже, терпкий и кружащий голову запах кедра, в котором хочется спрятаться целиком и утонуть, жадно наглотавшись горечи; отчётливо слышу тяжёлое, громкое дыхание, что ходит в ветреный день между приткнувшимися друг к другу вплотную хвойными стволами-иглами, устремляющимися ввысь и прознающими небо насквозь.
– Это не так просто сделать. Он ничего не смыслит в том бизнесе, что оставил после себя дед, зато преуспел в связях с людьми, максимально приближенными к высшим чинам. Говоря очень корректно – полез в политику.
– А говоря максимально открыто?
– Он в мафии, – вместо того, чтобы зажмуриться от страха, я как и в детстве широко раскрываю глаза и дышу глубоко, пока настолько необходимый мне воздух просто не закончился. – Вхож в круг настолько высокопоставленных лиц, что даже Глеб с его немалыми связями в органах не может выяснить, что именно это за организация и чем занимается. Мы смогли узнать только несколько имён: один из руководящих лиц в налоговой, два депутата гос думы, пара крупных бизнесменов из совсем несвязанных друг с другом с первого взгляда отраслей.
– Ты боишься их мести? – захваченные им из квартиры свитера лежат у меня на коленях и оказываются очень кстати: тереблю их пальцами, перебираю объёмные и плотные шерстяные нити фигурной вязки одну за другой. То, что он непременно заметит моё волнение, становится уже неважным, несущественным, остаётся в той реальности, где основной частью моих переживаний было не показать перед ним свою слабость.
Машину потряхивает на ухабах обычной просёлочной дороги, изрядно заросшей высокой и бледной травой, но у меня возникает стойкое ощущение, что это сама земля дрожит и трескается, разверзается, расходится прямо передо мной, и разлом этот, уходящий вглубь до самого ядра, пышет адским жаром и становится всё больше, шире, отделяя меня от прежней жизни.
Есть последний шанс разогнаться и перепрыгнуть через него, вернуться в рутину привычной скучной работы, периодически возникающих денежных проблем, раздражающей толпы в пиковые часы метро и на самом деле давно уже потерявших смысл обещаний самой себе, что потом станет легче. Можно попробовать зацепиться за гнетущую серость своего прежнего существования, от которого с каждым годом всё чаще хотелось сбежать хоть куда-нибудь.
И я остаюсь. Разрешаю себе чувствовать всепоглощающий ужас, скрывать за суетливыми движениями дрожь в руках, кусать губы, в то время, как весь мой привычный мир стремительно отдаляется, становясь лишь бледной, ничего не значащей точкой на горизонте. Позади меня теперь только зияющая пустота, а впереди – неопределённость, страх и скорое забвение. Липкое ощущение холодного пота, выступающего на спине, когда перед выходом из дома нужно обязательно брать с собой пистолет.
Но я остаюсь. С ним.
Хотя уверена, что буду жалеть об этом не меньше, чем все прежние годы жалела о своём побеге. Может, останься я тогда, доверься ему, признайся себе в неправильных желаниях – и всё сложилось бы совсем иначе?
– Не в мести дело, – качает он головой и, оглядываясь по сторонам, останавливает машину прямо среди широкого поля, уходящего вниз, к реке, игривые хвостики которой виднеются вдали. – Маша, – мне приходится отозваться и всё же развернуться прямо к нему, с немым вызовом отвечать на прямой и пристальный взгляд тёмных глаз, поглаживающих моё лицо своим мрачным холодом.
Смотри же, Кирилл. Я уязвима. Испугана. Ничтожна.
Смотри. Оценивай. Сравнивай. И скажи мне, зачем тебе это нужно? Зачем тебе я?
– Маша, – ещё раз выдыхает он особенно хрипло, тихо, как будто вообще не шевеля губами, и тянется ко мне ладонью, которую следовало бы яростно отбросить в сторону, отшвырнуть от себя, ударить; увернуться от прикосновения к своей щеке его пальцев, обманчиво-прохладных, но оставляющих линии зудящих ожогов, сплошь покрывающих мою кожу от скулы до подбородка. Самое время рассмеяться и заметить, что такие жесты срабатывают только в чёртовых фильмах, где достаточно одного пронзительно взгляда глаза в глаза, где можно поддаться эмоциям и напрочь забыть о том, что твоя жизнь висит на волоске.
А моя уже и не висит вовсе: давно сорвалась и оседает вниз медленно, как крутящееся в воздухе пёрышко, но неотвратимо.
Оттого особенно смешно, что к его руке я тянусь сама. Льну, как дворовая собачонка, впервые приласканная кем-то, а не получившая пинок под рёбра и брезгливое «пошла отсюда». И это так противно. Я сама себе противна до безобразия, и спешно прикрываю веки, лишь бы не увидеть в его взгляде, в выражении аристократически-точёного лица отражение того, что рвёт меня на части изнутри.
– Там есть своя иерархия. Чёткое распределение должностей со своей сферой ответсвенности. Это не клуб по интересам, а скорее амбициозная и опасная работа, откуда невозможно уволиться по собственному желанию. И если один элемент отлаженной десятилетиями пищевой цепочки вдруг выбывает, то…
– На его место должен встать кто-то другой, – шепчу, так и не открывая глаз, пока подушечка его большого пальца поглаживает уголок моих губ.
– Да. В этом и заключается главная проблема. Мы не знаем, что он там делает. Не знаем, что те люди могут потребовать взамен. Но нет сомнений, что никто не позволит какой-то рядовой пешке встать у руля огромной компании, стратегически важной для всего государства. Им плевать, какая у меня фамилия, чья кровь течёт во мне. Потому что по факту я – пшик, пустышка, просто ответственный исполнитель и неплохой руководитель, не имеющий никакой ценности и настоящей власти.
– Это так и есть?
– Не совсем, – уклончиво отвечает он, задумываясь ненадолго. – Пойдём, я постараюсь обьяснить тебе настоящее положение дел.
Мы спускаемся ближе к реке, пробираясь через заросли высоких и прилипчивых сорняков, то и дело обвивающихся вокруг ног и старающихся остановить нас. Влажная трава неприятно хлещет по пальцам, и я втягиваю их в рукава его свитера, опрометчиво надетого мною вместо своего плаща.
Просто так – спокойнее. И мне в самом деле становится плевать, что он поймёт, как сильно я зациклена на всём, связанном с ним.
Небо затягивается плотными облаками, напоминающими грязный снег, с серо-коричневыми прожилками в толще белого цвета, предвещающими скорый дождь. Кажется, за последние пару недель солнце вообще ни разу не показывалось над столицей, полностью уступив своё место угрюмым грозовым тучам.
Кирилл чуть приминает траву у пологого берега и садится прямо на неё, как и в молодости не заботясь о том, что одежда промокнет или запачкается. А я сажусь рядом, в точности повторяю его позу, только лишь согнутые колени прижимаю вплотную к груди, обхватываю руками и кладу на них подбородок, устремляя задумчивый взгляд на беспокойную рябь, идущую по воде с порывами ветра.
– У меня, как такового, действительно мало влияния. Я просто руковожу компанией, которая мне даже не принадлежит: доподлинно известно, что есть документ, согласно которому в случае смерти отца она может перейти к ближайшим партнёрам, вроде того же Байрамова, если совет директоров посчитает, что мне не под силу будет самому с ней управиться. Другой вариант, про который уже несколько раз поднимали речь, это насильственный переход под власть государства. Чтобы избежать всего этого, мне необходимо зарекомендовать себя, но… кто бы мне позволил.
– Отец?
– Да. Он мягко и ненавязчиво ограничивает все возможности приобрести хоть какую-то власть. Даже в дела нашей компании постоянно агрессивно вмешивается, срывает важные контракты, сворачивает новые проекты. Просто, чтобы напомнить всем, что именно он там главный.
– Он думает, что задержится на этом свете дольше положенного срока? Или надеется утащить свой бизнес, статус и деньги с собой в могилу?
– Вряд ли он всерьёз задумывается о таких сложных материях, Маша, – усмехается он и прислоняется своим плечом к моему, незаметно и ловко придвигается чуть ближе, а в пальцах уже крутит сорванную когда-то травинку с пушистыми кисточками соцветий на конце. – Хочет взять от жизни максимум. Ему всего-то сорок три, при этом куча денег, устойчивая нервная система и хорошая генетика – деду было восемьдесят два, и он абсолютно не собирался умирать без посторонней помощи.
Смотрю на него исподтишка, украдкой, раздумывая над тем, как много черт от столь ненавистного ему человека при этом унаследовал сам Кирилл? Можно сколько угодно презирать и ненавидеть своего отца, можно долго держаться за воспитание доброй и наивной матери. Но можно ли навсегда запереть в своей душе тот мрак, что живёт и разрастается там изо дня в день?
Всё, что мне довелось слышать и знать об Андрее Войцеховском, укладывалось всего в несколько ёмких и точных характеристик. Жёсткий. Бескомпромиссный. Эгоистичный. Властный. И одновременно с тем чудесным образом умеющий располагать к себе людей.
Что ж, Кирилл точно уступает ему в последнем пункте. И мало чем отличается по всем остальным, кроме как тяжёлым обременением хоть какими-то расплывчатыми понятиями о морали и честности.
– И тем не менее, ты смог каким-то образом добиться своего лакомого кусочка власти, не так ли? – вдалеке раздаётся глухой раскат грома, и мне остаётся только сжимать пальцы в кулаки и молиться, чтобы дождь не успел добраться до нас раньше, чем закончится этот разговор. Потому что он нужен именно сейчас, срочно, без остановки и передышки, чтобы больше не растягивать собственную безысходность и беспомощность на часы, дни, недели.
Мне необходимо сложить полную картинку настоящего мира Кирилла Войцеховского в своей голове. Узнать его полностью, по-настоящему, как не решилась сделать это много лет назад. Чтобы понять, что делать дальше.
Чтобы принять его жизнь, раз не научилась жить своей собственной.
– Смог. Отец же и помог, сам о том не подозревая. Нанял мне нянечку, чтобы приглядывать и наставлять бестолкового сына в крутой столичной жизни. И Глеб выполнял всё требовавшееся от него на отлично, доносил отцу о каждом моём шаге и каждом сказанном слове. Надо бы спросить у него, с чего он вообще вдруг передумал, – хмыкает он и с плохо скрываемым раздражением отбрасывает от себя смятую и истрёпанную травинку. – Вёл я себя тогда, как мудак. Многим хуже, чем в нашу с тобой старую встречу. Но мы с ним как-то нашли общий язык и общие интересы. У него были небольшие, но всё же связи, умение втираться в доверие и возможность действовать без постоянного присмотра свыше. А у меня были деньги, которыми отец делился особенно щедро, наверняка надеясь, что я буду слишком занят тусовками, чтобы лезть в серьёзные дела.
– Значит, Глеб выступает подставным королём, пока на самом деле правит всем стоящий за его спиной серый кардинал, – улыбка касается моих губ без спроса, но с наглой решительностью, ласково обводит уголки прохладными и слегка шероховатыми на ощупь подушечками пальцев, точь-в-точь повторяя странную ласку Кирилла.
Я ничуть не удивлена. Среди плотно сплетённого клубка эмоций выделяются яркими красками только совсем неуместные восторг и гордость за него. За то, что не поддался возможности прожить красивую и бурную жизнь за чужой счёт, не оставил свои цели и мечты, нашёл способ выкрутиться из той ситуации, в которой другие бы опустили руки, получив достойное оправдание собственного бездействия. За то, что он оказался именно таким, каким мне хотелось его видеть – хоть признаться в этом мешала непомерная гордыня.
– Зря ты так, – его улыбка догоняет мою так же быстро, как у него самого из раза в раз выходит догонять меня. – Глеб на самом деле добился очень многого.
– Даже заслужил эксклюзивное право лично передавать тебе послания от Валайтиса?
– И это тоже, – его смех низкий, чуть хрипловатый, оседает внутри меня странной, щекочущей дрожью в животе и жаром в груди, от которого я пытаюсь избавиться, глубже загоняя в себя прохладный и как будто уже влажный от скорого дождя воздух.
– Что он от тебя хочет?
– Чтобы узнать об этом, нужно всё же с ним поговорить. А у нас с этим пока что не складывается, – он пожимает плечами и продолжает улыбаться, развернувшись вполоборота ко мне и тем самым окончательно выбивая из привычного равновесия.
Небо затягивается тёмным смогом низко висящих туч, заслоняющих и без того тусклое, слабое весеннее солнце, отчего все цвета окружающей природы вдруг становятся насыщенней, контрастней. Выделяется каждая ярко-зелёная, заострённая на конце травинка, светятся невинной белизной лепестки скромных полевых цветов, мерцает глубокой синевой вода в реке, с ритмичными всплесками проносящаяся мимо нас. И его улыбка – искренняя и непосредственная, совсем ребяческая, – так и притягивает мой взгляд, владеет им всецело, безгранично, завораживает своей красотой.
Сердце рвётся, рвётся изнутри, пропускает сквозь себя кровавые ростки тоски, обвивающей нежные и хрупкие бутоны привязанности, жалости, доверия, что так и не загнулись во мне за все эти годы.
А теперь мне больно. Просто невыносимо, необъяснимо больно.
Я не смогу быть такой, Кирилл, не смогу! Я пуста, выжжена, вырвана с корнем. Во мне не осталось ничего настоящего, тёплого, живого.
Чем быстрее он поймёт, что нам больше не по пути, тем проще будет обоим, не так ли?
– Почему же ты не хочешь с ним встречаться?
– Несложно догадаться, о чём именно Валайтис будет вести разговор. Я знаю, что отец играет не за его команду. А в политике такого уровня понятие «не за него» равноценно «против него». Отказаться от сотрудничества с Валайтисом станет слишком опрометчивым и недальновидным поступком, учитывая нынешнее распределение сил. Согласиться – значит оказаться под перекрёстным огнём двух противоборствующих группировок и ступить на ту территорию, откуда нет обратной дороги. Даже из царства Аида можно было выбраться хитростью и смекалкой, а из войны за власть выйти невозможно.
– Разве не этого ты хотел? – прикусываю губу, собираюсь с мыслями, набираюсь смелости, чтобы как по заказу озвучить именно то, чего наверняка добивался Глеб, специально упоминая при мне Валайтиса. – Он сможет помочь тебе сохранить при себе компанию и при этом окончательно разобраться с отцом. Получить именно то, о чём ты мечтал последние десять лет. Я не вижу реальных причин, чтобы теперь отказываться от этого.
– Не видишь? – переспрашивает Кирилл будто бы удивлённо, немного растерянно, и задумчиво оглядывается по сторонам. – Ты в упор не замечаешь того, Ма-шень-ка, что стоит у меня прямо перед глазами, застилая собой весь мир.
Я теряюсь от его слов, странных и пронизанных совсем другой откровенностью, той, что вырывается хаотичными толчками прямиком из сердца. Теряюсь от грубой, болезненной ухмылки, в которой искривляются чётко очерченные губы, и от того, как уверенно он пересаживается мне за спину и прижимает вплотную к себе, больше не спрашивая разрешения и не дожидаясь, когда я решусь, отчаюсь, захочу этого сама.
А я хочу, хочу, так сильно хочу!
Руками уверенно сжимает мои плечи, сдавливает их длинными, сильными пальцами, пробирающимися сквозь свитер и блузку, врастающими прямиком в кожу, пронзающими тело железными спицами, не позволяющими пошевелиться. Лбом прислоняется к затылку, и горячим дыханием щекочет шею. Согревает. Обжигает.
Аккуратно ступает по размытой и скользкой, узкой тропинке между заботой и болью.
– Месть уже давно перестала быть моей заветной мечтой. Главное, чего я хочу сейчас, Маша, это размеренной и спокойной жизни для нас. Без страха и ожидания очередных проблем. Без разборок и постоянной борьбы за власть. Пусть даже без огромных денег и высокого статуса. Я не могу влезть в это всё и тем самым поставить тебя под удар, понимаешь? – он переходит на шёпот, прижимается губами к выемке прямо под мочкой, а руками обхватывает меня, обнимает, стискивает до ноющей боли в рёбрах, ни в какое сравнение не идущей с той болью, что расползается кровяными кляксами прямо под ними.
Не говори мне такое, Кирилл! Не смей так со мной поступать, не надо, умоляю!
Выворачиваюсь резко и быстро, еле-еле вырываюсь из его хватки, прикладываю все имеющиеся силы на то, чтобы попытаться оттолкнуть от себя то, что оказываюсь не готова принять. Слишком рано, слишком сильно, слишком честно, слишком, слишком… Всё чересчур, за пределами и нормами, выше облаков, выше всех звёзд, на которые разрываются сейчас мои внутренности, складываясь в новые галактики.
Я сбрасываю с себя его руки и отстраняюсь от тёплых губ, разворачиваюсь и толкаю ладонями прямо в грудь, выплёскивая всю ярость и почти опрокидывая его на землю. Набираю полные лёгкие воздуха, надеясь унять это жжение, эту острую, никак не ослабевающую боль; закрываю глаза, чтобы не видеть этот проклятый тёмный, выворачивающий меня наизнанку взгляд, затягивающий в глубины изумрудно-зелёного омута и гипнотизирующий отблесками серебра и бронзы.
А потом падаю прямо перед ним, падаю на него, падаю к нему в объятия.
Я вся где-то там, лицом в изгибе его горячей шеи, пальцами в копне густых и жестких волос, ногтями в каменной твёрдости напряжённого плеча, всем телом в коконе уютного тепла, кажущегося спасительным, необходимым. Я вся где-то там, целиком и полностью в нём.
– Иди нахрен, Кирилл. Иди ты нахрен со своими желаниями. Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! Думаешь, можно вот так просто объявиться спустя ебаные десять лет и… и… да ты хоть знаешь, что я… – горло сводит судорогой, и я задыхаюсь, хриплю, пытаюсь выхватить широко раскрытым ртом хоть мизерную каплю воздуха.
– Не знаю, я не знаю, Маша. Расскажи мне, – говорит настойчиво, говорит спокойно, говорит громко, еле ощутимо покачивая меня из стороны в сторону, баюкая, как маленькую.
Я не маленькая, не маленькая! Я больше не ребёнок, я выросла, я смогла пережить всё то, от чего хотелось умереть.
Смогу пережить и это.
– Скажи мне, Маша. Выкрикни мне это прямо в лицо, чтобы я наконец узнал. Чтобы я понял.
– Нет, нет, – судорожно шевелю губами, не понимая, произношу ли это вслух или твержу на повторе только в своей голове.
– Давай же, кричи, – водит пальцами по моей шее, сжимает волосы на затылке в кулак и с силой оттягивает их, грубо отрывая от себя моё лицо и всматриваясь в него требовательно, властно. Меня трясёт, снова душит – теперь уже слезами, любой ценой пытающимися задержаться в разваливающемся, распадающемся, рассыпающемся теле, и дальше травить его своим солёным ядом.
– Нет, нет, я не хочу, нет.
– Кричи, кричи, ну же, Ма-шень-ка, – гладит, трогает моё тело, прихватывает, пощипывает пальцами редкие участки оголённой кожи до острой и жгучей боли, до ярко-розовых пятен обиды, сдавливающей горло ещё сильнее, распирающей изнутри с бешеной силой, грозящей вот-вот просто разорвать меня в клочья. – Тебе нужно это. Давай же, кричи, кричи.
– Нет, нет, – у меня не получается вырваться от него, не получается снова отпихнуть от себя, не получается даже ударить как следует: лишь скрести пальцами по плечам, упираться ладонями в грудь и мотать головой, ощущая приближение чего-то страшного, ужасающего своей мощью, подчиняющей себе моё тело.
– Кричи! – он встряхивает меня, как тряпичную куклу, и с губ срывается один короткий, неуверенный вскрик. Он встряхивает меня, как безжизненный шмат мяса, и по щеке скатывается первая, одинокая, вымученная слеза. – Ещё, Маша, ещё. Кричи, кричи, кричи!
И я кричу. В полную силу, до хрипоты, до напрочь сорванного голоса.
Дикий, нечеловеческий крик вырывается сразу из вскрытой, беспощадно выпотрошенной им груди и разносится по бескрайним полям, тонет во взволнованно дрожащей реке, петляет по лесу, бьёт громовыми раскатами прямиком в хмурое небо и улетает с порывами ветра туда, где он на самом деле родился.
