Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)
– Маш, может всё же пойдёшь с нами? – предложил он ненавязчиво, спокойно, словно и не хотел этого вовсе. Может быть, и не хотел? Тогда моё решение становилось ещё более правильным, самым приемлемым для нас обоих.
– Не могу, – упрямо повторила я и попыталась улизнуть к себе в комнату, но оказалась бесцеремонно схвачена им и прижата спиной к его груди, почему-то вздымавшейся сильно и судорожно, рвано. В нос ударил горьковатый, резкий запах дешёвых сигарет, от которого, – именно, только от него! – у меня вмиг перехватило дыхание.
Он обнимал меня за плечи. Пальцами крепко, до треска стискивал рукава футболки, а носом упирался прямо в затылок, вдыхая громко, шумно, слишком обречённо, чтобы удалось списать всё на игру воображения.
– Очень жаль, Маша. Так тяжело на целый день раньше лишиться единственного, чего мне по-настоящему будет не хватать, – его горячий, хриплый шёпот прожигал кожу под ухом насквозь и я чувствовала, как шею сжимало болезненным спазмом, как невозможно становилось вдохнуть в себя воздух, как жгло всё внутри, доводя до агонии. Это больше не паника, нет. Это что-то другое.
Всё, чем я пыталась жить, оказалось чем-то другим.
Страшным. Неизлечимым. Смертельным.
– Мне ещё много читать, – кое-как произнесла я сквозь предательскую дрожь, охватившую тело целиком, и вывернулась из кольца его худых и длинных рук, не встретив никакого сопротивления. Только ноги всё равно не слушались, делали мизерные, медленные шаги, словно хотели навсегда остаться на том самом месте, в полутёмном узком коридоре, между стареньким трюмо с заляпанным зеркалом и чужим теплом, в котором я на самом деле так сильно нуждалась.
– Очень, очень много, Маша. Советую тебе начать читать как можно скорее, – с болезненной усмешкой прошептал Кирилл за моей спиной и тем самым словно с силой подтолкнул меня вперёд, прямиком к нашей с Ксюшей спальне.
Стопка учебников лежала на углу стола, уже не такая ровная и аккуратная, как в начале лета: слишком часто я вырывала эти книги из цепких пальцев Зайцева, настойчиво желавшего как прежде позаниматься вечерами, а потом со злости швыряла их обратно, от необъяснимой досады не желая к ним больше прикасаться.
Но теперь – хотелось. С тоской, разливающейся в груди сильным ядом, с предчувствием надвигающейся беды, с непонятным предвкушением того, что вынести будет не под силу.
Я раскрыла первую книгу, перевернула несколько страниц. Ещё и ещё, от резких неосторожных движений тут же порезав себе палец. Руки так дрожали, что у меня не получалось ухватиться на шершавые уголки страниц, и я просто взялась за обложку и начала трясти книгу.
Одну. Вторую. Третью.
Все до последней.
Цветы кружились в воздухе и оседали на пол, усеивая его сплошным пёстрым ковром. Они прорастали и стремились вверх, тянулись к потолку упругими и хрупкими бутонами, нежными и яркими лепестками, чуть побледневшими или потемневшими листьями. Они росли, росли, росли надо мной, оборачиваясь цветущим летним лугом, раскинувшимся прямо под моими ногами.
Только не они росли, а я падала, вновь разбивая себе колени. Растерянно трогала пальцами собственные щёки, не в силах поверить, что по ним так стремительно стекают солёные капли, пропитывая футболку насквозь и капая на сухие, беспомощные стебельки.
Хрупкие. Но всё равно красивые.
Я обхватывала себя руками, раскачивалась из стороны в сторону и плакала навзрыд. Оплакивала правду, к которой шла так долго, и которая наконец стала очевидной.
Это не привязанность. Это не жалость. Это не доверие.
Это…
Комментарий к Глава 7.
Итак, история прошлого почти окончена – мы вернёмся в неё ещё лишь единожды и не в следующей главе.
А так как вся следующая глава посвящена настоящему, я могу поделить её на две части, чтобы быстрее выложить продолжение. Но это только в том случае, если у вас будут подобные пожелания.
Кстати, высказаться на тот счёт, что это попахивает наглым шантажом и выклянчиваниекомментарием, вы можете так же в отзывах))
И пожалуйста, не забывайте о кнопочках «мне нравится» и «жду продолжения». Их нажатие очень радует меня, а радость стимулирует работу над продолжением.
До скорой встречи!
========== Часть II. Точка пересечения. Глава 8. ==========
Я равнодушно смотрю в окно, за которым с каждым следующим часом дороги появляется всё больше ярко-зелёных пятен. В Москве природа только начинает оживать, а здесь весна уже давно в своих правах и не спешит сопротивляться нагло подминающему её под себя лету.
Я прикрываю глаза и слушаю равномерный гул колёс, впадая в своеобразный транс и отключаясь и от реальности, и от собственных мыслей. Так может пройти вечность, а мне не надоест.
Я выхожу в коридор и упираюсь руками в поручень цвета слоновой кости, испещрённый тонкими чёрными трещинками. Пальцами легонько касаюсь тонкой, полупрозрачной шторки и сдвигаю её в сторону, чтобы лучше видеть маленькую речушку, которую мы пересекаем за одну минуту.
Я выражаю размеренность, проживаю обычный день обычного человека в обычном пути домой.
А тем временем душа моя варится в аду. Потому что он слишком близко, и нет ни единого шанса вырваться из этого капкана, куда я угодила по собственной дурости. Я могу сколько угодно поддерживать внешнее спокойствие, впустую тратить время, принципиально не замечать его – но насквозь пропитавшийся его запахом воздух по-настоящему убивает.
На каждой станции ноги несут меня на перрон, ладони обхватывают плечи в инстинктивно-успокаивающем жесте, лёгкие жжёт и печёт от свежего воздуха, который я силком заталкиваю в себя, повторяя, что мне нужно именно это, что это спасение, избавление, единственный доступный антидот от того яда, который проник в каждую клеточку моего тела непонятной дрожью.
Только взгляд всё рвётся в ту сторону, где под окнами синего вагона маячит высокая фигура с чёртовой раздражающей сигаретой, зажатой между длинных пальцев. Острый запах табачного дыма ползёт по разбитому асфальту прямо мне под ноги, поднимается на задние лапы и трётся своей пушистой мордой о моё лицо, не давая ни на секунду забыть о своём хозяине.
Вечером начинает накрапывать дождь, и плотные капли звонко бьются в окно, отбивая тревожный и нагнетающий ритм. Мне начинает казаться, что мы медленно сходим с ума: в многочасовой тишине, в одном замкнутом пространстве, принудительно связанные друг с другом обстоятельствами и обязательствами, которые давно бы следовало порвать.
Только гордость не позволяет признать, что это всё в тягость. Что за демонстративное равнодушие приходится платить искусанными губами, изодранными собственными ногтями ладонями и растерзанным в фарш сердцем.
Поезд громко скрипит колёсами, останавливаясь около маленького и ветхого с виду домика с гордой вывеской «вокзал». Противная морось превратилась в настоящий ливень, три старых фонаря отчаянно мигают в ночи, пытаясь справиться со стихией, а я как под гипнозом поднимаюсь и иду к выходу из купе. Потому что знаю, это – последняя остановка до нашей станции. Последняя возможность на несколько минут сбежать от необходимости делать вид, что я не хочу от него сбежать.
Дура, дура, дура.
Не успеваю и шага сделать на перроне, как оказываюсь мокрой насквозь. Меня знобит, и не к месту распущенные волосы облепляют лицо и шею, жадно впитывая в себя воду.
А он стоит на нижней ступеньке вагона и наблюдает за мной. В темноте почти ничего не различить, но я чувствую, как его взгляд щекочет и покалывает спину между лопатками, словно туда упирается еловая лапка. Ветер хлещет по лицу, вынуждая зажмуриться, в нос бьёт едкий запах топлива и пирожков, которые продают на вокзале, и резкое, острое, прошедшееся по влажной коже ударом тока желание вернуться обратно в поезд, – к нему, – окончательно отрезвляет.
Или наоборот – пьянит.
Мысли, движения, образы – всё настолько чёткое и контрастное, что меня начинает слегка подташнивать. Кажется, успеваю разглядеть каждую дождевую каплю, которая пролетает передо мной прежде, чем рассыпаться брызгами о землю.
– Маша, – оклик настолько тихий, что я не уверена, принадлежит ли он Кириллу или подброшен моим подсознанием. Но покорно разворачиваюсь и захожу в поезд, в последнее мгновение увернувшись от его внезапной попытки придержать меня за локоть.
Мутная пелена спала не только с глаз, но и высвободила возможность здраво мыслить. Анализировать. Оценивать.
Честно признаться себе, что мне нравится наша поездка. Нравится настолько охуенно-невыносимо сильно, что тело ноет от боли, раздираемое противоречием между разумом, кричащим «ненавижу» и… тем, о чём я пообещала никогда не думать.
В купе первым делом стягиваю с себя мокрую толстовку и швыряю на свободную верхнюю полку, даже не рассчитывая, что та успеет высохнуть до рассвета. Скручиваю ладонями волосы и вода, льющаяся с них, холодными тонкими струйками стекает по плечам, спине и груди, заливая и без того прилипшую к коже майку.
Зайцев наполовину загораживает собой единственный работающий внутри купе светильник, и приходится довольствоваться рассеянным оранжевым светом, ярким пятном отсвечивающим в окне. Эта полутьма мне по душе: в ней особенно удобно тайком разглядывать его и терпеть то, как открыто он разглядывает меня.
Ему самому словно плевать на то, как промокшая белая футболка облепляет плечи и грудь, как вьются от влаги волосы, как мерцает до сих пор покрытая мелкими каплями дождя загорелая кожа и как матрас под ним пропитывается стекающей с тела водой. Он просто сидит в своём углу, застыв каменным изваянием и даже не покрывшись мурашками, когда меня трясёт от холода.
И смотрит так, что я должна бы не просто высохнуть, а сразу сгореть дотла.
Окаменевшие от холода соски вызывающе выпирают под майкой, и мне кажется глупым пытаться их прикрыть. А ему, видимо, кажется глупым отвести взгляд от моей груди.
В купе ещё пахнет дождём, но воздух неожиданно терпкий и густой, перекатывается на языке как ликёр из шоколадной конфеты. Таким невозможно дышать, и сквозь барабанную дробь бьющих по стеклу капель можно расслышать, как шумно, часто, хрипло он пытается выхватить кислород чуть приоткрытыми губами.
Движения замедленные и плавные, через силу, через стыд, через лютую ненависть к себе. У меня великолепно получается делать вид, словно ничего не происходит.
Для него.
А меня изнутри выжирает тьма. Она вырывается из его глаз, дрожью проходит по телу, заползает под кожу и вливается в вены, несущие неправильное, запретное удовольствие вместе с током крови. Она подталкивает ловить на себе его взгляд и тонуть в торжестве и отвращении.
Мне противно от самой себя. От наигранно истеричного поведения, под которым скрывается заранее просчитанный алгоритм, продуманная до мелочей последовательность действий, предугаданные поступки. От того, какие желания на самом деле мной движут.
Ведь не для бабушки же я надевала в дорогу нарочито-сексуальное нижнее бельё, тонкое и прозрачное, способное только украсить наготу, а не скрыть её.
Дура, дура, дура!
В моих расчетах не хватает только одного: итога. Того, к чему всё придёт после. Того, с чем я останусь, если снова пойду на поводу у эмоций, прорывающихся наружу, как только он оказывается рядом. Того, чем я на этот раз буду глушить убивающую боль.
Я наклоняюсь и долго копошусь в тщательно застеленном постельном белье. Срываю простынь, сминаю одеяло и тут же поправляю волосы, перекидывая их на одно плечо и оголяя шею. Хватаю подушку и забрасываю на верхнюю полку над его головой, на пару мгновений оказываясь грудью прямиком напротив преданно следующих за ней тёмных глаз и бесстыдно предоставляя возможность рассмотреть её максимально подробно.
На, подавись, Кирилл. Своим ебучим хладнокровием и тем мнением обо мне, которое давно не имеет ничего общего с реальностью.
Когда матрас убран и постельное белье снова расстелено прямо на дермантиновую поверхность сидения, мне хватает наглости встретиться с ним взглядом. Стойко вынести надвигающийся смерч, засасывающий в грязно-серую воронку, выбраться из-под слоя ледяной чёрно-коричневой земли, заваливающейся в рот, не завыть от ощущения сотен хвойных игл, впивающихся в кожу. И не стушеваться, когда он поднимается и делает шаг ко мне навстречу.
Глаза в глаза. Как два несущихся навстречу друг другу поезда, которым суждено столкнуться.
Так опасно близко, что летящие в стороны искры вот-вот выжгут всё вокруг.
Я не могу дышать. Не могу пошевелиться. Не могу существовать во вселенной, где его дыхание слишком отчётливо ощущается языками огня, похабно вылизывающими мою заледеневшую щёку. Не могу оставаться собой, когда он встаёт настолько близко, что мои соски упираются в твёрдую мужскую грудь, и мокрая ткань его футболки холодит и царапает их так сильно, словно на мне уже нет одежды.
Тело сводит судорогой от напряжения, от болезненного возбуждения, от удовольствия, остро прокатывающего между ног с каждым его глубоким вдохом, делающим нас на необходимый миллиметр ближе.
Кирилл поднимает руки и упирается ими в верхнюю полку за моей спиной, замыкая ловушку. Подаётся вперёд, шумно втягивает носом воздух над моим ухом и вскользь задевает губами мочку.
Тяжёлый узел закручивается внизу живота и разрастается, разбухает, давит, жадно заглатывает в себя остатки моего самообладания и выталкивает из меня стоны, которым нельзя быть услышанными. Меня трясёт в агонии, разрывает пополам между хорошо и плохо, затапливает горячими волнами похоти, накрывающими с головой и тянущими ко дну.
Он отстраняется неторопливо, даёт возможность потянуться вслед за ним, которой я не пользуюсь, оставаясь один на один с чувством только что упущенного оргазма. Держит в руках стянутое сверху запасное одеяло и молча протягивает его мне, а на лице – ни единой эмоции, как у чёртового трупа.
Только глаза полыхают таким огнём, что становится понятно: он ненавидит меня не меньше, чем я его. До безумия, до вскипающей крови, до желания загрызть друг друга насмерть.
До расширившихся до чёрной бездны зрачков, откровенно выпирающей через джинсы эрекции и горячей пульсации у меня между ног.
Даже завернувшись в два одеяла, я продолжаю дрожать. Джинсы и майка до сих пор мокрые, но мне больше не холодно. Нет, мне так жарко, что пересыхает в горле и кружится голова.
Ощущения не отступают ни на мгновение, словно я до сих пор стою посреди раскалённого докрасна купе и упиваюсь происходящим безумием. Желание отравляет моё тело и заставляет трястись в лихорадке разврата, почти доведённого до конца.
Почти.
Ложусь к нему спиной, сворачиваюсь насколько позволяет ширина сидения, поджимаю колени к животу и просовываю ладонь между ног. Нет необходимости даже лезть под одежду, потому что я теку так сильно, что смазка уже размазалась по внутренней стороне бёдер, и любое прикосновение будет сопровождаться громким и позорным хлюпаньем.
Достаточно просто зажмуриться и несколько раз с нажимом провести по грубому шву джинс, вдавливая его в клитор, чтобы дёрнуться от внезапной судороги и почувствовать, как вены наливаются теплом. Отвратительно горьким, неправильным удовольствием, за которое мне ещё придётся заплатить свою цену.
***
Родной город встречает нас разбитым перроном с засыпанными щебёнкой дырами, спящим на скамейке алкашом и закрытым на внеплановый ремонт вокзалом, где нам изначально предстояло просидеть полчаса до первого рейсового автобуса.
– Пойдём пешком? – по Зайцеву не разобрать, спрашивает ли он или командует, но я всё равно сдержанно киваю и первая иду согласно заржавевшему указателю «выход в город».
Нелогичное ощущение, словно я должна вести его за собой, изрядно действует на нервы. Приходится снова и снова напоминать себе, что он прожил здесь даже дольше меня, а за последние десять лет поменялась лишь дата, горящая на электронном табло на здании администрации.
Впрочем, после ужасного вечера и бессонной ночи с неотрывно направленным мне в спину тяжёлым взглядом, меня раздражает каждая шероховатость на дороге, кое-где до сих пор представляющей собой лишь тщательно укатанную землю.
Мне не стыдно за то, что было. Я вообще не склонна к рефлексиям относительно того, что так или иначе касается секса, зато всё связанное с Кириллом вытряхивает из меня и рассудительность, и сдержанность, и способность объективно воспринимать реальность.
Нет, мне точно не стыдно. Но гадко от проявленной перед ним слабости и горько от осознания собственной уязвимости.
С каких пор ты начала думать пиздой, а не мозгами, Маша?
Среди всех возможностей скинуть напряжение, меня вдруг несёт в сторону Кирилла, отношения с которым и так опаснее, чем зажённая спичка у канистры с бензином. Словно он последний мужчина на этой сраной планете, а от скорейшего попадания в меня члена зависит по меньшей мере собственная жизнь.
Может быть, мне и правда хочется просто поставить свою метку на всём, что когда-то принадлежало Ксюше?
Мне тяжело признавать это абсурдное похотливое влечение именно к нему. И пока не выходит понять его причины, я категорически запрещаю себе всё, в чём может таится опасность: взгляды, слова, прикосновения. Мысли.
Нужно увеличивать, растягивать, держать дистанцию между нами, пока она ещё существует. Нужно отгораживаться от внешнего мира, от странных импульсов, от воспоминаний, забивающих голову и мутящих рассудок, от выжженной дыры внутри себя, беспрестанно ноющей уже десять лет. Нужно покончить с этим раз и навсегда и бежать, идти, ползти дальше.
Рассвет обволакивает город серо-синей дымкой и поджигает крыши домов ослепляюще ярким светом. Нам приходится идти через весь центр, когда-то казавшийся огромным и ярким, а теперь – серой убогостью с тухлым запахом, идущим от выключенного на площади фонтана. Где-то в стороне остаются элитные девятиэтажки – местный эксклюзив, прежде самый обеспеченный район, в котором доживают свой век остатки мифического среднего класса.
Кирилл выглядит инородно даже на фоне этих домов, в одном из которых родился. Без идеально сидящих костюма и рубашки, без кричаще-дорогой машины, без выражения презрения к окружающим на лице он всё равно абсолютно не вписывается в этот город, и со стороны кажется, словно его фотографию просто наспех прилепили сюда с помощью фотошопа.
Он вздрагивает и притормаживает на мгновение, когда вдали мелькает чёрная крыша бараков. И ускоряет шаг, сбегая от образов своего прошлого.
А я, наверное, не смогу сбежать от них никогда. Потому что каждый раз, возвращаясь сюда, я спускаюсь в недра личного ада. И не могу позволить себе уверенно закрыть дверь в преисподнюю, как сделала это моя сестра, и оставить бабушку совсем одну.
Чем ближе мы подходим к нужной пятиэтажке, тем отчётливей я начинаю чувствовать его присутствие рядом. Потому что впервые возвращаюсь домой не одна. Ощущения странные, немного пугающие. Отзываются в сердце щемящей тоской по украденной у меня нормальной жизни.
Это он, он украл её у меня. Отравил ложными надеждами меня, убил ложными надеждами Ксюшу. Длинными и сильными пальцами, крепко впивавшимися в кожу, сломал хрупкую скорлупу и безжалостно бросил меня выживать в этом мире без единственной возможности защититься.
Паника снова сжимает горло, горячими прикосновениями скользит по телу, покрытому мурашками под не успевшей высохнуть одеждой, а следом вонзает в грудь осколки льда, впивающиеся сильнее с каждым шагом вверх по ступенькам.
Он случайно задевает кончиками холодных пальцев мою ладонь, плотно обхватывающую перила, и я вздрагиваю от боли и жжения, и кожа тут же слезает лоскутами от ожога.
Три звонка, прежде чем за дверью слышатся шаркающие звуки, звякает цепочка, проворачивается замок. Бабушка никак не привыкнет смотреть в глазок или хотя бы спрашивать, кто пришёл, прежде чем открывать, и тревожное разочарование этим фактом хоть немного помогает взять себя в руки и выдавить улыбку, когда хочется кричать.
– Манечка? Кирилл?! Что же вы… как же… не позвонили… – она бормочет растерянно, пропускает нас внутрь узкого тёмного коридора и, только захлопнув входную дверь, бросается обнимать.
Сразу обоих.
Я оказываюсь прижата к тёплой и уютно пахнущей бабушке и плечом упираюсь в Зайцева, не оказывающего должного сопротивления. Мы оба сжимаемся, напрягаемся и каменеем, отсчитываем секунды до взрыва и тотчас разлетаемся по разным углам, стоит лишь оказаться на свободе.
– Здравствуйте, баб Нюра, – его голос настолько непривычно живой, что меня подрывает обернуться и убедиться, точно ли Кирилл стоит за моей спиной. Разве есть в нём вообще хоть что-то человеческое? – Вы будто и не изменились за эти годы.
– Ох, Кирилл, ты ж как тута оказался? Думала и не свидимся больше.
– Случайно узнал, что Маша едет домой и напросился за компанию, – на этот раз не выдерживаю, оглядываюсь и брезгливо морщусь от играющей на его губах ехидной усмешки.
Бабушка бормочет что-то про еду и постель, пускает слезу от переизбытка эмоций и убегает на кухню. А я плетусь к себе в комнату и переодеваюсь по инерции, ощущая себя ещё более пустой, чем обычно. Пластиковой куклой с маленьким процессором внутри, куда заложили только самые низменные потребности и несколько стандартных эмоций.
У меня нет ласковых слов. Нет внутреннего тепла. Есть только жалость к бабушке, которой вместо любящей внучки досталась бездушная машина.
По кухне уже плывёт запах жареных яиц, которые шкварчат на сковороде в унисон с закипающим чайником. Кирилл сидит на своём месте и непринуждённо болтает с баб Нюрой, а я застреваю в проходе и не могу двинуться вперёд, наблюдая за всем со стороны, издалека, словно провалилась в омут памяти.
Вот-вот пройдёт сквозь меня и прошмыгнёт к месту в самом углу у окошка пухлая хмурая девочка. Она будет упрямо отводить взгляд от растрёпанного и раздражающе-доброжелательного парня, односложно отвечать на все его вопросы и бояться сказать ему больше двух слов подряд. Ей будет казаться, что он её терпеть не может – и всем было бы лучше, останься всё именно так.
– Мань, ты чего ж не сказала, что с Кириллом общаешься? – заметив меня, тут же восклицает бабушка, вытирает руки пёстрым вафельным полотенцем и закидывает его к себе на плечо.
Это выводит меня из первого ступора, но тут же наступает второй. Когда я впервые замечаю, то, от чего старательно отмахивалась все предыдущие месяцы, отказываясь признавать, насколько сильно изменился Зайцев: раньше он занимал собой ровно в два раза меньше места. Вместо измождённого, долговязого подростка с болезненно выпирающими рёбрами и лопатками появился складный, жилистый мужчина, больше не выглядевший слабаком.
Хотя он и тогда был намного сильнее, чем казалось со стороны. И внутри худых костлявых рук, под выступающими переплетениями вен, под кожей необычного оливкового оттенка скрывались стальные тросы, способные сковывать намертво.
Он ловит мой взгляд и интерпретирует его самым удобным способом, снова принимая на себя все вопросы бабушки, на которые у меня не находится резонных ответов.
– Мы впервые пересеклись на работе всего пару дней назад. Вот такая череда странных случайностей, – давно забытая искренняя улыбка появляется на его лице неожиданно и напрочь сбивает меня с ног, заставляя опуститься на первый попавшийся табурет и осознать, какую ошибку я совершила, отказавшись сойти с поезда. Теперь мне суждено сойти с ума. – Расскажите мне, как вы живёте? Я ведь ничего толком не знаю.
Он переводит тему ловко и складно, и следующие минут десять бабушка увлечённо пересказывает ему все местные новости последних лет. А он – слушает. Не играет, не торопит, не отвлекается. И выглядит при этом настолько нормальным, настолько живым, настолько искренним, что мне хочется закрыть себе глаза, зажать уши и снова сбежать.
Просто невыносимо понимать, что в нём до сих пор есть то, к чему я тянулась в прошлом. То, что теперь не предназначено для меня.
– А как там Клавка-то? Лёня? Ксюня говорила, что с отцом ты нашёл общий язык.
Я бесстыдно пялюсь на него, поэтому вижу подробно, как тут же меняется его лицо: крылья носа раздуваются, улыбка сходит на нет и губы сжимаются в тонкую линию, остро выделяются скулы и еловая зелень в глазах покрывается коркой льда.
– Нашёл, – ухмылка выходит до того противной, что я невольно передёргиваю плечами, чувствуя себя неуютно. Но взгляд не отвожу и нагло влезаю внутрь его чёрной души, по каждому движению, каждой промелькнувшей эмоции разгадываю хранимые им секреты. – Бабушка умерла пять лет назад. Во время планового хирургического вмешательства ей дали неправильную дозу наркоза и она скончалась прямо на операционном столе. Дед умер пару месяцев спустя, после такого не выдержало сердце. Вы же знаете, как сильно он её любил.
Мы молчим. Не бабушка – та охает и причитает, на все лады ругая отечественную медицину. А мы с Кириллом не говорим больше ни слова и смотрим друг в другу глаза.
Он бросает мне вызов. Скидывает человеческую маску, оборачивается демоном мести и показывает своё истинное нутро: разливает вокруг себя удушающую тьму, холодную и устрашающую, манящую своей силой, способную подавить, сломать, проглотить. Эта тьма тянется ко мне, присматривается и принюхивается, как дикое животное, ходит кругами, отрезает пути к побегу и присваивает меня себе. Неистовая и яростная, она готова уничтожить всё на своём пути.
И я не отвожу взгляд. Не двигаюсь с места. Не пытаюсь остановить происходящее.
Потому что мне не страшно.
***
Я не знаю, чем себя занять. Бестолково хожу по квартире, создаю видимость каких-то дел, то перебирая и раскладывая по папкам бабушкины документы, то протирая пыль на верхних полках, до которых она сама не достаёт, то поправляя горшки с цветами на подоконниках, что выглядит просто нелепо.
Меня так тянет приехать сюда, когда в жизни всё идёт наперекосяк, но что здесь делать – непонятно. Хозяйкой в этой квартире я никогда себя не чувствовала, делиться с бабушкой искренними переживаниями ни за что бы не стала (у бабули сердце, а у меня всё всегда замечательно: Паша милый, добрый и не обижает, Москва большая, красивая и принимает с распростёртыми объятиями, голос весёлый и бодрый, улыбка широкая и счастливая). Вот и приходится скитаться из угла в угол и искать короткий и чёткий ответ на вопрос «зачем я здесь?».
Мне захотелось домой, когда у общежития, долго воспринимавшегося родной крепостью, появился злой Паша. Мне захотелось домой, когда Кирилл сидел на стуле в моей комнатке и делал вид, что не произошло ничего особенного. Мне захотелось домой, когда в вагоне он вступил в мою же игру и поднялся за проклятым одеялом.
А сейчас мне хочется уйти ещё куда-нибудь, потому что главный виновник, участник и организатор всех кошмаров моей жизни почти сутки следует за мной по пятам. И нет мне спокойствия, пока он дышит одним со мной воздухом, смотрит на меня пронзительно и находится рядом. Слишком близко.
Волнует, пугает и исподтишка ломает все мои стандартные настройки.
Поэтому я выдыхаю с облегчением, когда Зайцев уходит из квартиры вместе с баб Нюрой, и еле сдерживаюсь, чтобы не поинтересоваться ехидно, не боится ли он оставлять меня одну и сидит ли уже около подъезда приставленный следить за мной человек. И спросила бы, но мы же взрослые люди и до сих пор не разговариваем друг с другом.
Увы, возвращается он быстрее, чем я рассчитывала. Нагло открывает дверь ключами из той связки, что пролежала в трюмо у входа все десять лет, тащит на кухню много шелестящих пакетов с купленными на рынке продуктами, как и прежде помогая бабушке.
– Баб Нюра встретила какую-то подружку и они пошли к администрации, – нейтральным тоном сообщает мне, привалившейся к стене и сосредоточенно наблюдающей за тем, как его пальцы быстро и ловко выкладывают всё на стол, убирают в старенький холодильник, бросают в раковину, сворачивают тонким мотком пакеты и закидывают на правильную полку. Словно этот многорукий Шива никогда отсюда не уезжал, настолько отточены его движения, так хорошо он помнит каждый закуток этой квартиры.
Я пришла, чтобы с вызовом спросить, какого чёрта он сюда приехал. Но давлюсь вопросом, инородным предметом застрявшим в горле, потому что он тоже может спросить, зачем я сюда приехала.
А я не знаю.
Понимаю, что веду себя как ребёнок. У меня есть причины ненавидеть и презирать его, но нет ни одного здравого объяснения, чем мне могут помочь эти демонстративные выходки, после каждой из которых хочется умыться, забыться или отмотать время вспять.
От звонка в дверь мы оба вздрагиваем. У бабушки есть ключи, гости к нам и в иные времена приходили редко, да и без предупреждения мало кто решился бы зайти: баб Нюра любит вздремнуть днём и терпеть не может, если её будят.
– Не выходи, – успеваю бросить ему и плотно закрываю дверь на кухню. Хотя после того, как Зайцев прошёлся с бабушкой через половину города, нет особенного смысла скрывать его присутствие здесь.
На лестничной площадке стоит мама Паши. Пока выглядываю в глазок и хмурюсь, заранее предчувствуя неприятный разговор, она снова яростно выжимает кнопку звонка.
– Приехала?! – восклицает она, стоит мне открыть дверь. В принципе, у меня тоже и мысли не возникло выдать какое-нибудь условное «добрый день», тем более настроение тети Светы я давно научилась определять с полувзгляда.
– Вы что-то хотели?
– Хотела! Хотела спросить, есть ли у тебя совесть, Маша?! Я сколько тебе помогала? Я сколько всего сделала для вашей семьи! – заводит она одну из излюбленных песен и наступает на меня, пытаясь прорваться внутрь квартиры.
Но я уверенно упираюсь рукой в дверной косяк, перекрывая ей проход, и равнодушно выслушиваю первые высокие ноты, раздумывая над тем, как будет быстрее: просто захлопнуть дверь перед её носом или прямо сказать, чтобы проваливала отсюда?
– И сколько вы сделали? Конкретно. В фактах, – она встречается со мной взглядом и тушуется первые мгновения, не понимая, как реагировать на внезапно прозвучавший вопрос, лишённый сарказма или претензии. Обычно я не вслушивалась в её слова, но сейчас впервые стало по-настоящему интересно: чем именно она хвалится?
Если внимательно почитать семейный кодекс, то у всех добрых поступков тети Светы появляется совсем иная подоплёка. Просто забрать двух сестёр-сироток у родной бабушки и определить в детский дом намного сложнее, чем спустить всё на тормозах и несколько лет тянуть с оформлением всех документов, лишая нас особенно необходимых на тот момент денежных выплат. А уж объяснить, кто позволил подростку годами жить с лежачей, смертельно больной матерью, не имеющей средств к существованию, и подавно – чревато последствиями. Проще пристроить его куда-нибудь на полгода и выслать из города, словно и не было никогда, чем ответить за своё попустительство.
