Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)
Потрясающе. Восхитительно. Волнующе.
Выбить из него весь хвалёный самоконтроль парой слов и одной усмешкой. Разве может быть что-то более опьяняющее?
– Не беси меня, Маша, – произносит он обманчиво-ласковым тоном и неторопливо делает глоток кофе, отчего моя ухмылка становится лишь шире и наглее.
О нет, Кирилл, я тоже знаю этот способ изобразить спокойствие. И теперь отчётливо вижу – он нихрена не работает.
– Даже и не думала начинать. Я ведь на работе, – смакую последнее слово, растягиваю буквы, идеально ложащиеся на горько-сладкий привкус кофе во рту, – а на работе я всегда крайне учтива и любезна. Могу даже переступить через себя и опуститься до откровенной лжи и лести в адрес начальства, как пыталась это сделать только что.
– Вот что, Ма-шень-ка, – начинает говорить он, делая несколько глубоких вдохов и опуская кружку обратно на столик, а потом разворачивается ко мне, придвигается чуть ближе и резко, грубо дёргает за лодыжки прямо на себя, опрокидывая меня спиной на диван. – Как-то ты утверждала, что на работе беспрекословно выполняешь всё, что тебе скажут. Так будь добра, – его ладони упираются в сидение над моими плечами, и мне кажется, будто надо мной нависает сгустившаяся, концентрированная, почти осязаемая тьма. – Соответствуй заявленной характеристике. Стань любезной и делай всё, что я тебе скажу.
– Нет, – я мотаю головой, вскользь задеваю кончиком носа его подбородок и вздрагиваю, ощутив, как близко он на самом деле находится ко мне. Взгляд бегает по чуть сузившимся, затянувшимся тёмным смогом гнева глазам, раздувающимся ноздрям, искривлённым тонким губам, ставшим ярко-вишнёвыми, словно нарисованными на его лице.
Облизываюсь быстро, рефлекторно, не понимая, что именно делаю.
Нет, понимая. Я очень отчётливо понимаю, зачем вывожу его всеми доступными методами, провоцирую и злю. И он понимает это тоже, когда мне не хватает выдержки, терпения, осторожности, и мои бёдра прижимаются к его паху, слишком откровенно надеясь почувствовать эрекцию.
И стоит ощутить желаемое, как с губ срывается восторженный вздох, предательский и позорный.
А Кирилл смеётся. Тихо, хрипло, до чёртовых непрошенных мурашек, которые я хочу прогнать со своего тела так же яростно, как и подкинувшего мне их. Извиваюсь и дёргаюсь, упираюсь руками ему в грудь и отталкиваю от себя, но единственное, чего добиваюсь своими судорожными ёрзающими движениями – это полностью распахнувшегося халата.
– Убрать от тебя руки? – шепчет мне на ухо и специально задевает кончиком языка мочку, царапает кожу на шее своим смехом. А твёрдым членом трётся прямо о мою промежность снова и снова, и я понимаю, что потом на его чёрных брюках останется много, очень много светлых пятен моей смазки.
И это возбуждает ещё больше, и я начинаю течь ещё сильнее.
– Убери, – еле заставляю себя произнести это, не желая передавать ему эстафету провокаций, собираясь идти в своём сумасшествии и сумасбродстве до победного конца, до оглушительного провала, до предела и неминуемого взрыва.
– Тогда будь послушной девочкой, Маша, – со смешком отзывается он и действительно отстраняется от меня, демонстративно крутит ладонями, усмехаясь. Только грудь его вздымается высоко и часто, а взгляд похотливо проходится вниз по моему телу и возвращается обратно к лицу, заставляя замереть, застыть, задержать дыхание в ожидании своего наказания. – Раздвигай ноги.
Я чувствую, что готова издевательски рассмеяться прямо в его самоуверенное, чересчур серьёзное лицо. Сбить эту необоснованную спесь, сорвать с него маску победителя прямо вместе с загорелой кожей, сделать что угодно, лишь бы показать, что я не собираюсь играть по его правилам и подчиняться ему.
Не собираюсь ведь?
Мы смотрим друг на друга, и воздух вокруг становится плотным и густым, как засахаренный мёд, тает на языке и расплывается во рту приторной сладостью. Я медленно сгибаю ноги в коленях и развожу их в стороны, насколько позволяет ширина дивана, но вовсе не чувствую себя проигравшей или сдавшейся. Это – лишь временная уступка, самый разумный компромисс, взаимовыгодное соглашение для обоюдного удовольствия.
У меня остаётся шанс держать контроль над ситуацией, пока наши взгляды неразрывны, сцепились в равном-неравном бою, держатся друг за друга так крепко, что ни рывка в сторону не сделать, не отодрав при этом шмат мяса от своего тела. И Кирилл больше не смеётся, не улыбается, и дыхание его порывистое и тяжёлое, как и моё, сбивается всё сильнее с каждой секундой напряжённого ожидания.
Я любуюсь им. Его попытками держать одичалую, бешеную ярость на жёстком поводке. Его возможностью выносить возбуждение, выжигающее изнутри неистовым пламенем. Его отравляющим, убивающим и возносящим прямиком на небеса любованием мной.
И закрываю глаза.
«Бери, мне не жалко, » – так и крутится в голове, но начинать говорить хоть что-либо сейчас кажется настоящим преступлением, за которое мне наверняка будет светить пожизненное. А мне до сих пор нравится тешить себя иллюзиями, что это только первый и последний раз.
Уже не первый. И ещё не последний.
Предвкушение удовольствия обостряет чувствительность до того предела, что по телу пробегает дрожь даже от его дыхания, случайно коснувшегося колена. А первое же развязное, уверенное движение языка между моих ног рождает в груди острый крик, который надламывается где-то в горле и добирается до рта осколками-стонами, режущими губы до крови.
Он вылизывает меня с напором и усердием, от которых снова и снова хочется орать. Но всё, на что я оказываюсь способна, это короткие и глухие, долгие и протяжные стоны, и громкие, надрывные всхлипы. Горячий язык без стеснения проходится по половым губам, кружит у клитора, спускается почти до ануса, а потом погружается прямо в меня. Настойчиво, резко, с отвратительно-возбуждающе-пошлым хлюпающим звуком.
Мои пальцы мечутся по дивану в панике, скребут мягкую ворсистую обивку, хватаются за края халата, на самом деле до сумасшествия желая зарыться в его волосы и сделать что-нибудь: то ли прижать ещё ближе, то ли силой оторвать от себя, потому что меня уже начинает трясти от удовольствия, как впервые коснувшуюся клитора под одеялом школьницу. Но где-то там, среди мигающих перед глазами, блядски раздражающих сине-желто-зелёно-красных вспышек, среди стонов и похабных причмокиваний, среди капель разошедшегося дождя, отбивающих по окнам свой ритм, идеально сливающийся с движениями по мне и во мне языка, я вдруг нахожу его ладони.
Сжимаю их, глажу, тяну на себя, царапаю и снова глажу, пока он не перехватывает мои руки решительно, грубо, властно, и не переплетает наши пальцы, лишая меня возможности двигать ими.
– Кирилл… – одно шелестящее и тихое слово расползается по огромному пространству комнаты, стелится по полу туманом, отталкивается от стен и стремглав возвращается ко мне, безошибочно признавая свою хозяйку. А я кручу головой из стороны в сторону, отнекиваюсь от него, желаю отмотать последние секунды вспять и не произносить этого имени. Не делать это таким образом и в такой момент. Но оно не уходит, трётся теплом о плечи и ложится прямо на судорожно вздымающуюся грудь, и мне остаётся только прикусывать губы, чтобы не повторять это опять.
Кирилл, Кирилл, Кирилл!
Внизу живота ноет, зудит, вскипает удовольствие, вибрирует и дрожит, наполняет меня изнутри и распирает, грозя вот-вот перелиться через край. Я медленно и неотвратимо добираюсь до точки невозврата, не прикладывая к этому никаких усилий.
Кап. Кап. Кап.
Только слушая, как барабанят капли дождя, звонко врезаются в стекло и растекаются вниз влажными разводами.
Кап. Кап. Кап.
Только чувствуя, как по каплям возрастает и возрастает невыносимое напряжение, когда кончик языка ударяет прямо в клитор и съезжает вниз по размазавшейся влаге.
Кап. Кап. Кап.
Только смотря широко распахнутыми в изумлении глазами, как капли пота скатываются по моему телу, от ложбинки груди к животу, а густые волны его каштановых волос падают на лобок, пока он целует, лижет, ласкает, имеет меня своим языком.
Он. Там.
Я выгибаюсь, дёргаюсь и трясусь, как в припадке, лихорадочно бормочу что-то невнятное, – то ли снова его имя, то ли сдавленное «Господи, Господи!», – и прокусываю-таки губу до крови, наполняющей пересохший рот болезненно-приятными солёными каплями, струящимися по языку и опускающимися в сведённую судорогой глотку.
Сбитое и сорванное дыхание приходится восстанавливать так же долго, по маленьким каплям. Голова Кирилла лежит у меня на животе, дыханием согревает маленький участок покрывшейся испариной кожи возле одного из шрамов, оставшихся после операции, а ладони, так и не выпустившие мои, плотно прижаты к талии.
Мне хочется говорить, чтобы сломать этот хрупкий, слишком невесомый и волшебно-уютный момент, с каждой следующей секундой отпечатывающийся в памяти всё более чётко, ярко, остро; он остаётся внутри меня не просто красивой картинкой, а смешением звуков дождя и хриплого дыхания, вкусов сладкого кофе и солёной крови, запахов хвойного леса и страстного секса; вонзается, врезается в меня так глубоко и прочно, что никогда уже не избавиться.
Я хочу говорить, но не могу найти в себе слов, не могу найти силы прервать то, о чём буду вспоминать всю свою жизнь.
Не можешь сбежать от этого, – значит запоминай, Маша. Каждую незначительную деталь, каждое движение, каждый брошенный украдкой взгляд. Только с этими воспоминаниями ты и останешься в конце.
Он выдыхает громко и раздражённо, нехотя выпускает мою ладонь и наощупь нашаривает на журнальном столике свой телефон, вибрирующий с небольшими перерывами уже чёрт знает сколько времени. Прижимает его к уху, так и не поднимаясь с меня, даже, кажется, устраиваясь поудобнее между моих до сих пор дрожащих ног.
– Да? – говорит в трубку почти нормальным голосом и сразу же убавляет звук на минимум. Так, что я успеваю чётко расслышать только своё имя, произнесённое Глебом. – Да. О чём? Ладно, давай.
Его ладонь сжимается на моей талии, а телефон выскальзывает из неё и падает на диван, одним прохладным краем касаясь разгорячённой кожи. На животе остаётся один неожиданный и нежный поцелуй, – словно случайно затерявшийся с прошлого вечера, с душной ночи десятилетней давности, – и Кирилл поднимается на ноги уже с серьёзным и сосредоточенным лицом.
– Глеб заедет минут через двадцать, – сообщает ровно, но в тоне голоса проскальзывают напряжение, какая-то усталость, лёгкое раздражение. А у меня никак не получается отвести бесстыдный взгляд от его брюк, заляпанных мной и до сих пор топорщащихся бугром. – Твоё платье в сушилке.
Измайлов оказывается излишне пунктуален, и я сталкиваюсь с его до отвратительного понимающей полуулыбкой на губах уже через пятнадцать минут, только выйдя из ванной.
Впрочем, мне можно было не утруждать себя попытками привести в порядок волосы и сделать отстранённое выражение лица, да и халат снимать было вовсе не обязательно – вместе с несколькими бордовыми засосами у основания шеи он смотрелся куда естественнее и гармоничнее, чем офисное платье, которое мне к тому же пришлось надеть прямо на голое тело, потому что ни белья, ни своих чулок я отыскать не смогла.
Кирилл встречает нас на кухне со свежесваренным кофе, в тёмных джинсах и обычной белой футболке, с ещё мокрыми после душа волосами и угрюмым выражением на лице, которые должны бы лучше любых слов сказать Глебу, что он приехал не вовремя. Взгляд хвойных глаз проходится по моему телу, и кожу будто покалывает маленькими иголками и обдаёт влажной прохладой.
Я вопросительно вскидываю бровь, изображая полное непонимание причины, по которой он смотрит на меня так пристально-испытующе, но на высокий барный стул залезаю всё равно медленно, стараясь не делать резких движений и слишком тщательно оценивая, как высоко задирается подол платья.
Не пошёл бы ты к чёрту со своими извращёнными играми, Кирилл?
– Выглядишь очень усталым, – с наигранной заботой замечает Глеб, и совсем непонятно, кто из нас двоих сильнее старается выжечь в нём дыру своим взглядом в тот же самый момент.
– Что за срочность? – интересуется Зайцев, нервно постукивая пальцем по краю своей чашки. Это движение действует на меня, как пронзительный сигнал тревожной сирены, поднимая внутри дрожь предчувствия очередных гнетущих новостей.
– Я даже не знаю, с чего бы начать.
– С самого важного, – бросает Кирилл, отхлёбывая кофе и больше никак не реагируя ни на дико раздражающую меня манеру Глеба тянуть время, ни на полный любопытства взгляд, попеременно бросаемый на каждого из нас.
– Тебя хочет Валайтис.
Кирилл смотрит на меня, по-видимому, ожидая шока, настороженности, логично возникающих вопросов. Но не получает ничего, кроме прямого и максимально равнодушного взгляда в ответ.
– Это не новость, – в его голосе проскакивают раздражение и внутреннее напряжение, и мне слишком самонадеянно кажется, что связано это в первую очередь с тем, что Измайлов затронул эту тему при мне.
– Он очень настойчив, Кир. И максимально настроен на диалог и компромиссы. Мне кажется, этим нужно пользоваться, пока расклад не поменялся.
Кирилл только морщится и тянется за пачкой сигарет и пепельницей, скорее делая вид, что раздумывает над ответом, чем действительно сомневаясь в своём будущем решении. Настойчивость Глеба вполне объяснима: отказываться от предложения главы правительства, а вместе с тем и наиболее вероятного будущего президента, не самая разумная и безопасная идея.
Павел Валайтис позиционирует себя как самого честного, справедливого и ратующего за родную страну человека, только нужно витать в розовых облаках фантазий, чтобы всерьёз поверить в это. Там, где начинается политика, резко заканчиваются человечность и моральные принципы, зато появляются реки крови, огромные деньги и пьянящая власть.
– Вернёмся к этому вопросу позже, – наконец выдаёт Кирилл, а я ловлю на себе довольную ухмылку Измайлова, отнюдь не случайно решившего сказать об этом именно сейчас. Словно он всерьёз надеется, что моё мнение способно что-то поменять в чёткой и жёсткой иерархии приоритетов и безоговорочных решений его начальника. – Что ещё?
– Пришёл новый отчёт. Там ваши вечерние приключения и ещё кое-что интересное. Лирицкий приехал в офис утром? – Глеб получает согласный кивок и задумчиво трёт подбородок, прежде чем продолжить: – Пару часов назад Юле звонила куратор из её отдела. Изображала волнение и расспрашивала о том, по какой причине Лирицкий задержал всех практиканток вчера. И она была очень и очень настойчива.
– Юля работает на вас? – у меня выходит спросить это спокойно, совершенно ровным и лишённым каких-либо эмоций голосом.
А самой хочется прикрыть лицо руками и по уже сложившейся в последние месяцы традиции спросить: «Почему ты такая дура, Маша?». Ведь я могла бы давно догадаться об этом, занимайся своей работой как следует и не потеряй бдительность, направив и всю свою энергию, и все ресурсы собственной способности анализировать информацию только в одном направлении.
В том самом, что нервно затягивается сигаретой и выпускает изо рта облако сизого дыма с горьковатым запахом, который мне хочется лизнуть языком. Залезть прямо на этот высокий кухонный островок, встать на нём на четвереньки, приблизиться вплотную к нему, почти соприкасаясь кончиками носа, а потом склониться и впиться зубами прямиком в венку на его шее.
Ненавижу тебя, Кирилл.
– Конечно, – кивает Глеб, хотя бы воздерживаясь от высокомерного фырканья и насмешливых комментариев о том, насколько это было очевидно с самого начала.
– Следить за мной?
– Боже, Маша, ты действительно считаешь, что весь мир крутится вокруг тебя? – передразнивает Кирилл мои же слова, но на лице его так и не появляется усмешки, а взгляд жжёт кожу едкой смесью чувств. Возбуждение, злость, зависимость и что-то ещё, особенно крепкое и сильное, что у меня не получается разгадать.
Просто какого-то чёрта с каждым днём наши миры всё больше крутятся только вокруг друг друга.
– Нет, в первую очередь она смотрит за всеми старожилами вашего отдела, отслеживает настроения и слухи, что ходят по компании, и, конечно же, наблюдает за Лирицким. Изначально мы думали, что данные для нас тоже раздобудет она, – Глеб осекается и бросает украдкой взгляд на Кирилла, – но потом планы поменялись.
– Просто так взяли и поменялись? – хмыкаю скептически, даже не надеясь получить хоть от одного из них нормальными честный ответ.
И неожиданно ошибаюсь, вздрагиваю почти испуганно, подняв глаза от кружки с кофе и заметив, как Кирилл снова на меня смотрит, поясняя:
– Ты сама заметила расхождения в данных и сразу же сообщила об этом начальству. Юля отразила это в отчёте. Проще было привлечь тебя к этому делу, чем гадать, что ещё ты откопаешь и как решишь воспользоваться этой информацией.
– Например, как сделала это Вика, – кривится Глеб, – это счастье, что Илья оказался не тем человеком, кого мы искали, иначе сейчас нам вполне вероятно пришлось бы заниматься розысками её тела.
– И ты думаешь, в краже денег замешана наша куратор?
– Вполне вероятно. Или она просто так же следит за Ильей, – Кирилл задумывается, просчитывая все возможные варианты и совсем забывая о тлеющей в его пальцах сигарете, пепел с которой свободно падает на светлую мраморную столешницу. – Он сам говорил, что дядя наверняка будет приглядывать за тем, как он выполняет свою работу. Да и зная Байрамова-старшего, было бы странно, не приставь он какого-нибудь человека для контроля за тем, что творится в компании. Или эта ваша куратор и есть тот человек, или она действительно причастна к махинациям. Как быстро ты достанешь о ней информацию?
– Основное уже есть, там ничего подозрительного я не нашёл. Сегодня ребята покопаются в её родне и окружении, попробуем последить аккуратно, заодно поймём, следит ли уже за ней кто-нибудь другой, – перечисляет Глеб, пока я никак не могу оторваться от этой проклятой сигареты. Дёргаюсь вперёд, вырываю её у Кирилла из рук и остервенело тушу о дно пепельницы.
Я на самом деле жду новый виток переглядываний, усмешек или наглых замечаний, от которых уже начинает потряхивать. Или от них, или от непонятной, раздражающе-зудящей внутри потребности к прикосновениям.
Пусть вскользь, еле-еле, самыми кончиками пальцев к прохладной ладони.
Пусть сильно и яростно, впитывая оставшееся на бумажном фильтре тепло.
Пусть мысленно, в запрещённых к просмотру и не прошедших цензуру фантазиях представляя своё тело в объятиях крепких рук.
– Если она действительно человек Байрамова, с этой Юлей могут возникнуть проблемы, – как ни в чём не бывало продолжает Кирилл, не комментируя и вообще никак не реагируя на мою дурацкую выходку.
– Видишь ли, Маша, Юля уверена, что её нанял для слежки именно Байрамов-старший, а никак не кто-то из нас, – добавляет Глеб, вслед за Зайцевым делающий вид, что ничего не произошло. – Так что ситуация выходит очень… неоднозначной.
– Нам надо как можно скорее разобраться со всеми счетами. Я сам заберу у Ильи всё, что он вытащил из базы, тебе лучше не светиться, – бросает ему Кирилл и хмурится напряжённо, снова отбивает глухой ритм пальцами, решаясь на новые опрометчивые действия. – Привлечём его. Я придумаю, как лучше обьяснить ему происходящее. Попрошу поискать, у кого можно купить доступ в головную компанию Байрамовых, всё же он намного ближе к ним. И… пусть попросит свою подружку помочь с анализом данных.
– Нет! – тут же вскидываюсь я, собираясь отстаивать своё решение до последнего. – Не нужно втягивать Вику в это дерьмо. Большую часть данных из нашей компании я уже просмотрела и смогу закончить всё за эту неделю, пока идут праздники. Нет смысла привлекать новых людей сейчас.
– Может быть у тебя, Ма-шень-ка, есть ещё и способ заставить её или Илью забыть об уже найденных хищениях денег? Тогда давай, поделись с нами соображениями на этот счёт! – его голос звучит уверенно, властно, грубо, а я ловлю себя на ужасно постыдной мысли о том, что мне это безумно нравится. Проглатываю все свои возражения, дышу учащённо, нервно ёрзаю на месте и покусываю губы, а низ живота наполняется щекочущим теплом, мгновенно реагируя на любезно подкидываемое памятью столь же жёсткое и бескомпромиссное «раздвигай ноги».
Мне не хочется, не хочется вспоминать об этом. Смотреть на него с жаждой путника, блуждавшего по засушливой пустыне десяток мучительных лет. Одержимым художником улавливать весь спектр оттенков ярости в его голосе, от жжёной охры к эбонитово-чёрному, сквозь страстный карминовый, прорывающийся подобно языкам бушующего в нём пламени. Пропускать вглубь себя проказу, от которой так долго убегала, закрывалась, защищалась.
Ненавижу, ненавижу тебя Кирилл!
– То-то же, – протягивает довольно, приняв за знак абсолютной капитуляции поспешно скрещённые мной на груди руки, прикрывающие вмиг затвердевшие от нарастающего возбуждения соски. – Нам остаётся или прикинуться, что просто хотим помочь Лирицкому разобраться во всех этих странностях, или полностью посвятить его с твоей Викой во все подробности того, чем и ради чего мы занимались последние пять месяцев, а потом надеяться, что они только облегчённо выдохнут и скажут «Окей ребята, продолжайте в том же духе, а мы будем молча держаться подальше от всех ваших противозаконных действий».
Мне бы удивиться, что он вообще приводит объяснения и пытается переубедить меня вместо того, чтобы категорично заявить, что его решения не обсуждаются. Но блядские сомнения, сомнения, сомнения рвут пополам, растаскивая по полюсам разум и сердце, не способные прийти к взаимопониманию.
Я не хочу, чтобы Вика ввязывалась в потенциально смертельно опасную авантюру.
И не хочу, чтобы он принимал в ней участие тоже.
– Единственная возможность заставить Вику бросить это дело – попробовать запугать, – замечает Глеб как будто между прочим, словно я сама вдруг забыла, насколько она упряма и принципиальна в своих решениях.
Мы молчим. Только взгляд мой направлен прямиком на Зайцева, и бьёт его по лицу намного сильнее моей ладони, царапает плечи и спину глубже моих ногтей, кусает плотную кожу больнее моих зубов, заходясь в немой ярости, в сидящем внутри меня паническом страхе, которым никогда не находится выхода. И мне кажется, что он знает, понимает, слышит мою беззвучную, сквозящую отчаянием и необъятной тоской мольбу.
Не обрекай меня хоронить всех близких людей. Из года в год. Из раза в раз. Разваливаясь на кровоточащие ошмётки от чувства вины.
– Позаботься об её охране на первое время, – говорит он Глебу, не отводя от меня глаз. – А я предложу Илье взять постоянную, пока мы не выясним, кто стоит за всеми финансовыми махинациями и насколько сильная поддержка свыше у них есть.
– Я всё понял. Подберу заранее кого-нибудь из наших проверенных ребят, – кивает Измайлов и поднимается со стула. Не уходит даже, а крадётся в огромный широкий коридор тихой звериной поступью, словно получил незримую и неслышимую команду к немедленному отступлению с чужой территории.
А мы с Кириллом остаёмся. Друг напротив друга. Каждый – в ожидании броска, открытого и яростного нападения, после которого придётся зализывать новые раны.
Всё будет как обычно. Он кинется вперёд, нанося безжалостные удары наотмашь, а я буду уворачиваться, терпеть боль сцепив зубы, ни за что не показывать своего испуга и выжидать, терпеливо выжидать момента потерянной им бдительности, чтобы вывернуться и сбежать, плюнув в него напоследок скопившимся ядом.
Я буду с извращённым удовольствием бить по самым слабым местам, стараясь забыть, что они у нас – общие, одни на двоих, как у сиамских близнецов. Буду наслаждаться его растерянностью и болью, заходить всё дальше, пока он не осмелится дать сдачи и закончить очередной раунд битвы, в которой никогда не будет победителя.
Мы оба уже проиграли.
Но в этот раз никто не спешит. Время скручивается в плотный канат, и мы тянем его – каждый в свою сторону, пока гордость и упрямство не позволяют просто ослабить хватку и отступить.
– Ещё поговорим об этом, – он первым прорывает тишину и просто сдаётся. Внезапно и так легко, будто давно хотел именно этого и лишь ждал подходящего случая. И в голосе его, ровном и мягком, в лице – уверенном и расслабленном, во взгляде, до сих пор направленном прямиком на меня, нет сожаления или горечи. Только бесконечное облегчение.
Кирилл идёт закрыть дверь за Глебом, а я сама не понимаю, зачем следую за ним. Наблюдаю, как его длинные тонкие пальцы быстро набирают код на панели сигнализации, сквозь толщи воды слышу сказанное ему напоследок «будь на связи», и изучаю, гипнотизирую, заклинаю обтянутую светлым хлопком спину.
Сердце заходится, мечется по грудной клетке, цепляется за рёбра и царапается, рвётся, обливаясь кровью. Шаг за шагом. Всё ближе к нему. На цыпочках, сквозь неуверенность и страх, обиду и ненависть, которые теперь исподтишка подталкивают меня к тому, против кого должны быть направлены.
Неотвратимо. Предрешено. Желанно.
Щёлкает дверной замок. Он оборачивается и застаёт меня среди коридора, растерянную и испуганную, дышащую еле-еле, через раз, впивающуюся ногтями в ладони и кусающую губы. Снова забредшую в глухую чащу манящего хвойного леса и не знающую, как оттуда выбраться.
И не уверенную в том, хочется ли мне вообще выбираться.
Случается какой-то необъяснимый провал во времени, сбой всех законов физики, чёртова аномалия, потому что я только делаю вдох, а выдыхаю уже в его горячие губы, прижимающиеся вплотную к моему рту. Обхватываю ладонями его лицо, трогаю, глажу пальцами, вдавливаю подушечки в колючую и короткую щетину на подбородке, обвожу скулы и притягиваю всё ближе к себе, подаваясь навстречу наглым движениям языка.
Целуй меня, целуй, ну целуй же ещё, умоляю!
Платье снова оказывается задранным до самой талии, а прохладные руки ласкают бёдра и сжимают ягодицы, шарят по разгорячённой коже так жадно и ненасытно, что кружится голова. И пальцы дразняще двигаются у меня между ног, медленно вперёд и неторопливо назад, размазывают выступающую влагу с ненормальным удовольствием.
Трогай меня, трогай, трогай, пожалуйста, трогай!
Я поднимаю вверх его футболку, прохожусь поцелуями по твёрдой, литой груди, задеваю зубами тёмные соски и притормаживаю, замечая татуировку крестика прямо под сердцем – маленькую, наверняка в его натуральный размер, и будто покалывающую маленькими разрядами тока прикасающиеся к ней нерешительно пальцы.
Найди для меня место рядом. Если не в жизни, то хотя бы здесь, на своей коже, под рёбрами, в сердце.
Кровать чуть пружинит под весом наших тел, ничком свалившихся на неё, переплетённых двумя сорняками, опрометчиво пытающимися выжить за счёт друг друга и обречёнными только загнуться так же – вместе. Что-то в стаскиваемой нами одежде трещит и звякает, оказываясь сброшенным на пол, а день смущённо убегает, не желая подглядывать в окно, и вместо него наваливаются сверху бесстыдные сумерки, присвистывающие порывами ветра и тарабанящие дождём по стеклу.
Он входит в меня быстрыми толчками; медленными, нежными движениями мнёт грудь; резкими, внезапными щипками прихватывает соски; плавными, скользящими поцелуями покрывает шею, плечи и ключицы.
А я держусь за его предплечье, хватаюсь за него пальцами и глажу, наконец-то глажу сетку выступающих вен, прохожусь по ним губами, наслаждаясь каждым моментом, когда выходит уловить пульсацию внутри них стремительно гонимой по телу крови. Прикусываю их зубами, позволяю кончику языка провалиться в борозду шрама, чуть прохладного на ощупь, и скользить по нему вверх-вниз, запоминая ощущения и от плавных линий, и от грубых изломов рубца, и от рваного края ближе к локтю, и от внезапного обрыва, словно вонзающегося и ныряющего под кожу на запястье.
– Машааа, – тянет он хрипло, с удовольствием, с просьбой, с приятной беззащитностью, от которой у меня внутри взрываются один за другим залпы фейерверков, превращая внутренности в одно безобразное месиво, усыпанное разноцветными искрами. Синийжёлтыйзелёныйкрасный. Настоящее цветопредставление перед закрытыми глазами, его пальцы, вытрахивающие мой рот, и обжигающее дыхание на затылке.
Он кончает в меня особенно сильным, глубоким, болезненным толчком, вжимается, вдавливается в мою спину влажным, кипящим телом, дрожит и пульсирует прямо там, внутри, и я стону громко и выгибаюсь, трусь о него ягодицами, испытывая совсем не похожий на прежние, запоздалый и неправильный оргазм.
А потом ворочаюсь долго-долго, кручусь без сна в лихорадочном, болезненном состоянии, трясусь от холода, заставляя его выныривать из полудрёмы и обхватывать меня руками, притягивать ближе, подминать под себя с пылкими, судорожными поцелуями. И в исступлении терзаю, кусаю его губы в ответ.
Ненавижу тебя, Кирилл! Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Ненавижу тебя за то, что так сильно…
========== Глава 13. ==========
Щелчок. Щелчок. Щелчок.
Клавиши мягко проваливаются под подушечками пальцев и глухо щёлкают в самом конце своего пути. Этот монотонный ритм отстукиваемых нами щелчков звучит в моей голове третий день кряду, меняясь лишь на шорох перебираемых листов или резкий, шаркающий звук скользящего по бумаге маркера.
Благодаря Лирицкому у нас оказались все необходимые данные на пару недель раньше, чем установленная мной программа-шпион успела бы полностью их скачать. Вика помогает ему пересматривать все счета за последние три года – тот срок, что Илья Сергеевич числился сначала заместителем директора, а потом и самим директором. Я знаю, что ей можно доверять. Знаю, что если где-то в цифрах будет хоть одно маленькое расхождение, Вика непременно его заметит. Знаю, что она никому не расскажет о том, в какую авантюру ввязалась, – до сих пор не рассказала даже мне, в единственном скомканном и быстром звонке сославшись просто на то, что все праздничные дни будет с Ильёй.
Я всё это знаю, а Кирилл – нет. Но он принимает решения, просто доверяя моему мнению, и каждый раз, думая об этом, у меня дрожь идёт по телу.
Так не должно быть, не должно! Это неправильно, невозможно, слишком быстро и убийственно. Это недальновидно, глупо, опрометчиво – ведь я ненавижу его точно так же, как раньше.
Или, может быть, ещё чуточку сильнее?
То, что он делает, приведёт к провалу. К краху, неминуемой беде, к непоправимым последствиям.
То, что делаю я, станет погибелью. Если не нашей общей, то моей – уж точно. Потому что я привыкаю.
К огромному пространству чужой квартиры, в которой за последние дни научилась передвигаться на ощупь в кромешной тьме ночи. К своим вещам в шкафу, в окружении дорогих мужских костюмов и чёрно-белых рубашек. К чашке только что сваренного кофе, непременно встречающей меня на рабочем месте. К рукам, обнимающим меня во сне. К нему. К тому, что он всегда рядом: в кровати, вечерами у панорамного окна, за кухонным столом, где мы работаем вместе. Даже в моих мыслях.