Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)
– А меня ты спросил? – я захлёбывалась бурлящей внутри болью, злостью, обидой. И впервые за столь долгое время позволяла себе выпустить наружу те эмоции, продолжать сдерживать которые внутри уже походило на изощрённое самоубийство. – Ты не подумал, что я этого хочу? Я хочу обречь себя на это! Я хочу этого!
Нанесённой наотмашь пощёчиной смотрелись растерянность и шок на его лице. И сомнение. Недоверие.
Всё то, что я и сама должна была испытать от своих слов.
Но… не испытывала.
Ушла, громко хлопнув дверью напоследок. Просто прогуляла рабочий день, не желая больше видеть ни его самого, ни своё отражения в его глазах – изуродованное не меньше, чем в комнате кривых зеркал.
Раньше мне нужно было десятки, сотни, тысячи раз повторять про себя истину, прежде чем осмелиться произнести вслух. Нерешительно, скомкано, одними губами. Любое чувство, любое желание подвергались доскональному анализу и исследованию на возможные ошибки и баги в системе при их полноценном использовании, и это спасало меня от необходимости находить компромисс между сердцем и мозгом, отдавая бразды власти только последнему.
Но в тот момент мне приходилось вспоминать школьный курс геометрии и заново учиться доказывать теоремы от обратного. От слов – к мотивам, от мотивов – к истинным чувствам.
Казалось бы, что сложного: смириться с тем, что я действительно сама хотела ребёнка, хотела иметь нормальную семью с человеком, которого любила уже ровно половину своей жизни?
Невозможность дать Кириллу то, чего он желал, воспринималась изнурительной, неподъёмной ношей, пригибавшей меня к земле тем быстрее, чем усерднее я тащила её за собой.
Но одновременно с тем невозможность иметь и то, чего хотела бы сама, напрочь стирала смысл из моей жизни, сводя всё к прежнему пустому существованию организма-паразита.
После того случая мы почти не разговаривали, ограничиваясь самыми необходимыми, короткими, сугубо бытовыми фразами, изредка перебрасываемыми друг другу скорее из стремления проверить, жив ли вообще оппонент. По-хорошему, мне стоило бы его отпустить, освободить от себя, но я просто не могла это сделать.
Ждала, пока он уйдёт сам.
Начало лечения было назначено мной на июль, хотя с каждым следующим днём затянувшейся холодной войны между нами оно становилась всё менее необходимым. И в первых числах июня я просто купила билет и уехала в наш родной город, в квартиру к бабушке, предупредив его об этом в сообщении за десять минут до отправления поезда.
Вырывая себе сердце и растаптывая душу, подарила возможность закончить всё без банальных сцен и тяжёлых объяснений.
Кирилл приехал через три дня. Угрюмый, осунувшийся, уставший.
И на вопрос баб Нюры, на сколько дней он останется, решительно ответил: «На сколько будет необходимо».
Иногда, когда мы молча бесцельно брели по унылым и блеклым улицам, двумя обособленными тёмными тенями слонялись по вымирающему городу, мне хотелось повернуться к нему и узнать, как же так вышло. Почему тот зачаток наших чувств, невообразимо долго ждавший возможности прорасти вопреки всем засухам и наводнениям, так быстро и нелепо зачах у нас в руках.
К реке выбрались только через неделю, исчерпав все возможные иные места для совместного одиночества. Кирилл швырял камни в воду, – удивительно, но получалось у него откровенно паршиво, словно этому можно разучиться, – а я просто наблюдала за ним, и больше не видела того потерянного мальчишку, который пытался тянуться к свету, поглощаемый тьмой. Теперь он был взрослый, пугающе сильный, отныне не раздираемый противоречиями между желаниями и совестью. Такой красивый мужчина. Такой несчастливый мужчина.
А я так и осталась девочкой-тучей. Тем смешнее, что вокруг меня сплошь иссохшая без капли воды пустыня.
Он остановил меня, когда мы собирались возвращаться домой. Резко преградил дорогу, схватил за запястья, долго смотрел в лицо, уже разучившееся выражать хоть что-нибудь, кроме боли о прошлом, безразличия к настоящему и ужаса перед будущим.
– Я не позволю тебе уйти, Ма-шень-ка, – выговорил через силу и встряхнул меня, будто ожидал яростного отпора. – Плевать мне на всё. Делай что хочешь, думай что хочешь, даже чувствуй что хочешь, но я не дам тебе снова сбежать от меня.
И тогда я впервые за долгое время не просто посмотрела на него, а по-настоящему увидела.
И ставшие в глазах слёзы, и дрожащие в ломаной улыбке губы. Как ушат ледяной воды опрокинули на голову, заставив почувствовать, сколько боли я приносила ему всё это время своими метаниями, в какую ложь своей холодности заставляла его поверить.
– Кирилл, – я обхватила его лицо ладонями, а он так и продолжал сжимать мои запястья, и именно так – ближе, теснее друг к другу, – ощущалось, как нас обоих трясёт. – Я не хочу никуда убегать. И не хочу уходить. Я только… боюсь, что ты не позволишь мне остаться.
Разве судьба умеет прощать? Разве она даёт бесчисленное количество шансов, обращает внимание на искренность сожалений, утирает слёзы губами и принимает тебя таким, какой ты есть: неидеальным, ошибающимся, слабым?
Может быть, судьба на это не способна. А люди – да.
Он касался меня торопливо, судорожно зарывался пальцами в волосы, прижимался своим лбом к моему. Дыханием ласкал выемку над верхней губой, жмурился и будто хотел сказать что-то ещё, но просто не мог вымолвить ни звука, часто ловя ртом воздух.
И мы набросились друг на друга с большей одержимостью, чем в самый первый раз, после десяти лет ожидания. Один лишь месяц отчуждения – ценой нескольких впустую потраченных жизней – закончился столкновением двух стремящихся навстречу тел, сплетением языков и россыпью прикосновений.
Не хватало терпения, поджимало время, долго бегущее за нами по пятам и теперь нагнавшее и решительно ударившее в спину. Мы упали прямо в заросли той травы, сквозь которую я отчаянно продиралась всё своё детство, не желая идти вслед за всеми протоптанной дорожкой. Упали в самом прямом смысле – огромные синяки на моей спине и его локтях и коленях ещё успеют вернуться вместе с нами в Москву, – но тогда это не имело никакого значения, смазывалось и растворялось среди других чувств, растаскивающих меня по кусочкам.
Нужно было торопиться, нужно было успеть! Даже не задирая подол платья, просто скомкавшегося на бёдрах тугим жгутом, не спуская наспех расстёгнутых брюк, молния на которых до крови расцарапывала мне кожу. Сдвинув трусы вбок, вбиваться в меня размашистыми глубокими толчками, приносящими с собой удовольствие и саднящую боль в неподготовленной плоти.
Полуденное солнце беспощадно ослепляло, жгло влажную от пота кожу, и мне приходилось отворачиваться от него, закрывать лицо ладонью, перепачканной ошмётками в исступлении выдираемой травы. А Кирилл дышал громко, с надрывом, и рычал по-звериному дико, вжимая меня в холодную землю и снова перехватывая мои запястья.
Он бы убил меня, точно убил, если бы мог.
Мне тоже иногда казалось, что проще убить его, чем отпустить от себя.
После пришло чувство опустошения. Ещё не спокойствия, но отсутствия привычной тревоги. Мы так и лежали, надёжно укрытые сплошной стеной высоких колосьев травы и ярких корзинок распустившихся цветов, и мне еле удавалось дышать под тяжестью придавившего меня тела.
И всё казалось так странно. Непривычно, незнакомо.
В тот проклятый месяц мы погрузились каждый сам в себя: свою тревогу, свою печаль, свою боль. И стали слепы к тому, что в находящемся рядом человеке происходил настоящий судный день: с выползшими из недр разверзнувшейся земли чудовищными монстрами страхов, треснувшими и осыпавшимися небесами надежд, струящейся горячими алыми реками тоской.
Но нам удалось вынести конец света и выжить. Чтобы среди шороха колышущихся под дуновениями ветра листьев, щекочущих и царапающих тело сорняков, под бескрайним голубым льдом безоблачного неба стать создателями своей новой вселенной.
Спустя время я буду считать, что это случилось не зря. Нам было необходимо вернуться именно туда, откуда всё когда-то начиналось, и принять самих себя. Глупых и наивных детей, наделавших ужасных ошибок. Самонадеянных взрослых, не вынесших из них нужный урок.
– Ты обещал мне всю жизнь, – зачем-то напомнила я, начиная медленно собирать себя из осколков вновь рухнувшей реальности.
– И я выполню своё обещание, – он приподнялся на локтях и взглянул мне прямо в глаза. Так, словно спрашивал, можем ли мы двигаться дальше в одном направлении. Вместе: рука в руке, плечо к плечу, с дыханием и ритмом сердца в унисон.
И я просто кивнула в ответ.
А ночью сама пришла к нему – Кирилл спал в гостиной на продавленном, скрипучем старом диване. И если на его раскладушке мы когда-то смогли поместиться вдвоём, то здесь не оставалось ни одного шанса, поэтому я просто опустилась на пол и прижалась щекой к свисавшей с края прохладной ладони, не желая будить и не зная, что могла ему сказать.
Тогда слов так и не нашлось. Даже спустя несколько минут, когда, мгновенно проснувшись, он тоже опустился на пол и прижал меня к себе. Мы так и просидели вместе до рассвета, ничего не говоря, просто трогая друг друга: лицо, волосы, пульсирующую венку на шее, шероховатые после местной воды ладони, острые локти.
Но уже следующей ночью мы разговаривали. Нерешительно, до сих пор скованно, по чуть-чуть. Делали крохотные шажки обратно, по миллиметрам скрадывая то огромное расстояние, на которое успели разбежаться. Смотрели фотографии пса, которые исправно присылал временно приютивший его у себя Ромка, обсуждали работу и улыбались, вспоминая встречу с тем самым Васей из компании Ксюши, который наткнулся на нас растрёпанных, помятых и грязных после секса у реки.
Через несколько дней Кириллу пришлось срочно вернуться в Москву – в компании случился форс-мажор, для решения которого необходимо было его присутствие. Мы обсудили, что я приеду через неделю, как раз когда он успеет разобраться со всеми возникшими проблемами, но, спешно схватив только документы и телефон, мне удалось добраться до местного вокзала как раз вовремя, и заскочить в уже трогавшийся с перрона поезд.
– Спасибо, что не плацкарт, – это всё, что я успела сказать ему, закрывая за собой дверь купе. Потому что потом он просто схватил меня за руку и дёрнул на себя, сгрёб в охапку и целовал, не давая толком отдышаться после совершённого спринта.
До самой ночи мы смотрели в окно. Я – сидя у него на коленях, обнимая руками за шею, прижимаясь носом к виску и шумно вдыхая настолько родной тёплый хвойный запах. Он – перебирая пряди моих волос, скользя пальцами по спине, замирая в нерешительности на талии и боясь пойти дальше и погладить живот, как любил это делать раньше.
– Я действительно этого хочу, Кирилл, – шептала ему, сама прижимая его ладони к своему животу и впервые не испытывая ни доли сомнений в собственных словах. Я хотела, хотела этого чертовски сильно: быть с ним полностью, от и до, без границ и условностей. Прочувствовать вместе с ним, каково это – быть любимой женщиной, женой, матерью.
Но по мере приближения назначенного дня приёма у врача меня начинало слегка потряхивать от нервов. Кружилась голова, тошнило с первой же секунды утреннего пробуждения, передёргивало от любого резкого запаха. Словно каждое нервное окончание было напряжено, накалено до предела, и все остальные органы чувств, – зрение, слух, осязание, – тоже работали на предельном максимуме своих возможностей.
Кирилл не мог не заметить моего состояния, и предлагал мне то перенести встречу, то вообще отказаться от стимуляции и отпустить ситуацию хотя бы на год. Но я была непреклонна и не собиралась идти на попятную из-за обычных нервов.
Почему-то ни один из нас даже не подумал о том, что нервы здесь совсем не при чём.
– Вы не представляете, сколько вас таких, – с улыбкой говорила доктор, что-то щёлкая на своём аппарате, – кто наконец решается на лечение, но беременеет ещё до его начала.
Первое УЗИ показало три плодных яйца. Через пару недель – три эмбриона. А ещё через несколько – только два сердцебиения.
– Не делай вид, что всё нормально, – остановил меня Кирилл прямо в дверях клиники, схватив за плечи так грубо, что я шикнула от боли. С тех пор, как мы узнали о беременности, он обращался со мной как с фарфоровой куклой, буквально пылинки сдувал, и мне казалось это раздражающе-неправильным, лишним, нелепым. До того момента. Тогда мне захотелось, чтобы так и продолжалось дальше, чтобы этот день исчез, стёрся из нашей памяти, и всё вернулось к прежнему состоянию волшебной невесомости.
Он медленно ослаблял хватку и разжимал пальцы, на месте которых всё равно уже останутся синяки, и только когда я лишилась последней точки соприкосновения с ним, – болезненной, но настолько необходимой, – то осознала, что же с нами произошло.
– Я не знаю, что делать. Как с этим справиться, Кирилл?
– Я тоже не знаю. Но точно не справлюсь с этим один, слышишь? Не закрывайся от меня! Только не сейчас, – просил он, вытирая единственную скупую слезу, которую я позволила себе проронить. Буквально вытащила её из себя, понимая, что в этой ситуации положено плакать. Именно так нормальные люди реагируют на потерю, на страх ещё большей потери, на подвешенные над пропастью неизвестности самые сокровенные мечты.
Но у меня не получалось, и из-за этого я считала себя бездушной и чёрствой, напрочь бракованной. Сломанной однажды девочкой, заново склеивая которую забыли вставить несколько очень важных деталек.
Кирилл предложил пойти к психологу, и во мне просто не нашлось достаточно смелости, чтобы отказаться, хотя я не верила, что разговоры с совершенно чужим человеком чем-то смогут мне помочь.
Хотелось спрятаться, залезть в свою привычную прочную раковину и закрыться в ней от всех мыслей, от неизменно возникающего вопроса «Почему?!», от чувства вины за то, что не смогла сохранить, уберечь…
В такие моменты я ломала все свои привычки и шла к нему. Сидела рядом, прижималась к горячему боку и просила рассказывать что угодно, лишь бы не оставаться в тишине. А всё, что могла сказать сама – это признаться, как сильно боюсь потерять ещё одного ребёнка. Обоих детей.
Моё время говорить настало в кабинете психолога. Там, где я всегда была уверена – буду молчать до последнего, не позволив слететь ни единой защитной чешуйке со своего тела. А в итоге вскрылась, выпотрошила себя, вывернула наизнанку с первых же прилетевших ровно в цель вопросов, пробивших насквозь ахиллесову пяту напускного спокойствия.
Я говорила и говорила, и не могла остановиться. Вспоминала родителей и то, как их счастье, любовь, стремление всегда и везде быть вместе навсегда засели в моём сознании причинами случившегося с ними.
«Если бы не ваша Валя, он был бы жив!»
Ревела белугой, вспоминая Ксюшу и то, как отчаянно нуждалась в ней. Тянулась, любовалась, брала с неё пример – а потом возненавидела нас обеих. Её – за отстранённость и холодность, за неспособность понять меня. Себя – за то, что несмотря на всё это продолжала жаждать её внимания.
Стихала и переходила на шёпот, когда наступало время признаваться в том, что считала себя недостойной любви Кирилла. Просто вытянувшей счастливый лотерейный билет, попавшей в поле его зрения в момент наибольшей слабости и уязвимости, ставшей воспоминанием детства, к которому приятно было возвращаться снова и снова. Мне казалось, что это не может быть по-настоящему, и проще было отрицать любые чувства между нами, чем признать их и жить в страхе неизбежного конца.
Мы редко обсуждали что-то из услышанного друг от друга в кабинете психолога. В повседневной жизни нам хотелось быть обычными людьми, которые иногда не могут поделить одно на двоих одеяло или решить, кто помоет посуду. Конечно же, ничерта у нас не выходило – потому что мы были слишком надломленны всем, что выпало вынести за свою жизнь. И именно в этом, как ни странно, становились удивительно похожи, цельны. Едины.
Это оказалось целой отдельной наукой – быть парой. Семьёй.
Наукой, которую приходилось постигать нахрапом, осваивать экстерном, сдавая экзамены по несколько раз в день, получая зачёты за каждое сказанное вслух, а не мысленно, «Я люблю тебя».
А сейчас самое сложное – вовремя остановиться в порыве разодрать, растерзать друг друга от одурманивающей похоти, чтобы потом соединиться, прочно срастись телами. Мы слишком привыкли делать так каждый раз, когда просто не знаем, как иначе показать свои чувства. Два диких зверька, очень желающих стать домашними.
– Выпустим пса побегать? – предлагаю первое пришедшее на ум, лишь бы отвлечься и сбавить обороты наших взглядов, в сцепке разогнавшихся уже до такой скорости, что вот-вот задымится и полыхнёт.
Я хочу его до безумия. Так, что даже от мыслей об этом уже всё тело сводит. И ещё сильнее будоражит осознание того, что он хочет меня не меньше – ненароком задеваю бедром его топорщащийся в штанах член на протяжении всего нашего разговора.
Но двойня – это не только большое счастье, но и огромный риск. Это страх и воспоминание о том, что их должно было быть трое. И это останавливает от любых опрометчивых поступков и заставляет нас осторожничать сверх всякой меры.
– Тебе помочь подняться? – спрашивает Кирилл, с улыбкой наблюдая за тем, как я медленно, еле-еле перекатываюсь на бок, чтобы потом встать с кровати. На его предложение отвечаю уверенным отказом, несмотря на то, что такая элементарная задача действительно даётся с трудом.
Но я ведь ни какая-нибудь немощная, а просто глубоко беременная женщина, чей живот стремится к размерам небольшой кометы.
Под его пристальным взглядом я натягиваю на себя несколько слоёв тёплой одежды, не забывая изредка смотреть в ответ с непременным укором. Потому что я давно уже, – целых восемь месяцев, – не занимаюсь осознанным саморазрушением и не рискую своим здоровьем ни по одной разумной или не очень причине.
На улице всего-то пара градусов ниже нуля, зато снега в этом году столько, что сугробы достают уже до середины забора. Пёс выскакивает из двери первый, своей огромной тушей чуть не сшибает нас обоих с ног и принимается носиться по двору кругами, изредка зачерпывая снег носом, подбрасывая его вверх и при этом повизгивая от удовольствия.
С моим режимом сбережения энергии намного сложнее радоваться последним дням настоящей зимней сказки – синоптики утверждают, что весна будет как никогда пунктуальна и пригреет нас уже первого марта. Всё, что я могу позволить себе сейчас, это подойти к перилам на веранде и зачерпнуть полные ладони снега, рыхлого и будто похрустывающего под пальцами.
– Я никогда не играл в снежки, – доносится до меня задумчивый голос Кирилла, сметающего со скамейки редкие снежинки. – А ты?
– Я не помню. Может быть, когда была совсем маленькая.
Он терпеливо ждёт, пока я мну в ладонях снег, совершенно не желающий слепляться хоть в какое-то подобие шарика: рассыпается крошками, как кусок пенопласта, и выскальзывает из-под пальцев. Вроде бы, обычная мелочь, но этому нам тоже ещё предстоит научиться в будущем.
Нам придётся не вспомнить, а заново узнать, каково это – быть детьми, чтобы стать нормальными родителями.
Мне даже не хочется говорить «хорошими». Слишком это неопределённо, многогранно и… наверное, недостижимо.
– А когда ты была совсем маленькая, я уже учился в школе, – его короткий смешок заставляет и меня улыбнуться. Ему удаётся быть весёлым и лёгким, а вот мне – почти никогда. И это отличный повод держаться за него ещё крепче в надежде когда-нибудь перенять чудесную способность забывать обо всём дерьме и просто наслаждаться жизнью. – Ты вообще задумывалась над этим?
– Над тем, насколько ты старый? – уточняю ехидно, несмотря на то, что именно в этот момент он поддерживает меня, помогая аккуратно опуститься на скамейку. Прежняя я уже давно бы извелась от ощущения собственной ужасающей беспомощности, но сейчас мне искренне нравится распределение сил между нами.
Сила может становиться заботой. Слабость – нежностью.
– Не так уж я и стар.
– Я уже высматриваю у тебя седые волосы.
– А я-то наивно считал, что они тебе так сильно нравятся, – качает головой Кирилл, присаживается рядом со мной и обхватывает мои ладони, чуть влажные и покрасневшие после снега. Согревает их своим дыханием, а потом прячет под свою куртку, небрежно наброшенную прямо на рубашку, в которой он приехал с работы.
С ним горячо. Не только вот так, когда между моими пальцами и манящим чёрным крестиком у него под грудью лишь один слой тонкой ткани, ощущающейся совсем невесомой, прозрачной. И не только в постели, где развратные движения языка на моём теле испепеляют подобно огню.
Бывают люди, которые умеют согревать. Но Кирилл не такой. Он – открытый огонь, приближаясь к которому нужно быть готовой сразу сгореть дотла.
Всё или ничего.
Но именно меня, промёрзшую и заледеневшую, у него получается спасти. Растопить лёд, пусть и обжигая порой.
– Было не холодно, – замечаю спустя минуту, вздрагивая от лая счастливого пса, раскопавшего под снегом свою игрушку. Мои ладони тоже еле ощутимо дёргаются, и он сильнее прижимает их к себе, не желая отпускать.
– Просто так очень приятно, – признаётся он, чуть понижая голос. Может быть, неосознанно, рефлекторно, как и я всегда перехожу на шёпот, говоря о чём-то откровенно-сокровенном.
Одну руку он всё же перекладывает мне на живот. Делает это так острожно, бережно, сначала касаясь кончиками пальцев и только потом – медленно опуская уже всю ладонь. Сквозь свитер и куртку такого не почувствуешь, поэтому я особенно пристально наблюдаю за его действиями, сопоставляя картинку с воспоминаниями о своих ощущениях в подобные моменты.
– Ты уже придумал имена?
– Ты это всерьёз? – в его голосе скепсиса, что снега во дворе. Поэтому я как могу задираю голову, чтобы посмотреть ему в глаза и который раз за последние несколько месяцев продемонстрировать всю осознанность своего решения.
Я уверена: именно так будет правильно. Оглядываясь на десятки лет назад, можно увидеть, что у него всегда было ещё меньше возможностей выбора, чем у меня. И сейчас в моих силах подарить ему один, – нет, целых два шанса, – для осуществления собственных желаний.
– В твоей богатой фантазии мы однажды уже убедились, – протягиваю с сарказмом, но у Кирилла любые отсылки к созданной им когда-то Марьяне Зайцевой вызывают только широкую, ребяческую улыбку, перед которой у меня уже не получается устоять.
Целую его сама. Порывисто, быстро, не позволяя забыться и распробовать всю сладость губ с привкусом засахаренной клюквы.
Говорят, у беременных свои причуды – вот и моя проявилась ненормальной тягой к любимому с детства десерту. Я была единственной в нашей семье, кто его любил, но бабушка то ли вообще не знала об этом, то ли забыла. И после смерти родителей никто больше не вручал мне вечером целлофановый пакетик с заветными сладкими ягодами.
Теперь Кирилл приносит их для меня каждый день. Уверена, что где-нибудь среди пыльных папок с документами в шкафах его офиса уже организован целый тайник со сладким, ведь из вечера в вечер тратить время на то, чтобы заезжать в магазин ради одной коробочки чертовски нерационально и совсем не в его стиле.
Впрочем, как и два месяца собирать цветы и прятать их в книжках понравившейся девочки.
– Очень опрометчиво позволять выбирать имена для детей человеку, который дал собаке кличку «Пёс», не находишь?
– Я ведь потом выбрала для него нормальное собачье «Зевс».
– Вот видишь!
– Вижу, – улыбаюсь я, специально обернувшись в сторону бегающей по двору собаки, чтобы удостовериться, что тот в ответ на свою официальную кличку и ухом не повёл. – Вижу, что называем мы его всё равно Пёс. Так что имена придумывать тебе.
Ещё один мой поцелуй так и не добирается до его губ и оседает на колючем подбородке, помечая то место, куда следом приходится лёгкий укус. В любое другое время он бы уже опрокинул меня спиной прямо на эту скамейку и наши пальцы привычно столкнулись бы около его ширинки, а потом пришлось бы экстренно убегать в дом и закрываться от пса, своим искренним любопытством к происходящему не раз ставящего нас в ужасно неловкие и смешные ситуации.
Но вынужденное воздержание вносит свои коррективы, и его пальцы не впиваются в мои ягодицы, а бережно поправляют съехавшую набок шапку и приглаживают распушившиеся волосы. Оно и к лучшему: угроза преждевременных родов заставила нас отказаться от привычки каждый импульс навстречу друг другу непременно сводить к сексу, и вспомнить, как это было раньше.
Когда слышишь мысли на расстоянии, читаешь чувства – с полувзгляда, и трепет идёт по телу не от прикосновения влажного языка к клитору, а от ощущения тепла, оставшегося от его губ на ободке общей кружки.
– Но варианты просто «мальчик» и просто «девочка» я не приму. И лучше поспеши с выбором, – хватаю его руку, всё ещё ведущую борьбу с моей шапкой, и уверенно возвращаю обратно к себе на живот.
Так – спокойно. Хорошо. Правильно.
Пока они оба здесь. Девочка, которая то ворочается, то пинается, то икает несколько часов подряд, просыпается раньше меня и засыпает позже – делает всё, чтобы ни на мгновение не получилось забыть о её присутствии. И мальчик, благодаря которому мы с Кириллом потеряли последние нервные клетки и стали ездить в клинику, как на работу, – потому что он мог притихнуть и вообще не шевелиться по несколько дней подряд.
Снова разошедшийся снег повисает мучным облаком на ночном небе, перекрывая тонкий бледный полумесяц. Здесь всегда очень тихо, и только ветер изредка подвывает, прежде чем согнуть верхушки деревьев или ударить по их длинным, неказистым рукам-веткам.
Переехать в дом было одним из самых верных решений, хоть и принято оно было скоропалительно и импульсивно, – сразу же после того, как среди ночи на пороге нашей квартиры с просьбой о помощи оказался рыдающий и перепачканный в крови Тимур Байрамов.
На самом деле тот случай выступил лишь триггером, потому что нам давно уже следовало всерьёз задумываться о самых приземлённых вещах, – обустройстве детской и покупке первых необходимых для новорожденных вещей, – но из-за горького разочарования уже случившейся потери мы как могли откладывали этот момент, боясь просто спугнуть своё счастье. Казалось, одним неосторожным, поспешным движением можно навсегда развеять этот чудесный, хрупкий мираж наконец обретённого спокойствия.
Но Кирилл захотел максимально надёжно укрыть нас от чужих глаз, а мне в то же время стало непривычно тесно в городских клетках, и тогда мы каким-то чудом нашли это место: с раскинувшимся среди лесной чащи озером, не вычурным по дизайну просторным и уютным домом, и с соседями, о существовании которых мы даже не вспоминали.
Новый год мы встречали уже здесь, среди коробок с нашими немногочисленными вещами и купленной мебелью, которую ещё не успели собрать. Сидели на притащенных с веранды плетёных стульях, оставленных после себя бывшими хозяевами, с табуретом вместо стола и охапкой еловых веток вместо традиционной ёлки.
Прошлый праздник, – шумный и яркий, проведённый в компании Глеба с женой, Дианы и Ромки, просто Славы с «его девочками» и беспрестанно соревновавшегося с ним в остроумии Разумовского, – запомнился впервые пропущенным сквозь себя чувством, что у меня появилось своё собственное место в этой жизни, среди других людей, не безразличных к моей судьбе. Но по-настоящему не одинокой я ощутила себя только вдвоём с Кириллом в эту новогоднюю ночь, неуклюжую и поспешную, с громкими хлопками пускаемых на улице фейерверков и небывалой красоты вспышками огней в своей голове.
Именно тогда ко мне пришла уверенность, что у нас всё будет хорошо. Будем мы: я, он, наши дети, неугомонный пёс. Будут закаты с шёпотом нежных слов на ухо и рассветы, когда я буду варить ему крепкий чёрный кофе перед работой. Будут разбросанные под ногами игрушки, капли зелёнки на полу после вновь разбитых коленок, следы грязных лап на светлом ковре.
Будут слёзы, ожесточённые споры, скандалы и бурные примирения. Смех: грудной взрослый и звонкий детский. Будет счастье, выстраданное и заслуженное, вырванное нами у судьбы.
Всё будет.
