Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)
Деньгами можно оплатить проживание и обучение, индивидуальную больничную палату, лучшего доктора в отделении и выданную на руки медицинскую карту со всей подноготной. Можно купить случайное возгорание архива с документами о смене фамилии и забывчивость оператора, не успевшего вовремя внести информацию в электронную базу. Можно стереть все упоминания о том, что лучшая студентка курса одного из маленьких региональных институтов смогла оформить перевод в столицу.
А вот полный презрения взгляд, холодную отрешённость и ненависть, маленькими искрами прорывающуюся наружу, я заслужил сам. Хотя и это тоже досталось мне не бесплатно: пришлось сполна заплатить своими надеждами, несколькими потерянными годами жизни и постоянной тоской, отныне уродливым наростом торчащей на сердце.
Но как же мне хорошо теперь. Когда она отдёргивает руку, как от огня, еле скрывает свою злость, бьёт словами наотмашь, приятно обжигая щёку, даже снова убегает. Гнев, страх, обида – что угодно из этого лучше, чем равнодушие, которое я так боялся увидеть. Которое она умело разыгрывала сначала, заставив меня два месяца заживо вариться в едкой безысходности.
Её появление я как всегда чувствую сразу: словно разряд тока проходит по коже и заставляет повернуться в сторону раздвижных стеклянных дверей, откуда вылетает слегка растрёпанная и непривычно раздражённая Маша Соколова. Обычно ей хватает выдержки не показывать эмоции так открыто, но сейчас её сурово сдвинутые к переносице брови и недовольно поджатые пухлые губы только радуют.
Направляется она прямиком к машине ещё до того, как я успеваю посигналить. Может быть, уточнила у Ильи или коллег, какие машины обычно посылают от лица нашей компании, но мне приятнее думать, что просто моментально догадалась сама.
Умница, Ма-шень-ка. Почему только в самый решающий момент нашей с тобой жизни ты не смогла проявить свою сообразительность?
– Ты совсем охренел, Зайцев? – она шипит разъярённой змеёй, готовой к броску, и хлопает дверцей машины так сильно, что дрожат стёкла. – Только не привлекай к себе лишнего внимания! Мы заботимся о твоей конфиденциальности! Никто не должен связать тебя с Ксюшей или со мной! – передразнивает она мои же слова, но на меня упрямо не смотрит, демонстративно любуясь стеклянными панелями офисного центра.
– Вижу, ты уже достаточно отдохнула и набралась сил, – хмыкаю и резко трогаюсь с места, отчего её буквально вдавливает в мягкое кожаное сидение.
– Куда мы едем?
– Работать, конечно же, – на автомате выдаю я, даже не задумываясь, и тут же чувствую, как рот наполняется противной горечью. Мне тошно от самого себя, от нашего с ней прошлого, от этих запутанных игр, лишённых всяких правил. – Нужно нагнать пропущенные тобой дни.
Маша молчит, а меня так и подрывает сделать какую-нибудь ещё глупость, гадость – что угодно, лишь бы вывести её на эмоции. Например, признаться честно, что последние три дня оказались для меня невыносимо долгим сроком, который стало просто невозможно выносить и дальше, терпеть ноющее и трясущееся в ломке тело.
Я начинаю нагонять пропущенные ей дни тут же. Жадно вдыхаю общий на двоих воздух, неожиданно тёплый и медовый на вкус, заполняющий лёгкие убойной дозой эйфории. Расслабляю вцепившиеся в руль пальцы и чувствую под ними струящийся шёлк волос и кожу, такую нежную и безумно горячую, манящую к себе. Невольно улыбаюсь, вылавливая среди наполнивших почти новый салон запахов именно тот самый, еле уловимый, лёгкий и нежный аромат фиалки.
– Куда именно мы едем? – ещё раз, более настойчиво спрашивает она, когда замечает, что мы двигаемся в ровно противоположном от съемной квартиры направлении.
– Ко мне домой, – трудно сказать это так, чтобы не выдать собственного предвкушения, не улыбнуться самодовольно или не щёлкнуть её под конец фразы по горделиво вздёрнутому кончику носа. – Я собираюсь работать, а не слушать очередной стенд-ап от Дианы.
– Неужели тебе не нравятся её шутки про твой неудавшийся брак? – я успеваю заметить брошенный исподтишка взгляд в свою сторону и тут же ощущаю, как по щеке полоснуло острой, режущей болью. Она режет без ножа, травит меня своей ядовитой обидой, добирается до самой сердцевины, чтобы разодрать в клочья жалкие остатки души. Только души-то давно уже нет: выжжена, вырвана и выброшена много лет назад под колёса подходящего поезда.
Но это ведь именно тебе, Маша, не нравятся её шутки про мой неудавшийся брак.
– Боюсь, что скоро в своих предположениях она доберётся до истины.
Знаю, что никогда не доберётся. Разве что окажется, что Глеб и на этот счёт взболтнул при своей вредной сестренке лишнего.
Саша не хотела от меня уходить. Не разводиться – тут она и не пыталась спорить, ведь наша семейная жизнь складывалась откровенно паршиво, – а именно оставлять меня одного в том состоянии, в котором я барахтался на тот момент, упиваясь жалостью к себе. Беспощадно уничтожал всё, чего добивался с таким трудом, нарочно отталкивал близких людей и изощрённо наказывал себя огромными дозами алкоголя и наркотиков.
Я хотел забыться, хотел сдохнуть, хотел проснуться после очередной попытки сбежать на тот свет и понять, что мне просто по-ка-за-лось. Что на самом деле я счастлив.
Развёлся я спонтанно, даже не до конца запомнив, что именно говорил и сколько денег отвалил в ЗАГСе, чтобы нас взяли вне очереди и сделали всё немедленно. Пожалуй, освободить от себя Сашу стало лучшим в моей жизни импульсивным поступком, потому что Саша действительно идеал.
Только вот оказалось, что не мой.
Теперь вместо проваленного проекта по спасению Кирилла Войцеховского у неё подобранные с улицы собаки, слепые коты, галчонок с перебитым крылом и новый муж, который уже спасает её саму от желания помочь всем и сразу. А ещё годовалый ребёнок, постоянно лепечущий что-то в телефонную трубку во время каждого её звонка с попыткой уговорить меня лучше питаться, больше спать и съездить наконец куда-нибудь в отпуск.
Около моего дома мы оказываемся довольно быстро: самый центр, рядом сквер и набережная, куда я по привычке прихожу, чтобы посмотреть на реку и подумать. Элитная шестиэтажная постройка, лифт с подземной парковки сразу на нужный нам этаж, чтобы избежать любых столкновений с третьими лицами, – особенные меры сохранения конфиденциальности предусмотрены для всех жильцов и включены в баснословно высокую стоимость квартир.
Впрочем, Маша держится отстранённо, по сторонам не смотрит и проявляет к окружающей обстановке меньше интереса, чем если бы я притащил её в угроханную хрущёвку в Бирюлёво.
Я ожидал этого. Ожидал от неё даже показательного презрения к тому, что я теперь могу себе позволить, но всё равно злит. Чёрт, как же сильно злит этот до одури красивый взгляд, в котором столько пренебрежения ко мне.
Квартира у меня небольшая: всего две комнаты и просторная кухня-столовая, расположившиеся на целых ста пятидесяти квадратах. Панорамные окна с видом на канал в гостиной, минимум мебели и самая скромная отделка в натуральных тонах, почему-то обошедшаяся в нескромную сумму. И техника, самая современная и неприметная с первого взгляда, но превратившая каждую комнату в свой собственный мини-компьютер.
Передвигается внутри она немного нерешительно, ступает по полу аккуратно, на одних лишь носочках, будто боится напороться на разбросанные крошки битого стекла. Так и хочется бросить ей в хрупкую спину, что все острые осколки остались в прошлой квартире: осколки и треснувших под моими кулаками зеркал, и моей прежней жизни, напрочь лишённой смысла.
В несколько шагов я нагоняю её в коридоре, слегка касаюсь пальцами лопатки и она вздрагивает от этого спонтанного, необъяснимого порыва, оборачивается резко и смотрит с вызовом, так, что можно ещё усомниться, кто на самом деле у кого в гостях. Передёргивает плечами, хмурится и продолжает идти вглубь квартиры уверенно и быстро, по наитию двигаясь в правильном направлении.
А я остаюсь на месте, чтобы выдохнуть из себя воздух, пропитавшийся запахом огня и моей крови. Чтобы напомнить себе, для чего мы здесь на самом деле. Чтобы сжать кулаки и натянуть на лицо любимую маску хладнокровия, от которой её так коробит.
Хочешь видеть мои эмоции – покажи мне свои, Маша. Баш на баш.
– Здесь всё необходимое, – киваю на кухонный стол, где уже стоит её ноутбук, лежат ровной стопкой распечатанные листы, а рядом – неоново-зелёный маркер и обычная ручка для пометок.
Её укоризненный взгляд словно отвечает мне: «Я и сама это вижу», и мне хочется тут же подскочить к ней и с размаху влепить по обтянутой классическими чёрными брюками заднице. Так, чтобы звонкий шлепок эхом прокатился по квартире. Так, чтобы кожу пекло и жгло под соблазнительно-алым отпечатком. Так, чтобы она тряслась от ярости и шептала хрипло, какой же я мудак.
Скажи мне это, Маша. Скажи открыто, как ненавидишь меня. Спроси меня, чего же я хочу на самом деле. Взорвись, обвини меня в том, что случилось так давно, но не забыто ни одним из нас – я же вижу. Потребуй объяснений, раскаяния, ответов. Сделай хоть что-нибудь, чтобы дать мне повод вытряхнуть перед тобой правду.
Провоцировать её – особенный вид удовольствия. Поддевать раз за разом, выводить из себя, замечать сжатые до побеления костяшек пальцы, сузившиеся от гнева глаза или нервные подёргивания плечами. Видеть, как пальцы по инерции обхватывают пуговичку на воротнике или манжетах блузки и крутят её с остервенением, поддевают и царапают ноготками. После каждой необдуманной, брошенной ею со злости или обиды фразы по моему телу разливается приятным теплом наслаждение. После каждого момента, когда она впадает в ступор, чуть приоткрывает губы и задыхается, не в состоянии придумать достаточно едкий ответ на мою обезоруживающую наглость, я испытываю маленький оргазм. Лучше, чем от дрочки.
Потому что в остальное время она смотрит на меня, как на говно. Я вырос, поумнел, стал действительно хорошим специалистом и толковым управленцем, приобрёл связи и заработал свои собственные деньги. Из зашуганного хилого паренька я превратился в самоуверенного, – хотя бы внешне, – мужчину. Я больше не сплю на раскладушке в её квартире и не ем приготовленные её бабушкой котлеты, я могу вообще купить весь тот сраный дом вместе с жильцами, могу заставить людей уважать меня или бояться.
И всё равно остаюсь для неё лишь не заслуживающим внимания ничтожеством.
Порой мне кажется, что проще пустить себе кислоту по венам и орать в предсмертной агонии, чем продолжать и дальше бороться. Пытаться доказать что-то себе. Пытаться доказать что-то ей.
Я не боец. Стратег, манипулятор, может быть даже серый кардинал, но не тот, кто ринется в открытый бой. Но с ней оказывается бесполезно всё. С ней рушатся опоры и провисают перекрытия, трескаются каменные глыбы и извергаются вулканы, сходят с орбит планеты и время оборачивается вспять, отбрасывая меня на берег, на цветущее поле, на узкую маленькую кухню, где сердце впервые билось так отчаянно быстро и всё внутри трепетало от восторга.
Накапливается усталость. Наслаивается отчаяние. Нависает тяжёлым грозовым облаком ощущение, что мне никогда не выиграть это противостояние с самим собой, с восставшими исполинскими тенями совершённых когда-то ошибок, с предрассудками, неправильными выводами и наглой ложью, что разделили нас однажды, растащили по разным углам ринга и проложили пропасть в десять лет.
Иногда я забываюсь и заглядываюсь на неё, тру переносицу и еле проглатываю колючий ком злости. Хочу просто стукнуть кулаком по столу и спросить: «Что тебе нужно, Маша? Что мне ещё сделать?»
А она всё смотрит на меня и будто вскрывает, вытряхивает всех запрятавшихся внутри демонов. Влечёт к себе ту тьму, от которой я безуспешно пытался избавиться, которую, как самонадеянно думал, научился надёжно скрывать от всех.
Эти огромные округлые глаза, как у испуганной, загнанной беспощадными охотниками лани, в которых бушует настоящее синее море эмоций. Там злость на то, что я когда-то сделал, лютая ненависть ко мне прошлому, не сумевшему перебороть собственную трусость, а ещё презрение и жалость ко мне настоящему, ставшему пластиковым манекеном.
И я вглядываюсь в эти прекрасные глаза и хочу утопиться. Каждый чёртов раз, когда мы встречаемся взглядом. Каждый проклятый раз, когда надеюсь увидеть прозрачную голубую гладь, а вижу бушующий в гневе шторм. Каждый блядски невыносимый раз, когда напоминаю себе, что это – моя вина.
Она повторяет своё упрямое «мне больше не тринадцать», а я лишь гадко усмехаюсь в ответ, хотя внутренности раздирает от сдерживаемого изо всех сил истеричного хохота.
Я вижу, что тебе больше не тринадцать, Маша. Вижу это так убийственно подробно, что хочется выколоть себе глаза.
Потому что её безликие строгие офисные платья и юбки соблазнительно обтягивают изгибы фигуры, а в вырезе белой блузки иногда можно заметить слишком много того, что я никогда бы не хотел видеть или хотел бы рассмотреть поближе – сам ещё не решил. И когда она устаёт, то откидывается на спинку стула, прикрывает свои восхитительно выразительные глаза и сжимает волосы в кулак у себя на затылке. А я не могу отвести взгляд, хотя знаю, что потом придётся бороться со стояком от возникающих тут же фантазий о том, как яростно отодрал бы её на этом столе прямо здесь и сейчас.
– Сделаем перерыв на ужин, – говорю максимально жёстко, чтобы у неё не возникло возможности счесть это за вопрос. Успеваю заметить промелькнувшее удивление, быстро сменившееся на вызывающее упрямство.
– У нас есть на это время? Три дня ещё не отработаны, – парирует Маша и утыкается носом обратно в свои таблицы.
Признаться честно, я до сих пор как маленький ведусь на эту её не знающую границ гордость. Пока не вспоминаю побледневшее от страха лицо и дрожащие, искусанные губы. Пока внутренности не сжимаются от застрявшего где-то в глубинах сознания тихого и бесцветного голоса, которым она поздоровалась с Ильёй в том коридоре.
Я ведь не собирался давать ей ключ от своей машины. План состоял лишь в том, что в случае тревоги я помогу ей выйти и сам увезу в безопасное место. Но побежал следом за ней, как голодный зверёк, учуявший аппетитный запах.
И смог прикоснуться к ней настоящей. Уязвимой. Испуганной. Беспомощной. Ищущей поддержки, нуждающейся в помощи, которую я мог и хотел, так отчаянно сильно хотел ей дать. Сжимать в своих объятиях, совсем как в нашей прошлой жизни, гладить её по волосам, – Господи, до чего же мягкие у неё волосы, словно погружаешь пальцы в жидкий шёлк, – и касаться губами виска. Еле-еле. Чувствуя тепло её кожи.
У меня уже крутится на языке очередной очень правильный ответ, но мешает входящий звонок от Глеба. Его голос сразу даёт понять: что-то не так.
– Маша с тобой? – сходу спрашивает он, и я нарочито неторопливым шагом ухожу в коридор, где очень кстати оставил сигареты.
– Да.
– У нас появилась проблема. Посмотри в сообщениях и дай мне знать, что делать.
В сообщениях от Глеба фотографии. Скамейку, стоящую у входа в общежитие, я узнаю сразу. Увы, сидящего на ней человека – тоже.
– У тебя ещё будет время всё отработать, Ма-шень-ка. Лирицкий ждёт тебя обратно только во вторник, – поясняю спокойно, хотя внутри меня уже выжигает дотла. На этот раз не только яростью. Ещё – страхом.
Пальцы по инерции движутся по экрану телефона. Заказываю еду, даже не глядя, что именно беру, потому что мысли всё равно заняты только проигрыванием партий, одна за другой, в поисках самого оптимального варианта. Эта ошибка может стать фатальной.
– И до этого времени я останусь здесь? – спрашивает Маша настолько спокойным и будничным тоном, что меня даже зависть берёт к её железному самообладанию. По моим представлениям, она должна быть вне себя от злости.
Но главное не это. Главное – её внимательный, пристальный взгляд, скользящий по моему лицу прикосновениями настолько чувственными, что хочется податься им навстречу. А надо взять себя в руки и сосредоточиться, потому что ей уже удалось заметить моё смятение.
– Да. Можешь смело отменять все свои планы, – ехидно протягиваю я, откидываюсь на спинку стула и буравлю её взглядом. Думаю. Злюсь. Сомневаюсь. Не похоже, чтобы она была взволнована от этого известия, но вдруг? Вдруг эта дурная, гиблая ревность, уже вцепившаяся в меня своими зубами, на самом деле обоснована?
Вдруг Ксюша мне не наврала?
– Тогда мне нужно забрать личные вещи, – я пытаюсь разглядеть в ней хоть одну подсказку, один маленький намёк, одну каплю правды о происходящем, но ни черта не выходит. И мне остаётся только думать, думать, думать: могу ли я на самом деле ей доверять?
Раньше у меня не возникало сомнений, кому можно верить. До того, как под подозрение попал Илья. До того, как я вынужден был признать, что иногда деньги значат больше, чем люди.
План действий складывается передо мной единой картинкой, собирается кусочками элементарного пазла, выстраивается чёткой последовательностью, которая должна будет дать ответы на все вопросы. Только меня бросает в холод от одной лишь мысли о том, что я мог ошибаться насчёт неё все эти годы. Жить выдуманной реальностью. Верить в ложь и не верить в правду.
– Съездим к тебе завтра утром, соберёшь всё необходимое, – пожимаю плечами и чуть расслабляюсь, когда она сдержанно кивает и возвращается к работе.
Я отправляю её спать намного раньше обычного. Просто не могу и дальше держаться хладнокровно, не выдавать своей тревоги и не срываться по малейшим пустякам. Остаюсь сидеть на кухне в одиночестве, обхватываю голову руками, глубоко дышу, отгоняя от себя цепных псов, – ярость и страх, – до сих пор не прирученных и посаженных на цепь. Пишу Глебу сообщение за сообщением, обеспечивая его работой на всю ночь вперёд.
А потом срываюсь и прокрадываюсь в собственную спальню как какой-то вор. Сначала держусь на расстоянии, прислонившись спиной к стене у входной двери. Наблюдаю за тем, как ритмично приподнимается и опускается при дыхании грудь, с которой сползло тонкое покрывало, и ловлю себя на том, что отсчитываю эти простые движения.
Проходит достаточно времени, но я продолжаю ждать. Погружаюсь в пучину переживаний, ныряю на самое дно своего подсознания, надеясь хотя бы там найти объяснение всем своим поступкам. Должны же быть пределы этой болезни, этого безумия, этой зависимости? Сколько ещё десятков лет должно пройти, чтобы меня отпустило?
С её губ срывается тихий стон. Жалобный, болезненный, почти сбивающий меня с ног. Пальцы беспомощно скребут по простыне, царапают её ногтями, пытаются ухватиться за воздух. Она ворочается и в панике мечется по кровати, хныкает и всхлипывает, дышит поверхностно, рвано, задыхаясь в своём собственном сне.
Я присаживаюсь на кровать медленно, аккуратно. Осторожно протягиваю руку, двигаюсь максимально плавно, боясь не помочь, а потревожить. За столько ночей мне удалось довести свои действия до идеала: пройтись пальцами по скуле, положить ладонь на прохладный, покрытый испариной лоб, подождать, пока дыхание выровняется и очередной кошмар сгинет прочь.
А сразу после исчезнуть самому, быстро и бесшумно, чтобы гордая, независимая и ненавидящая меня Маша Соколова никогда не узнала, что я преданно сторожу её сны.
Только на этот раз подушечки моих пальцев обжигаются о её кожу. И прежде, чем я успеваю заметить неладное, уже встречаюсь глазами с её угрожающе блестящим в темноте взглядом.
***
– Что ты здесь делаешь? – сердце ещё бешено колотится от страха после увиденного кошмара, и я говорю шёпотом, будто боюсь спугнуть реальность.
Кирилл как ни в чём не бывало убирает от моего лба свою руку. Не отдёргивает испуганно или воровато, а именно спокойно, даже лениво убирает.
– И правда, какого чёрта я зашёл в собственную спальню, – нагло ухмыляется он и смотрит на меня с таким превосходством, словно это меня поймали среди ночи около спящего человека. Видимо, из-за моего хмурого взгляда он не выдерживает, закатывает глаза и добавляет: – Зашёл футболку из шкафа взять, заметил, что тебе снится кошмар и решил разбудить.
Киваю ему и упираюсь взглядом в потолок, расчерченный полосами падающего с улицы света. С трудом припоминаю, что именно мне снилось, но горло до сих пор сдавливает удавкой и кажется, лишь сделай глубокий вдох – кожу на шее прорежет до крови.
Он так никуда и не уходит: сидит на кровати, и мои согнутые колени почти упираются ему в поясницу. Раздумывает о чём-то, на меня не смотрит – этот тяжёлый, тёмный, веющий прохладой взгляд я бы почувствовала на себе даже сквозь ночной мрак прикосновением влажного, мягкого мха, покалыванием кедровых веток или брызгами застоявшейся воды. Ночное молчаливое присутствие ощущается чем-то очень странным, таинственным, но ничуть не раздражает. Напротив, мне приходится признаться себе, что сейчас совсем не хочется оставаться одной.
Не хочется, чтобы он уходил.
Сбежать мне уже не удалось, и остаётся лишь терпеливо принимать всё, что происходит. Наверное, с моей стороны очень наивными выглядели надежды просто спрыгнуть с разогнавшегося на максимальную скорость поезда, конечная станция которого станет великой целью Кирилла Зайцева.
Войцеховского. Пора привыкать называть его правильно.
Кирилл Зайцев бегал покурить на лестничную площадку, пил растворимый кофе, таскался в компании ребят младше себя и собирал у реки свои сраные цветочки, которые я столько лет подряд мечтала яростно затолкать ему в глотку после каждого ночного кошмара с их участием.
Кирилл Войцеховский не утруждается даже тем, чтобы включить вытяжку на своей огромной, шикарной кухне, заполняя её едким сигаретным дымом, оседающим смолой на явно только недавно отремонтированные стены и потолок. Он ловко варит кофе в турке, словно не замечая стоящую рядом с плитой кофе-машину, отдаёт приказы и берёт на себя ответственность и наглость распоряжаться чужой жизнью. Теперь он наслаждается красотой разноцветных денежных купюр и как будто пытается тайком подсунуть мне и их тоже.
– Поехали за твоими вещами. Доберёмся как раз к рассвету, наверняка все ещё будут спать, – он говорит тихо и, не дожидаясь моего ответа, уходит из комнаты. Не могу объяснить что именно меня коробит во всём происходящем, но чувство тревоги маленьким колючим шариком оседает под рёбрами и напоминает о себе при каждом резком движении.
Его голос. Почему он такой… напряжённый? Обречённый? С такими же надрывными, мучительными нотками, какой был сразу после смерти матери.
Я не могу заставить себя подняться так долго, что это уже становится неприличным. Вместо того, чтобы быстро собраться и поехать за сменной одеждой, которая мне действительно очень необходима, ещё плотнее закручиваюсь в приятно шелковисто-прохладное покрывало и зарываюсь носом в подушку. Ещё бы не думать ежеминутно, как на повторе, что это его подушка и не втягивать в себя – как будто случайно – хранимый в ней запах.
Дура ты, Маша. Дура, ой дура!
Давно следовало собрать свои вещи и скрыться из столицы под покровом ночи. Сбежать куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток, осесть в любом маленьком городке и опять попытаться начать свою жизнь с нуля. Потому что не только в одной с ним квартире, но даже в одном городе – это постоянное хождение по раскачивающемуся над пропастью канату. Я заранее знаю, что упаду.
Гулкие шаги Кирилла по коридору заставляют меня подскочить на ноги так резко, что приходится схватиться за мягкое изголовье кровати, чтобы не упасть от внезапно острого головокружения. Но он и не думает меня поторапливать, лишь постоянно перемещается где-то совсем поблизости, так и не попадаясь мне на глаза. Поэтому, отогнав от себя остатки сна настолько ледяной водой, что покраснели и зачесались пальцы, я сама иду искать его.
Мы находим друг друга синхронно и слаженно, сталкиваясь в дверном проёме между кухней и коридором. Соединяемся телами с такой силой и скоростью, что меня по инерции отшвыривает назад, и только вмиг оказавшаяся на пояснице ладонь останавливает от комичного падения прямо на пол.
В другой его руке – кружка. А по моей белой рабочей блузке расплывается огромное и уродливое кофейное пятно.
Зайцев бесцеремонно отодвигает меня в сторону и просто уходит, пока я балансирую между огорчением и раздражением, оттягиваю мокрую ткань, неприятно прилипающую к телу и подбираю наиболее подходящие эпитеты к этой ситуации.
– Держи, – он возвращается быстрее, чем я успеваю выйти из оцепенения и трезво оценить происходящее. Протягивает мне белую рубашку, судя по размеру принадлежащую ему самому. – Пока пятно свежее, его ещё отстирает машинка.
– Спасибо, – растерянно бормочу и принимаю рубашку из его рук. И тут же быстро разворачиваюсь и скрываюсь за ближайшей дверью, ведущей в ванную, чтобы не видеть изумление на его лице.
Я точно знаю, что это второе «спасибо», когда-либо сказанное ему. Первое и до недавнего времени единственное вылетело из меня, когда он вернул мне цепочку с крестиком мамы. И больше никогда, ни при каких условиях… почему – сама не могла объяснить. Наверное, меня просто жгла калёным железом сама возможность быть ему за что-то благодарной.
– Не слишком ли вызывающе это будет выглядеть около общаги? – не могу сдержать недоумения, когда на парковке он направляется уверенным шагом не к чёрной Ауди, на которой забирал меня из офиса, а к своему пафосному Порше Панамера цвета синий металлик. Даже в Москве таких машин не настолько много, чтобы проехаться около нищенского общежития и не привлечь к себе лишнее внимание.
– Предпочитаю ездить на своих машинах, а не принадлежащих компании отца, – довод Кирилла кажется вполне обоснованным, но я всё равно притормаживаю и мнусь, прежде чем сесть внутрь его машины.
– Разве у тебя нет другой машины?
– Кашкай у Глеба. Ту я разбил, – он ухмыляется, заранее предупреждая все возможные саркастичные комментарии. Мне же вовсе не хочется что-то говорить, как не хочется вспоминать и нашу встречу четырехлетней давности.
У меня и без того вечера достаточно длинный список причин для ненависти к нему.
По пути меня немного укачивает и снова начинает неумолимо клонить в сон. Пощипываю себя за запястье и жалею, что кофе оказался на моей блузке, а не внутри меня – возможно, так стало бы легче взбодриться, тем более в преддверии ещё одного очень тяжёлого дня. Объёмы работы меня не пугают, а вот постоянное присутствие рядом Зайцева – очень. Мне начинает казаться, что он методично и хитроумно подкрадывается всё ближе, смыкается вокруг меня умело расставленной ловушкой и тянет за собой на самое дно, прямиком в преисподнюю.
Ну почему именно я, Кирилл? Что ты от меня хочешь?
Когда мы останавливаемся у общежития, действительно уже светает. Небо подкрашивается в мутный оранжевый оттенок, словно кто-то щедро плеснул белила в цветную гуашь, и я ловлю себя на мысли, что безумно хочу смыть с себя этот бракованный рассвет, фальшивую ночь и все-все чувства, вводящие в заблуждение.
Я растеряна и подавлена. Я заблудилась, увязла, утонула, и не знаю, смогу ли спастись.
Наверное, из-за этой давящей на голову сонливости, из-за давящей на сердце тоски, из-за давящих на глаза острых лучей вновь выглянувшего солнца я не сразу замечаю сидящего на скамейке человека. Обращаю внимание лишь в тот момент, когда мощная фигура целенаправленно движется именно ко мне, источая смутно знакомый запах злости.
– А я уж подумал, что ты вообще не появишься, – Паша с ходу врывается в моё личное пространство, подходя слишком близко. Примерно на пару сотен километров ближе, чем я хотела бы его видеть.
Отступаю на шаг назад, не обращая внимание на полный укора взгляд, что он посылает мне вместе с самоуверенной улыбкой.
– Что ты здесь забыл? – голос подводит меня и срывается на яростный рык, за которым прячется дрожащая от страха маленькая девочка. Та, которая ошалелыми от боли глазами жалась к холодной стене, забившись в самый угол кровати, и пыталась сдержать рвотный позыв от вида собственной крови, обильно размазанной по простыне и прикрывающей проступающие на бёдрах синяки. Та, которая уверенно отказывала одному за другим хорошим парням, чтобы уберечь их от разбитого лица или сломанных конечностей. Та, которая закрывалась в комнате с ножом в руках, только услышав гвалт мужских голосов вместе со звуком открывающейся входной двери.
Паша опасен. Паша бывает неадекватен. И Паша никогда не должен был найти меня – даже бабушке я не сообщала ни где учусь, ни свою новую фамилию.
Но он – здесь. А у меня по коже такой мороз, что зубы начинают клацать друг о друга.
– Я о тебе волновался, вообще-то. А ты что, решила ото всех спрятаться, Маша… как там тебя теперь? Соболева? – он хмыкает, презрительно морщится и пытается схватить меня за локоть, который я успеваю вырвать в последний момент, не просто отшатнувшись – отпрыгнув от него на достаточно большое расстояние.
– Иди нахуй, Паша! – в сердцах бросаю я, хотя и понимаю, что делаю этим только хуже. Перегаром от него не пахнет, но настроение явно оставляет желать лучшего, тем более ждал он меня, по-видимому, всю ночь.
И прежде, чем я успеваю испугаться ещё сильнее, вспомнив о том, где была ночью и с кем сюда приехала, Паша уже поворачивает голову на громкий писк включённой у машины сигнализации. Его лицо вытягивается и почему-то бледнеет при виде вальяжно направляющегося к нам Кирилла, потом взгляд снова падает на меня и щёки наливаются алым.
Под распахнувшимися полами моего плаща слишком заметна становится надетая на мне мужская рубашка, свободная и длинная.
– Что, Маш, так привыкла за сестрицей всё донашивать? Одежду, любовников? – мерзко интересуется Паша, еле заметно кивая головой в сторону Зайцева.
– А когда я с тобой спала тебя не волновал этот вопрос? – я уверяю себя, что не должна его бояться, точно не теперь, но всё равно делаю ещё один маленький шажок назад и с позорным нетерпением жду, когда Кирилл окажется рядом.
Хотя в голове пульсирует только одна мысль: он единственный знал обо мне всё. Он единственный мог помочь Паше меня найти.
– Какая встреча, – лениво и равнодушно бросает Кирилл, толком даже не взглянув на своего старого врага. Вряд ли для Паши могло быть что-то хуже, чем встретиться здесь именно с ним, со стороны являющим собой идеально прилизанную картинку успешного и самодостаточного мужчины.
И мне становится совсем плевать на Тырина, зато взгляд впивается в ледяную маску на лице Кирилла и пытается содрать её ко всем чертям. Мне плохо. Мне грустно. Мне истерически смешно от того, как ловко и играючи ему удаётся из раза в раз использовать меня в своих целях, добиваться желаемого, не считаясь с моими чувствами, а следом вышвыривать на помойку, где меня найдёт кто-нибудь из его подчинённых – если снова понадоблюсь.
