355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нельма » Ложные надежды (СИ) » Текст книги (страница 31)
Ложные надежды (СИ)
  • Текст добавлен: 19 июля 2021, 16:31

Текст книги "Ложные надежды (СИ)"


Автор книги: Нельма



сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Хочу её поцеловать. Облизать, укусить, сожрать. Облапать, оттрахать, обнять. Остановить. Привязать, чтобы не смела больше и шага без разрешения ступить.

Маша демонстративно разворачивается и уходит. Медленно. Не спеша. Давая мне возможность как-то оправдаться напоследок, хотя оправдываться я как раз не собираюсь, потому что именно это решение принимал, полностью задавив свой неуёмный эгоизм.

– Маш, – рвётся неконтролируемое, нежное, прямиком из разодранной и разворошенной последними неделями груди, – я тебя люблю.

– Да пошёл ты… – бормочет шёпотом и прибавляет шаг, как обычно пытаясь трусливо сбежать от меня, будто у неё есть хоть один мизерный шанс сделать это в моей же квартире.

– Стой! – рявкаю на неё так громко и сильно, что где-то раздаётся жалобная дрожь стекла. Может быть, в моём собственном воображении, где ей уже приходится сполна ответить за все свои раздражающе-забавляющие выходки, к которым я начинаю испытывать нездоровую зависимость.

Её плечи двигаются вверх-вниз в такт тяжёлому дыханию, пальцы нервно мнут край рубашки, по которой сине-жёлтым конфетти рассыпались городские огни. И тёплый, приглушённый свет торшера мягким полукругом освещает тело вплоть до груди, а лицо так и оставляет укутанным мраком.

Эта тьма в твоей голове, Ма-шень-ка. В болезненных воспоминаниях, не позволяющих наслаждаться настоящим, в развратных мыслях, слишком долго не находящих своего выхода, в ложных надеждах, которые давно стали реальностью.

Мне хочется влезть в её шкуру и понять, отчего эта мелкая дрожь. Страх ли это, промораживающий насквозь и больно пощипывающий кожу. Ненависть ли, пускающая по мышцам судороги тех ударов, царапин, укусов, которые ей следовало бы оставить на мне. Возбуждение, парализующее снаружи и разрывающее искрами желаний изнутри.

– Вернись обратно, – приказываю ей, а сам напрягаюсь всем телом, чувствуя настолько острую и отчаянную потребность в нашей близости, что готов в случае чего тотчас сорваться и броситься следом. Нагнать, зажать, одержимым зверем вцепиться зубами в холку и иметь её до изнеможения.

Но Маша подчиняется беспрекословно, медленно возвращается к той же самой стене, лишь глаза её метают в меня молнии и жгут, жгут леса, обволакивая нас едким, удушающим, неожиданно пьянящим смогом.

Это противостояние может длиться вечно. До общей победы или общего поражения. До последнего вдоха или первого крика. До конца, без препятствий.

Мы увязаем в сахарном сиропе безумия, настолько сладком после привычно глотаемой прогорклой безысходности, что спазмом сводит горло. Барахтаемся нерешительно, совершаем маленькие, бесполезные рывки: сдвинуться ближе к краю дивана, облизать пересохшие губы, громко сглотнуть слюну, остановить уже было дёрнувшиеся сжаться в кулак пальцы. Мы – две маленькие глупые букашки, сломя голову бросающиеся на свою приторную, манящую гибель.

Застреваем, проваливаемся, тонем, глохнем. Сходим с ума в предсмертной агонии, сбрасываем с себя все ограничители морали, нормы, стыда, чтобы выкарабкаться вместе.

– Подойди ко мне, – голос низкий и хриплый, рычащий, урчащий, по-настоящему звериный. И все желания, все порывы лишь на уровне инстинктов, дикого и животного безумия, захватывающего разум и полностью подчиняющего тело.

Глаза в глаза. Вызов. Схватка. Бой.

– Иди ко мне, – повторяю ещё медленней, тише, уверенней. Зову. Прошу. Приказываю. Требую. Нуждаюсь в ней.

Это больше, чем физическое влечение; сильнее, чем любая привязанность; крепче, чем самая чистая дружба; важнее, чем воздух и вода; дольше, чем вся жизнь. Покорять, усмирять, подчинять её тело и разум, чтобы суметь втиснуться, нагло и самоуверенно пролезть в её сердце и душу.

Первый шаг решительный, смелый, резкий, – назло мне и самой себе, вопреки всему. Шаг гнева, заходящейся в яростном шипении пантеры, загнанной охотником в угол.

Второй шаг уверенный, твёрдый, вдумчивый, – за понимание и поддержку между нами, за возможность просто молчать, когда это необходимо. Шаг настороженности, естественного любопытства к своему возможному противнику гордой тигрицы.

Третий шаг плавный, мягкий, бесшумный, – навстречу привязанности, в объятия к искушению, противиться которому оказывается бесполезно. Шаг доверия, признания чужой силы не как опасности, а как возможной защиты для ставшей домашней кошки.

Не могу отвести от неё взгляд. Не могу даже вдохнуть полной грудью, глядя на то, как она неторопливо опускается на пол и встаёт на четвереньки. Ползёт ко мне грациозно, издевательски медленно, парализует похотливым блеском в своих хищных, хитро прищуренных глазах, сдирающих с моего лица все проступающие эмоции вместе с кожей.

Я горю. Трясусь и выгораю до основания, до тонкого и искривлённого стального каркаса, душу себя поверхностным редким дыханием, ощущаю распирающую боль в изнывающем от возбуждения члене и навязчивое, противное жжение по всему телу, превратившемуся в сплошной зудящий ожог.

Мне до безобразия, до головокружения хочется ощутить прикосновение к себе её языка. Влажным пятном на губах и извилистой дорожкой на шее и груди. Стратегически выверенным ударом по самым уязвимым и бережно храним местам: татуировке под сердцем и шраму на предплечье. Дразнящей лаской по низу живота и восхитительным, желанным теплом на головке члена.

Она подползает вплотную ко мне, останавливается лишь на мгновение и прикрывает глаза, опускает вниз трепещущие ресницы, пряча развратный и бесстыдный взгляд за маской фальшивой невинности. И трётся щекой о моё колено чувственно и заискивающе, нежно и покорно, с таким наслаждением, словно мечтала об этом очень, очень давно.

Мечтала ощутить, как меня пробивает крупной дрожью, услышать, как моего самообладания хватает лишь на сдавленный стон, увидеть, как топорщится прямо перед ней болезненно упирающаяся в ширинку эрекция.

Маленькая двуличная сучка, прижавшаяся к моим ногам и усыпляющая бдительность своими ласковыми движениями. А внутри неё не кровь, – чистый яд, которым так хочется отравиться.

Потому что это – самое охуенное, что я когда-либо видел в жизни. Самое потрясающее, возбуждающее и будоражащее, что я когда-либо чувствовал.

Квинтэссенция всего спектра испытываемых по отношению к ней эмоций, собранных воедино, склеенных, слепленных друг с другом, спутанных в один огромный сложный узел, который никогда уже не развязать обратно. Только восхищаться тем, как сталкиваются полюса любви и ненависти, идут глубокими трещинами нежности, рассыпаются злостью, врезаются острыми краями желания обладать ею без остатка.

Моя земля переворачивается, слетает к хуям со своей орбиты, покрывается морозным инеем из глубины её глаз и плавится от растекающейся под её прикосновениями вулканической лавой.

Ты убиваешь меня, Маша. Уничтожаешь, разрушаешь. Меняешь.

И как же я благодарен тебе за это.

Я хватаю её за шею и резко тяну вверх, ближе к себе, вынуждая упереться в мои колени ладонями. И целую грубо, агрессивно, сразу проталкиваю свой язык как можно глубже в неё, стараясь достать до самой глотки, испытывая какое-то отвратительное удовольствие от ощущения смешивающихся слюней, пачкающих наши подбородки.

Хочу её грязно и жёстко. Немедленно.

Хочу ещё сильнее – хотя уверен был, что сильнее не бывает, – чувствуя как её пальчики быстро цепляют пуговицу на моих брюках и осторожно, с упоением расстёгивают молнию, оттягивают вниз резинку трусов, высвобождая напряжённый член. Пробегаются по нему от основания до головки, поглаживают и сжимают, слегка проходятся ногтями, вынуждая вздрогнуть и выдохнуть сдавленный звук наслаждения прямиком ей в рот.

Только она незамедлительно пользуется предложенной возможностью и останавливает затянувшийся, изматывающий, грубый поцелуй, ловко сбегает из-под моей власти. Снова опускается вниз, сменяет плотное кольцо своих пальцев на касание пухлых, мягких губ, и бросает на меня один короткий, мимолётный взгляд. Тёмный, затянутый мутной пеленой желания настолько же сумасшедшего и непреодолимого, как и то, что двигает сейчас мной.

Мы справимся с этим только вместе. Или вместе смиримся с тем, что справиться с таким ни одному из нас уже не под силу.

Её рот влажный, тёплый. Настолько желанный раньше, во всех моих смелых и крайне развратных фантазиях, и настолько доступный сейчас. Мой. Она вся – моя.

Стоит передо мной на коленях и отсасывает, как самая последняя блядь, пошло причмокивая в те моменты, когда член ненадолго покидает пределы этого чертовски уютного рта, чтобы через мгновение оказаться ещё глубже в нём. Проходится языком по всей длине, облизывает головку, и прикасается, сжимает, целует его теми самыми губами, о которых я мечтал целых десять лет.

Я наклоняюсь и подхватываю её под мышки, затаскиваю к себе на диван, нервно и спешно дёргаю хлипкий замочек надетых на ней брюк, но даже не спускаю их – просто просовываю внутрь руку и добираюсь до уже влажного клитора. У неё между ног вообще так охуенно влажно и горячо, что у меня не выходит сдержать восхищённый вздох, и пальцы настырно движутся по набухшим складкам и дразняще проникают внутрь всего на одну фалангу.

– Пожалуйста, ещё, – шепчет она умоляюще, смотрит беспомощно и жалобно, выгибается в спине и подаётся навстречу моей руке бёдрами. Склоняется ко мне, трётся щекой о самый низ живота, прислоняет губы к самому основанию члена – на этот раз нерешительно, осторожно, боязливо, будто делает это впервые в жизни.

Дразнит в ответ. Испытывает на прочность с таким же извращённым удовольствием, с каким я издеваюсь над ней, вынуждая просить меня о том, от чего сам никогда бы не смог удержаться.

И одна моя ладонь яростно прихватывает её волосы, сжимает в кулак, давит ей на затылок, пока пальцы второй постепенно наращивают темп движений внутри неё.

Плавно, поступательно. Неторопливо. Ведёт языком по раздутым от прилившей крови венам, рисует причудливые влажные узоры, прокладывает понятные лишь ей одной маршруты – и да, какой же это кайф, если она будет следовать по ним снова и снова, вот так тщательно пробираться наверх и стремительно скатываться вниз, скользя губами по своей же слюне, щедро размазанной по мне.

Размашисто, резко. Быстро. Выталкиваю из себя рыхлые комки горячего воздуха каждый раз, когда её губы ударяются мне в пах, а член полностью скрывается во рту и вонзается прямо в узкую плотную глотку.

Грубо, яростно. Сильно. Вколачиваюсь в неё, и громкие звуки хлопанья под моими хаотично движущимися пальцами сливаются в одну предоргазменную, дикую, умопомрачительную мелодию с протяжными стонами, с хрипами того, как она давится и захлёбывается мной, с шорохом скребущих по моим брюкам и обивке дивана ногтей.

И финальным аккордом – шумный глоток проглатываемой спермы, который я слышу очень отчётливо, несмотря на стучащее молоточками прямо по барабанным перепонкам сердце и собственное надрывное, судорожное дыхание, разносящееся по комнате болезненными рывками.

Разжимаю руку, позволяя светлым волосам упасть плотной блестящей завесой, надёжно скрывающей от меня её лицо. А мне хочется, мне так сильно необходимо увидеть испытываемые ею эмоции и сравнить их со своими собственными. Узнать, чувствует ли она хоть что-то, похожее на мой безграничный восторг.

Я выебал тебя, Маша. И могу делать это снова, снова и снова.

– Садись сюда, – хлопаю ладонью по своим коленям и терпеливо ожидаю, всматриваясь в неё пристально, внимательно, подмечая заторможенность и скованность движений, рассеянный взгляд, ещё дрожащие губы и напряжённые, сжатые, словно сведённые судорогой бёдра и ноги.

Бережно придерживаю её за спину, поглаживая по выступающим лопаткам, ерошу губами влажные волосы у неё над ухом и возвращаю свои пальцы на самое идеально подходящее им место: два сразу же внутрь до упора, а подушечку большого – ей на клитор.

Кажется, именно эти простые движения были врезаны прямиком в мой генетический код, встроены в базовый набор опций, выработаны как один из самых жизненно необходимых инстинктов. Подарены мне хитроумной судьбой вместе с внезапной и неправильной любовью к Маше Соколовой.

Потому что под ними она изгибается и извивается, дрожит всем лихорадочно пылающим телом, трётся о меня и всхлипывает, стонет, скулит как в горячке. Отзывчивая, раскрытая, такая… моя. От скребущих ноготками по моей шее кончиков пальцев и вплоть до упирающихся в сидение дивана, елозящих по нему маленьких ступней.

Моя, вся только моя. Целая покорённая галактика, полностью исследовать и узнать которую не хватит жизни.

Она прикусывает меня за шею, и душит, тушит свой крик о мою влажную от пота кожу, превращая его лишь в продолжительное и отчаянное мычание. Но я специально не убираю свои пальцы, стараясь прочувствовать каждое длинное-короткое, сильное-слабое сокращение её горячей плоти под, над, вокруг них. И беру её за подбородок, заставляя посмотреть на меня, показаться мне именно сейчас.

Хочу навсегда запомнить это выражение ошалелого, хмельного удовольствия на её прекрасном лице. Сполна насладиться испытываемым ей кайфом, без навязчивого и плохо контролируемого желания как можно скорее догнать её в этом состоянии.

Хочу запомнить её оргазм. Счастье в слабо улыбающихся губах, доверие в закрытых глазах, любовь в крепко обнимающих меня руках. Никто и никогда не нуждался во мне так искренне и честно. Никто и никогда не будет нуждаться во мне сильнее, чем она сейчас.

Мы вжимаемся друг в друга, склеиваемся мокрой от пота одеждой, соприкасаемся похабно оголёнными, ещё блестящими от влаги частями тела. Грязные и липкие, запыхавшиеся, уставшие. И я сминаю ладонями её ягодицы и сминаю своими губами её губы, трусь о неё щекой с такой же подкупающей преданностью, с какой только недавно она тёрлась о меня.

Что я буду делать без тебя, Маша? Как ты будешь жить без меня?

Как мы сможем друг без друга?

***

– Глеб должен вот-вот прийти, – вскользь замечает он, встречая меня на кухне усмешкой и откровенно-оценивающим взглядом.

Тот цепляется за мои голые щиколотки и неторопливо движется вверх, притормаживает на порозовевших, слегка натёртых о ковёр коленях, делает умышленную остановку в районе бёдер и дальше тащится на самых низких оборотах по животу и груди, прибавляет газа на уровне ключиц и добирается до моих глаз как раз вовремя – когда в них уже вовсю читается недовольство и насмешка.

Ну что, Кирилл, насмотрелся?

– Хорошо, – равнодушно пожимаю плечами, будто искренне не понимаю сути его намёков, и не вижу никаких весомых причин спешить в спальню и натягивать на себя офисную одежду. Кожа ещё слегка влажная после горячего душа, и пробирающийся в комнату сквозь приоткрытую балконную дверь свежий и прохладный утренний воздух поглаживает её контрастными, бодрящими прикосновениями.

В отличие от моей абсолютной наготы, Кирилл уже почти собран: только тёмная рубашка до сих пор расстёгнута, и болтающийся поверх неё сильно расслабленный галстук так и манит ухватиться за его сапфировый кончик и накрутить себе на ладонь. Натянуть, дёрнуть, и заставить его подняться с этого чёртового барного стула, сидя на котором с этой раздражающей ухмылкой на чётко очерченных губах, покалывающими под моими рёбрами хвоинками в глазах, спадающими на лоб волнистыми прядями волос он выглядит непозволительно роскошно.

А мне до сих пор его загрызть хочется за свою скорую ссылку. За то, как спокойно он собирался от меня это скрывать. За то, что описывал все возможности моего будущего таким тоном, словно действительно считал их прекрасными и заслуживающими радости. За то, что сомневался, метался, но всё равно предательски ждал, что мне может понравиться его план.

Я же всеми силами пыталась показать, что мне плевать. Подумаешь, ещё несколько лет – несколько десятков лет – на недоступном, убивающем расстоянии друг от друга. Ведь ничего на свете не помешает мне продолжать его ненавидеть.

Кажется, что сегодня кофе горчит намного сильнее обычного, и больно обжигает саднящее горло каждым жадным глотком. Я чувствую досаду. Тоску. Тревогу, засевшую большой зазубренной занозой в солнечном сплетении.

Всё то же самое, от чего я самонадеянно думала, что сбежала.

Кошусь в его сторону и тут же встречаюсь с ним взглядом. Вполне ожидаемо, если честно. Он всегда следит за мной так же пристально и неотрывно, как я за ним, только никогда не пытается это скрыть, спрятать, подавить, демонстративно выставляя передо мной на показ.

Оставленный ночью укус выделяется на загорелой коже насыщенным бордовым цветом, и я сама не замечаю, как подхожу вплотную к Кириллу и прикасаюсь к нему кончиками пальцев, шумно выдыхаю от соприкосновения с кипящим изнутри телом, обвожу яркую метку по контуру, зачарованно поглаживаю.

Вибрирует, дрожит. Колется маленькими разрядами тока.

Мне требуется какое-то время, чтобы прийти в себя. Осознать, что бестолково стою рядом с ним и с ненормальной увлечённостью и тщательностью ощупываю всего пару сантиметров его кожи. И забываю дышать, и сердце бьётся через раз.

Пуговицы на его рубашке маленькие, гладкие, – пальцы сжимают их очень крепко, чтобы не выпустить ненароком. Аккуратно продевают в тонкие петельки-прорези, застёгивая все по очереди, и с особенным усердием – две самые верхние, на воротничке, который почти полностью скрывает укус от чужих глаз.

Звонок в дверь раздаётся в тот же самый момент, когда я неспешно поправляю его галстук, стараясь не обращать внимание на те испытующие, жгучие взгляды, что он бросает на меня снизу вверх, наверняка ожидая наигранно случайной попытки чересчур сильно затянуть узел вокруг его шеи.

Но вместо этого я опираюсь ладонями о его плечи, встаю на цыпочки, чтобы коснуться своими губами края мочки, боязливо жмурюсь и произношу на выдохе острое и пряное:

– Я тебя тоже.

Ноги уносят меня в сторону спальни так резво, что со стороны это наверняка выглядит как обычный трусливый побег от любой возможности услышать, увидеть, почувствовать его реакцию. И я хотела бы сочинить для себя какое-нибудь логичное оправдание, но разве отныне в этом есть смысл?

Это финал. Тот самый пик, на который я, сама того не подозревая, карабкалась целое десятилетие, опрометчиво отмахивалась от растущей глубины пропасти под моими ногами и с упоением занималась самообманом, считая, что могу просто спуститься вниз в любой момент, стоит лишь захотеть. Но – не захотела. Не смогла.

А на вершине собственных желаний и давно уже не ложных надежд я чувствую эйфорию. Чистое блаженство, заполняющее каждую клеточку тела. И страх не удержаться здесь надолго и просто рухнуть вниз, разбиваясь насмерть.

Если бы ты только спросил меня, Кирилл, мне бы хватило духу признаться, что лучше заточение в этой квартире, чем в тесном коконе тревоги и отчаяния. Лучше полчаса под покровом ночи, которые с рассветом будут казаться нереальным миражом, чем часы, сутки, месяцы в обнимку лишь с собственными воспоминаниями, многократно разложенными на секунды, вдохи, взгляды, миллиметры движения пальцев по коже.

Я уже свыклась с тем, что провожает и встречает меня с работы лично Глеб, хотя это решение Кирилла кажется абсурдным. Сомневаюсь, что ему будет легче, если одновременно со мной убьют ещё и его друга, но спорить не пытаюсь: ничего не воздействует на него быстрее и эффективнее, чем моё молчаливое согласие и демонстративная покорность.

И не только, когда дело доходит до секса.

Нам с Глебом вдруг оказывается до жути неуютно в обществе друг друга. Наши потуги вести отвлечённую от дел, непринуждённую беседу, выглядят ровно так же абсурдно, как попытки построить пирамиду из пары резиновых мячиков, поэтому мы заменяем их давящей на нервы тишиной. Тишиной, в которой я ожесточённо топлю чертовски правильные вопросы, потому что оказываюсь совершенно не готова услышать на них честные ответы.

Есть ли у нас хоть один шанс выйти из этой ситуации без потерь?

И есть ли у меня хоть мизерная вероятность когда-нибудь вернуться обратно?

Только на этот раз напряжение появляется задолго до того, как мы садимся в машину. Оно повисает в воздухе и встречает меня сразу же за порогом спальни, режет уши мерзким молчанием, похожим на звук ножа, елозящего по пенопласту. Оно мрачной пеленой лежит на недавно почти счастливом лице Кирилла, к которому мне снова хочется прикоснуться, подцепить эту серую тонкую паутинку и стянуть, вышвырнуть её прочь.

– Имеет смысл спрашивать? – криво усмехаюсь и еле заставляю себя перевести взгляд на Глеба, выглядящего на удивление хладнокровным.

– Поехали. По пути расскажу, – внезапно отзывается он сразу идёт на выход, раздражающе маячит около лифта, то и дело мелькая в узкой щели приоткрытой входной двери.

А Кирилл стоит у меня за спиной, пока я торопливо обуваюсь и накидываю пиджак, до смешного много раз подряд не сумев попасть в рукав, а потом подаётся ближе, склоняется и целует меня в макушку, пуская по телу волны страха и предательской дрожи.

Если это прощание, то самое худшее из возможных.

Наверное, паника слишком отчётливо проступает на моём лице: расширяет зрачки до необъятных чёрных дыр, стягивает губы сухой и жёсткой коркой, кружит голову и пытается вытянуть срывающееся от слишком быстрого темпа ударов сердце прямо через рот, да только оно так и застревает среди горла и противно пульсирует там. Он отрицательно качает головой, вскользь проводит костяшками пальцев по щеке, предпринимая запоздалую попытку успокоить меня.

– До вечера, Ма-шень-ка, – шепчет тихо и нежно, и я срываюсь с места и выскакиваю в общий холл, почти врезаюсь в Глеба и слишком громко хлопаю за собой дверью. Будь координация движений чуть получше – ещё бы ударила его по этой проклятой ненавистно-ласковой прохладной ладони, прикосновение которой до сих пор мятным холодком ощущаю от скулы до подбородка.

Можно сколько угодно храбриться и терпеть, сцепив зубы, но у меня на самом деле нет достаточно сил, чтобы стойко выносить всё это. Ждать, какое именно слово станет последним. Гадать, сколько ещё времени у нас осталось. Верить в чудо, которое вряд ли случится.

Даже изображать спокойствие больше не выходит.

Ему так проще. Держать всё под своим контролем, обрубать попавшие в капкан конечности без сомнений и лишних сожалений, брать по максимуму, пока дают. А мне… Мне, наверное, никак не проще. Всё одинаково беспросветно и гнетуще, словно я давно уже существую в аду, из круга в круг только меняющем свои очертания и формы, чтобы первые несколько мгновений мне могло показаться, будто удалось наконец вырваться оттуда.

Ты сможешь это пережить, Маша. Сможешь, обязательно сможешь.

Только вот ради чего?

– Давай на заднее сидение, там стёкла затонированы, – указывает Глеб и тут же распахивает передо мной дверцу своей машины аккурат за местом водителя. – И ничего не трогай и… не спрашивай.

Его ухмылку я не вижу, но чувствую затылком, волоски на котором прилипли к коже, до сих пор влажной от выступившей ещё в квартире испарины. Хочется огрызнуться, что в последние полгода моей жизни изображать статую стало вполне привычным делом, но творящийся внутри машины хаос быстро отвлекает и сбивает с прежних мыслей.

Почти половина заднего сидения занята детским автокреслом, напоминающим какую-то огромную космическую капсулу, в которой валяется несколько игрушек кричаще-ярких цветов и нежно-голубой вязаный плед. А рядом – небрежно брошенная полицейская форма, на плотной тёмно-синей ткани которой переливаются под подсветкой подземной парковки уже присохшие тёмные пятна и мелкие брызги.

Я понимаю их происхождение ещё до того, как мы выезжаем на улицу, под настырные, обманчиво-яркие, но почти не греющие лучи майского солнца. Несмотря на специфичный, сладковатый запах крови, ударивший по мне и чуть не вывернувший все мои органы наизнанку в еле сдержанном рвотном позыве, взгляд всё равно возвращается обратно к форме, на свету без труда различает красные точки на воротничке белоснежной рубашки.

– Кинь её сюда, – Глеб указывает ладонью на пассажирское сидение, не переставая бессовестно разглядывать моё смятение в зеркало заднего вида.

– Мне… не мешает, – решительно проглатываю вставший в горле горький ком и отворачиваюсь, сосредоточенно вглядываюсь в окно, но не замечаю вообще ничего, даже не осознавая толком, мимо чего мы сейчас проезжаем: то ли набережной, то ли широкого бульвара, то ли нагромождения разнотипных серых домов.

– Тяжёлая выдалась ночь, – хмыкает он и, сделав небольшую паузу, добавляет: – Видишь, я совсем не лукавил, когда говорил о том, что полгода работы твоей нянькой стали самым спокойным периодом в моей жизни с тех пор, как я устроился к Войцеховским.

Мне же совсем не хочется иронизировать насчёт всего происходящего. Выдернуть бы просто блок питания из розетки, дать ему остыть и отдохнуть, а потом запустить с новыми, усовершенствованными настройками, в числе которых будет моя любимая прежде опция «ничего не чувствовать».

«Ты – всего лишь человек, а не вычислительная машина».

Как же жаль, как безумно жаль, что я действительно оказалась всего лишь человеком.

– Я нашёл клинику, в которой лежала Ксюша, – наконец переходит к делу Измайлов и снова ловит мой взгляд в зеркале заднего вида, но ведёт себя странно, даже не попытавшись ухмыльнуться тому, как ловко привлёк моё внимание. Слишком тактично. До противного понимающе, отчего меня начинает тошнить с новой силой. – Крупный и очень дорогой частный центр. Только записи с камер в тот день, когда её выписывали, оттуда давно изъяли. А из основного хранилища компаний Байрамова и Войцеховского и вовсе удалили. Так что мы до сих пор можем только строить догадки, кто же был тем загадочным мужчиной.

Именно такой итог кажется мне вполне закономерным и ожидаемым. Предсказуемым. И, казалось, Глеб с Кириллом тоже не питали особенных иллюзий на счёт того, что всё могло быть так просто. Но тогда отчего же я вижу эти раздражающие, неимоверно злящие, исподтишка подкармливающие мою тревогу учтиво-грустные мины на их лицах?

– Что с ней было?

– Замершая беременность, – всё в Глебе, от сдержанной мимики до особенно мягкого тембра низкого голоса, повторяет заезженное столетиями «я так сожалею». Словно меня, похоронившую практически всю свою семью, сможет действительно больно задеть новость и неудачной беременности своей давно мёртвой сестры. – Я смотрел её карту, там много разных анализов, все необходимые и даже дополнительные, по рекомендациям врачей. Как я понял, она была всерьёз настроена рожать, но… там сделано несколько узи, подтверждающих, что сердце не бьётся и беременность не развивается. Вроде как такое случается достаточно часто.

Киваю ему молча, стараясь как-то свыкнуться с полученной информацией. Мне она ничего не сказала. Может, собиралась сказать позже. Может, вообще не хотела делиться своим счастьем – зато позвонила поделиться горем.

Мы обе были друг другу самыми худшими сёстрами, Ксюша. И в радости, и в печали. Чужие люди с общей кровью и одинаковой фамилией.

– Нельзя сказать с полной уверенностью, но, похоже, это и правда просто случайность, – продолжает он, выдержав положенные пару минут тишины, – по крайней мере никаких странностей, которые могли бы указывать на то, что это подстроено, я не нашёл. Было согласие даже на генетический анализ эмбриона, он никаких нарушений не выявил.

– Понятно, – киваю сдержанно, но внутри трясётся яростно громкое, злобное, рычащее «мне плевать!», бешеным псом нарезающее круги в мыслях и скрипящее тяжёлой, прочной цепью моей выдержки.

Мне плевать. Мне не интересно. Я не хочу знать никаких подробностей. Не хотела слышать, вникать, переживать за неё тогда и тем более не вижу смысла начинать теперь.

Это была её жизнь, только её. Она сама решала, как ей распорядиться. Она сама… сама.

Непонятно только, отчего же мне тогда так погано и больно. Почему пальцы крепче сжимают ремешок лежащей на коленях сумки, а зубы кусают, грызут щёку изнутри, беспощадно впиваясь в уже кровоточащие ранки.

Меня не должно это касаться. Не должно. Сказать откровенно, Ксюша наверняка была бы крайне ветреной, бестолковой и отвратительной матерью.

А сама-то ты, Маша? Какой можешь быть ты?

Еле высиживаю на месте до конца поездки и отвешиваю себе один за другим мысленные оплеухи за желание выскочить из машины прямо на ходу, стоит лишь вдалеке показаться знакомой стеклянной высотке. Ощущения такие, словно меня методично, усердно и медленно выклёвывают изнутри сотни маленьких, милых птичек, вонзающих свои острые клювики в содрогающиеся органы. И от этого хочется забиться в какой-нибудь угол, скрести по своей коже, пытаясь отогнать, разогнать эту плотоядную стаю, а ещё смеяться долго и громко, – чтобы высмеять наружу всё отвращение от своих гадких, циничных рассуждений.

В офисе я оказываюсь одной из первых, бесцельно сижу на своём рабочем месте и смотрю в тёмный экран выключенного компьютера, дышу глубоко и размеренно, но запах запекшейся крови всё равно никуда не уходит: он въелся в мою кожу, пропитал одежду насквозь и запачкал мои не перестающие дрожать пальцы. Я чувствую её слишком отчётливо и ярко, – чужую кровь на своих руках, – и пытаюсь, действительно пытаюсь свыкнуться с подобным ощущением, не теща себя ложным надеждами, что это первый и последний раз.

Может быть, я и правда проклята. Обречена тянуть на себе груз ответсвенности за чужие оборвавшиеся жизни. Знать, что за меня, из-за меня придётся лить слёзы кому-то другому, и испытывать от этого лишь боль и ненависть к себе.

Но не сожаление. И не раскаяние.

И все попытки отыскать в себе жалость к сестре оказываются тщетными. Я как будто ненавижу её ещё чуточку больше, чем до этого злосчастного разговора, и никак не могу загасить в себе этот шквальный ветер, морозом обдающий тело и завывающий протяжно: «Дура, дура, дура, какая же ты дура, Ксюша».

Какие же мы обе дуры.

Эмоции наслаиваются одна за другой. Тонкая плёночка злости ложится на кожу – почти неуловимая, слегка липкая, тёплая. Плотным парафином облепляет меня паника, мешая нормально дышать и не позволяя двигаться. Кипящая смола отчаяния льётся, стекает по шее на грудь, пятнами прожигает спину, противно касается бёдер и печёт так сильно, что хочется взвыть.

Вместо этого я сбегаю в туалет, умываюсь холодной водой и пью её же, прямо из-под крана, зачерпывая в трясущиеся ладони. Лишь бы отогнать от себя новый приступ, настойчиво заключающий в свои удушающие объятия.

Все звуки, изредка доносящиеся из офисного коридора голоса – будто за толщами воды, по другую сторону стекла. А мне отведена роль блядской аквариумной рыбки, этакой резво мечущейся от стенки к стенке гуппи, которая только и умеет делать, что жрать, срать и приспосабливаться к всё более дрянным условиям вокруг, чтобы продержаться как можно дольше, прежде чем всплыть брюхом вверх.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю