Текст книги "Ложные надежды (СИ)"
Автор книги: Нельма
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
Ненавижу себя всё сильнее, но первой убираю руку именно с её шеи, оставляя ещё несколько секунд форы, воспользоваться которыми она не спешит. Отстраняюсь от неё почти рывком, потому что ярость уже отбойным молотком стучит в висках, и стремглав вылетаю из купе.
Мне везёт: навстречу не попадается ни одного человека и туалет оказывается свободен. Расстёгиваю ширинку, даже не задумываясь над собственными действиями, и крепко обхватываю болезненно возбуждённый член ладонью, размазывая по нему оставшуюся после неё влагу.
– Сука! – рычу тихо, впечатываю кулак в стену перед собой и наконец кончаю. Не испытываю оргазм и вообще не чувствую больше никакого удовольствия – только опустошение и долгожданную разрядку для ноющего тела.
На губы лезет нервная улыбка, когда я вспоминаю, как ещё в пятницу сидел напротив неё в общежитии и думал, что хуже уже не бывает. Тогда я до сих пор ощущал под ладонью колючий ёжик волос на затылке Паши, за который хватался, чтобы ещё раз как следует приложить его лицом о бардачок, успокоившись только в тот момент, когда сквозь поток матов и угроз услышал приятный хруст его носа. И этого всё равно казалось слишком мало, чтобы компенсировать все проблемы, что он принёс своим появлением.
Ты самонадеянный кретин, Кирилл. Попробуй теперь как-то вылезти из той ямы, куда сам себя закопал и компенсировать ей своё поведение.
В отражении маленького зеркала над раковиной на меня смотрит не руководитель одной из крупнейших компаний, не миллионер, не уважаемый в узком кругу специалист, даже не обычный состоявший мужчина. Там неудачник, хилый и слабый парень с непомерно большими амбициями и жгучим комком злости внутри. Там тот, кто нашёл жалкие оправдания всем своим трусливым поступкам, не смог спасти первого самого ценного человека в своей жизни и удержать второго.
Меня раскачивает вместе с чёртовым вагоном, швыряет от невыносимой, тошнотворной ненависти к себе до пылающей ненависти к ней. Если судьба готовила мне расплату за всё сделанное когда-то, то вот она, прямо сейчас, подгибает дрожащие от слабости колени и склоняет мою голову вниз, хлещет мне по лицу брызгами ледяной воды, которой я пытаюсь смыть с рук свою сперму, её смазку и невидимую глазом чужую кровь.
Они заслужили то, что получили.
И я – тоже.
Только зайдя обратно в купе, почти валюсь на своё сидение, прислоняюсь к стене и откидываю голову назад, прикрывая глаза от усталости. И по давно забытой привычке втягиваю в себя носом всё новые и новые порции чистого наркотика, рассыпанного по воздуху потрясающим терпкими запахом секса.
Если бы хоть в одном из тех шикарных борделей, куда я наведывался по молодости, стоял такой аромат, оттуда вообще не захотелось бы уходить. Но нет, сквозь отвратительно-приторную ваниль, которую усердно распыляли как афродизиак, и сплетение ярко-химических отдушек лубрикантов, там всё равно пробивались запахи хлорки и спирта, которыми всё тщательно обрабатывали между клиентами, и это не позволяло забыть, где именно ты находишься.
На самом дне. С властью и без, с большими деньгами и их полным отсутствием, со старой и новой фамилией – я всю свою жизнь барахтаюсь на дне.
Маша отвернулась обратно к стенке, поджав колени и набросив на себя раздражающий своей белизной пододеяльник. И мне хочется сорвать его и разодрать в клочья, потому что всё здесь должно быть испачкано той грязью, в которой мы оба увязли, играя в свои жестокие игры.
Я знаю, что она не спит. Чувствую, глядя в её напряжённую спину. Слышу, улавливая до сих пор чуть учащённое дыхание.
Мне нужно подняться. Подойти к ней и сесть рядом, коснуться покрасневшими холодными руками. Потереться, прижаться губами к щеке и прошептать самое тяжёлое на свете «Прости меня».
Пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, лоб касается прохладной и влажной от конденсата чёрной резины между окном и стеной купе, и с еле шевелящихся губ слетает только злобное:
– Притворяться спящей ты не умеешь, Ма-шень-ка.
========== Глава 11. ==========
– Будешь утверждать, что всё нормально? – Вика спрашивает это с сарказмом и будто бы нотками злости, картинно выгибает чётко прорисованную бровь и отталкивается ногами от пола, подъезжая ближе ко мне прямо на своём кресле.
Я знаю, что она переживает. А она знает, что я не скажу правду, поэтому заранее раздражена итогом этого разговора.
– Не буду, – отзываюсь я и пробегаюсь взглядом по опустевшему на время обеда рабочему помещению нашего отдела, как будто проверяю, действительно ли нас некому подслушивать. А на самом деле как могу избегаю укора в глазах первого человека, искренне переживающего обо мне.
С каких пор ты стала такой трусихой, Маша? С каких пор чувства, что свои, что чужие, стали играть для тебя важную роль?
– Не поделишься? – уточняет Вика, вкладывая вопросительную интонацию чисто ради приличия. Я задумываюсь на минуту, – тоже ради приличия, – и отрицательно качаю головой. – Ну пиздец, – выдыхает из себя она и скрещивает руки на груди, недовольно поджимая губы.
У меня не получается даже попытаться изобразить какое-то подобие спокойствия на лице. Последние крохи самообладания потрачены на перроне вокзала, куда привёз нас на рассвете этот проклятый поезд, преодолевший не просто расстояние в почти тысячу километров, а на полной скорости протащивший меня сквозь глухую стену всех выстраиваемых на протяжении десяти лет запретов: не вспоминать, не прощать, не позволять, не чувствовать, не прикасаться.
Я вышла из вагона на трясущихся ногах и молча ушла. Прошла через вокзал, села в такси, ощущая на себе тот тёмный, проедающий меня насквозь взгляд, под которым хотелось скулить все несколько часов с последней оброненной им вслух фразы до безликого «поезд прибыл на станцию Москва-Казанская», заставившего меня наконец подняться.
Притворяться спящей ты не умеешь, Ма-шень-ка.
Я вообще больше не умею притворяться.
Меня накрыло ещё в машине. Пальцы сжались вокруг больного запястья и выкручивали, сдавливали его со всей силы, а меня трясло не от этой боли, а от ощущения той неотвратимости, безысходности, что расползалась чёрным туманом по моим внутренностям, заполняла меня от головы до пят и двигалась, двигалась во мне так же болезненно-приятно, как его пальцы.
Это не стыд, не сожаление или отвращение к тому, чему я позволила случиться. Нет, мне хотелось этого слишком долго и слишком сильно, чтобы воспротивиться или найти силы оттолкнуть его от себя.
Это страх. Страх, впервые пришедший ещё в момент, когда он тут же вышел из купе, а я еле смогла вдохнуть удушливый, сгустившийся от желания и наших низких стонов воздух. Дышала рвано и быстро, маленькими глотками; дышала глубоко и жадно, почти разрывая собственную горевшую огнём грудную клетку. Но спасение не приходило. Облегчение не наступало. Ничего не менялось.
Я хотела его точно так же, как прежде.
Вот только хотела ли?
Последняя ложная надежда растаяла, как мираж, оставив меня один на один с осознанием суровой правды, от которой отныне не получится спрятаться ни под одним выдуманным предлогом. Какие к чёрту привязанность, жалость и доверие; какое инстинктивное физическое влечение женщины к мужчине, когда внутри меня уже несколько месяцев не рассеивается эта опасная, пугающая, ледяная тьма хвойного леса?
И пока разум вовсю гибнет от неё, давно проросшие из сердца бутоны наливаются, разбухают, раскрываются с новой силой, словно всё это время ждали оживляющего прикосновения того, что должно нести в себе только смерть.
Я хотела бы рассказать всё Вике. Просто и правда не знаю: что именно? Что исчерпала весь лимит отрицания очевидной истины, но не могу переступить через себя и открыто признать её? Что впервые в жизни у меня не получается придумать ни одного пути решения проблемы? Что я так долго врала сама себе и жила, лелеяв чужую ложь, что теперь не знаю точно, где пролегает настоящая граница между реальным и придуманным?
– Ты выглядишь так, словно кого-то похоронила, – вставляет Вика, отстукивая ногтями по моему столу быстрый ритм.
Похоронила, да. Себя. Ту самую хладнокровную и упрямую, прямолинейную и серьёзную Машу, которая просчитывала десять шагов наперёд, не поддавалась на эмоции, руководствовалась исключительно рациональностью в своих поступках. Даже не десять, а целых семнадцать лет самообмана стёрты в пыль всего за несколько дней.
А ведь тогда у него не вышло. Как бы сильно не потрескалась моя броня под его точными и выверенными ударами, как бы не истончалась под первыми тёплыми лучами рассвета и свежестью утреннего тумана, как бы не изорвалась прорастающими сквозь неё цветами, всё равно осталась болтаться на мне жалкими лоскутами, которыми я успела заслониться от сестры сразу после его отъезда.
Сейчас же не осталось ничего. Ни одного чёртового листочка, которым можно прикрыться. Он вытряхнул наружу ту шестилетнюю девочку, что захлебнулась собственным горем в день смерти родителей, спряталась от мира в чужой шкуре и запретила себе чувствовать, чтобы вынести ужасную боль.
Теперь я чувствую. Так много, так сильно, так чётко, что порой начинает казаться: меня вот-вот разорвёт на части от всех этих эмоций. Колючая обида, медленно царапающая внутренности тоска, тёплое и бархатистое сплетение нежности, бьющая под дых жалость…
– Маш, – тяжело вздохнув, зовёт меня Никеева. В её голосе больше нет ни злости, ни раздражения, зато шелестит осенней листвой грусть, а карие глаза темнеют и почти сливаются по цвету со зрачком, становясь бездонными и притягивая к себе против воли. – Я могу сделать хоть что-то?
Мне хочется покачать головой. Хочется сказать, что разберусь со всем сама. Хочется приложить к своему лицу одну из закупленных оптом дешёвых картонных улыбок и соврать, что всё уже хорошо.
У них с Ксюшей пугающе похожий взгляд. Как залитая ярким солнцем пещера, обещающая тебе укрытие от всех невзгод. Как ловушка, которая может в любой момент с грохотом захлопнуться и обречь тебя на долгую и мучительную смерть.
И я смотрю в эти тёмные, тёмные глаза и вспоминаю, что когда-то находила в них утешение. В те далёкие времена, когда я ещё не осталась совсем одна.
– Да, – ответ выскакивает из меня неожиданно, но вернуть его обратно почему-то не спешу. Обхватываю ладонями свои плечи, замечая, что кондиционер нещадно дует мне прямо в спину, почти прикрываю глаза и прошу о том, чем меня, когда-то маленькую и очень впечатлительную, всегда отвлекала и успокаивала сестра. – Просто расскажи мне что-нибудь очень долгое и скучное, ладно?
***
Я чувствую его на расстоянии. Только выйдя из здания офиса, когда запах озона попадает в лёгкие и щекочет их изнутри, пускает по телу непрошеные мурашки, а ветер взлохмачивает волосы на макушке неловким, порывистым прикосновением длинных пальцев. Внутри вызванного мне заранее такси, где нас нагоняет весенний ливень и бьёт по окну глухими шлепками вдавливаемых на клавиатуре ноутбука клавиш. Около подъезда сталинки, которая в подкрадывающихся сумерках будто покрыта белой глазурью, точь-в-точь такой же, как единственная остающаяся для нас двоих кружка. За дверью в квартиру, из-под которой по ногам уже сквозит могильным холодом взгляда и пробирающим до костей хладнокровием на лице.
И мне приходится замереть на пороге и очень долго убеждать себя, что другого пути нет. Мне придётся зайти внутрь и снова погрузиться в этот бурлящий ад, даже если теперь я сварюсь в нём заживо всего за доли секунды.
У него получается сохранять спокойствие и видимость контроля над ситуацией. Сжимает тлеющую сигарету тонкими пальцами и тонкими губами, смотрит на разложенные по столу листы с моими пометками, сделанными неоново-ярким маркером, одна прядь волос упала на лоб и наверняка маячит перед глазами, но он словно слишком занят или слишком сдержан, чтобы откинуть её от лица.
Идеально слепленная, продуманная до мелочей, отточенная годами маска слетает с Кирилла в то же мгновение, как я сажусь на положенное мне место напротив него и наши взгляды встречаются.
Происходит какое-то ебучее землетрясение, не меньше, потому что меня покачивает из стороны в сторону, как в том самом вагоне поезда, и кружка в руках Ромы громко стукает дном о поверхность стола, и звякает громко ложка, и дрожат стёкла в оконной раме, и я отчётливо слышу треск и грохот, с которым ломаются изнутри стены, не выдерживая огромной амплитуды колебаний. Сейчас, вот прямо сейчас нас засыпет слоем белой извёстки с потолка, и он рухнет прямо нам на головы, и весь дом сложится, как карточный домик.
Он зол настолько же сильно, насколько я растеряна. Смотрит на меня с яростью, едва ли способной утешить, несмотря на чёткое осознание: он тоже не знает, что делать дальше.
Мой ноутбук уже привезли сюда, но укрыться за ним тоже не выходит. Кажется, и на другом конце света мне не спрятаться от раздувающихся в ярости ноздрей аристократически тонкого носа, от сурово поджатых в одну линию ярко очерченных губ, от зелёных глаз, каждый мимолётный хлёсткий взгляд которых оставляет на коже жгучие полосы.
Какого хрена ты ждёшь от меня, Кирилл? Раскаяние? Благодарность за полученный оргазм? Предложение подрочить тебе, чтобы не оставаться в должниках?
Мне бы упиваться тем, как его собственный опрометчивый поступок сдвинул распределение сил между нами. Больше он не выглядит победителем. Не выглядит даже как человек, способный перешагнуть через вдруг проявленную слабость и постараться сделать вид, словно это ничего не значит.
Только разве я чем-то лучше?
Подглядываю за ним исподтишка. Впрочем, это такая глупость: без всякого сомнения Зайцев чувствует на себе мой взгляд так же остро, как я ощущаю его. И вместо самого выигрышного пренебрежения или хотя бы заезженного презрения в его адрес на моём лице проявляется злость.
Злость на него, затеявшего какую-то глупую игру между нами и не сумевшего рассчитать последствия. Злость на себя, до последнего прикрывавшую свои настоящие желания, – и эти дрянные, отвратительные, никому не нужные чувства, – за обычную жажду переиграть его. Злость на обстоятельства, вынуждающие переступить через все принципы и признать, что никакой игры на самом деле не существует.
Это всё наша жизнь. С каких-то неведомых пор ставшая одной на двоих, как рассвет, как кружка со сладким чёрным кофе, как полгода воспоминаний, растянутых на десять лет разлуки.
При других вводных данных эту задачку получилось бы решить в несколько простых действий. А теперь, сколько ни крути, какие формулы не подставляй, раз за разом получается только чёртов неправильный ответ.
И он всем своим существованием спутывает и без того разрозненные, надорванные и разбросанные мысли, и каждый слишком громкий, гневный, резкий его выдох – как короткое замыкание, после которого мне приходится уйти на вынужденную перезагрузку, напрочь сбивающую работу всех ранее отлаженных и идеально функционирующих программ. Тут уже не до составления алгоритмов, не до каких-то расчётов – лишь бы не сбились самые жизненно важные настройки.
Потому что я вижу эти загорелые пальцы со слегка покрасневшими, оббитыми костяшками, и чувствую их стальную, властную, будоражащую хватку на своём горле, ощущаю шероховатости на подушечках и кровоточащие порезы под своим языком, до сих пор словно выгибаюсь под их толчками внутри себя и напрочь забываю, как дышать.
Как мыслить, как разговаривать, как жить в этом ёбаном мире, где я не в состоянии справиться с собственными эмоциями, желаниями и воспоминаниями.
– Маша? – на голос Глеба я реагирую неохотно, отрываю взгляд от таблицы, что светится во весь экран вот уже неприлично долгое время, и перевожу на него, только усилием воли сдерживаясь от хамского «чего тебе?».
Оно и к лучшему: судя по выжидательно-удивлённому выражению на лице Глеба и нервно ёрзающему на стуле Ромке, мне следует напрячься и понять, что происходит в мире реальном, пока мысленно я всё ещё в купе, слишком тесном для двоих ненавидящих друг друга людей.
– Тебе сколько раз нужно повторить, чтобы дошло? – цедит Кирилл, выпячивая свой гнев наружу слишком открыто и демонстративно, чем прилюдно расписывается в собственной беспомощности.
Зря, Кирилл. Зря ты вообще пришёл после всего, что мы натворили.
Мне неожиданно хочется потянуться ему навстречу. Только проще отгрызть себе руки, чем поддаться порыву и накрыть своей ладонью его пальцы, подрагивающие от ярости, почти сжимающиеся в кулаки. Лучше выколоть себе глаза, чем каждым чересчур долгим, жадно-облизывающим, унизительно-заботливым взглядом на него кричать о своей зависимости.
– Зачем что-то говорить, если можно просто написать записку, а, Кирилл? – мне до последнего кажется, что удаётся поддерживать прохладно-равнодушный тон, но на его имени голос ломается, трескается как тонкий лёд под ногами, выбивая из меня испуганно-отчаянный вскрик.
Это последнее, что следовало бы вспоминать. Последнее, что следовало говорить ему. Пронесённая сквозь годы и никуда не испарившаяся обида на него, самая позорная, ничтожная, унизительная из всех возможных.
Почему ты выбрал не меня?
И я знаю лишь один способ справиться с этим невыносимо болезненным ощущением уязвимости: утянуть его на дно вслед за собой.
– Или писать нормально ты до сих пор не научился? – злобно выплёвываю из себя, стараясь не отводить взгляд от его расширившихся в изумлении глаз. – Тогда хотя бы напечатай.
Быстро. Сильно. Метко.
Зайцев реагирует именно так, как я предполагала: ступором и шоком. Мелькающим на слегка побледневшем лице страхом, с которым десяток лет назад встречал придирки учителей и насмешки учеников, находящих очень забавным, что выпускник школы пишет со скоростью второклассника и делает абсурдно-нелепые ошибки даже в самых простых словах.
Меня не охватывают торжество или удовольствие от того, как он растерян. Ткнуть его в дисграфию – то же самое, что напомнить человеку в инвалидной коляске о неспособности ходить.
Так низко, отвратительно, безжалостно, что к горлу подступает плотный комок тошноты, и во рту чувствуется противный, кисловато-солёный привкус земли с самого низа ямы, куда я только что свалилась.
Как далеко ты готова будешь зайти, Ма-шень-ка, пытаясь сбежать от себя?
– Оставлять записки было весело только пока не сдохла твоя сестричка, – он берёт себя в руки быстро, одним резким движением головы в сторону словно смахивает с себя паутину потерявших актуальность эмоций, отправляет мне надменно-презрительную усмешку.
Ему нет смысла стараться. Я уже давно презираю себя на самый максимум возможного.
– Не пойти ли тебе нахер, Кирилл? – закрываю ноутбук, почти промахиваясь пальцами по его краю, что только играет мне на пользу: вместо изначального громко-истеричного хлопка крышка опускается демонстративно медленно.
– Сидеть! – рявкает он и упирается ладонями в стол, заметив как я отодвигаюсь вместе со стулом.
– Собаку себе заведи, чтобы её дрессировать, – моя кривая ухмылка и неторопливые, почти заторможенные движения наверняка выглядят как способ сохранять спокойствие.
Пусть так. Ведь на самом деле моё сердце стучит быстро и лёгкие жжёт подступающим приступом дикой паники, и я рада нерасторопности Ромы, растерявшегося от разворачивающейся сцены и не успевшего вовремя отодвинуться, потому что в ожидании возможности пройти мне приходится схватиться за спинку своего стула. Так проще не упасть от первого же резкого рывка вперёд, не выбежать из этой чёртовой кухни, не впиться в себя ногтями, чтобы срывать кожу шматками.
– Давайте просто сходим на перекур… – начинает Глеб наигранно бодрым голосом и хлопает в ладоши, пытаясь отвлечь на себя внимание.
– Только попробуй выйти за порог этой квартиры, и ты навсегда вернёшься в свой сраный зажопинск! – вибрирующий от гнева голос Кирилла проносится по комнате ураганом, сносит жалкую попытку разрядить обстановку, бьёт по Роме, вынуждая его испуганно отшатнуться в сторону, и добирается до меня уже затухающими волнами.
Только смерть могла бы остановить меня от того, чтобы обернуться и взглянуть в его лицо. В подробностях рассмотреть то, что четыре года назад не позволили темнота и собственная гордость. Увидеть того заносчивого, граничащего между помешательством и вседозволенностью Кирилла Зайцева, который запугал меня и вышвырнул ночью на обочине огромной дороги.
Я ненавидела его за этот поступок три с половиной года. Я пыталась разобраться, чего же он на самом деле тогда добивался, все последние пять месяцев.
И теперь это стало необходимостью. Зависимостью. Блядской, никак не вытравливаемой из моей души радостью, – видеть, как он доведён до предела терпения и возможностей, сбит с толку, уязвим не меньше меня и испуган.
– Как Ксюша? Мёртвой? – уточняю с ненормально широкой улыбкой, не слезающей с губ с того самого момента, как мне удалось отчётливо понять, услышать, увидеть, что именно он так боится потерять.
– Даже не сомневайся! – его ответ вызывает у меня громкий, искренний, весёлый смех, под аккомпанемент которого я разворачиваюсь на пятках и демонстративно ухожу. Дверь на кухню уже закрывается за моей спиной, но его угрожающе-дрожащее «Маша!» успевает юркнуть в тонкую щель и последовать следом до спальни, где обессиленное и покрывшееся испариной тело двигается будто обособленно от разума и ничком падает на кровать.
Я знаю, кого он так сильно боится потерять.
Только не знаю, что мне теперь с этим делать.
***
Глеб появляется на пороге спальни ровно через то время, которое требуется для шести шагов, оделяющих её от коридора. От злобного хлопка закрывшейся за Кириллом двери с потолка слетело несколько крупинок штукатурки, и мне приходится зажмуриться на мгновение, чтобы перестать улыбаться.
– Кирилл ушёл, – сообщает он сухо спустя некоторое время и снова делает поистине драматичную паузу, ожидая от меня какой-либо реакции.
Ощущаю себя участницей какой-то нелепой творческой самодеятельности, где необходимо разыгрывать серьёзность, когда так и хочется засмеяться. Хохот, еле заглушенный мной недавно, до сих пор сидит в солнечном сплетении диковинным зверьком, который безустанно ворочается, копошится, царапается в попытке выбраться наружу, постепенно сводя меня с ума.
Потому что мне не весело. И вовсе не так хорошо, как наверняка должно было стать после ухода Зайцева, ведь именно этого я, – осознанно и нет, – добивалась беспощадно и яростно, провоцируя его с не меньшим успехом, чем прежде он меня.
Просто я не то, что нормально думать, а даже дышать не могу, пока он рядом. Хвойный запах, ставший моим проклятием на долгие годы и ставший моим спасением от ночных кошмаров, неизменно настигает, нагоняет, захватывает меня повсюду и обволакивает своим воображаемым теплом, даря обманчивое ощущение защищённости; мрачный взгляд забирается прямиком под кожу, заполняет меня изнутри и словно неотступно следует за мной по пятам, позволяя забыть об одиночестве; хриплый шёпот, пронзающие насквозь слова всё крутятся и крутятся в мыслях, подстёгивая из последних сил идти вперёд, чтобы добиться когда-то поставленных целей.
Почему ты, Кирилл? Почему из всех тысяч когда-либо встреченных мною людей мне нужен именно ты?
– Работаем в прежнем режиме, – снова подаёт голос Глеб, и на этот раз в нём проскакивает что-то такое, что не оставляет сомнений, что в случившемся скандале он винит именно меня.
Вполне заслуженно, на самом деле. Но я всё равно отрываю взгляд от скучной стены, заклеенной обоями в мелкий цветочек, и смотрю на него с укором и злостью.
– И сколько у меня времени?
– На что? – он приподнимает одну бровь вверх, достоверно изображая удивление, хотя без всяких сомнений понял, о чём идёт речь.
– До его появления здесь с таким видом, будто ничего не случилось.
– Думаю, что несколько недель.
Только хмыкаю в ответ, очень самонадеянно полагая, что на самом деле пройдёт лишь пара дней до нашей следующей встречи. Значит, мне следует поспешить и разобраться со своими намерениями до того, как эмоции опять полностью перекроют доступ к разуму, превратив меня из мыслящего и рассудительного человека в животное, следующее собственным инстинктам и самым низменным желаниям.
Чувствую, что Глеб очень хочет завести со мной по-настоящему серьёзный, даже, возможно, искренний разговор, но не знает, с какой стороны лучше подойти. Поэтому долго мнётся на пороге, прежде чем присесть на самый край кровати, и улыбается особенно очаровательно, от чего гримаса на моём лице становится ещё более отталкивающей.
– Я знаю, что с Кириллом бывает очень тяжело, – начинает он на вполне миролюбивой ноте, не обращая внимание на то, как сильно я хмурюсь, желая послать его к чертям с этими дешёвыми уловками. – Он требует от людей выкладываться на максимум, потому что сам, пожалуй, смог прыгнуть даже выше своей головы.
– К чему это, Глеб? Если ты хочешь рассказать мне что-то, подытожив это изрядно надоевшим «сделай выводы сама», то уволь, – наши взгляды встречаются, и я осознанно долго всматриваюсь в его янтарные глаза, улавливая в них то ли сомнение, то ли сожаление. При всей видимой простоте и прямолинейности именно Измайлов – самая тёмная и загадочная фигура, чьи мотивы у меня совсем не получается просчитать.
Теперь я понимаю, что связывает их с Кириллом: оба являются совсем не теми людьми, какими выглядят со стороны. Это невозможно назвать масками, искусной игрой или двуличием, нет: словно настоящие черти из преисподней притаились в человеском обличие.
Он прищуривается, улыбается снисходительно, позволяя разглядывать себя так открыто, всем своим самоуверенным и раздражающе-расслабленным видом насмехаясь надо мной: «Ты ничего не найдёшь, Маша. И ничего не поймёшь».
– Что ты хочешь узнать, Машенька? – знаю, что последнее вылетает из него вовсе не случайно, но только качаю головой, не засчитывая по-детски наивную попытку вывести меня из себя.
Единственного, у кого слишком легко получается всколыхнуть все мои эмоции, я уже прогнала отсюда.
На самом деле мне хотелось бы узнать слишком многое. Сухие, голые факты, чтобы опереться на них, потому что мне сполна хватило десяти лет догадок, лжи, неверных выводов и ложных надежд, превративших моё прошлое в болезненную иллюзию, а настоящее – в один паршивый день сурка.
– Ты всё равно не расскажешь мне правду.
– Не расскажу, – согласно кивает он, посмеиваясь, и, потерев подбородок, внезапно решает сменить тему: – Знаешь, Ксюша тебя очень любила. Сейчас я понимаю это особенно чётко.
– Я не хочу выслушивать это…
– Очень хочешь, – перебивает он решительно и грубо, всё с той же улыбкой на губах, и чуть придвигается ко мне, действуя плавно и грациозно, почти гипнотизируя взглядом, и моя спина упирается уже не в изголовье кровати, а в обжигающе-ледяную глыбу, царапающую кожу сквозь офисное платье из плотной ткани. – Она очень много говорила о тебе. С восторгом и воодушевлением, за которыми на первый взгляд скрывалась обычная зависть, ведь Ксюша категорически не хотела, чтобы ты когда-либо оказалась в Москве, намеренно держала тебя дальше от больших возможностей и перспектив. Она объясняла это тем, что тебе нечего было делать среди таких гиблых людей, в чьём окружении крутилась сама. Ты не представляешь, как же мне было интересно взглянуть на ту загадочную девочку-фиалку Машу.
– Взглянул? – почти шепчу, еле размыкаю парализованные губы, сильнее стискиваю пальцами покрывало, потому что хочется прижать ладони к ушам и запретить себе слышать, запоминать, осознавать то, о чём он говорит.
– Ага, – смеётся Глеб, – и я понял, что она на самом деле имела в виду. Ты же не остановишься ни перед чем на пути к своей цели, так, Маша? Дай тебе возможность распоряжаться чужими жизнями, и ты без зазрения совести этим воспользуешься. Не удивительно, что Ксюша сделала всё возможное, чтобы не подпустить вас с Кириллом друг к другу.
Он поднимается, но я слышу мягкую, осторожную поступь огромных лап, чуть задевающих паркет острыми когтями. Склоняет голову вбок, разглядывая меня с видом победителя, а сам принюхивается, чтобы учуять, пахнет ли от выбранной жертвы страхом и смирением со скорой страшной гибелью. Прячет руки в карманы брюк, в то же время как мощные мышцы плеч приходят в движение и напрягаются, принимая боевую позицию.
– То, что ты сказал, просто смешно, – произношу это равнодушно, с усилием расслабляя собственное лицо, пряча от львино-янтарного взгляда своё смятение. Хотя знаю, что бежать уже некуда.
Прыжок.
– Ты кремировала её, – острые зубы вонзаются прямо мне в шею и прокусывают насквозь, заливая слабо трепещущее тело горячей алой кровью. – А я, по правде говоря, очень хорошо знал Ксюшу. И все её страхи – тоже.
Глеб оглядывает меня напоследок, наслаждаясь видом только что растерзанной им добычи, и просто уходит.
Ксюша любила розы. На длинных стеблях, усеянных опасными шипами, с тёмно-зелёными листьями и вытянутыми огромными бутонами вызывающе-красного цвета, источающими обманчивый, нежно-цветочный аромат. И до слёз, до дрожи, до дикой и не поддающейся контролю паники боялась огня.
***
Первую ночь я так и не ложусь спать, до утра просиживаю на кухне перед ноутбуком и отбиваюсь от нескольких попыток добродушного Ромки составить мне компанию или уговорить на пару часиков сна. Самой себе готова признаться: слишком пугает меня то, что может присниться после всего случившегося.
А днём я ещё более растеряна, чем накануне. Подолгу смотрю в одну точку, совсем позабыв про работу, и ловлю себя на мысли, что постоянно оглядываюсь на вход в отдел и словно жду чьего-то появления. От этого хочется снова и снова рассмеяться, сделать себе больно, заплакать в конце концов – что угодно, лишь бы перестать чувствовать себя настолько жалкой, почти нормальной в том смысле, который вкладывают в это слово большинство людей.
Это оказывается отвратительным: грустить, скучать, думать и переживать о ком-то, не напоминая себе, что так нужно делать, а просто испытывая столь разрушительные эмоции постоянно. Похоже на болезнь, на тяжёлую и долгую лихорадку, от которой тело ослабевает и неприятно ноет, а сознание размывается, как нарисованная мелками на асфальте картинка после дождя.
Я пытаюсь вспомнить, было ли со мной что-то подобное десять лет назад, но ничего не выходит. Несколько месяцев после фатальной ночи, его отъезда в столицу и оставленной им записки меня просто не было в живых, и всего мира больше не существовало. Не происходило никаких событий, люди не двигались и не разговаривали друг с другом, солнце не всходило по утрам и не уходило в закат. А потом прошёл мой день рождения, и лишняя привязанность, опасная жалость, болезненное доверие навсегда остались в тех запутанных, окончательно сломавших меня изнутри тринадцати. Жизнь снова пошла по заданной ей предсказуемой территории, не выбиваясь из расчётов и не выходя за диапазон предопределённых значений.
