Текст книги "КИНФ, БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ПЕРВАЯ: ПЛЕЯДА ЭШЕБИИ (СИ)"
Автор книги: Квилессе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
А другая молчала, ничего не говорила, но от этого вкрадчивого молчания дрожь пробегала по всему телу, сладостная дрожь, такая сладостная, что казалось – вершина блаженства рядом, рукой подать, и оживало что-то, давно забытое и погребенное в небытие, словно снова пришла весна, словно снова все можно начать заново…
Ибо есть на свете женщины, которые могут быть только любимыми, и этого не изменить никак, как ни старайся.
«Явилась сюда, чтобы мстить, конечно», – мрачно размышлял Шут. Чет, довольный тем, что верный советник не докучает ему наставлениями и нравоучениями, быстро позабыл о нем и с удовольствием наблюдал за представлением, которое устроили приведенные Шутом фигляры, тем паче, что и гостям, кажется, забава эта понравилась, и приезжий принц изволил немного расслабиться и улыбнуться Чету.
Ах, глупый царь! Если б ты знал, кто перед тобою, ты бы так не радовался, мрачно решил Шут, наливая себе еще вина. Захотелось напиться – очень захотелось напиться, чтоб перестало так сильно пахнуть весной, чтобы глупая, идиотская надежда испарилась, умерла, похоронить её, забыть, затоптать, чтобы снова все стало черным и пустым, чтобы были женщины в углах замка, много женщин, чтобы было много лиц и не было того одного, единственного, что заслоняет их все… Я все бы отдал, чтобы не было этого лица, я бы Тийну зажал в углу и тискал её до тех пор, пока сама бы не стала вырываться, лишь бы не было этих глаз в памяти…
Боги, как мне хорошо! Просто хорошо оттого, что она рядом! Еще утром, когда гонец рассказал о её могиле – нет, это не была ошибка, не могла быть ошибка, он сам опознал её полуистлевшую фату и покрывало – за это дорогое покрывало отец-Король заплатил заморским торговцам неслыханные деньги! – он ничего не почувствовал. Подумал еще – все перегорело, прошло, и было все равно.
Но сейчас, когда она рядом… Рядом, и уже не так надменна и недоступна, как раньше. Просто странница, бог знает, как там у них, у Драконов, с отношениями к знати и черни… Но, кажется, не очень строго, ведь говорят же, что своих слуг они набирают из простых людей, и знать там не по рождению, а по велению Императора. Он, пожалуй, познатнее многих принцев будет. И теперь – все изменилось, все.
Нет меж ними её титулов и богатств, нет тщательно охраняющей её стражи, нет слепо любящего её отца, который, верно, думал, что и сам Бог-созидатель не самый завидный жених для его любимой дочки…Никого нет меж ними… только они вдвоем… и никому она не сможет ни пожаловаться, ни рассказать, что он, Шут, смотрит на неё как на женщину – пожаловаться в её положении значит выдать себя. Она не станет жаловаться…
– Э-э, да ты наклюкался, – весело произнес Чет, заметив состояние своего друга. Шут, мрачно глядя исподлобья, отпил еще глоток и отер рот рукавом. – Чего вдруг?
Сказать? Вот сейчас – сказать? И ей конец; её схватят, утащат, и к утру казнят. И все; и не будет больше ни сомнений, ни надежд, ничего! Все кончится, все наконец-то кончится!
– Устал, – буркнул Шут. – Я спал, а тут этот паникер… Спать хочу.
– Так иди, – поспешно разрешил Чет, радуясь в душе, что все-таки избежал нравоучений. – Мы тоже скоро ляжем – гости устали с дороги.
Шут кивнул; надо пойти, надо уже уйти и лечь, чтобы не кружилось все в голове, чтобы не дрожало, как овечий хвост, сердце, но нет сил оторвать взгляд от неё…
– Иду.
Я знаю, что я сделаю. Я убью её. Я прокрадусь в её комнату – не надо быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться, куда поместит Чет приезжего, в лучшие покои, чудом уцелевшие и обойденные пристальным вниманием сонков, – и прирежу её. Поутру в комнате принца найдут мертвую девку, и все подумают, что он убил наложницу – а чего еще ожидать от дикаря-Дракона? – и сбежал. Его слуг повесят, вот и все. Может, и не повесят – просто надают по шее и прогонят. Что со слуг возьмешь?
Глубокий вырез, вырез в виде сердца, горящий блеском алмазной пыли, открывающий лилейно-белую грудь.
Вот и все...
Шут не помнил, как добрался до комнаты. В голове шумело, и он, как в ледяную воду, нырнул в темноту и тишину. Светильники так и не зажгли, и он пробирался на ощупь. Кровь билась в висках, и хотелось скорее, чтобы все произошло скорее!
Тайными коридорами был пронизан весь замок – эта тайна приоткрылась ему случайно, и тот случай трудно назвать счастливым.
По этим же тайным коридорам тогда, в ночь падения Мунивер, унесли раненого Крифу и Кинф…
Его рука привычно легла на маленький выступ в стене, и стена послушно подалась назад. Из темноты пахнуло сыростью, и он шагнул туда, в потайной ход.
Так тихо!
Ноги сами несли его вперед, хотя разум твердил – нельзя, понимаешь, нельзя! Будь благоразумен!
А та, другая часть разума, вкрадчиво возражала – нет, ничего страшного в этом не будет, я просто посмотрю, быть может я ошибся…
И он шел вперед, прекрасно понимая, что не ошибся, и обманывал себя, грозно выдумывая страшные кары ей, маленькой королевне, и прекрасно понимая, что идет вовсе не за этим.
Поплутав немного, он все же нашел комнату, где Чет разместил гостей – точнее, где он разместит их (комната была пуста). Постояв немного за стеной и прислушиваясь, Шут толкнул камень – механизм, отпирающий тайную дверь, работал практически бесшумно, – и вошел. Конечно, он не ошибся – Чет именно сюда поместит принца, как бишь его?
Комната была пуста, но уже готова для дорогого гостя. Постель убрана, полог откинут, на полу – самые лучшие меха, и даже купальня наполнена горячей водой. Двери в соседнюю комнату были плотно прикрыты – наверняка она и засов положит, когда будет купаться, ведь не будут же ей прислуживать рабы? Хорошо; подождем…
Там, за постелью, где полог спускался до самого пола, Шут улегся прямо на меха, закинув руку за голову.
Красавица! Какая она красавица! За эти пять лет она не изменилась; все так же свежа и юна, и даже тяготы походной жизни словно не коснулись её; а грудь свою она, наверное, натуго забинтовывает… это лишь Чету может отвести взгляд, но не Шуту.
Под одеждой он угадывал приятную округлость; и эти длинные ноги…маленькая ступня с розовыми, примятыми жестким швом сапога пальчиками – он словно наяву увидел эту ножку, всю светящуюся в золотом свете светильников, и эти розовые пальчики, с которых капала сияющая звонкая вода после купания.
Рукой он провел по темному дереву, из которого сделана была кровать – здесь будет лежать её головка, здесь – плечи, а тут ляжет маленькая натруженная рука… Его пальцы, словно лаская, гладили темное дерево, и светлый образ все больше занимал его воображение…
…Он вздрогнул и проснулся; было темно – светильники кто-то уже погасил, – и остро пахло эфирными маслами. Сердце его вздрогнуло, и живот свело сладостной судорогой: она уже легла спать! Здесь, рядом, под пологом, она лежала и спала!
Он не смел пошевелиться; чувствуя, как безумие подкрадывается, он уже жалел, что пришел сюда, но и уйти уже не мог. Просто так – не мог…
Тихо-тихо, чтоб не разбудить её, он поднялся с пола. В чистой шуршащей тишине кто-то беспокойно вздохнул и повернулся, и еще одна горячая волна накрыла его с головой. Шаг, еще шаг…
Да, это она спала под пологом. На светлых веках светились лунные блики, ресницы дрожали, и коротко остриженные волосы рассыпались по подушкам.
– Как ты прекрасна, – произнес он, и этого хватило, чтоб она проснулась.
– Кто здесь?! Что тебе нужно?!
Рывком она откинула полог и мгновенно оказалась на ногах; в её руке блеснул длинный стилет. Один вид стали разъярил его, и та часть его сознания, что велела убить её, восторжествовала.
– Это я, моя сладенькая, моя царевна Кинф Андлолор Один! – прошипел он зло; одним прыжком он оказался подле неё и заломил руку, занесшую на него клинок. – Здравствуй! Узнаешь меня?
Прижав её всем своим весом к холодной стене, он грубо ухватил её за волосы на затылке и заставил глядеть себе прямо в глаза. Зрачки её расширились, она вскрикнула, и он накрыл её рот ладонью.
– Тише, тише! Не нужно мне так радоваться, а не то сбежится весь двор посмотреть, кто это так тоненько пищит в комнате принца! Вижу, ты меня узнала, маленькая дрянь! И снова приготовила мне подарочек, – он с силой ударил её руку о стену и выбил кинжал. Её пальцы несколько раз цапнули воздух, словно надеясь найти какую-то чудесную помощь, и рука её обмякла, повисла, грубо стиснутая его пальцами. – Что же так однообразно-то, а? Могла бы что-нибудь другое придумать!
Она молчала, зло буравя его взглядом; тело её напряглось, и он понял, что в любой момент она может выкинуть какую-нибудь штучку, надо быть начеку.
– Поговорим, сладенькая моя? – прошептал он, осторожно убирая руку с её лица. – Попробуй только, плюнь, и я вышибу тебе зубы – знаю я эти ваши благородные штучки! Только поговорим – я хочу услышать твой голос. Быть может, сожаления и извинения. Ну?
– Мне не о чем сожалеть, – зло прошипела она. – Ты получил по заслугам. Знай свое место!
– Да? – он снова разъярился и как следует встряхнул её. – Да?! А если я сейчас позову стражу и выдам тебя, девка-кинф, чего заслужишь ты, а?! Ты больше не королевна! Ты никто!
– Ошибаешься! Я наследница Алкиноста Натх, и ему все равно, что я женщина! Попробуй, тронь, и твоему царьку конец! А тебя …
– Меня?! Что ты еще пожелаешь мне сделать, царственная?! Мне вернули здоровье, слава Яру, но не вернули ни моих титулов, ни чести! Отними у меня и жизнь, давай! Злая тварь…Тебе мало моих страданий?
– Ха! – голос Кинф стал грубым и похабным. – Посмотри на меня, Высокородный: я бедна и мой род прервался. Нет больше ни чести, ни титулов, как и у тебя. Я никто в моей стране; ни один князек из сохранившегося чудом поместья не возьмет меня в жены, потому что здесь, кроме крови, у меня нет приданного, и хвастать нечем. А летающий отец не скажет никому, что я женщина, и приданого мне не даст – как он объяснит, что его принц собрался замуж?! И я живу с этим. Достаточно ли тебе этого моего унижения? И, думаешь, я мало страдала?
– Пожалуй, – ответил Шут злобно. – Но я сам хочу причинить тебе боль!
Он лгал, лгал себе самому; и когда его руки рванули алые шелка её одежды, он уже не хотел мстить ей. Есть такое чувство, которое не подчиняется никаким разумным доводам и может долго дремать, притворяясь, что его давно нет; но стоит лишь проскочить искорке, как оно тут же вспыхивает ярким буйным пламенем, и его невозможно сдержать. И он опьяняет сильнее вина, и нет сил сопротивляться ему, и голос разума слушать не хочется, даже под страхом смертной казни, даже под угрозой всех мыслимых кар на свете! Оно называется – Страсть. И даже жажда мести, тоже очень соблазнительное и сильное чувство, не может победить Страсти.
Шут в клочья разорвал её ночной халат, рывком обнажил её плечи, грудь…
– Я заберу твою честь, – прошептал он, жадно целуя её лицо, шею. – Думаю, это будет справедливо, а? Как думаешь, царственная Кинф Андлолор Один?
Он скрутил её руки, яростно сопротивляющиеся, одной своей и жадно впился губами в её протестующий рот. Бесстыжая другая рука его ласкали её шею, затылок, гладкую спину. Разорвал халат и припал губами к груди, лаская розовые соски. Она ахнула, ноги её подкосились, тело обмякло, и он, еле удержав её, осторожно опустился на колени, увлекая женщину за собой, на валяющиеся на полу меха. Его пальцы, еще минуту грубые и жесткие, стали ласковыми и нежными, губы покрывали дрожащее тело женщины легкими поцелуями. Он осторожно отпустил её руки, и они сами потянулись к нему, обвили его шею.
– Моё, – шептал он как безумный, – всё моё! Скажи, что ты моя! Скажи, что хочешь меня! Скажи!
На минуту он поднялся, чтобы стащить свою одежду – фиолетовый с серебряными заклепками наряд его полетел в угол (благородный фиолетовый, свидетельствующий о высоком происхождении человека, его носящего) и снова приник к её губам.
Страсть – великое дело! Думаю (точнее, знаю), что она не стала сопротивляться, потому что тоже почувствовала страсть. Не просто что-то там, не желание, как те многие женщины в разных уголках замка, а Страсть к себе – и только к себе.
Это правда; тем более, что банального насилия не состоялось, как бы не хотел он её обидеть и унизить. Столько лет мечтать – и, наконец, дорваться, получить; разве захочешь ломать свою мечту? Нет, ему хотелось воплотить её в реальность…
Короче, Склифосовский! Я расскажу!
Шут, скотина развратная, пытался совратить девушку. В полуголом виде они катались по полу, и дело шло к обоюдному согласию – на это тонко намекал тактичный Белый, рассказывая какую-то фигню про всепожирающую страсть. Конечно, она бы согласилась; многие дамочки, за которыми я пытался ухаживать (и за которыми до этого ухаживал чертов Шут) отвергали меня с кислыми минами только потому, что «тебе не сравниться с господином Шутом в нежности и любовному умению».
Слыхал, что он умел совратить женщину, банально щипнув её за зад. Лично я только по морде получал, а щипал, вроде, так же… К тому же – не забывайте про настой Чета; голова Кинф еще не до конца освободившаяся от дурмана, была занята лишь одной мыслью – не быть одной, хоть чуть-чуть попробовать любви! Хоть чьей-нибудь – а Шут, не стесняясь в выражениях, пылко рассказал ей о своих чувствах. И даже немного показал, что он собирается с ней делать в ближайшие час-два.
Словом, когда он выкинул свою одежду в уголочек и снова склонился над ней, она обняла его и совершенно не противилась его ласкам. Более того – она была жадна до ласк!
И кто теперь рассказывает всякую фигню?
Короче, страсть охватила обоих – сколько лет он, вспоминая прекрасный образ недосягаемой юной принцессы, желал заставить её дрожать от нетерпения, шептать «еще!», обладать каждой клеточкой её тела, держать её в руках, покорную и мягкую, как воск!
И он приложил все свое умение, чтобы выбить из её губ это «Еще!». Он прижимался лицом к её коже, вдыхая её аромат, его руки исследовали самые нежные и чувствительные точки на её теле, и её острые ноготки прочертили красные полоски на его спине. И в самый неподходящий момент, когда любовники, не побоюсь этого слова, уже шептали друг другу слова-признания, когда для рук их уже не было тайных и запретных мест на телах друг друга, и губы горели от поцелуев, и каждое прикосновение было любовным и желанным…
Откуда такие глубокие познания?! Ты свечку держал, что ли?! Нифига себе, опыт у тебя, Белый!
…Словом, зажегся свет (видать, шумно они себя вели! Громко шептались-то, а?), вбежал злой Савари и треснул зазевавшегося Шута палкой по спине!
Шут, застигнутый на месте преступления, повел себя как джентльмен. Он прикрыл свою даму мехом и заслонил её от горящего яростного взора старика. Хотя чего он парился – Савари ей ведь не папа?!
– Как ты посмел?! – голос старика сорвался на какое-то задушенное сипение. Глаза его метали молнии; факел в руке его дрожал, и тени плясали по стенам неровными пятнами. От ярости старик позабыл о всякой предосторожности. – Как посмел ты прикоснуться…
– К кому? – услужливо переспросил Шут, замерев от ожидания. Старик сипел от злости. – К кому я не смею прикасаться, Старший? К девушке-кинф? Больше я никого перед собой не вижу; а моё положение в этом обществе разрешает мне прикасаться практически к любой женщине. Более того – сама принцесса Тийна настаивает, чтобы я хоть изредка, но прикасался к ней. Чем же недоволен ты, мудрейший? Я оказал твоей госпоже великую честь…
– Не паясничай! – оборвал его старик. – Я прекрасно помню, как ты это умеешь делать! Но следовало бы и тебе помнить, что именно твой язык и твоя наглость довели тебя до беды? Или ты забыл?!
Шут насупился; напоминание о прошлом плеснуло яда в его душу, и развеяло розовые грезы. Ему вдруг стало противно оттого, что он целовал эту женщину, что говорил ей о своей любви – каким глупым и жалким, должно быть, он теперь выглядел в её глазах! Как преданная, но тупая собака – её можно отлупить, пихнуть ногой, а она все равно будет смотреть с обожанием тебе в лицо и униженно мотать хвостом, выпрашивая ласки… Он резко поднялся – выпрямившись, он был выше Савари на полголовы, – и усмехнулся ему в лицо.
– Я не забыл, мудрейший! – ответил он. – Я все помню. Помню, как эта женщина отняла у меня честь, и сегодня я пришел отнять честь у неё. Помню я так же и о том, что обязан тебе жизнью – только поэтому я не пойду сейчас же к царю и не расскажу, кто на самом деле принц Зар. Я дам вам лишь сутки; за это время вы должны будете распрощаться с царем и уехать, не вызывая ничьих подозрений. И помни, мудрейший, что это я делаю только потому, что глубоко уважаю тебя.
Если вы останетесь здесь хоть на час дольше отпущенного мной времени, я без сожаления выдам вас и сам обезглавлю эту женщину – у меня теперь есть и такое право. Это все.
Стараясь выглядеть спокойным, он прошел к своей одежде и поднял её. На Кинф он не смел и посмотреть – от одного воспоминания о том, что тут происходило, начинали дрожать руки. Будь ты трижды проклят, старый дурак! Если бы не ты, мы бы… теперь – теперь и в самом деле все. Он дал слово; а его слово стоит дорого. От него невозможно отступиться, так же, как и от неё.
Шут, закинув камзол на плечо, вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. Кинф, обернув плечи мехом, не торопясь, встала. Повисла гнетущая тишина.
– Как это получилось? – произнес, наконец, Савари. – Не в моей власти осуждать тебя, высокородная...
– Вот и не осуждай, – спокойно ответила она. – Ничего он нам не сделает. А если и сделает… Это ведь ты выходил его? Если бы ты не сделал этого, сейчас нечего было бы опасаться. За ослушание всегда приходится платить.
Савари смолчал, ибо она была права.
– Вы, высокородная, равны друг другу, и если бы не его дерзость тогда… – сказал вдруг Савари.– Я был плохим предсказателем, но теперь я не ошибаюсь. Он так же благороден, как и ты. Он и в самом деле ничего не сделает тебе. Я видел это в его глазах, глазах одержимого. Он одержим тобою, тут невозможно ошибиться. Я пытался вразумить его – тогда, давно, – но, видят всемогущие боги, это не в моей власти. И если ты сейчас позовешь его и велишь ему отдать за тебя жизнь – он отдаст. Он говорил много злых слов, но он забудет их все, если ты…
– К чему ты это говоришь? – Кинф резко обернулась к нему.
Савари пожал плечами.
– Ты можешь вернуть его и попросить встать на нашу сторону. Только позови. Это ценный воин, он нам мог бы пригодиться.
– Нет, ты сказал о другом! Что значит – равны друг для друга?! Я, королевна Эшебии, по-твоему, ровня какому-то…какому-то…
– Его род так же знатен, как и твой, моя королева, – ответил Савари. – И – повторюсь, – если бы не его дерзость, тогда, давно, если бы он посватал тебя как положено, и отнесся к тебе с подобающим уважением, то твой отец, возможно, выдал бы тебя за него.
– Что?!
– Да, да, Высокородная. Твой отец не считал, что он тебе не ровня. Он наказал его за то, что он отнесся к тебе без подобающего почтения – ты же видишь, как он относится к женщинам. Он и тогда к ним относился так же. И твоего отца оскорбило, что он приравнял тебя к прочим, не делая различий меж принцессой и посудомойкой. В этом его вина, а не в том, что он посмел посмотреть на тебя. Так что…
– Молчи, глупый старик! Откуда ты знаешь, что думал мой отец?! – вскипела она. Ей тоже вдруг стало не по себе оттого, что произошло здесь минуту назад. В самом деле, чем она лучше? Вела себя как уличная девка, и с кем – с человеком, на которого даже смотреть-то не хотела каких-то пять лет назад!
Как много в Пакефиде красивых, богатых и знатных господ, а она … Алкиност Натх имеет значимый вес среди Императоров, он мог бы заставить Драконов признать её, не принца, а принцессу, и выдать её замуж за одного из наследников какого-нибудь соседа.
– А пусть даже и так – я не мой отец. И мне этот человек ровней не кажется, а своими речами ты только настраиваешь меня против него еще больше! Завтра же мы уедем отсюда. Я не собираюсь ни о чем его просить, тем более – стать моим союзником. И на его счет я не обольщаюсь – ты слышал, как он пригрозил, что отрубит мне голову? И он сделает это, если ему представится такая возможность.
– Но как же твоё обещание Крифе?! Он навряд ли посмеется, когда увидит, что ты с позором бежала!
– А если я не сбегу с позором, то буду вместе с ним смеяться на небесах! Я сказала – уходим!
Савари молча поклонился, отступая.
********************************************
====== 6.НАЧАЛО ======
Снова потребуешь объяснений?
Конечно! А то все как в индийском кине – он любит её, а она любит другого, а другой – брат третьего, а третий – её враг.
Надо же, какой ты знаток индийского кина!
Ну, не всем же быть знатоками Кама-Сутры, о, мой просвещенный друг! Ну, и …?
Что – «ну, и...?»?
Мы зашли в тупик.
Это еще почему?
Потому, что нужно, вроде, о Ней рассказать, а мы должны давать пояснения насчет Шута. И как же нам быть?
Наверное, сначала давай о Шуте. А потом – о Ней.
Давай. Итак, после всего вышесказанного был отдых, и был сон…
*********************************************
…Сердце бешено колотилось, словно птица в клетке, и просилось на волю, но грудь была прочнее стальных прутьев и раненное, растерзанное сердце лишь выло от боли, не находя выхода.
Рыцарь. Молод, красив, весел и знатен (сердце, сердце кричит – осторожнее!). Серый туман неба, каменные высокие стены – высо-окие, такие, что теряются и расползаются в небе серые зубцы. Площадка, вялые зеленые стебли меж старых плит и блеск меча в руках (ловкий выпад, тяжесть клинка, отражающего удар, еще поворот...), взмах зубастого посоха… Черная тень учителя – все учителя ходили в черном, всегда (жар, пот, волосы душат). Еще взмах – ах, как быстр сегодня меч! Как звенит полоса стали и блещет глазок маленького единорога на рукояти! Острый крюк летит мимо глаз – ага, мимо! Смех, растворяющийся в тумане (жестко, душит постель…), ещё движение кистью, и меч лежит поверх поверженного посоха.
«Молодец, мальчик мой! – голос, голос знакомый и звучный. Где он слышал этот голос?! Надо вспомнить…важно, это важно… – Ты подаешь большие надежды… надежды… надежды…»
Слова тоже неясным звуком расплываются, растворяются в тумане…
(Слабый крик, душит постель, и бежать, надо куда-то бежать!)
« Я представлю тебя королю».
(Нет! Нет! Надо что-то вспомнить!)
« Ты – лучший фехтовальщик…»
( Голос – враг… он не должен…)
« Личная охрана короля…»
(Бежать; скрыться… жжет руки…)
Все плывет; все растягивается, словно от слез, и неясный звук – ломкий, хрупкий, неверный и плачущий, как виолончель… Шум; голоса – много (давит, давит жаркий воздух, пропитанный горячим шепотом и загнанным дыханием – не надо, не надо!). Дворец; ковры, золото, цветы, музыка, красотки-служанки улыбаются, скромно опуская глаза. « Господину начальнику дворцовой стражи», – девушка в синем платье, красивая, подносит вино в хрустальном бокале. Дени… Или Деви её зовут… не помню. Еще кровать смятая…
Смех. Дамы – много, иностранные знатные красотки. С жемчугом в красиво уложенных волосах и с полупрозрачными вуалями на лицах. Перья экзотических птиц в прическах, глаза с накрашенными веками, облачка газовых рукавов, расшитые золотом лифы, родинка на плече, едва прикрытая тончайшим нежным батистом, блистающее ожерелье на смуглой коже – как морозные звезды. Улыбки, сотни голосов и духи – тысячи ароматов соткались в воздухе, влажные губы и горячий шепот у шеи – «жду в полночь у фонтана» (бесстыжая потаскуха; еще брошь из дымчатого хрусталя на полуоткрытой груди – ах, нет, это вуаль, такая тонкая и невидимая, как паутина…); рыцари, вассалы, сам Король ; стража у трона, рука на удобной рукояти тонкого стилета… где эта служанка? Надо отдать ей чашу. Чья-то тонкая рука в звякнувших браслетах коснулась щеки – это герцогиня Лесью. Подмигивает – ага! А вон та, в золотой парче, ничего. В первый раз при дворе, и уже такой успех. Очень красивая женщина; красивее он не видел никогда. Смотрит (наверняка ей уже наговорили много чего про него). Смеется, отводит взгляд; смутилась. Но манит пальцем. Не сейчас, милая. После, когда вручишь мне розу как победителю турнира (смех, вино; разговоры вполголоса: «Кажется, у царственной Кинф Андлолор Один длинный нос… Да ну, какая чушь! Просто она рыжая и вся в солнечных пятнах! Ах, как интересно! Сегодня последний – и первый раз, кстати, она может появиться на людях без вуали, с открытым лицом, ей ведь четырнадцать лет. А кто-нибудь видел её раньше?»). Чаша в руке – куда поставить? (Горячо, душно; Уйти, нужно было уйти или отвернуться..! Отвернись же!!! Поздно…). Кланяются, кланяются, на ковер опускают женщины колени, яркими пятнами лежат шелка их юбок. Перед склоненным лицом пятно лиловой юбки с роскошным шитьем, чья-то коса, точнее – самый конец её, вьющийся, заколотый богатой застежкой, и туфля – маленькая голубая туфля, блестящая, как многогранный камень, как водяная пыль на солнце, на вьющемся конце этой смоляной косы (наступила; впрочем, ей можно. Наступит на голову – и все тут же ринутся целовать ту освященную макушку).
Голубое шелковое платье, переливающееся, словно нежные морские волны, при каждом движении очерчивающее стройные ноги (не смотри – рев, вопль! Поздно…), длинный шлейф, камни, камни – бриллианты чистейшей воды, много по подолу и на шлейфе, ими выложен изящный и сложный узор с ладонь шириной. Пояс из тонкой нити жемчуга чуть ниже талии, чтобы не скрывать бриллиантовую же россыпь узоров на кокетке (боль, крик, не смотреть, горячо, нет!) на тонкой талии. Глубокий вырез, вырез в виде сердца, горящий блеском алмазной пыли, открывающий лилейно– белую грудь – блеск камней меркнет в сравнении с этой девственной белизной её кожи!
(Крик, до боли сжатый кулак, горячее лицо искажено до боли, до крови!).
Нежная шея, длинная; она касается её рукой, тонкой, стройной. Гибкие пальцы сверкают кольцами при любом движении; она поправляет тонкий ожерелье-ошейник. Звякнули браслеты, опустилось на запястье облачко нежного рукава с разрезом, открывающим плечо. Лицо… лицо! Разжались пальцы, чаша летит и со звоном бьется об пол (нет! нет! Погиб!), и вино золотистой лужей растекается по мраморной плите.
Вызывающий взгляд зеленых глаз под черным лесом ресниц, ровные стрелы бровей (сгинь! Пропади! Отпусти…), краски на лице нет. Тонкий нос, словно выточенный искусным резчиком, мягкие линии лица, губы – твердые, но красивые.
(Сердце кричит, сгорая, и бьется о прутья…Больно! Помогите! Спасите! Нет!)
Высокий лоб, прическа из рыжеватых волос, сколотая шпильками – он помнит их подробно, во всех мелких деталях, – жемчуг, яркий белый жемчуг… На лице – холодный отблеск серег.
И – огонь, пламя в глазах!!!
Она была далеко не так прекрасна, как та, в золотой парче, можно сказать – она просто была хорошенькой, но встречаются иногда в этой жизни такие женщины, которым бы лучше и не встречаться никогда – и ты становишься рабом, да нет – ты понимаешь, что уже родился её рабом, и был свободен лишь до этой встречи. Дальше ты не принадлежишь себе никогда.
Только ей. И – навсегда.
Духи… прошла и села на трон подле отца… и ковер где-то близко перед склоненным лицом… он на коленях. Горячая кровь бушует, заливая краской и жаром лицо и руки. Нет, нет!
Турнир; лязг оружия; хохот. Смеются дамы, кидая к его ногам цветы; поклоны – никогда еще он не был так искусен и умел. Быстрый взгляд в королевскую ложу – её гордые глаза, горящие, снова обожгли его. Смотрит, она смотрит! Рука короля, дарующего диадему победителя (все… устал…больно, будет очень больно… Беги же! Беги!!!). Быстрое письмо, роза, завитая в свиток (задыхаюсь; душно. Уйти! Прочь! Вон! Ненавижу; стиснутые зубы; душные волосы, мокрая горячая подушка…)
Стража; лязг холодных кандалов на руках (страх; сердце замерло – вот оно. Вот он, конец; задыхаюсь. Умру.), решетка в подвале, ночь – быстрая и холодная, скрип двери, шаги на ступенях (ну же! Ну! Беги! Беги!!! Вопль, рев, визг; боль в сведенных судорогой от нечеловеческого усилия суставах!), Палач и собственные дрожащие вытянутые на плахе руки..!
– Нет! – крик вырвался из задыхающейся груди, и он подскочил, содрогаясь от ударов сердца, на смятой, растерзанной постели.
Он проснулся.
********************************************************
Н-да. Кошмарики человека давят.
Тут задавят. Ну что, дальше?
Ой, сейчас… Самому аж плохо…Фух! Задохнусь сейчас. Дай отойти.
Ну, отдохни. Я же не тороплю.
Сейчас…Ох, устал! Ну, что там дальше?
О Ней; мы договаривались – о Ней пишешь ты.
Сейчас, сейчас…А потом что?
Потом – отдохни. Я продолжу.
Нет, давай вместе отдохнем, Черный… Ты Железного Дровосека без сердца-то из себя не строй; я же вижу, как глаза-то бегают. Небось, тоже прихватило сердечко-то (я же знаю, как ты принимаешь все близко к сердцу)?
Да, паршиво…
Ну, вот …Ладно, о Ней...
**********************************************
В этот вечер город бурлил, потрясенный неслыханной новостью: приезжает Он, Странник! На улицах, по которым он обычно проезжал, горели зеленые огни, движение поперек них было перекрыто и сотни полицейских, милиционеров, комиссаров и карабинеров, собранных со всего Мира, сдерживали беснующуюся толпу визжащих девушек, бросающих под колеса его старинного мотоцикла, какие сохранились лишь в музеях, цветы, свои газовые шарфы, ленты, чулки, и торопливые дорожные уборщики, шныряя по белому тротуару, едва успевали собирать все это, чтобы колеса его «Ягуара» не наткнулись на какой– либо предмет. Но, конечно, они не поспевали, и иногда резиновые шины переезжали плоскую коробочку с шарфом, и тот выползал на миг – цветное облачко ароматического газа, застывающего на воздухе, – и хозяйка предмета визжала в восторге, рыдая и прижимая ладошки к пылающим щекам, а подруги целовали и обнимали редкую счастливицу в белом платьице, едва закрывающем загорелые коленки…
Её вещи коснулся Бог. Это все равно, как если бы он коснулся её самоё. Это было пределом мечтаний.
Певец. Золотой голос планеты. Самый любимый, странный человек. И, конечно же, самый добрый, самый лучший, самый чуткий, самый умный, проницательный! Последний трубадур. Странствующий поэт, принц из сказки в старинной красивой одежде.
На нем всегда были джинсы – старые, вытертые, пыльные джинсы Бог знает какой давности. О таких и не слышал никто давным-давно. Тонкую талию стягивал ремень – не электронный белый пояс с терморегулятором, сезонным проездным кодом, а простой кожаный ремень. Старый. Старинный.
На плечах – сильных, широких, самых надежных в мире! – белоснежная рубашка с расстегнутым воротом. Старинная. Таких давно никто не носит.
И куртка – кожаная куртка в металлических заклепках; этого металла давно не выпускают на фабриках…
