Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

«Я однажды ненароком

Задремала за уроком.

Мне уютно и приятно,

Я на лодочке плыву,

И одно мне непонятно,

Что во сне, что наяву.

Вдруг неведомо откуда

Раздается вдалеке:

– Так, Виктория, к доске!»

– Даа, выспаться не дают, – усмехнулась язвительно Маша.

– Будто сама прямо отличница, – проворчала Вика. – Будто вы все только и думаете что об уроках!

– Викусик-то замечтался… – прыснул я.

Сам не знаю почему, но мы с Незнамом прозвали Викторию «Викусиком». Как-то на математике Вику вызвали решать задачу, и она, тяжело вздохнув, пошла к доске. «Маленькая Вика», – шепнул ехидно Антон. «Викусик», – почему-то непроизвольно вырвалось у меня. Перед глазами стоял образ Забалованного ребенка, которому дают конфету. С тех пор за ней так и закрепилось это прозвище – «Викусик».

– Это не преступление, – закатила глаза Вика. – Вот ты, ты каждую секунду думаешь только об уроках и ни о чем другом? Не верю!

Впрочем, вопли Викусика были еще мелочью. Рядом стоял Вовка Солнцев, состоящий на газету, нахмурив брови. Шмыгнув длинным носом, он злобно посмотрел сначала на эпиграммы, затем на Юльку и Настю. Я прыснул: Вовец сейчас просто бросится на карикатуру. Я посмотрел на газету:

«Когда душа с гордыней заиграет,

Уже других она не замечает,

В слепом зазнайстве,

напускная спесь

Взывает, что большой имеет вес.

Не слышит с обращением вопроса,

Себя считает – Богом,

выше солнца, с иронией взирает сверху вниз,

В себе взрастив, уродство и каприз»

– Вы за это заплатите, – решительно заявил Вовка, раздувая ноздри.

– Непременно, – насмешливо протянула Юля.

– Неужели правда пожалуется? – Настя с интересом посмотрела на меня.

– Может! – раздался голос Влада. – Это не Вова, а Вовец!

Лена Туманова, обутая в новенькие лакированные туфли на каблуках бледно-розового цвета смерила Миронова изучающим взглядом. Они не особо общались между собой, но фраза ей понравилась, да и не только ей, так как все рассмеялись.

Я посмотрел на стенгазету и уже не мог подавить нового всплеска смеха. Естественно, Ирка решила нарисовать карикатуру на Мишу Иванова. Поскольку он иногда опаздывал, то был нарисован в зимней шапке-ушанке, растерянно смотрящим из-под очков. Вверху была надпись: «8.15». Мишка, правда, никогда не опаздывал так сильно, но Ирка для усиления эффекта решила его нарисовать так. Ниже стоял короткий ехидный стих из модной тогда песни:

«Не спи, вставай, кудрявая,

В цехах звеня,

Страна встает со славою

Навстречу дня».

Интересно, Настя ли нарисовала такую злую карикатуру на Мишку? Нет, похоже… Она стояла, потупив голову, у подоконника.

– Ну опоздал человек раза, два и? – донесся до меня ее немного обиженный голос. – Не повод для карикатуры.

– А что, Мишка высочайшая персона, не подлежащая критике? – бросил Влад. – «Проснись и пой».

– Вот именно. Вставать пораньше надо, – нежно засмеялась Лена, поправив белокурые волосы.

– Ещё бы! – насмешливо добавила Вика. – Кто его, несчастного, ещё пожалеет, кроме Настеньки!

– Недостаткам – беспощадный бой! – важно сказала Ира. Она, кажется, была ужасно довольной, что ей можно ощущать себя главной.

– Ты, Француз, что думаешь? – как-то жалобно спросил Женька.

– Не вижу, что такого особого в Мишке, – пожал я плечами. – Почему на тебя можно рисовать карикатуру, а на Мишку нельзя?

– Вот! – Ирка подняла длинный тонкий пальчик. – Правильно Леша говорит: ничего особенного в Мишке нет. Такой же лодырь и бездельник, только много из себя воображает.

– Неужто наш Мишка действительно проспал? – насмешливо предположила Лена, осмотревшись. – Что-то его не видно.

– Появится, – махнул рукой Влад. – Иванов надолго не пропадал.

– А если, правда, Вовка пожалуется? – тихо сказала Ирка, пока мы шли на урок.

– На что? – вскинул я брови. – Что на него карикатуру нарисовали? Так это часть стенгазеты. И не на него одного.

– Тоже верно… – Аметистова как-будто согласилась, но ее голосу не хватало уверенности.

К сожалению, она оказалась права. Сразу после первого урока к нам зашел председатель совета дружины Сбоев и строго потребовал, чтобы мы впятером (Антон, Ира, Настя, Юля и я) немедленно зашли в учительскую. Надо так надо. За столом сидели двое: Волошина и Вера Сергеевна, а перед ними лежал наш номер стенгазеты. Неужели сняли? Волошина, недовольно сопя, что-то обводила в тексте. На лице Веры Сергеевны не было ничего, кроме обычной мечтательной полуулыбке. Сбоев, притих, сел рядом с ней.

– Ну, гвардия! – холодно посмотрела на нас Марина. – Теперь расскажите мне все пятеро, как это пионерский актив дошел до такой жизни!

Мы переглянулись. Я посмотрел на огромный деревянный шкаф, явно не понимания что происходит. Испуганная Ирка хлопнула синевато-зелеными глазами («цвета морской волны», как когда-то говорила Настя). Впрочем, Ирка в своём репертуаре: командовать обожает, но при первой трудности дрожит, как кролик. «Боевой кролик», – подумал я.

– До какой? – спросил Антон.

– Это я хочу спросить вас, до какой, – холодно сказала Волошина.

Мы снова непонимающе посмотрели на нее. Юлька уставилась в пол.

– Мне сказала Аметистова написать вычурный стих про Солнцева, я и написала, – вздохнула Янова, посмотрев на свои блестящие черные туфли.

– А если бы Аметистова сказала тебе выпрыгнуть с седьмого этажа, ты бы тоже выпрыгнула? – хмыкнула Волошина.

– Мышление ребенка пяти лет, – бросила Вера Сергеевна, не отрываясь от тетради.

– Я… – робко начала Юля.

– Хватит, игра в дурочку тебя не спасет! – строго посмотрела на нее Маринка. – Теперь ты, Аметистова… Как ты, председатель совета отряда, могла допустить такую дрянь?

– Я не знала, что там будет… – всхлипнула Ирка.

– Думаешь, себя этим выгородить? – ехидно спросила Волошина. – Мол, я не я и корова не моя? Не выйдет, председатель отвечает в первую очередь. -По хорошему, вас всех надо немедленно исключить из пионеров, сорвать галстуки и передать на комсомольское собрание, – Сбоев, достав карандаш, постучал по столу.

– Ну, об этом пока речь не идет, – улыбнувшись, подала голос Вера Сергеевна. – Но произошедшее, к сожалению, удручает.

Я смотрел на стоявшую перед ней хрустальную вазу. Что в самом деле происходит? В кабинете стояла зловещая тишина. Я силился и никак не мог понять, неужели стихи на Вовца или Викусика могут считаться таким преступлением?

– Редактор здесь? – кивнула Волошина. – Вот и пусть расскажет, как дошел до такой жизни. Как советские пионеры, актив, – выразительно посмотрела она на Антона, – могли дойти до такой жизни, что пишете о Боге?

Вот оно что… Значит, Вовец донес, что… Я смутно припомнил стихотворение. Да, там и правда было слово «Бог», да еще с больший буквы. Глупость, это же только стих. И все-таки…

– Я не писал про Бога… – вдохнул Антон. – Эпиграммы писала Янова… А я газету, а глаза не видел до выхода…

– Думаешь, это тебя оправдывает? – холодно посмотрела Волошина. – Ты умыл руки, хотел себя обезопасить? А то, что такая дрянь будет висеть на стене, тебя не волновало?

– Я признаю это ошибкой… Не подумал… – вздохнул Антон.

– Не подумал, что ошибка политического свойства? – ехидно спросила Марина. -Так и надо говорить сразу, а не когда тянут за язык.

– Его по-хорошему надо снять с поста главного редактора! – холодно посмотрел Сбоев. – А Янову за такие стишки пора бы и лишить галстука! Позор! Советская пионерка думает о Боге! Ей разве место среди пионеров?

Я задумался. Что можно сделать? Если бы только это написала не Юлька… Нет, Юлька… Увы… Или? Стих мне напомнил вычурный сонет… Так, хорошо… А если это будет не ее стих, а чей-то еще? Чей? «Пушкина», – горько подумал я, глядя на визу. Нет, не пойдет. Пушкина не Пушкина… Лучше Лермонтова. Пожалуй… Списали у Лермонтова не значит, что вели религиозную пропаганду…

– Ты, Суховский, что скажешь? – прищурилась Марина.

Пора. Я почувствовал сердцебиение, но другого шанса у нас не было.

– В данном случае «Бог» – не религия, а форма стиха! – убеждено сказал я. – Лермонтов употреблет слово «Бог», но мы его учим на литературе!

Волошина изумленно посмотрела на Веру Сергеевну. Та хмыкнула, подвинув журнал с подтрёпанной кожаной обложкой.

– Причем тут Лермонтов, Сух… – начала было она. Затем в ее глазах мелькнул огонек. Учительница посмотрела сначалана меня, затем и Ирку.

– Тогда все так писали… – ответил я и от нетерпения прикупил губу.

С минуту Волошина не понимающе смотрела на нас, а затем фыркнула.

– Вот оно что… Плагиатом, значит, занимаешься, Янова?

– Ммм… Мгм… – промывала Юлька, потупившись в пол.

– А я и не знала, что на досуге ты творишь под псевдонимом «Михаил Лермонтов». Не стыдно воровать у Лермонтова? – сейчас она едва сдергивала смех.

– Вот видите! – с жаром ответил я. – Мы Солнцеву стихи Лермонтова посвящаем, а он еще и не доволен!

Ирка не сдержала смешок. Волошина тоже рассмеялась. Юлька продолжала смотреть в пол. Все-таки обвинение в плагиате лучше, чем в пропаганде религии.

– Стыдитесь, плагиаторы! – вздохнула Волошина. – Да, Янова, не стать тебе поэтом! – язвительно заметила она.

– Я больше не буду… Простите… – шмыгнула носом Юлия.

– Не будешь что? Воровать у Лермонтова? – пристально посмотрела Вера Сергеевна. – А у Блока будешь?

– Нет… – пробурчала Янова. – И у Блока не буду…

– Ступайте, гвардия, – вздохнула Волошина.

Мы молча пошли к выходу, к вдруг я поймал колючий и чуть ехидный взгляд Веры Сергеевны.

– Политик… Как отец… – покачала она головой.

Мы вышли из учительской, словно не веря, что все благополучно закончилось. Юлька все еще всхлипывала: девчонки плачут долго, а Ира немного дрожала. Антон шел, смотря на пыльный деревянный пол, зато меня охватила жуткая ярость. Единственное, о чем я сейчас мечтал, было избиение Вовца. Вот, кстати, и он: стоит, самодовольно ухмыляясь, рядом с пустой стеной. Подойдя сзади, я без предупреждения со всего размаха ударил его кулаком в правый бок.

Солнцев взвыл, согнувшись пополам. Я знал, что нельзя оставлять противника недобитым, и резко ударил ребром ладони по его спине. Вовец стал оседать на пол. Ирка и Юля стояли, смотря на нас широко открытыми глазами. Антон тоже смотрел с изумление.

– Усвоил, тупая туша? – спросил его я.

– Ты… Ответишь… – проскулил он.

– За что? – спросил его я с притворным удивлением. – Ты напал на меня и получил сдачи. Так было дело? – обратился я к ребятам.

– Ага… – кивнула Юля. Она перестала реветь, хотя ее глаза были чуть вспухшими.

– Да, – бодро ответила Ира. – Я тоже подтверждаю, что Солнцев начал первым.

– Так нечестно… – затравленно посмотрел на нас Вовец.

– А ты думал, что твои правила не действуют в отношении тебя самого? – спросил я и снова без предупреждения ударил его кулаком в плечо.

Вовка взвыл. Я удовлетворенно кивнул. Однако Настя тотчас подбежала ко мне. Что такое? Неужели Майорова была недовольна наказанием Вовца, да еще в таком выгодном для нас варианте?

– Это заслуженно, но… беспощадно. Вовка просто пытается…привлечь внимание.

– Привлек, – протянул я в ответ. – Вот такое. – Я еще раз ударил его кулаком в живот, от чего Солнецев завыл и сел на пол. – Но не самым лучшим образом.

– Знаю, – кивнула Настя. – Но лучше без конфликтов. Вовку не оправдываю.

– Так зачем защищаешь? По заслугам и честь, – обернувшись назад, я заметил восхищенный взгляд Викусика, который, видимо, гулял по школе и заметил нас.

Вовец тем временем смерил всех быстрым взглядом и удалился. Куда, интересно, подевалась вся его смелость? Или по-настоящему ее и не было…

Начало июня выдалось дождливым. Мама все дни пропадала на работе, и я большую часть времени сидел один дома. Как назло, в начале каникул не хотелось показывать нос из дома, да и Незнам уехал в к бабушке в деревню под Псков. Глядя на низкие свинцовые тучи, я читал «Гиперболоид инженера Гарина» и слушал, как барабанят дождевые капли по оконному стеклу. Зато у меня была куча времени, чтобы поразмышлять об услышанном.

Итак, Вера сказала, что я похож на отца. Похоже, она его знала. Хотя, конечно, тоже не факт: могла о нем и в газетах прочитать. Собственно, что у меня есть? Жест, что она поправляла шляпку, как та женщина с фотографии. Она жила в Москве в те годы. И теперь она говорит, что я как отец… Маловато, но подозрительно.

Теряясь в догадках, я зашел в кабинет отца и посмотрел на стол. Он, как обычно, был накрыт темно-зеленой скатертью. Хотя стоп. У стола были два ящика, запиравшейся на ключ. Я подергал ящики. Глухо. В последние пару дней меня последовало смутное желание вскрыть их. Подумав немного, я сел в стоявшее у стены кресло и внимательно посмотрел на ящики.

Первым моим желанием было взять напильник у дворика и вскрыть ящики любым кличем, но я тотчас отбросил эту мысль. Не годится: как потом я скрою следы взлома? А уж если ключ сломается и останется торчать из ящика… Не то. Я подумал о том, что мама скорее всего хранит ключи в серванте, который стоял у нас в зале. Главная его секция тоже закрывалась на ключ, но я знал, где он лежит.

Побежав в зал, я поскорее открыл сервант. В детстве мама, помнится, прятала тут от меня редкие тогда конфеты. Мое внимание сразу привлекла зеленая ваза на второй полке. В ней лежала всякая всячина, включая… Я порылся в вазе под колодой игральных карт. Да, ключи. Одни от больших черных часов в зале. Вторые от… Стоп! Я вприпрыжку побежал в кабинет, скорее вставив их в замочную скважину.

Дзинь! Готово! Выдернул ящик, я приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг. Табельное оружие? Взяв на кухне полотенце, я осторожно повертел его в руках. В таких делах лучше не оставлять отпечатков. Так… Я открыл обойму: пять патронов вместо семи. Любопытно, куда подевались еще два? Теряясь в догадках, я положил браунинг на место.

Что еще? Пачка облигаций, видимо на чёрный день. Клубок бечевки. А это что? Я взял в руки маленькую металлическую коробку, напоминавшую коробки от чая. Любопытно… Так это же фотопластины! Я поиграл коробкой в воздухе – полные. Быстро достав ее, я задвинул ящик и аккуратно закрыл его на ключ. Нижний ящик не открывался, несмотря на все мои старания. Жаль.

Посмотрев на часы, я решил, что пришла пора пообедать. Мама оставила мне макароны с мясом и подливой – как я и люблю. И еще овощи: она всегда меня заставляет их есть для здоровья. Проглатывая с удовольствием обед, я подумал, что стоит сбегать и проявить кадры. Чтобы мама не узнала, кассеты положу обратно в ящик… Попив кофе, я надел вязаный жилет, стоптанные желтые туфли и, прихватив здоровый черный зонт, помчался в ателье на площадь Восстания.

– Шесть на девять? Все пять? – спросил меня пожилой фотограф в вытертой гимнастерке – похоже, бывший военный.

– Да, – ответил я.

– Три рубля, – не задумываясь кивнул он. – Зайдите через два часа!

Отсчитав деньги, я пошел гулять на Невский. Сначала подошел к толстой тетеньке, продававшей «Нарзан» и «Абрикосовую». Лучше всего попить «Абрикосовой» – интересно, почему взрослые предпочитают пить несладкую воду? Вон высокий военный с орденом просит газированной воды без сиропа. Или вот старичок с газетой просит «Нарзан». Это как табак – взрослые почему-то предпочитают папиросы с некрасивым картинками, а не красивые «Север» с зимней тайгой и шишками.

Я с завистью смотрю на взрослых. Признаться, мне безумно хочется попробовать курить. Я вспоминаю запах табака, который был, когда к отцу приходили друзья; табачный дым в вагоне, когда мы ехали на море. Курение казалось мне частью романтической взрослой жизни, полной тайн и серьезных дел. Поэтому я с завистью смотрю на витрину табачного киоска. Мимо со звоном промчался трамвай, отделяя меня от вокзала. Взрослый бы на моем месте закурил, размышляя о таинственных снимках.

Когда я спустился в ателье, все словно переменилось. Фотограф странно смотрел на меня, словно во мне была какая-то опасность. Затем протянул мне два конверта: со снимками и использованными пластинками. Так, хорошо. Выйдя на улицу, я отошел к киоску и поскорее вскрыл его.

Здесь было пять карточек. Так, мой отец и незнакомый мне военный стоят в обнимку у какого-то киоска. Может, этот Щебинин, а, может, и нет. Снова отец с тем же военным – теперь уже у развалин какой-то старинной польской крепости. Вот какой-то конгресс или съезд: отец и еще несколько человек улыбаются в коридоре. Я присмотрел – сзади была видна Римская цифра «V». Пятый конгресс Коминтерна? Или, может, Пятнадцатый съезд? Или Четырнадцатый? Так, ладно… А вот стоп! Снова съезд или конгресс… Люди в коридорах… Я протираю сильнее глаза. Кто этот брюнет с усами и добрым взглядом, улыбается и что-то доказывает человеку в черном костюме? Неужели…

Сталин?

Эта мысль ударила меня словно током. Или, может, Орджоникидзе? Они внешне похожи. И мой отец знал их просто так, здоровался с ними?

Я беру следующую карточку. Их снова трое. Мой отец, военный и блондинка в легкомысленной шляпке. Они стоят где-то возле ограды летнего парка. Нет, точно не Летний сад. Может, это вообще не в Ленинграде? Я присматриваюсь к фотографии и не могу не сдержать крик. Теперь уже я не могу не узнать Веру Сергеевну.

– Мальчик, у тебя все хорошо? – спросила меня проходившая женщина.

– Да, спасибо, – ответил я, сунув фотографии за пазуху.

Звонок трамвая вернул меня к жизни. Дождь утих, но небо было по прежнему серым. Осмотревшись, я побежал домой, стуча каблуками о мокрый асфальт.

Комментарий к Глава 8 Умоляю, отзывы!!!))) Мне крайне важны мнения!!!)))

====== Глава 9 ======

Алексей

Исполнение желаний часто приносит разочарование: просто потому, что достигнув долгожданной цели, ты не знаешь, что делать дальше. В тот июньский вечер я был в том же положении. Рассматривая долгожданные снимки, я понятия не имел, что делать с ними дальше. Ну не мог же я в самом деле пойти к Вере и спросить: «Вера Сергеевна, а Вы правда знали моего отца?» Я даже не мог точно сказать, кто все эти люди на фотографии и на каком они находятся мероприятии, кроме того, что вверху в его названии была римская цифра «V». И главное: я не знал, было ли это мероприятие связано со смертью отца.

Дождливый летний день клонился к вечеру. Невский заканчивал трудовые будни. По мостовой, заасфальтированной в проезжей части, но еще булыжной между трамвайными путями, катили, обгоняя старые пролетки, автомобили «ГАЗ» и «АМО». Трамваи выходили из парка с одним, а то и двумя прицепными вагонами – безнадежная попытка удовлетворить транспортные нужды большого города. Я пошел через площадь Восстания, понимая, что надо успеть домой раньше мамы. Говорить ей о том, что я самовольно сделал снимки, понятно не следовало.

Мама вернулась домой к восьми. Как обычно, она поставила у входа коричневый портфель и сразу протянула мне купленные ромовые бабы: она всегда не забывала принести их мне. Затем, усадив меня за стол, стала разогревать ужин и сразу бросила на ходу:

– Алеша, я хочу тебя предупредить, чтобы ты держался подальше от Иванова.

Когда мама говорила так жестко и бескомпромиссно, это означало, что дело серьезное. Я, уплетая бутерброд, сразу посмотрел нам нее.

– Да мы не такие уж с ним и друзья.

– Вот и прекрасно, – отрезала мама.

– Он с Майоровой дружит, – посмотрел я на наш блестящий чайник, в котором отражалась кухня. Рядом виднелся наш новенький примус.

– Вот пусть дружить кем хочет. Меня это не интересует. Главное, ты держись подальше от них.

– А что случилось? – недоумевал я.

– Кое-что случилось, – отрезала мама. – Помнишь, того секретаря райкома, защищавшего его сестру? Так вот, его вчера сняли. И написали об этой истории, – протянула она мне свернутую в четверть газету. – Мол, покрывал враждебные выходки.

– Прямо про Лариску и написали? – изумился я.

– Да, вот представь себе! У нас такие вещи зря не пишут, – отрезала мама. – Даже не вздумай увильнуть от салата: овощи очень полезны!

– А… Мммм… – замялся я. – Его родители правда такие важные люди?

– Я тебе уже говорила, – мама подложила мне котлету, – Иванов всегда был человеком Сокольникова.

– Ну и что? – пожал я плечами.

– А то, что Иванов на одном съезде выступал против Сталина! – отрезала мама. – Предлагал упразднить пост генерального секретаря. Ты, главное, не болтай об этом… – многозначительно посмотрела она на меня.

Вот оно как получается… Я-то думал, что Ивановы просто болтали что-то не то, а они против самого товарища Сталина гнули! Молодец Волошина, уважение ей: насквозь Мишку видела, раз в пионеры брать не хотела. На каком там съезде отец Мишки нес свои речи – уж не на Одиннадцатом ли, интересно? А мы еще Лариске сочувствовали, думали, что несчастная… Несчастная, как же… И не за подругу ее, выходит, сняли, а в самом делле за съезд. И Ира молодец, правильно говорила: вы откуда знаете, что там было на самом деле? Впрочем, самый повод спросить…

– А папа знал Сталина? – взял я, наконец, макароны.

– Знал, конечно, но не близко, – охотно ответила мама. – Он общался с Орджоникидзе. Они на Пятом конгрессе Комминтерна со Сталиным общались…

– Прямо с ним? – радостно спросил я. Подумать только, с самим товарищем Сталиным! Это ведь почти тоже самое, что поговорить с Владимиром Ильичом…

– Да, с ним. И Орджоникидзе подарил ему книгу «Об уроках Октября». Там, где Троцкому хорошо ответили товарищи… Мы тогда еще в Москве жили, но ты не помнишь, конечно.

– А Конгресс был важный? – продолжал я.

– Да. Там разбили группу Троцкого. Мой папа и твой дедушка тоже вступал там против Бориса Суварина.

– Это… Который троцкист был? – припомнил я какие-то детские разговоры.

– И папа доказывал, что линия Суварина – это еще не линия всей французской компартии, – мама внимательно посмотрела на белую кастрюлю.

– А можно посмотреть книгу?

– Сейчас принесу… – охотно сказала мама. – Там такая размашистый подпись Серго стоит… Увидишь…

Мама развернулась и быстро, как девочка, босиком побежала в кабинет отца. А я посмотрел на безжалостно стынущий чай и подумал о том, что начинать это трудное дело надо вовсе не с Веры. Покопаюсь-ка я лучше в бумагах отца, да почитаю о Пятом Конгрессе Коминтерна… Вдруг да найду что интересное…

Настя

Осенью тридцать третьего года наша жизнь стала меняться. Орджоникидзе с трибуны Пленума заявил, что «наступает строгое время», и его слова были напечатаны во всех газетах. Наша школа словно поспешила доказать его правоту. Школьную форму еще не ввели, но девочками рекомендовали ходить в коричневых или черных платьях ниже колен и туфлях на низких каблуках; волосы стало можно укладывать только в косу или носить в короткую стрижку. Мальчикам были категорически запрещены любые светлые рубашки, кроме белых, длинные волосы и спадающие густые челки на лбу. На комсомольских собраниях стали беспощадно влеплять выговора за ненадлежащий вид. В школьных классах помимо портретов Маркса, Энгельса и Ленина появились и портреты Сталина.

В ту осень Алексей был в ударе. В Германии начался процесс над болгарскими коммунистами во главе Георгием Димитровым, которых нацисты обвиняли в поджоге Рейхстага. Димитров превратил суд в публичный, перейдя сам к обвинениям нацистов. Каждый понелендельник Леша запоем рассказывал нам на политинформации о том, как Димитров трясет фашистское государство, словно грушу. «Вы боитесь моих вопрос, господин министр!» – бросил он в лицо Герингу. Нам временами казалось, что больше всего на свете Француз жалел, что он сейчас не в Берлине и не может защищаться вместе с болгарами. Иногда они начинали болтать с Незнамом на самостоятельной работе, и остальные охотно прислушивались, а затем и подключались, к ним.

– Теперь немецкие рабочие увидят, что можно бить и фашистов, – убежденно сказал Леша как-то на русском, когда мы писали очередное упражнение, а Вера вышла из класса. – И не такие уж они непобедимые, как сами себя рисуют.

– А вот Тельмана не уберегли… – вдруг бросила Маша. Она как раз засушила несколько желтых и красных кленовых листьев, разложив их перед уроком естествознания.

Но Алекса было не так-то просто смутить.

– Ну да, отвыкли от конспирации за тринадцать лет, бывает! – убжденно сказал он. – Но вот теперь опять приходится привыкать.

– А говорят… – Маша снова задумчиво посмотрела на свои листья, – Гитлер армию создать хочет. – За окном уже шел бесконечный осенний дождь, закрывавший отвестной стеной вид на школьные ворота и трамвайную остановку.

– Кто это ему позволит? – вскинула брови Юля. – Немцы до сих пор ограничены договорами, – насмешливо добавила она.

– Леш… Они прочные? – зеленые глаза Ирки посмотрели на него с какой-то надеждой. Я чуть не прыснула. Ира, похоже, наивно верила, что мировые тайны были у Алексея в кармане.

– Сейчас японцы куда опаснее, – пояснил Алекс. – Немцы еще только думают вооружаться. А самураи уже возле наших границ в Маньчжурии топают.

– А мы? – спросила Юлька.

– А мы Комсольск потому и строим на Амуре, – кивнул я. – Помнишь, что Сталин сказал? Там наш неуязвимый тыл.

– Да ничего не будет, – махнул рукой Мишка. – Пошумят японцы да бросят, как всегда.

– Мишка, ты наивен и аполитичен! – отчеканила Ирэн. – Правильно тебя столько в пионеры не брали!

– Отстань ты от Мишки, – вскинула взгляд Вика.

– Сама разберусь, – фыркнула Ира.

– Новая бойня? – поправил очки Мишка. – Человечество не забыло мировую войну, унесшую десять миллионов жизней.

– Сколько было войн за всю историю? – бросил Влад. – И ничего.

Мы спорили так очень часто, но были едины в главном. Мировая революция – конечная цель нашей борьбы, Советское государство – несокрушимый бастион международного пролетариата. Да, мы жили по карточкам, зато мы знали, что строили новый мир. В отличие от других детей мы не играли прошлые эпохи – рыцарей или королев. Мы хотели жить только в свое время и строть коммунизм. И не только у нас, но и во всем мире.

После спора о Германии мы пошли на естествознание. Это был один из моих любимых предметов – во-первых, не было скучно, во-вторых, было интересно – все-таки разные сушеные листья и так далее… Интересно! Ирка по дороге, явно подражая Леше, важно говорила о процессе Димитрова и о «симптомах новой войны» (что это такое, она, кажется, сама не очень понимала), но ее мало кто слушал. Маша и вовсе сокрушенно подняла глаза вверх: мол ты бы, Ирэн, не совалась, в политику. Но остальные уже обсуждали домашнее задание, включая Женьку, который лихорадочно искал возможности его списать.

Кабинет естествознания был достопримечательностью нашей школы. На стене слева висели цветные картинки, оставшиеся с дореволюционных времен, с изображением моллюсков, динозавров и мамонтов. Под каждой из них было написано «Палеозойская эра», «Мезозойская эра» и «Кайнозойская эра». Напротив висели рисунки с картинками лесов со всех пяти континентов (кроме Антарктиды, разумеется, где были нарисованы айсберги). Над доской висел макет черного ската из папье-маше, а на задней стене стояли в шкафу несколько чучел лесных птиц. Женька почему-то всегда говорил, что здесь ужасно не хватает чучела дятла.

Я ничуть не удивлялась, что этот кабинет у нас звали «классом дразнилок». Особое внимание вызывал доисторический головоногий моллюск с причудливым названием «эндоцерас». Из надписи ниже выходило, что он жил в Палеозойскую эру. Поэтому Женька не упускал случая подколоть Антона или Влада:

– Слушай, а ведь ты точный эндоцерас, ни дать не взять.

– Эндоцерас, между прочим, хищником был, – подмигнул ему как-то Леша. – Он трилобитов пожирал.

– Вот я и говорю: жрал во всю таких как Вовец или Витек! – сразу подхватывал Женька.

– А, может, и на рыбу-Викусика охотился! – когда Леша был в хорошем настроении он охотно помогал Женьке подкалывать Вику.

– Не хочу я их есть, они невкусные, – протянул с усмешкой Влад. – И где я их вообще ел? Ну было пару раз… Ты сам съедаешь ту же Вику!

– Приятного аппетита, – прыснула Маша. – Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним.

– Вот именно! Кто сказал, что рыба поддастся? – насмешливо улыбнулась Виктория.

– Конечно, нет! – ответил Женька. – Викусик рыба хищная!

– И прожорливая, – подтвердил Леша.

Самому Алексу доставалось из-за ската. Скат был худой и черный – точно такой, как волосы Леши. Поэтому не было ничего удивительного в том, что как-то утром под его макетом была приклеена бумажка с надписью «Скат Суховский». Леша, как ни странно, был жутко доволен и как бы невзначай громко бросил Незнаму, что скаты бьют врагов электрическим током.

Тем временем Витьку Петухова вызвали отвечать параграф, хотя многие тянули руки, в том числе и я. Дело в популярности естествознания было не столько в естествознании, сколько в Александре Андреевиче, которому лет то было…всего-лишь двадцать пять. Как-то мы с Ирой пытались угадать его возраст и он ответил, услышав нас. Двадцать пять… Всего только двадцать пять.

– Эээ, – протянул тем временем Петухов, после чего глубоко вздохнул и приготовился говорить.

Минута прошла, вторая пошла… Витька все еще мекал-кукарекал.

– Садись, Петухов, два, – покачал головой Александр Андреевич. С мрачным видом забрав дневник, Виталий сел за парту, сверля доску пронзительным взглядом.

Еще веселее было на математике, где нам задали задачу повышенной сложности. В те годы она была жутко популярной: настолько, что и ее даже публиковали в газетах. Речь шла о веселых и наглых двухстах белках, которые ели в в лесу очень много орехов. Кабану, как лесничему, это ужасно надоело, и однажды он сказал:

– Белки, имейте совесть. Вот пусть каждая возьмет себе 300 орехов и все!

Белки всплеснули хвостами:

– Куда нам столько! Пусть эта белка возьмет один орех, а каждая следующая в два раза больше!

– Хорошо, – сказал кабан, – но кроме этих орехов – ни-ни!

«Глупые белки», – решил он. «Глупый кабан», – решили белки. Кто был прав?

– Кабан, – почему-то сказала я.

– Подожди, тут должен быть какой-то подвох… – сказал Леша. – Надо сосчитать. Умножить триста на двести… Получается…

– Шесть тысяч? – сказал Женька.

– Как шесть? Шестьдесят! – ответил Леша, заканчивая умножать столбиком.

– Шестьдесят тысяч на двести белок? Это же ужраться! – Женька показал ладонью выше головы.

– Белки прожорливые… Как Викусик… – громко шепнул Леша сидевшему рядом с ним Незнаму. Виктория усмехнулась и закатила глаза.

– А ты, Вовец, точно тот кабан, – вздохнул Влад.

Класс грохнул. Солнцев покраснел и обиженно заявил:

– Сам ты кабан!

Все смеялись. Ирка, всегда бледная, даже чуть покраснела от смеха. Вовка зафырчал: он не выносил, когда над ним смеялись.

– Шестьдесят тысяч… А белки сколько взяли? – я решила вернуть народ к задаче.

– Одна белка – один орех, вторая два, третья четыре, всего… – Ирка стала загибать пальчики. – Четвертая восемь, пятая шестнадцать. Правда, глупые…