Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Мать Марины, Алену Владиславовну, я несколько раз видела на родительских собраниях. Эта высокая женщина с короткими белыми волосами и удлиненным лицом всегда почему-то казалась мне немного больной. Даже ее длинная тонкая фигура казалась высохшей и немного сутулой. Синяки под глазами, сетка морщин на лбу и желтоватый цвет лица делали ее куда более старшей, чем она была на самом деле. Я искренне удивилась, узнав, что ей тридцать шесть – мне казалось, что ей под пятьдесят. Она словно переживала какую-то затаенную боль или обиду. Мама сказала, что у нее, наверное, болит сердце или печень.

А вот отца Марины, Сергея Николевича, я видела впервые. Высокий, широкоплечий, с большими пышными усами он показался мне невероятно сильным. Большие голубые глаза сверкали настолько холодно и властно, что мне казалось, будто он не терпел малейших возражений. От всего его облика веяло лесами, походами, экспедициями или чем-то… флотским, как говорили у нас в Ленинграде. Он держался добродушно и часто улыбался, но как-то принужденно. Я ловила себя на мысли, что ни за что на свете не хотела бы оказаться с ним один на один в комнате.

Пока родители обменивались любезностями, Марина потащила меня осматривать их квартиру. Я была немного удивлена: Князева держалась со мной как закадычная подруга, хотя в школе мы общались редко – не то, что с Машей и Ирой. Меня, однако, сразу удивила висящая у входа кабанья голова с оскалом. Я как завороженная, посмотрела на его странную ухмылку под клыками.

– Папа охотник, – пояснила Марина. – Любит добывать дичь. – В ее голубых глазах мелькнула какая-то торжествующая искра.

Охотник. Интересно. Как-то мы с папой тоже ходили на охоту, уже давно, но взял он ружье, смотрит на небо, а не стреляет. «Папа, стреляй!», но когда он «проснулся» все птицы улетели, но потом хоть одну поймали. Не помню на кого охота шла, вроде на уток.

– А утки есть? – почему-то спросила я.

– Есть! – охотно отозвалась Марина. Взяв за руку, она потянула меня в соседнюю комнату, где стоял недорогой коричневый сервант. В нем стояли два чучела: серая утка-кряква и селезень.

– Тоже папа добыл в сентябре, – довольно улыбнулась она. Размышления об охоте, казалось, придавали ей радость.

– Ого, – удивленно проговорила я. Видимо, семья Марины любит поохотиться. Такое ощущение, будто я нахожусь в лесу, среди животных и птиц – так их было много… И оригинально – лес в квартире, можно сказать. Что-то в этом было притягивающее.

Из зала, между тем, доносился бас Сергея Николаевича.

– А я, Сева, представь, прожил сумасшедшую жизнь… Одних работ шткук пять сменил!

– Как же ты сменил романтику моря на бумажки? – отец говорил со старым товарищем весело и непринужденно, словно они остались только недавно.

– Жизнь! Жизнь, дружище! – весело урчал хозяин. – Не вечно мне плавать по морям, хотя до сих помню линкор «Импретор Павел I». Эх, времена были… Но вот, представь, пришвартовался к книжному берегу. Обещают пост в издательстве иностранной литературы – да что-то на верху тормозят?

– Да кто тормозит-то? – в голосе мамы я легко различила легкую иронию.

– Как бы я, дорогая Света, кто, – говорил Князев уже по-свойски. – Откуда ветер дует – сам никак не пойму, хоть склянки бей и кричи «Полундра!»

– Помню, помню, как ты кричал это раньше, – добродушно засмеялся отец.

– Так… А где же наши девочки? – голос марининой мамы звучал как-то немного надтреснуто не неприятно.

– Пора… – весело шепнула Маринка.

Мы с Мариной сразу как по команде вбежали в зал. Праздничный стол был разделен на две половины. На одной, для взрослых, стояли бутылка водки и красного вина, аккуратно нарезанная копченая колбаса и белая рыба. На друой, нашей, был торт с вишнями – везучий день, я всегда любила вишни! Так же виноградный сок – неплохо, хоть я его любила чуть меньше, чем яблочный. Ваза со сладостями и я быстро ухватила маленькую шоколадку «Аленка» – она была настолько маленькой что легко закрывалась в руке и в то же время была весьма вкусной.

Зал оказался довольно просторным. Синие обои с большими белыми цветами гармонично сочетались с темным широким диваном и такого же цвета двумя креслами. Мебели было, однако, маловато– большой радиоприемных на белом столике, книжный шкаф, диван да кресло. Окна были занавешены белоснежным тюлем. Я заняла один из приставленных к столу темно-синих стульев, и он оказалось довольно мягким.

После дежурных тостов разговор почему-то сам собой перешел на Маяковского. По словам Князева он лично знал великого поэта, и тот чуть ли не с него списывал кое-каких своих матросов. Отец весело смеялся: то ли его радовали шутки старого товарища, то ли он не относился к ним серьезно. Однако разговор сразу принял серьезный оборот, едва заговорили о загадочном самоубийстве Маяковского. Князев, как оказалось, отлично разбирался в жизни наших поэтов и мог немало об этом рассказать.

– Не представляю, как он мог это сделать! – горячо сказал папа. – Сам же совсем недавно осудил самоубийство Есенина. Сам зачеркнул его слова «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей» и написал: «В этой жизни умирать не трудно – сделать жизнь значительно трудней». И сам через четыре года как Есенин…

– Вы не верите в его самоубийство? – спросила вдруг Алена Владиславовна, положив кусочек копченой рыбы в тарелку с синей полосой.

– Не знаю… Что-то тут не так. Что не то, – нахмурился он.

– Но что значит «не то»? – нахмурился Сергей Николаевич. – Маякоский страдал в последние годы. Никто не пришел на его выставку…

– И это основание для самоубийства? – вскинул брови отец. – Да, больно. Да, в РАППе сидело немало мерзавцев. Но кончать с собой? Не размазня, как Есенин, а настоящий коммунист, написавший «Встретить я хочу свой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте!» И из-за игнорирования выставки покончил с собой? Не знаю…

– А вы не допускаете, что Маяковский тоже был не совсем прав? В РАППе сидели не одни мерзавцы. – Мама Марины с интересом посмотрела на отца. – Это также же наши поэты и писатели.

– Думпю, к гению масштаба Маякрвского они могли бы быть более внимательны и тактичны, – ответил папа.

Я задумалась. Мы проходили стихи Маяковского и он показался мне весьма интересным поэтом, а в его самоубийство и вправду не верилось. Получается, он осуждал такую смерть, но сам-же ее принял всего лишь за четыре года? Странно…

– Пошли лучше ко мне, – шепнула Марина, дурнув меня за руку.

Я пошла за ней в комнату с чучелами уток. Марина, похоже, отлично занала, когда надо уходить от разговоров взрослых. Усевшись на кровати, мы начали разговор о школыных делах и, ращумеется, почти подошли к теме про Иру и Мишку. Марина оказалась хорошим собеседником и неплохим, мне кажется, человеком.

– Наверно, Ира права, – сказала я, пожав плечами. – Но Мишка ведь нам не враг. И, знаешь, Ира как-то изменилась в последнее время.

– Заметила, – кивнув, согласилась Марина. – Ирэн строит из себя второго Алекса, в этом все и дело, – развела она руками. – Только как-то забывает, что сама не Алекс, – на ее лице появилась легкая улыбка.

– Это да, – задумчиво протянула я.

И как, как я не догадывалась об этом раньше? Ирина изменилась из-за того, что пыталась подражать Леше, они ведь всегда были хорошими друзьями. Всегда друг за друга!

– Она пытается стать жестче чем на самом деле, – заметила Марина. – Я шла из школы в тот день – услышала Лену с Машей. Они тоже заметили, что Ира изменилась, но не решались поговорить.

– Решимся, – вставила я уверенно. – Давно бы пора.

О нашем классе, как оказалось, говорили и взрослые. Когда мы вернулись к десерту, родители обсуждали наши школьные дела, перечисляя со смехом наши веселые истории – в том числе стенгазету в кабаном и белками. Отец Марины съязвил, что тот кабан просто просится на жаркое, что было встречено дружным смехом. Я посмотрела на люстру – модную в те годы зеленую плоскую тарелку и поймала себя на мысли, что квартира Князевых в самом деле напоминает лес.

– Интересный у них класс, – сказал Сергей Николаевич с улыбкой. – Взять хотя бы сына Суховского… У него мать действительно француженка, настоящая?

– Да, – ответил отец. – Я с ними еще в двадцать девятом познакомился в поезде. Милая и строгая мама.

– Да я ее видел на родительском собрании разок, когда вместо Алены ходил, – добродушно проурчал он. – Правда француженка! И одета как изящно. И идет так грациозно. Удивлен был… Не по-нашему, правда!

– Франуженки вертеть хвостом горазды! – фыркнула в чашку Алена Владиславовна. Однако муж бросил на нее такой взгляд, что она сразу замолчала.

Я насторожилась. Казалось, будто Алена не смела в чем-то не согласиться с мужем и эта ее робость настораживала.С первой нашей встречи она показалась мне какой-то потерянной – только ли в больном сердце дело? Я смерила Сергея Николаевича быстрым взглядом. Что-то властное было в его глазах и что-то очень жесткое. Причем такое, что он тщательно скрывал от остальных.

Алексей

Осенние каникулы выдались теплыми. Деревья еше стояли с золотистой, а кое-где и зеленой листвой, когда их прижали заморозки и иней. Первый снег выпал только в начале, но и он быстро стаял, оставив после себя слякоть и большие лужи. Прохожие шли, одетые совсем по-октябрьски: в плащах или тонких драповых пальто.

На каникулах я впервые стал чаще общаться не с Незнамом, а с Владом Мироновым. Должно быть, бедняге, дома стало совсем плохо, что он пользовался любой возможностью удрать оттуда. Как не странно, его мать одобряла нашу дружбу и охотно отправляла Влада ко мне. Первый раз он зашел после начала каникул, и мы с удовольствием попили кофе с приготовлением мамой французским кексом. Влад разделял мои мысли насчет Мишки: чекисты быстро разберутся, кто там прав, а кто виноват. Он также знал, что его отец состоял в «Новой оппозиции» и выступал против самого Сталина на каком-то съезде.

– Правда, интересно, причем тут мать? – пожал он плечами. – Если бы его отца взяли, я еще понял.

– Хм… Они в Англии еще что-то натворили… – Я сидел на стуле, а Влад удобно раскинулся в нашем бордовом кресле. Судя по его довольному лицу, дома ему таких вольностей не позволяли.

– Но тогда… Выходит не в оппозиции дело? – поднял удивленно брови Влад.

– Конечно, не в оппозиции, – я помещал с удовольствием кофе. – У нас все бывшие оппозиционеры спокойно работают: и Зиновьев, и Каменев, и Сокольников этот… Признали ошибки – и вперед!

– Сокольников, говорят, с Ильичем дружил… – удивился Влад.

– А Ильич жестко критиковал товарищей по делу, кстати, ответил я. – Нет, дело в другом.

– А в чем?

– Может, в Англии? Мало ли что там было…

Влад с минуту посмотрел на кофе, а потом на меня.

– Думаешь, шпионка? Мама тоже говорит: они обиженные, могли завербовать…

Я подумал, что, наверное, она права. Идея была настолько проста, что я поразился, как она мне не пришла в голову.

– Знаешь, твоя мама, может и права… – посмотрел я на черную дверку шкафа.

– Мишка… Сын шпионки? – изумился Влад.

– А что, по-твоему нет шпионов? – спросил я. – Или ты думаешь, что шпионы какие-то особые, в смокингах и темных очках? Так они такие только в комедиях.

– Ага, как с Чаплиным! – в вечно грустных глазах Влада мелькнула веселая искра. – Помнишь, как лихо пять шпионов в темных очках танцевали в Бостоне на Атлантик-авеню?

– Еще бы! – рассмеялся я, тоже вспомнив эту забавную сцену. – Только поверь, такое бывает только в кино. А в жизни они – самые обычные люди.

– Семья у него, правда, сомнительная… Слушай, как же достал Викусик! – вдруг прорвало Влада.

– Да от нее взвоешь, – пожал я плечами. – Как ты только ее выдерживаешь?

– Она мать против меня настраивает, – вздохнул Влад. – А сама счастлива. Впрочем, неважно.

– Ладно, пошли к аэродрому, самолеты посмотрим, – постарался я отвлечь Влада.

Мы быстро собрались и выскочили из дома. Дул прохладный осенний ветер, напомнавший, что приближается первый снег. В душе я был ужасно рад, что у меня нет такой противной сестры.

Зато в последний день каникул меня ожидал сюрприз. Мы с Владом пошли к Летнему саду – посмотреть на знаменитый Михайловский замок. По дороге я охотно рассказал Владу, что здесь был убит император Павел за то, что поссорился с англичанами. Когда-то мама мне рассказывала эту историю, и я охотно пересказывал ее. Ковер из листьев шуршал под ногами. Неожиданно на рассказе о победе Нельсона под Копенгагеном Влад прервал меня и засунул руку за пазуху.

– Слушай… У меня к тебе дело есть.

– Какое? – спросил я.

– Видишь ли, моя мать знала твоего отца, – отозвался Влад, глядя на верхушки деревьев. Ноябрьский туман был настолько густым, что кое-где твое скрывал их кроны.

Я вздрогнул. Честно говоря, я не ожидал, что Влад заведет разговор об отце. Силуэт замка вырисовался впереди, словно темная таинственная фигура

– Моего отца?

– Да… Она, кстати, горевала даже тогда. Встревоженной ходила месяца три…

– И? – спросил я, хотя чувствовал, что сейчас надо быть осторожным. Под ногами был клубок листьев, и я осторожно подвинул его ботинком.

– Он написал моей матери письмо.

– Да ну? – мне казалось, что я сплю. Мой отец? Письмо матери Влада? Это было настолько невероятно, что я не мог поверить в реальность происходящего.

– Взгляни, – Влад протянул мне старый лист бумаги, исписанный крупными черными буквами. Да, правда: отец всегда предпочитал писать черными, а не синими, чернилами. И его крупные размашисты почерк не спутаешь ни с чем. Я жадно взял лист и поднес к глазам:

Дорогая Елена!

Пишу Вам потому, что доверяю, как мало кому. Мне совестно беспокоить Вас, но другого выбора у меня нет. Уезжая в эту командировку, я не уверен, чем она закончится. Таинственное самоубийство Скромковского настраивает меня на нехорошие мысли. Потому и прошу Вас о помощи.

В зеленой папке, которую я Вам оставляю, хранятся все подготовительные бумаги и, главное, копия текста от 8 августа. Да, того самого, который мы так и не смогли утвердить. Оригинальный вариант уничтожил Скромковский по заданию сами знаете кого. Копия пусть будет у Вас. Передайте ее только Паше в собственные руки и никому другому. Остальные бумаги – только ему или известным Вам людям из НКИД – Серову или Звездинскому. То, что они за ними придут, я не сомневаюсь.

То, что мы сейчас подпишем в Берлине, может стать самым серьезным провалом. Серов в отчаянье, но другого выбора пока нет. Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере – это очень опасный человек, ведущий свою не понятную мне до конца игру. Если судьба сведет Вас, можете напомнить ей про дело Суварина – ее роль там была не самая лицеприятная.

Уверен, что Вы сохраните бумаги!

С коммунистическим приветом!

ВС.

– А… Где ты его взял? – спросил я, все еще не веря в реальность письма. Но руку отца было трудного с чем-то спутать.

Влад покосился на аккуратно подметенную к зиме аллею. На фоне низкого серого неба она в самом деле создавала предчувствие скорого снега.

– Мать вчера уборку делала, а ее телефон отвлек. Я в комнату зашел, смотрю лежит зеленая папка с надписью «От Суховского». Я сразу о тебе подумал. Быстро открыл, порылся, и нашел сразу письмо.

– Вот спасибо! – вздохнул я.

– Хотел больше глянуть, да не успел: мать заканчивала разговор с подругой. Я сцапал письмо и исчез. Мать в секретер бумаги положила, на ключ не заперла… Видимо, перечитывать будет… Только бы не сегодня!

В глазах Влада мелькнул такой страх и испуг, что я сам невольно вздрогнул.

– А если…

– За серьезные провинности мать розги замачивает в соли и сечет… – вздохнул он. – Как кожу снимают.

Я посмотрел на Влада со смесью растерянности и жалости. Вот оно что, значит… Теперь я прекрасно понимал, почему в школе он был отрешен от всех – словно погружён в себя.

– Надо скорее его подложить… – сказал я.

– Надо! Только…

– Погоди… У тебя карандаш есть? – быстро сказал я.

– Да… – Влад порылся в кармане пальто. Лиливое пальто было явно старым – не чета моему, темно-серому с иголочки.

Я порылся в карманах. Черт, ни терадки, ни листа бумаги… Так, есть салфетка. Сойдет, дома перепишу. Я потягнул Влада к маленькой скамейке напротив.

– Ну французы, ну находчивый же народ! – покачал он головой. – Как мушкетеры!

– Ага… – с гордостью пробормотал я. – Слушай, а мать тебе что-то про отца говорила? – спросил я, беря карандаш.

– Да как-будто нет… – пробормотал Влад. – хотя… Помню только, что когда он погиб, долго горевала. Даже побледнела. А потом про тебя расспрашивала.

– Что? – я как раз водил карандашом про загадочного Серова.

– Да так… Я сказал, что ты шахматы любишь… Мать задумалась, покачала головой и сказала с лёгкой улыбкой: «Он».

– Хм… Отец их обожал…

– Мать что-то такое говорил… Типа… Может, хоть Леша решит ту задачу, как поставить мат пешкой и конем. Странно, кстати, что она тебя всегда «Лешей», а не «Алексеем» зовет. И еще… Не знаю, впрочем, интересно тебе будет или нет…

– Да, давай, давай, говори… – подбодрил я.

– Помнишь, ты весной про план англичанина и настрой Германии рассказывал?

– МакДональда? – переспросил я, быстро водя карандашом.

– Собственной персоной. Вика была потрясена: «Вот как он это помнит все, как?» – всё удивлялась.

– Скажи, что просто, – рука немного устала от карандаша.

– Непременно. А мать засмеялась. «Про Берлинский договор не упоминал?» – спросила. Вика: «Говорил, что Гитлер боится рабочих и предлагает его продлить». «Наивные вы», – фыркнула мать.

– Почему это мы наивные? – спросил я с лёгкой обидой. Мимо нас прошел старичок в сером плаще и старомодной фетровой шляпе. Мне показалось, что он пристально посмотрел на нас: должно быть, я говорил громко.

– Да кто же мать разберет-то? – вздохнул Влад. – Вот она молчит, а, кажется, знает что-то, чего не знает никто. А что за договор, кстати?

– Да наш с Германией двадцать шестого года, – кивнул я. – Только наши Гитлера послали с его продлением куда подальше. Нечего лить на нас помои и думать, что мы договор ему продлим.

Я почувствовал как выпадает карандаш. Письмо было помечено двадцать шестым годом. И отец пишет про поездку в Берлин… И мать Влада, выходит, знала про все это больше меня и моей мамы? Да почему? Кто она такая, в конце концов, эта Елена Андреевна? Сходить бы к ней, как к отцу Насти, да нельзя. Письмо мы ведь нелегально достали.

– Влад… – я закончил переписывать письмо. – Мне нужно встретиться с твоей мамой!

Миронов смотрел на меня с изумлением. Затем неуверенно взял у меня письмо отца.

– Да встретиться можно… – робко проговорил он. – Только тогда ты меня выдашь…

– Вообще-то да… – вздохнул я. – А если… Если… Придумать что-то другое?

– Другое? – недоумевал Влад, ловя грудью влажный осенний воздух.

– Ну… Я как-то случайно узнал, что твоя мать знала моего отца…

– Не годится… Враз просечет… – вздохнул Влад. – И тогда мне не жить.

Я посмотрел на потемневшую осеннюю землю. Одна мысль не давала мне покоя. «Главное, прошу Вас, ни в чем не доверяйте Вере – это очень опасный человек». Вера? Наша Вера Сергеевна? Нет вряд ли. Мало ли на свете Вер… А вдруг все же она? Я посмотрел на следующую аллею, лихорадочно думая о том, как мне все-таки встретится с таинственной мамой Влада.

====== Глава 11 ======

Алексей

Правду о деле Екатерины Ивановой, столь волновавшего тогда наш класс, я узнал много позже. Оно было инспирировано самим председателем ОГПУ Генрихом Ягодой в рамках политики чистки нашей парторганизации. Сталин не раз открыто выражал недовольство, что Киров пригрел в Ленинграде бывших оппозиционеров, прежде всего сторонников Зиновьева. Сталин волновался, что в Ленинграде возникает мощный оппозиционный Кремлю центр. Еще больше Сталин опасался сближения Кирова с Орджоникидзе и Рудзутаком – того самого, которого Ленин прочил на его место генсека партии. Они втроем вполне могли объединить остатки «новой оппозиции» на предстоящем в январе тридцать четвертого года XVII съезде. Дело Иванова, бывшего крупного чиновника ВЦСПС, было связано с его бывшими начальниками – Сокольниковым и Зиноьевым. Поэтому ни Вышинский, ни Ягода никогда бы не выпустили просто так Екатерину Иванову.

Все началось с некоего Станислава Никольского – сотрудника аппарата ленинградского отделения ОГПУ. Ценральный аппарат ОГПУ во главе с Ягодой находился в сложных отношениях с руководителем ленинградского отделения ОГПУ Филиппом Медведем. Тот во всем поддерживал Кирова, и у Сталина возникали опасения, что в Ленинграде зреет мощный неподконтрольный Кремлю оппозиционный центр. Никольский был «человеком Москвы», призванным негласно наблюдать за Медведем. Его непосредственным координатором стал начальник Секретно-политического отдела ОГПУ Григорий Молчанов.

История с Ларисой Ивановой была в самом деле глупым недоразумением: подруга донесла в учительскую, что она поддерживает оппозицию XI съезда. Скандал был выгоден кое-кому в школе: примерно показать, как бдительно наша комсомольская организация стоит на страже партийных решений. Однако секретарь райкома комсомола Варевская сразу сообщила о политическом деле Ларисы Ивановой следователю ОГПУ Василию Шухмину, а тот – Никольскому. Последний немедленно доложил о политическом деле дочери бывшего высокопоставленного сотрудника ВЦСПС Иванова в центральный аппарат ОГПУ. Делом заинтересовался Молчанов и сразу поручил Никольскому взять на усиленный контроль Ивановых, после чего вся их семья попала «под колпак». Кое-что (хотя и без подробностей) об этом слышала Волошина, что и побуждало ее бесконечно нападать на Мишку.

За полгода проверки на Ивановых накопали серьезный компромат. Находясь в Великобритании, отец Мишки несколько раз ляпнул, что она может сотрудничать с СССР против поднимавшейся Германии. Это шло вразрез с нашей тогдашней официальной линией: Германия считалась ближайшим партнером, а Великобритания – главным врагом, угрожающим войной. Ивановых видели в театре и на вернисаже с неким Крисом О’Ниллом, которого наши органы подозревали в шпионаже. Екатерина, кроме того, имела неосторожность попить кофе с этим О’Ниллом на вернисаже: в то время на контакты с иностранцами смотрели еще сквозь пальцы. Теперь донесение об этой истории легло на стол Молчанову, а за ним и самому руководителю ОГПУ Генриху Ягоде.

Ягода увидел в этом деле двойную выгоду. С одной стороны, отрудничество Екатерины Ивановой с англичанами бросало тень на непосредственного начальника Иванова – бывшего наркома Сокольникова, а через него давало выход и на самого Зиновьего. С другой стороны, дело Ивановой могло стать и заделом в борьбе против Кирова: кого, мол, он пригрел в Ленинградской парторганизации? Последнее было особенно важно накануне предстоящего XVII съезда, где Сталин опасался появления оппозиции в лице объединенного блока Кирова, Орджоникидзе и Рудзутака – Ягода не упустил возможности нанести удар за два месяца до съезда, арестовав Екатерину Иванову и дав ход ее делу. Теперь Киров, по расчету Ягоды, стал бы более осторожен на съезде, имея такую болевую точку в Ленинграде.

Киров попросил своего заместителя Аметистова срочно связаться с Медведем и узнать, что происходит и почему информация об аресте жены Иванова получила огласку. Медведь ответил, что «дело – табак»: Иванову подозревают не в оппозиции, а в контактах с английскими спецслужбами, и компромат на нее весьма серьезный. Молчанов сообщил Медведю, что огласка в прессе – часть хода для англичан. Наверное, Аметистов ляпнул об этом жене, а Ира, их единственная любимая дочь, слышала что-то за ужином. Именно поэтому Ирка держалась так непримиримо и даже нагло. Но это все я узнал много позже…

Ира, конечно, хотела, как лучше – бороться с врагами революции, но крепко перегнула палку с этим «пионерским судом». Зато выходки изнеженной Ирки неожиданно совпали с большой политикой. Волошина, державшая связь с помощником Никольского, всячески поддерживала идею Ирки огранизовать товарищеский суд над Мишкой или заставить его отречься от взглядов родителей на общей линейке. То и другое было на руку Никольскому, которому действия Ирки позволяли взять на заметку и Мишку, и, главное, его отца. Поэтому в данному случае на стороне Иры оказалось почти все школьное руководство.

Никольский видел в действиях Иры большой потенциал. Во-первых, дочь Аметистова, заместителя Кирова, нападала на Мишку, видного сына члена «Новой оппозиции». Это само по себе затрудняло Кирову контакты с бывшими членами «новой оппозиции», вбивало между ними клин. (По логике: как доверять Аметистову, если его дочь – главный борец с сыном того самого опального Иванова?). Во-вторых, молчание Мишки создавало перспективы захода на его отца и снова на Лариску, позволяя возобновить дело о ее «антисоветской деятельности». Молчанов требовал от Никольского конкретных результатов. И Ирка, сама не ведая того, могла их дать Никольскому.

Я не знаю точно, была ли на самом деле виновной мать Мишки. Молчанов мало верил в виновность или невиновность отдельных лиц – он верил в правильность или неправильность версии. Бывший оппозиционер Иванов и его жена наверняка были обижены на власть. В Англии они вступили в контакт с людьми, связанными с их спецслужбами. Дочь Иванова Лариса поддержала оппозицию XI съезда, за что ее исключили из комсомола. Было ли это случайностями? В логике Молчанова —не могло и не было. Открывалось перспективное дело, которое вело к бывшему наркому Сокольникову: ведт он, по логике Молчанова, тоже не случайно поддерживал Ивановных. Поэтому я снова и снова вспоминаю испуганное лицо моей жены и ее детский крик: «Ты откуда знаешь, что там, собственно, было с этим съездом?»

Настя

Первый день четверти встретил нас дождем с мокрым снегом и забавным случаем, от которого я едва не позабыла все проблемы с Мишкой. Перед началом уроков Ирэн, стоя возле стенгазеты, важно разглагольствлвала перед Антоном, Машей, Лерой и Женькой о международном положении. Это было тем более забавно, что Ирка время от времени ставила свой маленькмй белый сапог на острый мысок, чуть откидывая назад левую ногу. Ира при этом изящно покачивала маленьким белым зонтиком, с которого еще падали мелкие водные капли.

– «Пакт четырех» никто не ратифицировал, – утверждала со знанием знатока «сахарная блондинка», как прозвал ее Влад, вычитав, очевидно, эту остроту у своего любимого Менделя Маранца. – Гитлеру никто не позволил отменить Версальский договор, как он не пытался. Да и французы поворачиваются к нам, видя кто такой Гитлер…

Я понятия не имела, что это за стихийный урок политинформации, но мне стало интересно. Всё-таки Ира человек хороший и веселый, хоть и может перегнуть палку. Она знала о политике меньше, чем Леша, конечно, но нельзя было сказать, что знаний абсолютно нет, а эта ее важность сейчас казалась забавной и милой. Хотя при воспоминании о Мишке я напряглась. Забавная не забавная, а вот в борьбе с врагами Ирка жутко строгая и вредная: Мишу из рук она ни за что не выпустит.

На перемене после математики ко мне подошел Влад и осторожно сказал.

– Настя, у меня к тебе есть серьезный разговор насчет Мишки. Вчера мать орала на Вику, чего не было давно.

– Слушаю, – я заинтересовалась. Надо же, практически все знают про это дело…

– Вика, – тихо сказал он, – стала говорить, что надо Мишке помочь. Мать посмотрела на нас и жестко сказала: «А теперь прикусила языки оба. Арест матери матери вашего Мишки санкционировал сам Вышинский – генеральный прокурор страны. Только пискнете оба!»

«А что делать?» – Вика забыла свой капризный тон.

«Вам Леша все правильно сказал: органы без вас разберутся. Попрут вашего Мишку из пионеров – не ваша печаль». Может, – сказал Влад. – Ира так нагло себя и ведёт, что знает это? У нее ведь отец, сама знаешь, заместитель Кирова.

– Серьезно, – протянула я задумчиво. – Но что настолько опасного совершили Ивановы?

– Ирэн тихая раньше была и трусливая, как крольчиха, а теперь вон как разошлась. Потому что знает, что к чему, думаю, – заметил Влад.

– Наверно… Но это же не повод – знает и знает. Но если разошлась… Выходит, Мишка ее враг, что ли?

– Мне иногда тоже кажется, что да. Ирка его словно со света сжить решила. Но, согласись, не без оснований. Иначе это было бы глупо, – вздохнул Влад.

– Но что Мишка ей лично сделал? Разумеется, её можно понять, просто Иванова все-же жаль.

Влад пожал плечами.

– Дело, думаю, не в жалости и не в неприязни. Ирен кое в чем права – мы не знаем подробностей, следовательно, не должны вмешиваться. И так считает не только она, кстати, – загадочно поднял Влад подбородок вверх.

– Знаю, – посмотрела я в окно. – Просто волнуюсь за Мишку.

Алексей

Собрание по вопросу о Мишке должно было состоялось на третий день после каникул. Едва начались уроки, как Ира важно сообщила, что дело Иванова будет рассмотрено прямо сегодня на собрании пионерского отряда. После урока математики Ира вошла вместе с Волошиной, и сообщила, что собрание будет сегодня в два часа после уроков и на нем будут присутствовать представители комсомола. Неожиданный интерес к этому делу проявила Вика: она, похоже, увидела возможность сделать шпильку Ире. Ехидно прищурившись, Вика сказала:

– Пионерская организация не должна, мне кажется, уклоняться…

– Никто и не уклоняется, – важно ответила Ира. – Но существует порядк рассмотрения вопросов.

Я удивленно вскинул бровь: Аметистова определено стала куда более смелой и жесткой, чем прежде. Однако мое изумление было недолгим: Ира тут же бросила на меня какой-то просящий взгляд: мол, поддержи. Я тихонько подмигнул ей: все будет хорошо. Мишка сидел на своем месте, усилено делая вид, что он не понимает, о чем идет речь. Я даже немного удивлялся его спокойствию: то ли у него был в запасе какой-то козырь, то ли он считал, что все бесполезно и был готов капитулировать без борьбы.

– Пусть свое мнение выскажет пионерская организация. Посмотрим, какова ее политическая зрелость! – кивнула Волошина. С этими словами она вышла из класса. Ира, напротив, уверенно села на свое место передо мной и сразу написала мне записку:

«Дело Иванова тянется в Москву и очень опасно. Его щадить нельзя!».

– Неужели там все настолько серьезно? Зрелость… Выходит, будут исключать… Но ведь следствие еще идет! – Услышал я шепот Маши.

– Идет. Но видимо это уже не особо важно в, по крайней мере, школе. Раз начали проверку. Хотя до суда еще ужасно далеко: только следствие начали, – вздохнула Настя.

– Ирэн Алексу записки пишет, – ехидно шепнула Ленка. – О любовь-то! – протянула она.

Солнцев и Петухов прыснули. Я бросил на Туманову быстрый взгляд и отвернулся.

Прозвенел звонок. Я стал собирать портфель. Незнам куда-то убежал, Влад был с Тумановой. Зато я пошел с Ирой, которая отаянно намекала мне, что хотчет о чем-то поговорить. Мы уже подошли к двери, как вдруг услышали разговор.