Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

– Девочки… – вдруг повернулась к нам Ленка. – Оппозиционеров простили… Может, и мать Мишки простят?

Ирка фыркнула и шмыгнула носиком, словно слова Ленки были для нее личным оскорблением.

– Надеюсь на это, – заметила Настя, на что Ира закатила глаза.

Съезд, как писали в газете, завершился грандиозной демонстраций. Более миллиона людей прошли через Красную площадь за два с небольшим часа, в январский мороз, в темноте, при свете прожекторов. «Сталин!» Это единственное слово, написанное на всех плакатах и транспарантах. Оно висело в морозном воздухе.

– Начинаю понимать Мишку, – шепнула мне Ленка. – Может, увидев такое, никто не решится на нас напасть?

– С чего бы? – бросил Влад. – Наоборот задергаются.

– А Леша сто раз нам всем объяснял, что готовятся, причем с фактами! – подошедшая Ирка быстро укладывала учебники в своей красивый белый кожаный портфель с синим кружком, какого не было ни у кого из нас.

– А, может, Француз драматизирует? – подняла брови Лена. – Ну не верю я честно в войну… Не хочу верить!

– Как-будто японцам или Гитлеру есть дело до того, хочешь ты или не хочешь, – хмыкнула Ирка с оттенком собственного превосходства.

– Не будем ссориться! – решительно заявила я. – Тоже не хочу верить в войну, да и никто не хочет. В конце концов, это ужасно. Но весьма осуществимо.

– Алекс, наверно, прав, – протянула задумчиво Ленка. – Но надеюсь, что войны не будет.

Однажды февральским утром я снова проснулась рано, слыша на кухне голос отца. Я с удивлением посмотрела на часы: была только половина пятого утра. За плотно задернутым окном стояла глухая зимняя тьма. Похоже, что папа приехал каким-то ночным поездом. К чему такая спешка? Я осторожно подошла к двери, шлепая босыми ногами. Если мама пойдет ко мне я успею, я успею нырнуть под одеяло.

– Жуть… – донеся до меня его хрипловатый голос. – К чему же мы придем Света?

– Подожди… Объясни толком… – мама говорила с ним спокойным строгим тоном, словно была его старшая сестра. – Мнение Пятакова и Паши – это еще не позиция ЦК, а их личное мнение!

– И тем не менее, Света, тем не менее… Паршивые дела, так вот, – я никогда не слышала такого резко скрипучего голоса отца. – Сталину сейчас сохранить бы власть… Ты читала газеты? Вот сюда, смотри… Поста генерального секретаря ЦК больше нет! Сталин – такой же секретарь ЦК, как и остальные. Только исполняет обязанности генерального. Пока.

– В газетах писали, что достигнуто невероятное единство… – удивлялась мама. – Неужели все ложь?

– Я не знаю, как было подготовлено решение, – вздохнул отец. – Говорят, что предложил Серго, но я не верю: они со Сталиным друзья, хоть Серго и пытается по дружески его одергивать иногда. Значит, Рудзутак? Не уверен…

– А наш? – спросила мама как-то нерешительно.

– Киров выступал с овацией. Во всем поддерживал Сталина. Но… говорят, обсуждали его кандидатуру на пост генсека. Вместе него… – голос папы упал.

– Наш – глава оппозиции Сталину? – голос мамы стал высоким. – Ты откуда знаешь?

– От Пятакова… – вздохнул отец. – Он подошел ко мне в буфете и сказал, что группа готовит выдвижение Кирова. Просил поговорить с Аметистовым, чтобы он повлиял на Мироныча. Правда, – понизил он голос, – Пятаков не уверен, насколько теперь можно верить Аметистову после истории с дочерью.

О Пятакове я знала с детства. Георгий Пятаков был видным революционером, и в далеком девятнадцатом году возглавлял советское правительство Украины. После разгрома Врангеля он возглавил Центральное управление каменноугольной промышленностью Донбасса, куда перевел и моего отца, с которым познакомился в Крыму. Затем Пятаков пошел на пост заместителя председателя Госплана, и снова потянул за собой отца, правда, не в Москву, а в Ленинград – руководить поставками для заводов. Участие во различных оппозициях пошатнуло позиции Пятакова, но все же после всех перипетий он стал заместителем наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Там он снова рекомендовал наркому моего отца, что позволило Орджоникидзе наладить поставки оборудования из Ленинграда на Урал. Киров, как друг Орджоникидзе, был доволен тем, что в его аппарате работает человек, которому доверяет Серго. Впрочем, в последнее время Сталин все чаще выказывал недовольство работой Пятакова. «Нам не надо на Урале людей, которые не признают Урал!» – как-то бросил он Орджоникидзе, имея ввиду, что Пятаков постоянно посылает комиссии для проверки уральского строительства.

– Но… наш хоть отказался? – в голосе мамы звучала тревога.

– Аметистов сказал, что да, когда я спросил… А Пятаков утверждает обратное! Он говорит, что было закрытой голосование, где за Кирова проголосовали двести, а за Сталина всего четыре! Бюллетени подтасовали! – стукнул он кулаком по столу. – И Сталин после этого якобы сказал Поскребышеву: «Главное не как проголосовали, а как подсчитали!»

– Я не верю в этот поклеп на товарища Сталина! – жестко сказала мама. – Как ты можешь в него верить, Сева? Как?

– Я не хочу в это верить, Света. Но ты знаешь Пятакова не хуже меня. – Голос отца казался разбитым, словно он пережил личное горе. – Ты знаешь Жору: он не будет врать.

– Ты был на съезде!

– Я кандидат в члены ЦК, а не член ЦК. Закрытые голосования меня не касаются.

– Пятаков и Паша в оппозиции к Сталину, ты это знаешь. Что Пашка? – попробовала переменить тон мама.

– Временно приехал в Москву, но заехать к нам в Ленинград не может. Из Токио прямиком, – вздохнул отец. – Где он военным советником был после Витальки Примакова.

– Вот жаль, не заедет… А сейчас… Снова с Араловым?

– Как в старые добрые времена… С Араловым и Примаковым…неразлучная тройка героев! – в голосе отца засквозило тепло. – По словам Паши в армии за Сталина только Ворошилов и первоконники. Да и то потому, что время клинков прошло. Бояться военных интеллигентов вроде Тухачевского.

– Пашка преувеличивает! – в голосе мамы зазвучала ярость. – Их с Виталькой Рудзутак – битая карта!

– Битая… Ты так легко говоришь, Света. А ведь Ленин негласно рекомендовал тогда, во время того письма, так называемого завещания, заменить его на должности генерального секретаря. Возможно, с самим Рудзутаком Ленин по этому вопросу не советовался, согласия не спрашивал, – голос отца звучал надтреснуто. – Держится Рудзутак осторожно. Серьезных связей у него в аппарате нет: почти десять лет, до Февральской революции, провел на каторге.

– И что? – резко бросила мама. – Дальше что?

– И все же это человек, которым Ленин хотел заменить Сталина. Об этом забывать не следует. Об этом не забудет и сам Рудзутак.

– Пусть не забывает! Что у него есть кроме уклонистов, да группы военных вроде Пашки и Витальки, верящих, что Ленин хотел его? Какое дело теперь, что там хотел больной Ильич двенадцать лет назад! – возмутилась мама.

– Света! – строго одернул ее отец. Ленин для него был слишком важен, чтобы он мог такое услышать о нем.

– Страну поднял Сталин! – продолжала мама, не обращая на него внимание. – Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!

– А помнишь, Паша у нас говорил…

– Что Паша говорил? Курил, да рассуждал, что мог бы сделать Рудзутак! Но ничего не сделал вот. И Пашка прогнулся и помчался в Токио, как сказал товарищ Сталин! А с Виталькой пусть треплется на диване дальше – кому хуже-то? – мама явно бушевала, чего я не помнила уже давно.

– Сейчас они ставили не на Рудзутака, а на Кирова…

– На Кирова? Как на… Значит, ты – в оппозиции к товарищу Сталину? – голос мамы упал, словно она не хотела принимать правды.

Они промолчали, словно не знали, что сказать друг другу,

– Знаешь, – голос папы на этот раз прозвучал неуверенно, – Паша такое мне рассказал о деле этих Ивановых, что волосы дыбом встают. Не забрать бы Настю из этой школы к чертям…

– Господи, что случилось? – мама перешла на шепот. Мне казалось, я чувствую ее волнение.

– Пашка с его умом в минуту мне решил мне ребус. Он не такие привык решать, – горько усмехнулся отец. – Говорит, дело яснее ясного: это дело – оплеуха Кирову. Дочь Аметистова, его первого заместителя, выступает яростно против сына оппозиционера Иванова. Никто из членов бывшей «новой оппозиции» Миронычу доверять уже не будет.

Я ужаснулась. Выходит нападки Иры на Мишу связаны с большой политикой! И Ира сама того не зная рушит карьеру своего отца, а сама она… сама она пешка в этой игре! Нужно было немедленно сказать обо всем Ире – все-таки я волновалась за нее.

– Кто же натравливает дочь Аметистова против линии отца? – голос мамы дрогнул.

– Не знаю. Видимо, как говорит Пашка, силы, которые играют против Кирова. Они имеют представителя в этой школе и давно взяли дочку на крючок.

– Да кто же это? Кто?

– Не знаю… Пашка тоже личностей не знает. Подожди, это только начало, – отец, похоже, прохаживался по комнате. – Киров, похоже, уже не контролирует окружение, как сказал Пашка. Жена первого заместителя – графиня Верховская, самая что ни на есть из «бывших». И дочке при случае могут вспомнить, что она из «бывших». При любом политическом ударе – это тяжелый компромат.

Тяжелый компромат… Неужели семье Иры может грозить опасность? И даже самого Сталина понизили… Выходит скоро его свергнут!

– Да и наша, дура, ведет себя не лучше. Паша правильно сказал: «То что делает твоя Настя, – это пощечина Орджоникидзе. Серго лично ручался за тебя перед Сталиным и ввел в кандидаты в ЦК, хотя ты высказывался в двадцать седьмом с симпатией к Объединенной оппозиции. Теперь дочь товарища Майорова сама защищает сына Ивановой, подозреваемую в измене родине. Что ответит Орджоникидзе, когда эти данные предъявит ему завтра Поскребышев или Березин?»

Я ужаснулась. Выходит, защищая Мишку, я приношу семье проблемы! Что, если и моих родителей обвинят в измене родине? Нет, этого не должно произойти! Но тогда мне придется…порвать с Мишкой, а он ведь тоже мне дорог! Но… Узнав об Аметистове Ира, может, не будет так строга к нему и вступаться не придется. Я глубоко вздохнула. Хотелось надеяться на это, но если нет…придется рвать. Ну почему, почему у всех нас столько проблем из-за этой оппозиции, вот за что?! Но все же я надеялась сохранить и родителей и друзей, однако времени оставалось мало.

Все-таки я не должна быть размазней в такой момент и должна порвать. Ради родины и семьи. Но хотелось сохранить и тех и тех. Наивная балда…

А Щебинин, оказывается, весьма умен и много знает о политике.О его связи с этой самой политикой я и не подозревала, когда увидела его впервые. Добрый ежик, а оказалось, что уже долгое время решает, как сказал отец, такие…политические ребусы! А в политике сейчас не все так спокойно… По итогам голосования должен был победить Киров! Но похоже там не посчитали довольно многих – это же какое недоверие между ними если не обратили внимания на… Я быстро сосчитала в уме, на целых 196 человек! И сейчас идет понижение и Кирова, и Сталина!

– Ремня бы ей всыпать разок не помешало бы! – раздался голос мамы.

Я понимала, что всё это серьезно и необходимо что-то делать.

Комментарий к Глава 12 У фотоаппаратов 1920-х годов была иная технология, напоминавшая “Полароид”, но со встроенными пленками-карточками

====== Глава 13 ======

Настя

Этого человека я видела один раз в далеком детстве, но с тех пор он врезалась в мою память навсегда. Высокий, темноволосый, в очках и военной форме он казалась мне воплощением какой-то строгости и доброты. Помню, мы с родителями еще до переезда в Ленинград гуляли по по закоулкам около Арбата. Стоял предпоследний день апреля, и небо казалось уже бездонно-синим и звенящим от своей высоты и яркого света. Ветер иногда шевелил уже покрытые зеленым пухом деревья и зацветавшую белую сирень, словно напоминая о приближении лета. Я не помню, куда и зачем мы точно шли, но помню, что мне было очень хорошо от вида проносящиеся пролеток и редких автомобилей, от легкого баса отца и моих просьб купить мне мороженое эскимо.

Он подошел к нам возле серого здания «Военторга» в военной форме, высоких галифе и при красных звездах на петлицах Он мягко улыбнулся мне, спросив, как меня зовут и я быстро представилась. Взрослы рассмеялись: видимо, я сделала это очень забавно. Не знаю, почему, но мне казалось, что доверять ему можно. Оказалось, они с моим отцом были друзья.

– Как там в Афганистане? – мягко уточнил папа. И легкая улыбка, и теплый взгляд говорили о том, что он был рад увидеть друга.

Они заговорили об Афганистане. Этот человек, которого звали Виталий, весело болтал с отцом об этой «стране гор», которую он, похоже, знал очень хорошо. От его рассказов мне представлялись невероятно высокие горы с ледяными вершинами, где на выступающих камням сидят орлы. И я искренне не могла понять, как можно подниматься по этим жутким горам, где огромные отвесные камни и хищные опасные орлы.

– По горным тропам! – улыбнулся этот веселый военный.

Я сделала вид, что поняла, хотя на самом деле не представляла, как это возможно. Вот тропа ведет вверх. Как можно подниматься по отвесным камням, где тебя подстерегают орлы? Вот как?

– Пашка все еще влюблен в Женьку, – покачал он головой. Этот Пашка, как я потом догадалась, был наверняка Щебинин.

– О покорила-то, – усмехнулся отец.

– Обычная фифа в очках, – фыркнула мама. – Все загадочную из себя строит. Что Пашку, бедного, на всяких стерв тянет?

Покорила. Видимо, Щебинин ее сильно любил, раз, как говорят, покорила. Впрочем, тогда я этого не понимала. Мы шли мимо высокого здания, выложенного из серого гранита. В садике, огороженном стрельчатой решеткой, играли дети, весело возясь с бруском дерева. Взрослые засмеялись, а я опять заканючила эскимо.

– Давайте купим ей, правда? – предложил военный, глядя на стоявшую поодаль бочку с красным сладким квасом.

– Ну давай. Из души выжмет, – притворно вздохнула мама.

Не успела я надуться, как родители купили эскимо не только мне, но и себе, а потом весело засмеялись. В воздухе пахло клейкой листвой и первыми цветами. Кое-где уже висели плакаты к Первомаю. Мама опять ругалась по поводу Женьки – мол, что ей, заразе, не хватает? Военный, смеясь, говорил, что Пашка с женщинами слишком мягок – не то, что был в боях с Миллером. Я немного устала от их разговоров, и снова представила скалы с орлами. Как все-таки подниматься на них по отвесным камням?

– Виталий, может, с нами летом в Крым? – предложил папа.

– Нет, не смогу… Не вырвусь… – покачал головой военный.

– Зря! Замечательно было бы, – перешла мама в наступление. – В Гурзуфе на юге. Или в Алуште… – в ее голосе появилась мечтательность.

– Странный у тебя выбор! – блеснули глаза военного из-под очков. – Все в Ялту, Кореиз, Евпаторию хотят… А тебя в Алушту тянет.

– Не люблю я те места. Все избито, обжито, скучно… – покачала головой мама.

– Вот она: дальневосточная кровь! – засмеялся громко наш попутчик. – Тянет к неизведанным местам.

– Да ведь ты сам такой же! – пробасил отец, да так что на нас с интересом посмотрели два веселых красноармейца, сидящих на лавке. Но, увидев нашего спутника, сразу подскочили и отдали честь. Тот с улыбкой помахал им рукой.

– Я бы лучше в Восточный Крым поехал, в Новый Свет… – покачал он головой.

– В Новый Свет? – перебила его мама. – Да ты что, Виталик? Там же горы дикие… – всплеснула она руками.

– А Виталий и рад! – отец засмеялся и достал портсигар.

– Да, рад… – Военный с улыбкой достал тоже серебряный портсигар. – Красота же: горы дикие, леса, бухты, можжевельник – остаток доледникового периода… Броди да изучай! – мечтательно прищурился он.

– Ни поесть нормально, ни умыться… – фыркнула мама.

– А что такое ледниковый период? – спросила я, глядя, как большая черная машина затормозила на площади.

– Настя! – строго прервала меня мама.

Я насупилась. Я давно заметила, что взрослые сами ведут себя хуже детей. Они запрещают детям кричать, перебивать, лезть с вопросами, а сами ведут себя точно также: и кричат, и машут руками, и громко смеются. Но наш военный не стал меня осаждать, а, наоборот, наклонился ко мне.

– Смотри. Давным-давно, тысячи лет назад, здесь кругом лежали ледники, как сейчас в Арктике.

– Даже в Москве? – удивилась я.

– Даже в Москве, – кивнул он. – И сейчас наша зима – это остаток ледникового времени. Полгода ледник – полгода тепло себе отвоевало. А на юге Крыма ледников не было: там осталась древняя природа местами.

– Нет, я в Новый Свет не желаю, – засмеялась мама. – Сами бродите, сами ищите, что до ледников было! Фу, а накурили-то замахала она руками.

– Даром что тебя «Красным Лоуренсом» зовут, – весело ответил отец.

– А кто такой Ло… – начала было я, но взрослые уже меня не слушали.

Мама говорила, что хорошо бы вытащить в Крым какого-то Пашу – пусть и с противной Женькой. Военный мечтал пройти пешком от Нового света до Керчи, посмотреть руины греческих городов. Мама опять, смеясь, говорила, что это без нее. А отец то поддакивал маме, то объяснял Виталию, что и на юге Крыма есть много интересного. «Чем тебе Балаклава плоха?» – спрашивал он. «Там все давно известно», – махал рукой наш спутник. И они смеялись с отцом…

Следующий раз я вспомнила об этом человеке года через два. Как-то в выходные наша домработница делала уборку, и нашла пачку старых фотографий. Мама начала их перебирать, и на одной карточке я сразу увидела нашего знакомого военного! Он стоял с другим, незнакомым мне человеком, у развалин какой-то церкви. Оба опирались на эфесы сабель и чему-то улыбались. На его лице также весело блестели очки.

– Мама, это ведь тот наш знакомый! Помнишь, мы от Арбата до Малой Бронной с ним гуляли? – затрещала я. – Он еще в Крым хотел, горы смотреть!

– Да, это Виталий Примаков, – кивнула мне мама. – Сейчас он назначен военным атташе в Японию.

– А что это такое… Атташе?

– Ну как бы тебе объяснить? – мама сидела в кресле, поправляя иногда свое домашнее синее платье, а я стояла за спинкой и тянула шею. – Это как посол, только военный.

– А почему его Ло… Лоуренсом зовут? – не унималась я.

– Есть такой британский офицер и путешественник, организовавший восстание у арабов, – пояснила мама. – Вот так и Примаков также. Воевал в Афганистане, взял Мазари-Шариф и Балх… – мягко улыбнулась мама, словно гордилась таким другом.

– Он такой замечательный военный? – спросила я.

– Да. И воевал под именем Рагиб-бея. Он и в Китае воевал, книжки написал…

– А у нас они есть? – не унималась я.

– Где-то была… – мама вышла из комнаты, а я смотрела на фотографию человека в очках. Ничего себе, с каким человеком мы гуляли тогда в Москве! А он еще купил мне мороженое…

– Вот, – показала мне мама книгу, – «Записки волонтера». О войне в Китае.

На обложке было нарисовано странное низкое здание с причудливой крышей. Рядом развевалось наше родное красное знамя.

– Это пагода. Китайская церковь, – пояснила мама.

Это был очень интересный человек. И там был, и там, а еще настоящий посол! Военный. Почему-то сразу возникла ассоциация с разведчиком. Я даже не догадывалась об этом! Это насколько же интересная и опасная работа – скрыто собирать информацию! Не каждый человек, думаю, может заняться этим, только тот, кто заслужил доверие, расчетливый и умный, умеющий к себе расположить.

Оказалось, Примаков не только много где воевал, спасал людские жизни, но еще и был писателем! В чем я могу принести победу в учебе, так это в сочинениях, которые девчонки нередко списывали. Я не знаю, почему, но мне даже не приходилось особо размышлять, рука сама строчила абзац за абзацем даже без подготовки! Я с восьми лет мечтала стать писателем и изводила тетради на сказки. Родители говорили, что на них не учат, и я не сразу стану известной, но я верила в себя. Стану! А тут – и разведчик, и писатель, и много где воевал. Помню книгу с причудливой крышей. Он был даже в Китае! Я прикрыла глаза. Насколько же интересная у человека жизнь!

Я была удивлена, что он находился в оппозиции к товарищу Сталину. Я и подумать не могла об этом! И Щебинин тоже! Вспомнились слова мамы: «Да и Пашка с Виталькой дальше трепа в поддержку Рудзутака не пойдут, вот увидишь! Родина и долг для них все!» – а что, если пойдут? Я не знала. Но была согласна, что Родина для них обоих – все, согласна полностью. Но как повернется жизнь дальше, я не знала.

Алексей

Весна тридцать четвертого года навсегда врезалась в мою память. Ленинград менялся на глазах. Со многих улиц сбивали брусчатку и клали асфальт, от которого шел приятный запах будущих перемен. Автомобилей становилось все больше, и они весело гудели на перекрестках. Извозчики стали исчезать – их повсеместно заменяли трамваи и автобусы. В Москве строили метро, и поговаривали, что скоро начнут строить и у нас, хотя это и намного труднее из-за широкой Невы и обилия речушек и каналов. А по радио передавали, что шел второй год пятилетки; сходили с конвейера автомобили и тракторы, домны выдавали чугун, мартены – сталь, люди показывали образцы трудовых подвигов. И потому я по утрам бежал в школу почти вприпрыжку – когда один, когда с Незнамом, вдыхая счастливый воздух начинавшейся весны.

Радостные вести пришли также из Парижа: французские рабочие не допустили к власти фашистов! И от того, что это было во Франции, мне становилось еще более радостно на душе. «Здесь вам не Берлин, мерзавцы!» – думал я с радостью, читая мамины газеты. Я рассказывал про «Народный фронт» на политинформации, про демонстрации в Париже и даже зачем-то вырезал картинки из «Юманите», где были нарисована Эйфелева башня и Булонский лес. Все это казалось таким близким и родным, словно мы все летели в счастливый мир, где все дышало радостью и подвигом.

Единственным, кто меня смущал, оказалась Ленка. Она иногда общалась с Мишкой, хотя и не могла сойтись с ним так, как Настя. Она старалась вести себя с Мишей, словно ничего не было, но со стороны была видна какая-то неловкость. Мишка залез в бутылку и отдалился от всех, словно не желая ни с кем общаться. Глупо… Мы бы всегда его поддержали… Однажды после математики Ленка говорила с ним и пробормотала:

– Теперь новое наказание за попытку побега за границу – расстрел.

Я покосился. Она говорила это таким тоном, словно осуждала. Я наклонился к Ннзнаму и довольно громко сказал:

– А какой нормальный человек побежит в панскую Польшу? Или в фашистскую Германию?

Ирка Аметистова, услыхав, сразу подбежала к нам.

– Только враг! – сверкнули ее сине-зеленые глаза.

– Возможно, – кивнула Ленка. – Но не просто же так люди бегут за границу! Мало ли какие причины были!.. И почему именно туда? Есть и другие страны. Не слишком ли жестко сразу расстреливать? Это же жизнь! Не нам отнимать ее.

– Но на такие меры не просто так пошли! – вставила Лера. Сидящая неподалеку Юлька Янова кивнула. – Если будут слишком мягкими то их перестанут уважать…и бояться. Тогда и вправду может пополниться число предателей!

– Это да, – пробормотала Настя. – Но сразу казнь…

Щеки Иры чуть покраснели. Она, похоже, хотела что-то возразить, но я опередил ее:

– Да, не только эти страны. Есть Румыния, где коммунистов «сегуранца» сажает в средневековые крепости. Есть Латвия, где тоже сажают коммунистов. Финляндия, где царский генерал Маннергейм к войне с нами готовится… Есть целые гнезда белогвардейцев. Вот кто туда побежит, а?

– Или японцы, которые коммунистов в Китае вешают… – язвительно сказала Аметистова.

– А если человек хочет туда? – заспорила Ленка.

– К фашистам и белогвардейцам? – спросил я. – Значит, он сам фашист и белогвардеец.

– Тогда ничего удивительного, что с ним и обращаются как с врагом, – охотно поддержала меня Ира. Вдвоем со мной она сразу отбрасывала эмоции и чувствовала себя намного увереннее.

– А если человек хочет помочь иностранным рабочим? – поинтересовалась Маша. За окном шел сильный весенний дождь, заливавший полностью все стекла – настолько, что было невозможно рассмотреть, что творится в школьном дворе.

– Тогда он едет по линии Коминтерна, а не бежит, – пожал я плечами. – Такому отважному человеку у нас везде честь и слава.

– Тоже верно, – кивнула Лера, упаковывая в портфель длинный дереянный пенал.

– А может и пусть бегут? Нам же лучше будет, – протянула Настя.

– Ты чего? – Незнам от удивления стукнул себя по лбу. – Они же все секреты наши выдадут.

– Но зато будем жить без врагов, – послужило ответом. Ленка, похоже, тоже обрадовалась хоть и робкой, но поддержке.

– Странные рассуждения у пионерки Тумановой, не находите? – посмотрела Ирка сначала на нас, а затем на Настю и Антона.

– Глупо, – бросил Влад. – Но, мне кажется, это вызвано простым сочувствием и мягкостью характера. Вот и всё.

– Но Ленка не ребенок, – отозвалась Ира. – Можно за словами и следить.

– Но я тоже думаю, что ничего непростительного в рассуждениях Лены не было, – проговорила Настя. – И стране ведь только лучше будет если враги уйдут!

– Ничего плохого, но враги же! Стране будет только хуже когда они выдадут всю информацию! – заявил Антон. – Но с другой стороны трепаться все горазды, а что у них на деле?

– А если они инженеры на заводах? – перешла в наступление Ирка. – Или военные?

– Я вот думаю: Туманова правда такая дура или притворяется? – тихо спросил я Незнама.

– Она Ирку злит, – поморщился Сергей. – Они терпеть друга друга не могут, ты же знаешь.

– Нашла, чем злить, дура, – фыркнул я.

– Но почему-же сразу злить? – раздался мелодичный голос Маши. – Странно как-то! Мне кажется, много Ире чести, что все перед каждым своим словом будут думать как ее, Иру, разозлить! Лена, видимо, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила.

– Но это же враги, как по-другому? – вскинула брови Марина.

– Лена наверняка уже подумала об этом, – протянул Влад. – Думаю, спор можно окончить.

Наш спор прервал звонок на биологию, но напряжение еще ощущалась. Ирка прислала мне записку, что неплохо бы рассмотреть поведение пионерки Тумановой на общем собрании. Ленка тоже подлила масла.

К Насте я смог зайти только в первое воскресенье апреля – сразу после весенних каникул. Дойдя до площади Восстания, я пробежал вперед, прячась под зонтом от обложного весеннего дождя. Настина мама встретила меня радушно, но я, едва повесив куртку. сразу услышал голоса из соседней комнаты. Ирка! Ее нежный голос было невозможно спутать ни с кем. Мне показалось это странным: я был уверен, что Майорова больше не дружит с Аметистовой. Но, судя по голосам, они совсем не ссорились, а говорили о чем-то хорошем.

В кабинете отца Насти все было почти также, как и в прошлый раз. Узкая комната, полутемная от того, что выступ наружной стены наполовину закрывает окно. Книги, газеты, журналы, проспекты, русские и иностранные, лежали теперь на только на столе, на этажерке, но даже на стульях и на полу. На стене виселе все та же карта полушарий, испещренная пунктирными линиями пароходных сообщений. Я заметил черные цифры трехзначного номера на бюллетене – Всеволод Эмильевич, закрыл его и отложил в сторону: секретный документ, рассылаемый только членам ЦК и ЦКК. На столе теперь лежада заграничная ручка «Паркер» и не папиросы, а пачка московских сигарет «Тройка».

– Всеволод Эмильевич, мне снова нужна ваша помощь, – обратился я сразу. У стены стоял его черный кожаный портфель с бумагами.

– Да заходи, заходи… – Отец Насти продолжал курить, но смотрел на меня с теплом. Мне всегда казалось, что этот высокопоставленный человек в душе любил меня и разговаривал со мной не как с мальчишкой, а как с младшим партийным товарищем. – Что мама? – бросил он.

– Хорошо… В издательстве по-прежнему…

Я осекся, потому что чуть было не ляпнул про хама Князева. Нет, лучше этого не делать: еще подумает, будто я жалуюсь и не могу ничего решить сам. Поэтому я улыбнулся, и бодро посмотрел на карту полушарий – туда, где находилась загадочная Австралия. Сколько раз в далеком детстве я представлял себе Австралийские водопады и озера с черными лебедями в зарослях эвкалиптов.

– Гм… В издательстве… – Всеволод Эмильевич пробормотал так, словно понял меня. – А что у тебя?

– Помогите мне, пожалуйста, понять, что на этих картинках. Если можно…

Я разложил перед ним фотокарточки, которые сделал летом. Всеволод Эмильевич надел очки и стал внимательно рассматривать их.

– Так… Пятый конгресс Коминтерна… – он сразу отложил фотографию с Римской цифрой «V». Двадцать четвертый год.

– Это где Троцкого разбили? – уточнил я.

– Он самый, – затянулся отец Насти. – Делегатов, к сожалению, не очень знаю. Но твоего отца и Серова узнаю…

– Серова? – переспросил я. Перед глазами поплыли строки из письма моего отца мачехи Влада: «Остальные бумаги – только ему или известным Вам людям из НКИД – Серову или Звездинскому».

– Да, Александра Павловича Серова. Он долго работал в аппарате НКИД, – кивнул Всеволод Эмильевич. – А брюнет… Орджоникидзе. Подошел к ним, что-то обсуждают. А ты знаешь Серова? – бросил он на меня внимательный взгляд.

– От мамы слышал это имя пару раз. И от отца в детстве, кажется.

– Они почти дружили, – вздохнул Всеволод Эмильевич. – Но, к сожалению, Серов погиб через за год до твоего отца. Сорвался со скалы в Крыму. Под Алуштой…

– И Серов погиб? – я, наклонившись, посмотрел на маловыразительного человека с маленькими глазами.

– Увы, да. Так… Твой отец со Щебининым, в Москве и в Польше, – отложил отец Насти фотографию. – Так, снова со Щебининым и дама… Я, кажется, видел ее… – ткнул пальцем отец Насти в фотографию. – Кажется там же, на Пятом Конгрессе.

– А… кто эта женщина? – спросил я с замиранием сердца, словно сейчас передо мной раскроется тайна.

– Я не знаю, – отец Насти к моему огорчению покачал головой. – Помню, что ее как-то на «В» звали. То ли Валя, то ли Вика…

– Вера? – вдруг вырвалось у меня.

– Да, пожалуй… Верно, Вера! – бросил он на меня внимательный взгляд. – Я видел ее тольо в кулуарах Конгресса.

– Так, политики, хотите чаю? – мама Насти показалась в дверях и с улыбкой принесла нам поднос, на котором стоял маленький белый чайник с большой красной розой и две такие же чайные чашечки.

– Не откажемся с товарищем Суховским, – шутливо сказал отец Насти. – Французы любят кофе, поэтом будет товарищеское угощение чаем представителю французской компартии!

Я засмеялся. Из-за откытой двери отчетливо доносились голоса.

– Ты читала «Превращение» Кафки? – услышал я голос Ирки. – Сейчас все его читают.

– Нет, – отозвалась Майорова. – Но гляну! Спасибо. А ты читала?

– Только начала, – протянула Ира. – Там главный герой Зельцер утром делал зарядку и превратился незаметно в насекомое. Все уменьшался и уменьшался. Представляешь, Туманова так утром превратится?

– Да сдалась тебе Туманова-то! – улыбнулась в ответ Настя. – Выброси ты Ленку из головы хоть на пять минут! Веселая книга! А почему он превратился в насекомое?