Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Не знаю… – сказала Ирка. – Мама говорит, чтобы смотреть на мир глазами насекомого и удивляться всему. Сатира такая.

– Забавно, – весело протянула Настя. – Смотреть глазами насекомого! Почитаю, спасибо!

– Туманова вот уменьшится и полетит. Такая оса вредная, – сказала Ира. – Может, нарисуем Туманову осой в стенгазете и подпишем «Грегор Зельцер есть и у нас»? – нежно рассмеялась она.

– Вы и без карикатуры каждые пять минут петушитесь, – весело заявила Настя. – Ну забудьте друг про друга хоть на секунду! Воюете, воюете, объявите перемирие!

Наконец, отец Насти закрыл дверь и разлил чай. Его желтые от табак пальцы действовали четко жестко.

– Всеволод Эмильевич, расскажите, пожалуйста, а что все-таки было такого на Пятом Конгрессе, – спросил я. – Пожалуйста…

– Ты ведь знаешь не хуже меня, – подвинул он чашку. – Там осудили Троцкого и приняли резолюцию, что недопустимо подменять ленинизм троцкизмом. А Троцкий ужасно хотел победить на конегрессе Коминтерна после провала на Тринадцатом съезде.

– Нет… Я имею ввиду про моего отца…

Мой собеседник бросил на меня внимательный взгляд, словно прикидывая что-то.

– А то все вокруг шепчутся: Суховский, Пятый конгресс Коминтерна… А что именно там было, я не знаю. И спросить некого – даже мама не очень знает, – перешел я в наступление.

К моему удивлению отец Насти отложил чашку и пошел к невысокому окну. Невдалеке раздался протяжный паровозный гудок: похоже, поезд приходил на станцию.

– Товарный… – меланхолично заметил Всеволод Эмильевич. – Я их по гудкам различаю, махнул он рукой. Понимаю тебя, но сам не очень знаю…

– Ну расскажите, что знаете! – не сдержался я.

Мы посмотрели друг на друга и не сдержали улыбки: когда-то я также просил его рассказать мне про Чан Кайши…

– Постараюсь, хотя история была странная, – ответил хозяин. – Троцкий тогда уже, летом двадцать четвертого, чувствовал шаткость своего положения после Тринадцатого съезда и пошел на крупную провокацию. Он нашел радикального французского коммуниста Бориса Суварина – из наших, русских эмигрантов, бежавших в свое время во Францию. Тот жонглировал фактами, утверждая, что после смерти Ильича Советский Союз предает идею Мировой революции. Это ты знаешь и сам, думаю.

– Знаю, – отпил я с наслаждением чаю.

– Так вот, против Суварина выступили многие коммунисты. Это было не просто – Суварин занимал видный пост в Исполкоме Комминтерна. Выступал против твой дедушка Филипп Этьен. Должен был жестко выступить твой отец. С тезисами его выступления были ознакомлены многие. Один из них – поляк Адольф Ежи Варский, старый друг твоего отца по Польревкому. Но выступил твой отец мягче, чем ожидали…

– Мой отец поддержал этого негодяя Суварина? – я словно не хотел верить его словам, глядя не темно-зеленую скатерть стола.

– Нет, не поддержал, – покачал головой Всеволод Эмильевич. – Не поддержал. Но ждали, что он скажет «Суварин неправ». А он сказал, что «Суварин перебарщивает и передергивает факты». Есть разница, согласись.

– Может, он надеялся, что Суварин исправится? – спросил я. Бюро с выдвижными ящиками смотрелось так, словно в нем лежали какие-то невероятно важные бумаги.

– Может быть. Но тезисы его выступления остались у Варского. Тот был ужасно зол на Валериана, говорил, что его друг переметнулся к троцкистам. Кто-то раздал другим его тезисы… Орджоникидже сказал мне, что у них вышло жесткое объяснение с твоим отцом, но Варский клялся, что не давал тезисы никому.

– Подлец Варский, – вдруг сказал я.

– Не делай поспешных выводов, – поднял палец Всеволод Эмильевич. – Варский тоже пострадал на том Конгрессе. Его отстранили от работы в ЦК Коммунистической рабочей партией Польши. Варский говорил, что тезисы украла какая-то женщина, но никто ему не верил.

– А где сейчас Варский? – осторожно спросил я. – В Варшаве?

– Нет, в Москве. Работает в Институте Маркса-Энгельса-Ленина. При Пилсудском работать в Польше стало невозможно, – Всеволод Эмильевич пустил облако табачного дыма.

– Так он в Москве? – спросил я с надеждой.

– А история получила неприятное продолжение, – вздохнул отец Насти, словно не заметив мой вопрос. – Через полгода после самоубийства твоего отца в Москву вернулся из Афганистана сам Виталий Примаков.

– Легендарный наш командарм? – улыбнулся я. – «Красный Лоуренс»?

– Да, он. Собирался на работу в Токио. Подошёл к Варскому и публично удалил его кулаком в ухо. И сказал: «Это за Валериана, гнида!» Это было необычно очень: Примаков настоящий интеллигент, вежливый, воспитанный, его за это «англичанином» в шутку зовут, а тут…

– Даже Примаков ему дал! – моё сердце наполнилось гордостью. Я не одинок! Вот кто со мной! Сам Примаков!

– Я спрашивал Виталия, что за дикая выходка, – вздохнул Всеволод Эмильевич. А он уверен, что тезисов не было – их Варский придумал против твоего отца.

– А может, так оно и было?

– Но Варский-то отрицает. Говорит, что украли тезисы… Ты пойми… Виталий – наш друг, но его на Конгрессе не было. А Варский был.

– И неужели по почерку нельзя было проверить? – бросил я, допивая сладкий чай.

– Тезисы набирают на машинке – никак не проверишь, – вздохнул отец Насти. – Увы, тут простор для спекуляций полный.

– А зачем отцу вообще было писать тезисы? – спросил я в такт боя часов. – Он и так классно выступал!

– Видишь ли, Коминтерн – дело мировой важности. Там почти все выступают с тезисами и знакомят товарищей по принципиальным вопросам заранее… Ну вот и все, что я знаю… – развёл отец Насти руками.

– Спасибо… – вздохнул я. – Понимаете, мне это все очень важно знать…

– Если хочешь, оставь у меня карточку с Конгресса. Я узнаю имена делегатов, – сказал Всеволод Эмильевич.

– Спасибо, – снова ответил я.

В голове у меня уже зародилась мысль, что хорошо бы найти того самого Варского. Сейчас это невозможно: мне ведь только двенадцать скоро будет. Но года через три я вполне могу найти его. Значит, году так в тридцать седьмом… Три года – это ужасно долго. Но надо подумать, что можно сделать сейчас. Впервые у меня появилось что-что определенное, и оно как-то по новому проливало свет на таинственное письмо отца к мачехи Влада. Интересно, кто она такая и почему отец ей так доверял?

– Правда, не обещаю, что быстро. Но, честно, большего я не знаю.

Я понимал, что у отца Насти много работы и, поблагодарив его, вышел из кабинета. Голоса подруг слышались все отчетливее. Я улыбнулся: Ира, похоже, рассказывала что-то про новую моду на платья. Я открыл дверь и оказался в небольшой комнате Насти.

– Общий привет! – бросил им я с порога.

Девочки вздрогнули от неожиданности.

– Не пугай так! Привет, Алекс! – радостно поприветствовала меня Настя.

Она была в белой футболке с синими полосками и темно-синих брюках. Светло-русые волосы были собраны в аккуратный невысокий хвост. Она приветливо улыбалась мне. Во всей этой простоте было что-то милое, приятное. Сидящая рядом Ира помахала мне тонкой белой ручкой. Она была в белом платье, доходящего чуть ниже колен. Ей отлично подходил, мне казалось, этот цвет. Сочетаясь с пшеничными волосами и белоснежной кожей, он придавал облику Аметистовой мягкости.

– Мы и не думали, что ты приедешь, – мягко заметила Настя.

– Напугал совсем, – шутливо-укоризненно добавила Ира. – Проходи

Я посмотрел на подруг. Обе они сидели с чашками на коленях и с наслаждением пили чай. Настина мама даже купила к чаю лимоны, хотя достать их у нас было практически невозможно.

– Да я слышал, что вы тут Кафку обсуждали, – засмеялся я

Комната Насти оказалась небольшой, но аккуратной – в ней были стол, белый шкаф и несколько светло-голубых шкафчиков для книг. Хозяйка сидела на софе, а Аметистова важно заняла стул.

– А ты читал «Превращение»? – быстро спросила Ирка.

– Начинал, но как-то не пошло, честно, – ответил я. – Там начало интересное, а потом скучновато.

– Мне тоже мама сказала, что рано, – вздохнула Ира. – Она вообще говорит, что нам многое читать рано.

– Почему это? – удивилась Настя.

– А то, говорит, испортите на всю жизнь впечатление. Вот родители пошли на Чехова «Три сестры», а меня не взяли, – в голосе Иры появилась грусть. – Говорят, ты ничего там не поймешь! А мама еще сказала, что Чехова я пойму, когда взрослой стану.

– А ты читал пьесы Чехова? – спросила меня Настя.

– Одну летом, «Дядя Ваня», называется. Вот там интересно! – сказал я. – Был талантливый профессор, а его затравили наглые родственники, «дядей Ваней» звали.

– И правда интересно…– сказала Ира.

Неожиданно дверь открылась, и к нам вошел Всеволод Эмильевич. Его глаза весело улыбались. Мы как по команде повернулись к нему.

– А мне нравится ваш разговор: в кабинете слышу! – улыбнулся он. – Только твои родители, Ира, правы. Чехова вам рано читать. Знаете, почему он для взрослых? – Мы переглянулись. – Потому что Чехова можно читать всегда по-разному. Лермонтова так не прочитаешь…

– Как это – по-разному? – спросила Ира.

– Вот Алексей прочитал «Дядю Ваню» так: талантливый человек, которого съели наглые родственники-обыватели. Можно так посмотреть. А можно прочитать так, что Войницкий – наглое ничтожество и фанфарон. Что он в сущности сделал? Только орал, что он талантлив и мог бы стать Шопенгауэром. А что на самом деле он сделал?

Я посмотрел на столик. Эта мысль не приходила мне как-то в голову.

– Может, они одинаковые? – спросила Ира.

– Можно и как Ира посмотреть, – улыбнулся Всеволод Эмильевич. – Что герои Чехова – это такой сплав Базарова с Обломовым. Лентяи и циники. Но в отличие от героев Гоголя еще и с невероятным самомнением.

– Ну… Астров-то бездельник и хам, как не крути, – ответил я.

– Можно сказать и так, – кивнул Всеволод Эмильевич. – Но посмотри по-другому: чем Астров хуже других? Тем, что говорит, как думает? Или тем, что не скрывает, какой он бездельник? Тогда он хотя бы честнее остальных.

– Какой же вариант правильный? – спросила Ира.

– Зависит от режиссера, – развел руками отец Насти. – Мейерхольд поставил, как Алексей видит – талант, которого съело пошлое общество. Станиславский поставил, что все хороши, а «дядя Ваня» сам редкое ничтожество. И ему нужен Астров, чтобы на его фоне казаться умным.

– Мне кажется, правильность варианта зависит от восприятия. Все видят героев по-разному. Это, наверно, плюс книге – много цветов! – протянула Настя.

– Правильно замечено! – кивнул ей отец. – И вот еще что, ребята. Вы трое – будущие коммунисты… Как вы считаете, нужна ли партии демократия?

Ира с Настей переглянулись и явно замялись. Всеволод Эмильевич весело смотрел на нас. Ира при этом с надеждой посмотрела на меня: «Мол, выручай». Я вздохнул: была-не была.

– Товарищ Сталин сказал, что партия должна быть как рыцарский орден в старину, – сказал я как можно четче. – Магистр, четкое руководство и исполнение приказов. Мы ведь не буржуазные хлюпики какие! Иначе нас фашисты задавят.

– Отлично, – засмеялся Всеволод Эмильевич. – Значит, Алексей считает, что не нужна. Партия должна быть как Красная армия: центр, приказ и исполнение.

– Так ведь в семнадцатом и было, – сказал я.

– Было. А если центр ошибается, кто тогда его поправит? – спросил отец Насти.

Мы переглянулись, не зная что и сказать.

– Но ведь партия на съезде выбирает ЦК! – нашелся я. Золотой узор на обоях показался мне сейчас каким-то тревожным.

– Выбирает. Но выбираем на несколько лет. А вдруг руководство ошиблось здесь и сейчас, что тогда?

– А мне отец рассказывал, что Ильич был в ярости, когда Каменев с Зиновьевым выдали план восстания, – Ира смотрела смотрела на нас большими глазами цвета морской волны: кажется, она хотела казаться увереннее, чем была. – Даже отбросил газету и отодвинул кофе, бросился писать ответ.

– Это правда, – подтвердил отец Насти. – Но не всё так просто. Ведь большевики брали власть, когда шел Второй съезд Советов. Каменев и Зиновьев надеялись, что власть он передаст им мирно.

– Так бы буржуи во Временном правительстве ее бы и отдали, – недоверчиво сказал я.

– Да, они ошибались. Ильич жестко им ответил в прессе. Но ведь он не посадил их и не выгнал их из партии, правда? Хотя поступок был неблаговидный.

– Но Ильич организовал революцию, а не слушал Каменева с Зиновьевым, – удивился я.

– Не слушал, но допускал их мнение. И при обсуждении Брестского мира Ильич поставил вопрос на голосование, а не просто принял решение, – размышлял отец Насти.

– А если война? – спросил я.

– Но все имеют право на мнение. Может, войны все же не будет? Не хочу верить.а если будет, то булем защищаться, – сказала Настя.

– И как же ты будешь защищаться без единого руководства? – спросила Ирка.

– Теперь не Средние века, когда каждый рыцарь воевал, как ему хотелось, – поддержал ее я. – Теперь армии миллионные! Значит, нужен штаб и центр.

– Так я же не говорю, что руководства быть не должно! Оно обязательно должно быть, даже при демократии! Но это же особая ситуация – война! Вот в мирное время вполне можно проводить голосование, советоваться. Да и на войне – обсудят, выберут лучший вариант! При обсуждении Бретского мира Ильич, думаю, был прав – решение может быть ошибочным, – отозвалась Настя.

– Зато, – сказал я, – после Брестского мира Ильич стал строить Красную армию без оглядки на тех, кто кричал, что она не нужна!

– И с эсерами в дискуссии не вступали, а сразу их арестовали, – сказала Ира. – А иначе они бы власть захватили сразу!

– Это точно. Но я говорила о свободе мнений, а не о том, что нужно всех подряд слушать! Здесь все было правильно. Разные ведь ситуации бывают…

Мы вышли от Насти поздно вечером. Дождь прекратился, хотя было влажно и промозгло. Паровозы надсадно ревели на московском вокзале. К моему удивлению Ира была в белых перчатках, несмотря на апрель: такого чуда я ещё не видел. Настя пошла с нами, решив пройтись до остановки. Она ёжилась от холодного ветра, но старалась его не замечать.

– Давайте пройдёмся до Фонтанки? – вдруг предложил я.

– Почему бы и нет? – подхватила Настя весело. – Отличная идея!

Настя

Мы шли, разговаривая обо всем подряд. Пустынные улицы тянулись вдоль домов. Неподалеку виднелся старый бар, незаметный на фоне ярких бутиков. За окном книжного магазина виднелись произведения классиков и современных писателей. Их было так много, что они занимали все полки без исключения.

– А знаете, скоро кино станет со звуком! – объявила довольная Ира.

– Что хорошего? – проворчал Алекс. – Кино – великий немой, в этом его и суть!

– Но ведь с репликами кажется, будто все это было на самом деле! – поддержала я подругу. – Как в реальности – мы ведь не немые, разговариваем! Наоборот отлично, что будет звук!

– Вот не могу представить, что Чаплин разговаривает! В этом и соль, что он мимикой и жестами все показывает, – не сдавался Леша.

– А прогресс? – улыбнулась Ирка мягко.

– А причём тут прогресс? – невозмутимо уточнил Алекс. – В опере только поют, хотя есть прогресс.

Черт, да что же тут непонятного? Опера это опера, а кино это кино!

– Там петь нужно! – заявила я – А кино другое! Кино жизнь показывает! А Чаплин же не единственный актер на всю страну, правда? Можно будет показывать самые разные истории – и о вражде и о любви, люди будут ощущать, что будто сами туда попали! Звук же, будто это на самом деле, а не выдумка!

Нет, ну правда же, а? Как Лёша не поймет? Это же настолько интересно – ты будто попадаешь в мир кино, живешь и переживаешь вместе с героями, слышишь их голоса, видишь лица, интонации, эмоции… От ненависти до любви. Правда же интересно!

– Тогда умрет великое искусство мимики, жестов, танцев в фильме, – грустно произнес в ответ Алекс.

– Это правда, – задумчиво протянула я. – Все же жаль…

Интересно, когда приходит новое, но жаль, что из-за этого уходит старое! Я помню, как мы ходили в кино на Чаплина. У подножья небоскреба в самом деле прыгал забавный маленький человечек с усиками и тросточкой. Его лакированные штиблеты лихо отбивали дробь. Многие смеялись тогда, в том числе и я. Чаплин в самом деле казался смешным. Были ли мы когда-то так счастливы, как в тот день? Не знаю…

Идя по улице, я смотрела по сторонам. Вон по направлению к нам бежит стройная блондинка в новенькой черной куртке и юбке того же цвета… Точно, Маша! Куда она так летит?

Маша врезалась прямо в Алекса. Мы весело рассмеялись.

– Привет, – выдохнула она. Видимо, бежала долго. – Я к Ире!

– Ира здесь, – весело проговорила я. – Где пожар?

Маша, однако, выглядела серьезной. Она глубоко вздохнула.

– Что случилось? – видимо, произошло что-то срочное, что-то серьезное!

– Мишкину мать официально обвинили в шпионаже, – послужило ответом. – Ей грозит то ли расстрел, то ли десять лет лагерей!

Комментарий к Глава 13 Умоляю, отзывы!!!)))Мне крайне важны мнения!)))

====== Глава 14 ======

Я думал, что гроза разразится следующим утром, но ошибся: в первые три дня не происходило ничего. Неделя шла свои чередом: списывали и подсказывали, отвечали и решали, рисовали шаржи, обижались друг на друга, Лера даже всплакнула из-за тройки на математике. Мишка приходил в школу бледным, но старался вести себя так, словно ничего не произошло: аккуратно готовил уроки и отвечал на «хорошо» или «отлично». Но это были все-таки мелочи, хотя класс все видел, все подмечал, делал свои выводы.

Другие ребята старательно обходили его стороной, кроме Насти Майоровой и Лены Тумановой, причем последняя всячески демонстрировала Мишке свою дружбу. Я тоже попытался поговорить с ним, но ничего не получалось: Иванов, казалось, ушел в себя. Только в четверг после биологии к нему подошла Волошина и в чем-то долго его убеждала. Но Мишка, кивая в такт головой, все-таки с ней, похоже, не согласился.

– Подумай, Иванов, еще раз. Проанализируй все за и против, – строго сказала Волошина. – Подумай о своей жизни, – бросила она на ходу.

Мне, честно говоря, тоже было не до Иванова. Информация, которую я получил от отца Насти, казалась мне слишком важной, чтобы я не думал о ней постоянно. Впервые я докопался, наконец, до чего-то определенного, проливающего хоть немного света на ту историю. Итак, что я имею? Отец хотел выступить против троцкиста Суварина на Пятом конгрессе, но почему-то выступил мягче, чем думали – это раз. Отец дружил с поляком Варским и тот обвинил его в троцкизме после этой речи – это два. Кто-то выкрал тезисы отца и дал другим, а может их придумал сам Варский – это три. И отец после этого ушел из Исполкома Коминтерна… – это четыре. Добраться бы того Варского, только вот как?

Что еще? Дальше шли догадки. Отец почему-то доверял мачехе Влада Миронова и оставил у нее важные бумаги. Она должна была отдать их Щебинину, Серову или Звездинскому. Интересно, отдала ли? Серов вот мертв. И еще была интересная женщина, которую вроде звали Верой. Как нашу Веру Сергеевну. Я вспомнил слова в письме, что нельзя доверять Вере – она опасный человек. И еще Варский вроде как говорит, что тезисы у него украла какая-то женщина. Впрочем, с чего я взял, что это обязательно наша Вера? Да, она жила в Москве – ну и что? Мало ли на свете белокурых Вер, которые жили в Москве и поправляли поля шляп у зеркала. Я смотрел дома на старинные немецкие часы – главную тайну, не зная, как подобрать к ней ключ. Хотя теперь твердо верил, что найду его.

Перемены пришли в пятницу. Мы как раз делали самостоятельную работу по математике, и наша учительница вышла из класса. Мишка не пришел на уроки: дела, видимо, у него шли из рук вон плохо. Не позавидуешь.

– Что хочет Волошина? – тихо спросил я Иру.

– Чтобы он отказался от матери на линейке школы. Иначе его исключат из пионеров, – кивнула Аметистова со знанием дела. У нее единственной из всего класса была не простая ручка, а с золотым пером,

– А что будет потом? – бросил Незнам, старательно решая задачу на деление.

– Не возьмут в комсомол. И путь в ВУЗ для него навсегда закрыт, – ответила Ира. Она казалась спокойной, но ее зеленые глаза отливали от волнения синевой.

– Думаю, Миша не откажется, – заявила Настя. – Все же мать! Человек же важнее Вуза

– Но жизнь у Мишки сложится не лучшим образом, – протянула грустно Лена.

Ирка прикусила губу и посмотрела на Настю, кажется, она делала вид, что Тумановой просто не существует. Не знаю, с чего вдруг Туманова решила стать адвокатом Иванова. Ирка хотела что-то возразить, но тут как раз появилась Волошина и подозвала ее.

– Аметистова, в понедельник проведешь пионерское собрание, – тихо сказала она.

– Хорошо. Повестка? – спросила Ира немного растеряно.

– Если Иванов не отречется от взглядов матери – сыну врага народа не место среди пионеров, – спокойно ответила Волошина.

Аметистова кивнула и села на место. Ее белые щеки чуть порозовели, словно она выпила стакан вишневого сока. Эх, вишнеый сок… Скоро уже лето и можно будет попить его на углу канала Грибоедова. Впрочем, кажется, у меня есть спасительное средство для Мишки. Он не отречется, а скажет просто «Осуждаю!» Не откажется от матери, а, как честный человек, лишь осудит ее отвратительные дела. Я даже легонько улбынулся, что нашел спасительное средство.

Пожалуй, все было бы ничего, если бы ситуацию не испортила сама Аметистова. Когда мы сдали самостоятельные работы, Ира повернулась к мне и Антону.

– Главное, – вдруг сверкнула она глазами – не надо драмматизировать. У нас не средневековая церковь: никто отрекаться от матери Мишку не просит. Надо только, чтобы он на общей линейке школы сказал: «Осуждаю взгляды и деятельность моей матери Екатерины Ивановой и обещаю…»

– Но даже это сложно… – вздохнул Влад. – Всё же мать, действительно.

– Ну, революция развела не одну семью, – поддержал я Иру, когда мы вышли из класса. – Великий Энгельс отрекся от отца-фабриканта; Кропоткин, князь, тоже от семьи отказался ради революции… А у много их наших офицеров братья к былым ушли и ничего…

– Вот и с Мишкой ничего не случится, – кивнула Аметистова. – А то очень уж нежный…

Ленка, однако, стояла, кусая губы. Я был уверен, что она сейчас бросится в бой, тем более, что Ирка ее ужасно раздражала.

– Ты так легко об этом говоришь, как бумагу канцелярским клеем приделать, – фыркнула она. – А сама бы ты смогла так сказать о своих родителях?

– Кто? Я? – фыркнула Ирка. – Мои родители контрреволюционной деятельностью не занимаются, знаешь ли! – Ирка, похоже, отошла от первого шока и снова была готова ринуться в бой.

– О, какие обороты, «знаешь ли»! – усмехалась Ленка. – От мамочки-графини выучила, да? – в ее глазах сверкнуло торжество.

– Что? – на щеках у Ирки снова выступила краснота. Сейчас она уже не наступала, а, наоборот, беспощно хлопала зелеными глазами.

– Где графиня? Какая? – подбежали к нам Маша и Антон.

– Все в порядке… Это так… – попытался я замять разговор, но Туманова не дала мне решить вопрос миром.

Я посмотрел на Ленку. Сейчас передо мной был словно другой человек: жесткий и бескомпромиссный, способный, наверное, даже полезть в драку.

– Ты не смеешь так говорить! – дернулась Ира, но подбежавшая Настя взяла ее за тонкие плечи.

– А я тебе не бывшая прислуга маменьки, чтобы ты мне тыкала, что я смею, а что не смею, – ответила сухо Ленка.

Наши с Тумановой взгляды встретились. С минуту мы молча смотрели друг на друга, словно оценивали друг друга как врагов. Во мне вдруг сыграл дикий боевой азарт. Меня охватила одновременность ярость и гордость, что я, наверное, единственный, кто может остановить Туманову.

– Знаешь что, – прищурился я на Ленку и сказал громко, чтобы слышали остальные. – Может, у Иры мать и из «бывших», но она точно не оправдывала побег в фашистские страны и не заявляла, что у нас сажают людей напрасно. Пахнет контрреволюционной пропагандой, не находишь?

– Какая пропаганда? – вставила вдруг подбежавшая Маша. – Какая пропаганда в 12-то лет? Лена, думаю, считала, что казнь это слишком жестоко. Вот и говорила. Мишка – нежный или не нежный – не мне судить, не была в его ситуации! И не Ире, и не вам! Революция развела не одну семью, но люди бывают разные. Настя права – пора заканчивать.

Майорова согласно кивнула.

– Какая пропаганда в двенадцать лет? – поднял я брови. – Ничего, а какие родители у Иры Туманова уже знает!

– А с чего все, собственно, взяли, что это пропаганда? – добавила тихо Вика. – Мало ли, где можно услышать! Может, от одноклассников случайно.

– Что надо бежать в фашистские страны? Вика, ты о чем? – я вдруг посмотрел на «Викусика» как на взрослого человека.

– Да… Ты прав… – вдруг кивнула Гришкова. – Но Лена не хотела ничего плохого…

– Знаешь, если Туманова в двенадцать лет думает, что в фашистские страны бегут хорошие люди – то говорить после этого не о чем.

– Так, спокойнее, комиссар! – хлопнул меня по плечу Женька. Как обычно он постарался свести в шутку.

– Не получится… – тихо сказал Антон. – Если Мишка не выступит на линейке, нам голосовать за его исключение из пионеров.

Я оглянулся, но поблизости не было почти никого. Школьные коридоры опустели, словно никто не хотел разговаривать о произошедшем. Стоял чудесный апрельский день, и мы с Незнамом как-то сами собой пошли в Греческий сад. Удивительно, но хотя сад давно переименовали в Некрасовский, все по-прежнему звали его Греческим. Мы частенько забегали в него после уроков: очень уж хотелось погулять по его прямым аллеям под хруст гравия.

– Мишка, как честный пионер, мог бы и сказать, что осуждает такой шаг матери… – начал я разговор.

– Ага… – кивнул Незнам.

Но продолжать разговор он не хотел. Не знаю, о чем Серега думал в ту минуту, но он рассеянно смотрел на фонтан с ажурной чашей. Фонтан еще молчал, а дно покрывали прелые осенние листья. Я покосился: впервые в жизни между нами возникла на почтенность. Однако она продолжалась не долго. Незнам дернул меня за руку и показал на скамейку. На ней сидела Аметистова в окружении Насти и Маши, содрогаясь от рыданий. Подруги, окружив ее, гладили Иру по плечам и волосам, пытаясь хоть как-то утешить.

Я дёрнул Незнама за рукав, и мы побежали к Ирке. Настя просто положила ей руку на плечо, а Маша гладила рассыпавшиеся волосы.

– Ир… с тобой все хорошо? – как-то неловко спросил я.

– Нет! Не видишь? – раздраженно ответила мне Маша.

Ира продолжала всхлипывать, не обращая на меня внимание. Я остановился и тоже растерянно посмотрел на девочек. Никогда не умел утешать: всегда выходило как-то неловко и глупо.

– Ира, не плачь, не плачь… все будет хорошо… – приговаривала Настя.

– Вы помиритесь!

– Я… я ей отомщу! – всхлипнула Ира.

В её словах было что-то трогательное и очень слабое. «Отомстишь ты… как же!» – подумал с грустью я, глядя на её распухшие от слез веки. Поставив портфель, я тоже подошёл к ним и положил руку на плечо Иры. Она, не обращая на меня внимание, продолжала рыдать.

– Туманову давно пора поставить на место, – жёстко сказал я.

– Я… я её ненавижу… – продолжала реветь Ира.

– Не думай о ней, – мягко сказала Настя. – Просто не думай и всё. Пусть думает, что ей не удалось тебя окончательно задеть – не обращай внимания!

– Вот-вот! – подхватила Маша. – Правильно! Поговорю с Леной. Она обычно мягкая, я ее давно уже знаю! Не обращай внимания.

Подруги помогли Ире встать со скамейке. Аметистова, опустив голову и все еще всхлипывая, медленно пошла к фонтану. Я тоже положил ей руку на плечо, тоже стараясь поддержать. Мне на помощь пришел и Незнам:

– Ир, не волнуйся… – быстро бросил он. – Ты у нас отличный председатель отряда! А Туманова пусть что хочет болтает: ее никто не слушает!

– Верно… – погладил я ее по плечу. Налетевший ветер качнул аллею маленьких туй.

– Спасибо… – всхлипнула Ирка, как ребенок, которому дали конфету после того, как он ушибся.

– Все будет хорошо! – поддержал ее я. – Не плачь.

– Ребята правы! – уверенно заявила Настя. – Ты отличный председатель, все тебя уважают и слушают! Даже если не все то очень многие! Не обращай на слова Тумановой внимания, слышишь? Просто не обращай, и всё. Не плачь, все хорошо!

– Ну и дрянь же Ленка, – прищурился я, глядя, как Настя с Машей уводят все еще плачущую Аметистову.

– Она еще может того… – покрутил ладонью Незнам. -, Поставить на собрании вопрос, что у Иры мать из «бывших».

– Пусть попробует! – с яростью сказал я. – Мы ей мигом защиту побега в фашистские страны припомним!

– Надо ей так и сказать, – прищурился Незнам.

Мы переглянулись и засмеялись. Затем пошли к выходу из сада, строя на ходу веселые планы, как лучше урезонить обнаглевшую Ленку. Договорились до того, что если начнется война, Ленка наверняка станет шпионом немецких фашистов, а мы ее разоблачим. Это было глупо, но зато как весело!

Настя

Приближение Первомая у меня всегда ассоциировалось с открытой, на которой были нарисованы ветка белой сирени, голубое небо и цифра «1». Она запомнилась мне своим удивительно весенним видом: это словно было то волшебное, что мы всегда ждали от весны. В тот год эту открытку продавали почти во всех киосках, и ога резко отличалась от других почтовых карточек с людьми. Мама купила несколько таких открыток и вечерами подписывали их нашим родственникам на Дальнем Востоке. А я, не выдержав, стящила себе одну такую открытку – слишком уж красивой и заманчивой она мне казалась.

Накануне Первоя в «Правде» появилась статья Сталина, где он жестко отзывался о растущей бесконтрольности технократического аппарата. Критикуя дерзкие выходки отдельных директоров заводов, Сталин говорил, что это серьзеные тенденции. «Хозяйственный аппарат, – говорилось в статье, – почувствовал себя бесконтрольным потому, что ему нет равнозначного партийного контроля. Партийный аппарат должен контролировать все аппараты страны, в том числе и народнохозяйственный, и прежде всего аппарат промышленный, располагающий наиболее самостоятельными, образованными и чванливыми кадрами. Принцип демократического централизма нельзя нарушать, даже если центр не прав».

Нам задали читать эту статью на политинформации. Мы не все поняли в ней, однако, читая ее, я вдруг вспомнила рассуждения отца о партийной демократии. Получается, контроль должен быть везде, даже если центр не прав? Не знаю почему, но мне показалось, что это неправильно. Ведь руководство – такие же люди как и мы, тоже могут ошибаться! Что же будет в результате этой ошибки дальше? Получается, что партия везде, все контролирует, учитывается только ее мнение. Но вдруг случится так что оно неправильное? А как повернется жизнь из-за ошибки партии? Я вспомнила, как родители зимой обсуждали съезд. Отец тогда задумался о системе и Сталине. И задумался, мне кажется, правильно, мало ли как повернется эта самая система.

Гроза разразилась в последнюю апрельскую пятницу. До сих пор помню, как мы сумрачно сидели за партами. Совсем скоро начнется собрание по исключению Мишки из пионеров! Я вздохнула. Мишку будут исключать. Сидя рядом со мной, он был очень бледным. Я положила руку ему на плечо. Неужели скоро все будет кончено и я потеряю хорошего друга? Его исключат из пионеров, из школы… И куда же дальше с такой репутацией, когда мать – шпионка?