Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

– Гоминьдан предал коммунистов – правильно ли это политически? – спросил Орджоникидзе. Как обычно, он мог выражать свое мнение свободно перед Сталиным.

– Другого выбора у нас сейчас нет, – улыбнулся Сталин старому другу. – Даже предательское правительство Чан Кайши для нас лучше, чем японская армия близ Читы. Вспомни двадцатый год.

В глухих коридорах Военной Академии жизнь текла своим чередом. Дух военной дружбы казался неодолимым. Двое ребят рассматривали карту битвы при Левктрах, где фиванец Эпаминонд впервые в истории побил спартанцев. Кто-то говорил о предстоящей рыбалке. Трое курсантов спорили о недавней статье в «Правде» – так громко, что Щебинин отлично слышал их разговор.

– А мы все боялись: Гитлер, Гитлер, Муссолини, фашисты. А они не нас пошли, а друг с другом перегрызлись и воевать хотят!

– Муссолини нам даже дружбу давно предлагает…

– Да и Гитлер нам ее по сути предлагает! Все договоры с нами продлил.

– Теперь думаем, кого из них выбрать в друзья. А ты все Гитлер, да Гитлер…

– Гитлер же на Восток хотел пойти, на нас вроде.

– А пусть идёт! Пусть с поляками лбы помесят друг другу! Те его быстро охладят! Ляхи – это тебе не фунт изюма, знаешь ли… И Муссолини им с юга поможет!

Пахло краской и хромовыми сапогами. Щебинин прищурился: думать о политической подоплеке разговора ему не хотелось, а вспоминалась почему-то их старая фотография с Августом Корком. Кажется, это было в двадцать седьмом. Тогда они размышляли, придется или не придется двинуть Красную армию в Китай. Не пришлось. Они говорили о Китае, и притаившийся газетный фотограф сделал кадр для «Красной звезды». Аралов потом кривился, что не стоило, мол, в центральной газете светить его внешность, но что сделано, то сделано. «Как и все в жизни», – думал Павел Сергеевич.

Это только в сказках у поступков каждого человека есть логического обоснование. Павел Сергеевич всегда улыбался, когда слышал это. Реальные люди и ошибаются, и упорствуют, и тугодумствуют, и поступают из вредности, старых комплексов, и еще черт знает почему. Самое страшное – люди настроения, срывающиеся на окружающих. Не каждый начальник будет слушать логичный доклад: иной топнет ногой и заорет «поумничай мне тут!» или «к черту идите!» Да еще велит убрать с глаз долой – за то, что смеешь претендовать на что-то. Достоевский, которого Павел Сергеевич любил больше всех писателей, был куда мудрее кабинетных аналитиков и даже Пушкина с Чеховым вместе взятых. Вот глянул князь Мышкин случайно в письмо Гани Иволгина, а тот его возненавидел за это. Мышкину и невдомек, что теперь у него враг на всю жизнь: Иволгины не прощают того, кто узнал их тайну. Или какая тут со стороны великая логика, что Федор Павлович Карамазов шута из себя в монастыре изображал? Тут не логика, а комплексы: я и шутом выше вас, серьезных, на тысячу голов – могу себе это позволить и покривляться, ничтожества паршивые. А кто сказал, что у политиков нет комплексов?

Сейчас Борис Михайлович казался чуть ссутулившимся. Как обычно, его кабинет был завешен картами. На одной, слева, были изображены пульсирующие стрелки Красной Армии, парировавший удары Колчака, Деникина и Юденича. Справа висела карта нашей кампании четырнадцатого года, где синие стрелки с Восточной стороны атаковали одновременно Восточную Пруссию и Галицию. Щебинин знал, что Шапошников давно пишет работу о стратегическом опыте четырнадцатого года, но она почему-то все стопорилась.

– Добрый день, батенька вы мой! – старомодно приветствовал он гостя. – Все ждал, когда зайдёте, да вот дождался. Какими судьбами?

– Хочу отдать статью в «Военную мысль» об опыте Японской войне. – Протянул ему руку Щебинин. – Да вот не знаю, возьмёте ли. Я не о нас, а о японцах написать хочу.

– Тема интересная… – прищурился Борис Михайлович. – А что именно?

– «Опыт активной страннической обороны в боях на реке Шахэ», – ответил Щебинин.

– Спрошу редакцию. Статья нужная, – охотно кивнул Шапошников. – Проволочки, конечно, будут, готовьтесь, – прищурился он. – С нашим-то наступательным зудом, – посмотрел он вверх.

– Неужто настолько? – весело улыбнулся Павел Сергеевич. Он знал, что переход на юмор всегда сближает собеседников.

– Настолько, Настолько. Теперь не двадцать седьмой, все под лупой читают. Впрочем, если возьмете рекомендацию Якира – пустят по ускоренной. Да и я поддомкратить постараюсь.

– Якира? – замялся Щебинин. После недолгого опыта совместной работы он хорошо понимал, что Иона Эммануилович будет последним, кто даст ему рекомендацию.

– Нахмурились? – тоже улыбнулся Борис Михайлович. – Правильно. Меня тоже многое волнует в его окружении. Вы бы намекнули Примакову, как другу, что зря наш товарищ Якир в Киевском округе такими сомнительными людьми себя окружает. Возьмите хотя бы Шмидта…

– А что с ним не так? – поинтересовался Павел Сергеевич.

– Недавно зашел к нему. Он мне, представляете, сказал: «А портрет Сталина надо иметь».

– Шмидт? Он же всегда был антисталинистом…

– Да вроде был, – охотно подтвердил Борис Михайлович. – Но был в двадцать седьмом, когда Троцкий еще числился великим вождем. А теперь, когда Сталин решительно победил, тот же Шмидт рекомендует не только своим подчиненным и начальникам, но и командиру соседней бригады Илье Дубинскому вешать в кабинетах сталинские портреты.

Щебинин нахмурился. Слишком он хорошо он знал историю Шмидта. Да, все верно. Дмитрий Шмидт лихо дрался на фронтах в составе корпуса червонного казачества, после войны командовал в нем дивизией. В двадцатых был активным троцкистом. Бывший партизан, человек отчаянной храбрости, Шмидт придавал мало цены кумирам и авторитетам. Исключение Троцкого из партии буквально накануне XV съезда привело его в бешенство. Он приехал в Москву и отыскал Сталина где-то в перерыве между заседаниями. Облаченный в черкеску, с папахой на голове, он подошел к генсеку, непотребно выругался и, доставая воображаемую саблю, пригрозил: «Смотри, Коба, уши отрежу!» Сталину пришлось проглотить и это оскорбление».

Но, пожалуй, больше всего Павла Сергеевича раздражала в Шмидте его пристрастие к красивой жизни. Командуя 8-й механизированной бригадой в Киеве, Шмидт и по слухам жил на квартире в доме у Театра Франко, этажом выше жилья Шмидта. Когда-то в этих шикарных квартирах с узорчатым паркетом, лепными потолками, изразцовыми голландскими печами жила киевская знать. «Борец… за всеобщее равенство»… – с презрением думал Щебинин.

– По мне, так не большого ума человека, – вздохнул Шапошников. – Махать шашкой и грозить умеет и дурак, – выразительно посмотрел он.

– А Сталин?

– А Сталин, думаю, не забыл выходки Шмидта. Возвышает его, но сам не верит, – снова протянул нараспев Шапошников. «Догадайся, мол, сам, если умный», – словно говорил его взгляд.

– Я бы тоже не доверял после такого… – нахмурился Щебинин.

Он не стал договаривать: не потому, что не доверял Шапошникову, а потому что была мысль, не дававшая ему покоя. Шмидт был из Червонных казаков, давних врагов Первоконников. С первыми вместе в Гражданскую воевал Троцкий, со вторыми Сталин. Шмидт был всегда помощником Якира, другом Тухачевского… Кто знает, чем обернётся для них дружба со столь скомпрометированной личностью? Ворошилов, выходец из Первой конной, их не любил. И Сталин в этой игре был на стороне Первой конной, а не Червонных казаков, из которых происходил и он сам, Павел Щебинин.

Вот и Борис Михайлович Шапошников – старый царский офицер, выпускник царской Академии Генштаба держится осторожно. Царское прошлое – не лучшая биография. Для новой власти, несмотря на все заслуги, он всегда «товарищ военспец» и не более того. А Червонные казаки свои, прошедшие Гражданскую. Потому и форсят, не веря, что их осмелятся тронуть. Троцкий с Зиновьевым тоже не верили, а что вышло? Но вот только не пошел урок им впрок.

– Борис Михайлович, у меня есть просьба… личная… – Щебинин чувствовал себя ужасно неуверенно в роли просителя. – Товарищ Майоров, наш общий знакомый из Ленинградского обкома, просит за одного парня – Сергея Гордеева. Недавно закончил летное училище. Отказать не могу, старые друзья с Гражданской.

Шапошников чуть насмешливо прищурился, а затем легонько откинулся на стуле.

– Значит, не хочет товарищ Гордеев в окопах мокнуть как вы, батенька мой?

– Я о другом… – Щебинин почувствовал уверенность. – Скорее, наоборот, хочет в испытательную часть.

– Да знаю, знаю. Распределение грядёт. А он хочет вырваться из общего потока.

– Возможно и так. – Ответил Щебинин. – Но понять его тоже можно. Загонят парнишку в Сибирь, где Макар телят не пас, и сиди пятнадцать лет. А так хоть шанс будет у парня.

– Значит, в бой рвётся? – уголки губ Шапошникова чуть шевельнулись.

– Рвётся, – также чуть улыбнулся Щебинин.

Сейчас он поймал себя на мысли, что это улыбка сорокалетнего – дожившего до середины жизни. Улыбка тех, кто уже смотрит на юность чуть снисходительно, как на чудачества мальчишек, забывая, что и сам двадцать лет назад был таким же.

Шапошников отодвинул папку и встал из-за стола.

– А я вот в десять лет возмечтал военным стать. Помню, в городе был музей войны двенадцатого года. Как-то отец сводил меня туда, и пообещал себе стать военным. Сколько лет прошло, а не могу забыть тот тёплый августовский день, музей с колоннами и брусчатку. Шёл, смотрел на афишные будки и мечтал уже… – улыбнулся он

.

Щебинин молчал. Понимал, что раз Шапошников заговорил о сокровенном, лучше его не прерывать.

– Я ведь, батенька мой, сейчас не о Шмидте думаю. Меня тревожит, что Германскую войну мы все же проиграли.

– Вышли из неё, – механически поправил Щебинин.

– Ну, утешать, Павел Сергеевич, мы себя можем сколько угодно. А объективно проиграли. И с тех пор нас в мире низко ставят. И французы, и англичане, и японцы, и немцы, что меня особенно тревожит. Пино так вообще писал, что мы сдаёте «Малой Антанты»! Вот так-то.

– Значит, думаете, наш главный враг Германия, а не Япония? – с ноткой недоверия спросил Щебинин.

– Уверен, голубчик, уверен, – мягко вздохнул Борис Михайлович. – В Берлине нас, Боюсь, после Германской слишком слабыми считают. Так что постреляет ваш младший лейтенант Гордеев ещё, помяните моё слово. А я Алкснису, главкому ВВС уж позвоню…

Алексей

Я не мог дождаться зимних каникул, чтобы спокойно почитать книгу Троцкого. Я открывал ее поздним вечером, когда убеждался, что мама легла спать. Я доставал старый том «Детей капитана Гранта», чтобы, если мама вдруг проснётся, накрыть им «Преданную революция». И только потом, зажигая лампу, начинал ее читать. Точнее, листать. Поначалу мне показались скучными бесконечные съезды и конгрессы. Но на полях были пометки отца, и я стал рассматривать их внимательно. Благо писал он красиво, не то, что я.

Шаг за шагом я убеждался, что Вика была права. Оказывается, после смерти Ильича мы начали отступать на Востоке. Мы отступили в Индии, не поддержав какой-то план восстания пуштунов во главе с неким Роем. Отец на полях сделал пометку «Испугались британского ультиматума!» Вот оно как… А я-то думал, что это Керзон испугался нашего ответа! Мы замялись в Тибете тоже из-за противодействия англичан. («Прошляпили доклад Чапчагова», – написал отец). И, наконец, что-то совсем странное творилось в Китае.

Из книги выходило, что Троцкий яростно спорил с товарищем Сталиным про Китай. Проклятый Чан Кайши возглавил Гоминьдан после смерти друга Ленина Сунь Ятсена. Наши – Блюхер и Примаков – помогли ему взять Пекин, а он переметнулся к англичанам и пошёл против коммунистов. Троцкий, оказывается, предлагал двинуть им на помощь Красную Армию. А товарищ Сталин говорил, что ещё не пришло время для нашей схватки с миром буржуинов – мол, мы ещё слишком слабы. Троцкий горячился, что мы позволяем капитализмы выжить. А Сталин отвечал: мол, хорошо, посадили мы Чан Кайши, а он перебежал к англичанам, где гарантия, что следующий не перебежит к ним. И горький комментарий отца: «Не видят китайцы в нас Коминтерн – мы для них Российская империя». Вот оно как выходит – не видят.

Я закрыл глаза и в свете лампы представил картинку. Вот она, масса Первой конной, о которой мы на Корее пели «Шли по степи полки со славой громкой…» Непобедимой Первой конной товарища Ворошилова. Командир с шашкой на коне, ждёт приказа. Бойцы построены в эскадроны, стремя в стремя. Тоже положили руку на эфесы, чтобы достать шашки наголо. Один приказ, один выстрел командира с красным бантом – и они помчат в Китай, сметая все на пути, и Гоминьдан, м англичан. И бежали бы те позорно на корабли в Шанхае, как белые в Крыму! «Огня… ещё огня!» Почему мы правда не помчались лавой в Китай в двадцать седьмом? Кого мы испугались? Кого?

Я вспомнил «Краснознаменный сквер», на металлических оградах которого были отлиты звезды. Даже в двадцатом наши кони и тачанка были сильнее всех самолетов и танков Антанты! А теперь, в двадцать седьмом… Смяли бы их, как щенков! А отец Насти, кажется, говорил, что Чан Кайши ещё не худший. А кто тогда худший и почему? Вот смяли бы его Первой конной и был бы наш, коммунист. Вмиг бы китайцы разобрались, кто есть кто. И был бы в мире помимо нашего СССР ещё и советский Китай, а там, глядишь, и новая союзная республика…

Я снова вспомнил слова отца Насти в Горловке, что Чан Кайши нам не худший… Не потому ли им заинтересовался следователь НКВД? Я потёр лоб. Но вроде бы нет. Вроде и товарищ Сталин говорил, что могут быть и хуже Чан Кайши… Значит, не поэтому. Не поговорить ли с кем-то об этом? Может, с Ирой? Или не стоит? Я полистал страницы книги…

Самое удивительное: я не мог понять, на чьей стороне был мой отец. Я ожидал, что он будет ругать Троцкого, но отец оставлял какие-то двусмысленные заметки напротив слов и Троцкого, и самого Сталина. То ли он был не согласен с обоими, то ли считал, что и тот, и другой не дают ответа, то ли вообще спорил с кем-то третьим. Интересно, с кем? Во всяком случае, читая его заметки вроде «А как вы думали после V Конгресса?», «Почему бы и нет?», «Разве это не решил XIII съезд?» я не мог избавиться от этого впечатления.

Ну не с собой же отец спорил, в конце концов?

Эх, найти бы тот журнал, который так потряс отца перед смертью! Удивительно, столько всего я уже узнал, а пока не скажу, где горячо. Фотографии с Пятого конгресса Коминтерна нашел, про Варского и Примакова узнал, про странный доклад отца тоже. Даже что там была наша Вера, возможно, узнал, и странные часы от Щебинина, а где «горячо» – не скажу. Одно могу точно сказать: никто, из тех, с кем мне довелось пообщаться, не верит в его самоубийство. Ни отец Насти, ни Фененко, ни мать Влада. Может, не Ирке нужно рассказать, а матери Влада с Викой? Она вроде бы женщина умная и открытая.

Ну ведь не придешь же к ней с книгой Троцкого, правда? Хотя, собственно, почему бы нет? Я уже представил себе картинку, как я аккуратно несу книгу в школу, потом захожу к ним в квартиру и отдают книгу матери Влада с Викой. Хотя и боязно – Троцкий все-таки. Или не боязно? А можно ли ей доверить такую тайну? Если сообщит, куда следует? Все-так книжка не простая, а Троцкого.

А, может, не ждать, а самому нанести удар: отдать книгу Никольскому? Красиво будет выглядеть, правда, здорово. Только вот беда: Никольский, чекист, ничего не расскажет. Поблагодарит, похлопает по плечу, и все. Или книжку отдать ему все-таки? Всё равно ничего в ней нет. А мне хватит и снимков для дальнейших поисков…

«Хватит, пора спать!» – приказал я себе, слушая, как в комнате тикают часы. Только вот уснуть у меня почему-то никак не получалось.

Настя

– Француз, – сказал Женька, – ты из каких мест Франции будешь?

– Мы из Аквитании, с юга, – серьёзно сказал Леша.

– Значит, ты Арамис! – Женька показал на книгу «Три мушкетёра».

– Почему Арамис? – бросил Антон.

– Эх, ты! – засмеялся Женька. – Смотри: Атос – потомок франков с Луары, Портос – толстый нормандец, Арамис южанин, как Лёша, ну, а д’Артаньян с запада. Из Гаскони.

– Кстати, – хитро прищурился Лёша. – А почему три мушкетера, если их четверо? Кто такие три мушкетёра по книге?

– Тот же вопрос! Почему трое? – подхватила Маша.

– И правда – кто тогда эти трое? – добавила я. Никогда не задумывалась, почему не четверо, но вопрос показался мне очень интересным.

 – А перечислите имена трёх мушкетеров! – подмигнул Лёша.

– Атос… Портос… Арамис… – пожала плечами Вика.

– А вот и соврала! – подмигнул ей Лёша

 – Но подожди! Ты же просил назвать трёх, я назвала. В чем ошибка?

 – Стрела, как называется предисловие? – спросил Лёша.

Женька перевёрнул страницу.

– В котором устанавливается, что в нашей повести нет ничего мифологического, хотя имена ее героев кончаются на ос и ис, – прочитал Женька. – Только я его пропустил, оно скучное.

– И потому ничего не понял, – сказал Алекс. – Там рассказывается, что эта книга написана на основе воспоминаний графа де Ла Фер, то есть Атоса. Понимаешь: эту историю нам рассказывает Атос! И три мушкетёра – это три друга Атоса: Портос, Арамис и д’Артаньян!

 – Три мушкетера – это три друга Атоса! – повернулся Лёша к Вике. – Это Атос нам рассказывает про трёх своих друзей!

– Вот как! Я и не подозревала! – признала Вика. – Спасибо за интересную информацию!

– Так это же написано в начале книги! – засмеялся Алекс.

– Ну пропустила… Я же не знала что это там будет, хотелось сразу к основному сюжету

– Вот почему мы знаем как Атос женился на миледи… – хлопнула ресницами Ирка.

– Конечно! Мы знаем только про Атоса, потому что он нам все и рассказал!

– Атос самый противный! – вдруг вырвалось у Ленки, – Он избивал слугу Гримо, если тот не понимал его жеста.

Дверь открылась и в класс вошёл Гледкин – новый директор.

– – Обсуждаете Трёх мушкетеров? – улытнурчя он нам.

– Вырастите – будете больше любить «Двадцать лет спустя», продолжение, – сказал он.

– В конце книги, – сказал он, – они так мечтали встретиться снова через двадцать лет. А когда встретились, то поняли, что им нечего сказать друг другу!

Я задумалась. С одной стороны что же тут хорошего, чему радоваться, но при этом весьма реалистично, все же двадцать лет – немалый срок. У каждого своя жизнь, свои проблемы, которые нужно решать, последняя встреча состоялась очень давно, что обсудить? К сожалению, практически ничего. Грустно, но правдиво.

Историю мы в тот день до конца не досидели: наш класс освободили от уроков, чему я была очень рада. Все дело было в медосмотре – пройдем врачей и домой, отдыхать.

– Никогда анализ крови не любила, – призналась тихо Ира, пока мы шли к кабинету на втором этаже. – – Всегда больно бывает, – забавно поджала губки.

– Просто расслабься, – тепло посоветовала я. – Поболит и перестанет.

Ирка, улыбнувшись, казалась такой хрупкой и нежной, будто говорила не надо никаких врачей! Что касается меня, то с анализами никогда знала проблем, а вот стоматологов боялась в детстве.

– А я слышала, что у взрослых берут кровь не из пальца, а из вены! – важно сообщила Маша.

– Ничего себе! – ахнула Ирка. – Больно наверно как: из вены.

– И уколов у них нет, как у нас, – сказала Маша. – Тоже в вену колят!

– Кстати, – отозвался Алекс, – у меня один раз брали из вены кровь. Это намного менее больно, чем из пальца. Вообще незаметно.

– Я уж испугалась что это ещё больнее, – улыбнулась Ирка. – А оказывается вот насколько легко, даже не чувствуется!

– Ир, это не настолько страшно, – с усмешкой вставила Вика.

– А кто тебе сказал что так уж боюсь? – попыталась придать себе важный вид Ирка. – Просто больно бывает, я об этом, а так – анализ так анализ, переживу.

– А зачем у тебя брали кровь из вены? – спросил Незнам.

– Группу крови определять, – пояснил Алекс. – У каждого человека своя группа крови.

– Интересно, почему только у Алекса брали? – пожала плечами Вика.

– А это как родители захотят, – охотно пояснил ей Леша. – Дело добровольное. У меня мама настояла: узнать группу крови – и точка.

– А, понимаю, – махнула рукой Вика. – Узнать так узнать.

Я задумалась: интересно, зачем? В книгах обычно так настаивали когда выясняли кто отец ребенка, но вроде с отцом Алекса и так всё ясно, хотя мало ли какие причины у Натальи Филипповны.

– Ну смотри, – пояснил Алекс Вике. – Вдруг ты в катастрофу попадешь. Или заболеешь сильно. Тебе нужно будет сделать переливание крови, а врачи не знают, какую тебе можно, а какую нельзя влить.

– А ведь правда! Нужно будет узнавать, а время на исходе, лучше выяснить заранее. Спасибо за пояснение, – улыбнулась она мягко.

– Причем, если у тебя отрицательная группа крови, тебе нельзя влить положительную – умрешь, без шуток, – пояснил ей Алекс. – И наоборот: при положительной умрешь от отрицательной.

– Я и говорю: лучше в самом деле выяснить заранее чем так рисковать жизнью человека, – кивнула Вика, внимательно слушая Алекса. Практически глаз не сводила.

– Интересно, а почему у всех людей разная кровь? – спросил Женька. – Вот чем мы отличаемся? Вроде люди и люди…

– Тот же вопрос! – вставила я. – У всех ведь две руки, две ноги, одна голова.

Ленка фыркнула.

– А в журнале читала забавный факт. В Средние века Францию основало племя франков, и у них у всех была отрицательная кровь.

– Выходит, вот откуда отрицательная? – улыбнулась Маша.

– У меня отрицательная! – прыснул Алекс.

– Так мы и говорим: от франков! Франция, – весело отозвалась Лена.

Мы поднялись на третий этаж. Сколько же врачей нужно пройти – и стоматолог, и анализ крови и педиатр… Но ничего, не так уж и долго. Половина ребят отправились к неврологу, половина сдавать анализ.

Я терпеливо ждала очереди за Владом, когда вдруг из кабинета вышла высокая женщина средних лет с длинной косой черных волос.

– Интересная картина: ребенок старше остальных одноклассников! Что он тут делает?

Ирка, как председатель, застучала каблуками к двери – видимо, разбираться в ситуации.

====== Глава 24 ======

Алексей

Больше всего на свете Павел Сергеевич ненавидел оттепель. Как сибиряк, он не мог видеть тающие сугробы и грязный проседавший снег: они всегда рождали у него гадливое чувство омерзения. Еще больше Щебинин не любил приход весны. Весна – это конец белой сказки и искрящейся красоты, за которой пойдут противные июнь и июль с их жарой и короткими ночами. Поскольку Щебинин ложился спать поздно, засыпать в уже светлой комнате, а чаще всего и кабинете, было противно. То ли дело осень, когда воздух холодает, а в сгущающемся сумраке же видны миражи грядущих метелей. Похоже нынешней зимой, так богатой на оттепели с противным теплым ветром, нормального холода и метели уже не дождаться…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Павел Сергеевич механически достал пачку папирос «Север» и закурил. Сивцев Вражек изредка оживал под шинами редких черных автомобилей. Вот Сергей Гордеев, хороший, видимо, парнишка, рвется в бой. Мечтает о войне, отдать жизнь за Родину, как любой мальчишка. Как мечтал когда-то и он сам: иркутский гимназит Паша Щебинин, которого за серую форменную шинель дворовые мальчишки звали «сизяк», как зовут всех гимназистов. А он был ужасно горд этой кличкой, своими длинными брюками, серебряными пуговицами, латунной бляхой ремня и форменной фуражкой с кокардой.

Павел Сергеевич навсегда запомнил первую военную осень. Война шла где-то очень далеко, но они мамой уже жили вдвоем: от отца приходили письма из Западной Польши. Иркутск в те годы был чем-то вроде сибирской столицы. В городском парке били фонтаны, народ гулял парами. Они, гимназисты, тоже бегали сюда после уроков. Все было почти, как прежде, только на афишах появились новые плакаты. На одном, смешном, были нарисованы французский солдат и английский моряк, державшие за усы испуганного кайзера в каске, а подпись ниже гласила: «Наши други в черном теле держат кайзера Вильгельма!» На другом, называвшимся «Бой под Жолквой», был нарисован аэроплан Нестерова, протаранивший австрийский «Альбатрос». Ниже стояла забавная подпись: «Хорошо наавиатили! Дали немчуре жару!»

В разговорах извозчиков и бондарей на улицах сами собой появились новые слова «ерман» и «ераплан». В народе войну называли простым и коротким словом: «Ерманская». Мужики у дома с вывеской «Куафер Жак» судачили:

– И чего это ерман-то на нас войной попер? Я думаю, это от того, что он кофию с утра напьется и злобный весь день ходит!

– Мы-то чай пьем, вот и добрые! А ерман от кофию зол, как черт!

– А тут лето эвон какое жаркое было! Ерман кофию от жары перепил и озверел

Только выпивавший сапожник отчего-то ворчал: «А у ермана-то ероплан, етит твою мать!» И от его ворчания на душе появлялись противные смутные сомнения, казавшиеся такими нескладными в царящей общей эйфории.

В те солнечные осенние дни они, мальчишки, ощущали себя невероятно большими и сильными: ведь это наша армия в Восточной Пруссии спасла Париж! Никому и в мысли не приходило, что немцы могут оказаться под Петроградом. Мы спасаем Францию! Этим было сказано все. Рассветы становились чуть холоднее, но деревья стояли еще почти зеленые, и нам вприпрыжку хотелось бежать утром на уроки. По воскресеньям он, любуясь желтизной деревьев и синим, но уже низким небом, бегал на вокзал провожать эшелоны на фронт. Наверное, Павел Сергеевич никогда не забудет, как в вагон садилось юнкера и весело пели:

Здравствуйте, дачники,

Здравствуйте, дачницы.

Летние маневры уж давно начались.

Гей, песнь моя, любимая!

Цок-цок-цок по улице идет драгунский полк.

Пахло мазутом и городской осенью, прелой кленовый листвой, паровозной гарью и теплым ржаным хлебом. Приходили и отходили поезда. Их составляли и разбирали, размахивая свернутыми и развернутыми флагами. Хмурые смазччики простукивали колеса поездов, мчащихся на Запад. «Динь-бом!» «Динь-бом!» – стоял перезвон от их длинный металлических палок, лихо открывавших буквы колес. Растопленные паровозы отчаянно басили, а стольв горячего дыма лихо поднимались к нему. А веселые юнкера продолжали уже с подножек вагонов:

Справа и слева идут институточки,

Как же нам, братцы, равненье держать?

Гей, песнь моя, любимая,

Буль-буль-буль, Бутылочка казённого вина!

В середине октября крепко подморозило. Кленовые листья стали подмерзать в лужи. В тот день они узнали, что в войну вступила Османский империя: немецкий линкор «Гебен» под ее флагом обстрелял наши черноморские порты. Это, впрочем, не испортило гимназистом настроения. Павел Сергеевич помнил, как они в коридорах болтали, что «скоро наши закидают минам Босфор!» Настроение было радостное и приподнятое, соответствующее солнечному и чуть морозному дню. А после уроков они рассматривали почтовые карточки с нашими линкоры, споря до хрипоты, как быстро наша «Императрица Мария» потопит их «Гебен»,

После обеда он прибежал домой, и мама сразу же потребовала перенести картошку в погреб. Он согласился, но с условием, что мама купит газету, чтобы почитать как наши турок бьют. Переносил он картошку, отсыпая небольшими мешками как-то весело. Про разгром турок пока не было ничего: больше о боях под Лодзью и о храбрости наших летчиков и пехотинцев. «Ничего, завтра точно побьют!» – подумал он, отпивая теплый чай.

Назавтра было холодной и солнечно. Ночью немного подморозило, и лужи покрылись первой корочкой льда. К Паше зашёл в гости его приятель-гимназист Андрей. Мама сделала нам чаю с пирожными и ушла то ли за покупками, то ли пободать с Аделаидой Сергеевной, старой знакомой. Ребята сели рассматривать «Ниву» с обилием фотографий о том, как союзники победили на Марне.

– Слушай, германцы варвары просто, – вздохнул Паша – Даже Реймсский собор французских королей сожгли!

– Конечно, варвары! – не задумываясь ответил Андрей, – Наш царь, английский король и французский президент люди благородные! А их Вильгельм просто хам.

Солнце уже перевалило за полдень, когда они побежали в кино на пашин двугривенный. Возле книжного магазина гудела толпа, точно напоминая о недавних довоенных временах. Морозный чуть покусывала щеки, но им было весело. Фильм был про нашу победу под Варшавой, и всем казалось, что запах скорой победы уже висит в октябрьском тумане над афишными тумбами…

Все это кончилось в солнечный мартовский день пятнадцатого года. Павел Сергеевич помнил, как он прибежал домой их гимназии. Мама сидела за столом, подперев голову руками. На столе лежала телеграмма. Мама не плакала. Она только посмотрела на него и дрогнувшим голосом сказала:

– Паша… Папа погиб…

На глазах стояла бессмысленная смесь слезинок и света. Мама словно еще до конца не понимала, что произошло. И он сам точно также, бессмысленно и по-взрослому, подошел к ней, приобнял за плечи, и деловито спросил:

– Где?

– Под Перемышлем… – Мама сама не очень понимала, что говорила. Она скоро должна была заплакать, но пока еще не могла. Тела они не увидят. Могилу тоже: разве что Перемышль после войны войдет в состав России. Отца больше не было. Павел Сергеевич, сбросив пепел, вспомнил, как он бессмысленно крутил в руках телеграмму. Точно надеялся вернуться в сегодняшнее утро и как-то изменить весь этот день, отменив эту весть.

Настя

Ну и ну… Влад, оказывается, старше всех нас на год! Никто никогда об этом не говорил, включая его самого – интересно, почему так получилось? Он же, по логике, должен быть не в нашем, а перед нами, классе, но нет!

Запутанная ситуация. Не без мозгов мальчишка, что я давно заметила, нередко в его словах была истинная правда: во время нашей с Ирой ссоры сразу понял, что отказаться от человека не так уж легко и естественно, что мне требуется время, смогла бы сама Ира бросить на моем месте своего близкого друга в одну секунду без хотя бы секундного волнения и сожаления? Недавно мы всем классом размышляли над судьбой Ларисы и виновата ли она – а вдруг та ее фраза в самом деле вырвалась случайно? Сорвалась на подругу из-за личных проблем, а тут еще и пристают с газетой…

Однако рассудительность еще не самый сильный показатель – у того же Леши ее не меньше, недаром же весь класс, включая меня, заслушивался! Интересно. Я решила обсудить историю Влада с Ирой. Но ту, похоже, ничего не удивляло.

– Он же из детдома вроде бы… – пожала она плечами. – А кто там учёт вёл? Да никто!

А ведь правда, я когда-то это слышала, причем от него самого. В самом деле – кому там какое дело в конце концов? Других забот хватает. Или, может, не из приюта? Но с другой стороны какая ему была бы выгода от вранья? Значит, этот вариант отбрасывается.

– Тогда же Гражданская война шла, – продолжала Ира, когда мы спускались по лестнице. – Да кто там точно разберёт!

– А ведь правда, – задумалась я. – Война, поважнее проблемы были чем всякие учеты.

– А вообще интересно, – тихо сказала Ирка, беря в раздевалке зеленое пальто, – неужели Влад ничего не помнит о жизни до приюта?