Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Через день Вера Сергеевна пришла в странном настроении. Она пыталась казаться, но веселый, но, кажется, не только я чувствовал, что улыбается она натягуто. Вместо русского она провела урок литературы. За мое сочинение она поставила «четыре с большим минусом», а Вике с Владом и вовсе по тройке – за непонимание роли Пушкина. Пятерки получили только Антон, Ира и Маша, которые слово в слово воспроизвели ее слова про Пушкина. После это Вера Сергеевна начала рассказывать, что с Пушкиным «взошло Солнце русской поэзии», что Пушкин обладал удивительной способностью говорить обо всем как бы между прочим, что выдает в нем «подлинного гения». И что у Пушкина не мастерство, как у других поэтов, а волшебство во владении словами, а предшественники перед ним – как Сальери перед Моцартом. У меня на душе было чувство, что скоро я просто возненавижу Пушкина.

Ничего особенного, конечно, не произошло, хотя на душе у меня было противное чувство – всё же первая четверка по литературе. Вера Сергеевна бросала на меня странные взгляды: каким-то шестым чувством я понимал, что все это она рассказывает для меня, хотя почему понять не мог. Прозвенел звонок. Антон с шумом застегнул портфель, а Лера что-то аккуратно пометила на полях тетради. Только Вика выразила мои ощущения, громко вздохнув:

– Дурак, которому талант свалился с неба!

Маша повернулась к ней, но что именно она хотела сказать, я так и не понял. Вместо этого Вера Сергеевна подошла ко мне:

– Алексей, – сказала она с натянутой улыбкой, – мне кажется, ты должен понять, что в мире есть общепринятые истины.

Не знаю, что на меня нашло, но я почувствовал прилив крови.

– Что Пушкин – наше всё? – спросил я, не полная глаз от учебника.

– В том числе, – сладко улыбнулась Вера Сергеевна. – Поверь, филологи давно решили это!

– А я все-таки не понимаю, почему именно он! – спросил сказал я.

Вместо ответа Вера Сергеевна вздохнула.

– Значит, к сожалению, пока еще не дорос до серьезной литературы. Твой отец тоже считал, что надо сомневаться в любых истинах, – улыбнулась она. – И это, поверь, не пошло ему на пользу.

– А что именно? – спросил я, рассматривая ее красное платье.

– Думаю, ты и сам знаешь ответ, – также натянуто ласково улыбнулась Вера Сергеевна.

Я что-то пробормотал в ответ, но вышел из класса в приподнятом настроении. Теперь я четко знал, что Вера Сергеевна знала отца. «Пятый Конгресс, ну конечно…» – повторял я про себя, идя по коридору. Глядя на желтые стены, я чувствовал, что стою возле наглухо закрытого несгораемого шкафа, но не знаю, как к нему подобраться… От предчувствия, что там хранится много интересного, меня разжигало нетерпение, с которым было ужасно трудно совладать.

Наш спор про Пушкина получил неожиданное продолжение на истории. Едва Гледкин сел проверять журнал, как Юля Янова подняла руку:

– Николай Вадимович, скажите, а Пушкин был самым великим поэтом?

Раздались смешки. Ленка Туманова многозначительно переглянулась с Вовцом и Витькой. Я нетерпеливо стал дергать перо. Гледкин оторвал голову и посмотрел на нас из-под очков с легкой улыбкой:

– Пушкин был одним из самых загадочных поэтов в истории… – Несколько мгновений он словно наслаждался тишиной, который вызвали его слова. – Например, вы знаете о чем на самом деле поэма «Руслан и Людмила»?

– О Киевской Руси? – брякнул я.

– Куда больше, – улыбнулся Гледкин. – Эта поэма – сатира на первый том «Истории государства Российского» Карамзина.

– Ничего себе! – изумлённо протянула Настя. – даже не думала.

– Вот так Пушкин, – закивала Маша. – Ничего себе, сатира! Вот как оказалось!

– Карамзин, например, писал, что печенеги убили князя Святослава и отсекли ему голову у Днепровских порогов. – Все-таки голос Гледкина мне иногда напоминал Сверло. – Напомните, с кем бился доблестный Руслан?

– С головой! – фыркнула Туманова. – С голо…

Мы переглянулись. Как же нам раньше не пришла в голову эта мысль!

– Только Пушкин высмеял Карамзина, – близоруко прищурился Гледкин. – Карамзин считал Святослава великим князем. А Руслан сказал: «Молчи, пустая голова! Слыхал я истину, бывало: хоть лоб широк, да толку мало!»

Мы молчали, как потрясенные. Гледкин между тем продолжал:

– Или возьмите тех же варягов. Карамзин описал их как отважных воинов. А Пушкин ехидно выдал про Фарлафа: «В пирах никем не побежденный, но воин скромный средь мечей!»

– Вовец, про тебя! – не выдержал Женька.

– Боюсь, что нет, – неожиданно улыбнулся Гледкин. – Солнцев ведь не крикун надменный, правда? – прищурился он. – Но это еще не все! Пушкин в «Руслане. И Людмиле» умудрился высмеять все государственную поэму России!

– А где? – хлопнула ресницами Ирка.

– В самом начале, – улыбнулся Гледкин.

Он улыбался по прежнему одними губами, что придавало ощущение натянутости, но я был изумлен его знаниям. Ведь это не прочитаешь ни в одной книге…

– У Лукоморья дуб зеленый… Златая цепь… – повторил я машинально.

– Молодец! – подмигнул мне Гледкин. – Лукоморье – лука моря, излучина в устье Днепра. Прорыв к «луке моря» был объявлен целью Екатерины Второй. Про «луку моря» специально вписали в главную и бессовестную фальшивку того времени – «Слово о полку Игореве».

– А… Зачем? – запнулась Ира.

– Чтобы обосновать претензии Екатирины на Причерноморье. А Пушин легко и непринужденно обсмеял эту цель и тех, кто Лукоморье покорил… «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, избушка там на курьих ножках, стоит без окон, без дверей». Вы слышали про потемкинские деревни? – посмотрел Гледкин на притихший класс.

– Ничего себе, – протянула удивлённо Настя. – Я и не думала, какая здесь скрыта история, в «Лукоморье”-то!

– Потемкин ставил фальшивые дома на пути Екатерины в Крым? – спросил.

– Верно… – Бесстрастно кивнул Гледкин. – Вот тебе и избушка на курьих ножках! А про Потемкина был, кстати, написан в то время памфлет «Пансалвин – князь тьмы»!

– Там царь Кащей над златом чахнет… – вырвалось у меня. Вот тебе и царь Кащей… Так вот за что Пушкина сослали на юг!

– Хм… А Потекин-таки зачах в Яссах, – усмехнулся Гледкин. – А ты все Ломоносов, да Ломоносов! – подмигнул он мне, показывая, что подоплека спора была ему знакома. – Только, – понизил он голос, когда все выходили из класса, – будь осторожен.

С того дня Гледкин почему-то стал выделять меня. среди других учеников.

Настя

– Я и не думала, какая история скрывается в «Лукоморье»! – призналась я девчонкам на перемене.

– Вот-вот! – быстро подхватила Вика, теребя тонкую косичку огненно-рыжих волос. – Я просто поражаюсь – столько знаний! Понимаю, конечно, что историк, что это его профессия, но столько интересной информации… Я даже не подозревала!

– Вот, а говорила, что Пушкин дурак, – ехидно напомнила Маша, на что Вика с усмешкой закатила глаза.

– Ну говорила и говорила! – махнула она рукой. – А Гледкин, видимо, Вовца в любимчики взял, – прыснула она. – Солнцев, мол, не крикун надменный, а по-моему как раз наоборот: Варлаф Варлафом!

Я была с ней согласна. Вовке лишь бы выпендриваться, выставляя, будто он сам лучше всех, капризничать и всех сдавать ни за что ни про что – помню, как он сдал нас с девчонками – Юлька Янова тогда так переживала, что даже плакала, ее могли даже исключить за упоминание в стихе о Боге, лишить галстука! Мы с ней не особо общались, но человек она, мне кажется, хороший – яркая, веселая, живая. Неужели Вовка не понимал, что из-за его жалобы Яновой могло грозить исключение? Солнцев в итоге даже не извинился. Помню, Алекс тогда поставил его на место – это было жестко, лучше было бы обойтись без лишних конфликтов, но в чем-то Алекс прав: с чего вдруг Вовка решил, что его правила не действуют в отношении его самого и что ему позволительно все подряд в отношении других?

– Помню, мы с Машей как-то сидели на скамейке на улице, разговаривали, – вдруг вспомнила Вика. – Неподалеку сидели Вовец и какая-то девчонка, он и говорит: Я смогу заплатить, чтобы не сдавать экзамены. Я тогда заявила, что директор, мол, неподкупен, можешь, конечно, подойти к нему с деньгами, но я леший, если он согласием ответит. Только год учебный начался, а ты уже об экзаменах заговорил! Смеху-то было, а Вовка уставился, сердитый.

Я прыснула. Ну Вовка и балбес, нечего сказать! Причем считает, что это его вранье про деньги очень интересное и оригинальное. Лишь бы показать себя, лишь бы выпендриться! В чем-то его было жаль – наверно, он пытается таким образом привлечь внимание к себе, однако способ для этого он выбрал далеко не самый лучший.

– Слушайте, – черт, Влад, умеешь же ты напугать! Даже не заметила, как он подошел! – Может, нарисуете стенгазету про Вовца с «Лукоморьем»?

– Ты предлагаешь изобразить Вовку котом на золотой цепи? – прыснула Маша.

– Почему бы и нет? Забавно, мне кажется.

– А мне нравится, – весело улыбнулась я. В самом деле весьма смешно и интересно.

– Эх, был Вовка сначала кабаном, а теперь котом стал, – протянул Женька.

Все-таки школа это весело! Ребятам из редколлегии идея приглянулась и после уроков мы принялись за работу.

На следующий день все было готово и уже утром уже столпились ученики, причем, не только нашего класса. Влад о чем-то болтал с Женькой, Юлька Янова поправляла темные кудряшки до плеч, гордо улыбаясь. Мне тоже было очень приятно, что наша газета всем понравилась.

Вовка, однако, пыхтел и сопел: Почему, мол, на него всегда стенгазеты делают: сначала кабаном изобразили, теперь котом, почему именно его?

– Солнцев, да тебе такой почет оказали: именно тебя рисуют! Ты же у нас теперь ученый: уважение к великой личности, – прыснул Влад. Лена улыбнулась. Все же правда вышло очень весело и забавно! У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…

Время летело очень быстро, вот уже и ноябрь наступил. Казалось бы только-только мы вернулись с лагеря и прошла линейка, а уже ноябрь! Небо хмурилось и дышало холодком, грустно брызгало моросью, но одно событие заставляло меня не думать об этом и радоваться – день рождения Иры Аметистовой. Ей уже тринадцать лет. На этот раз Ира решила пригласить ребят домой, на праздник – отличная идея! Насколько я знала, приглашены были Алекс, в чем я даже не сомневалась, ни одной секунды, Маша, Женька, Юлька и я сама. По этому поводу я решила подарить Ире красивую кружку с изображенными на ней алыми розами и желтой, красной бабочкой. Рисунок был выполнен так хорошо, что создавалось впечатление, будто это настоящий рисунок акварелью. Розы были изображены на снежно-белом фоне, что только добавляло им яркости.

Собравшись, я отправилась на день рождения, одев любимую черную куртку, новенькую бежевую блузку и белые брюки. На небе появлялись тучи, но дождя еще не было. Отлично – успею спокойно дойти до дома Иры! Хотя честно говоря не побежал бы и ливень – не хочется расстраивать подругу из-за какой-то там погоды, добегу, не сахарная чай!

Постепенно я добралась до дома Иры – здесь будто и не было никакой революции: старое здание с газонами и цветами. Я позвонила в звонок с нетерпением ожидая разрешения войти. Что, если сейчас откроет сама именинница? Вот отлично выйдет! Сразу и подарок вручу и поздравлю – Ире будет приятно.

– Привет! – быстро поздоровалась я. – Смотрю, почти все! Одного Женьки не хватает, но, думаю, явится.

– Конечно явится! Вы сомневались? – раздался знакомый звонкий голос.

– Напугать решил? – с легкой усмешкой уточнила Ира.

– Ну почему бы и нет? – пожал плечами «Стрела». – Весело же, правда?

Виновница торжества лукаво улыбнулась, мысленно подтверждая слова подруги, а Маша прыснула. Женька всегда умел повеселить.

– Ир, во всём будь идеальна,

Позитивна и желанна.

Будь нежна и романтична,

Нереальна, феерична.

Ты живи на всю катушку!

– С днем рождения, Ирушка! – с важным видом Евгений протянул Аметистовой большую коробку с шоколадными конфетами, на которой были изображены желтые тюльпаны.

– Спасибо большое, – смущенно улыбнулась Ирка, шаркнув ножкой. Ей действительно было приятно и сейчас хотелось услышать, какие поздравления придумают другие.

Отца Иры дома не было – только мать. Отец, как я слышала от родителей, уехал на Пленум ЦК в Москву. Еще я слышала, что Сталин недоволен проверками Пятаковым уральских строек. На Пленуме обсуждались проблемы черной металлургии на Востоке, и нам пришлось срочно выпускать посвященную этому стенгазету. Хорошо, что здесь трудностей не было – из газет всегда удавалось нарезать картинки новостроек.

– Здравствуйте, здравствуйте, – мягко улыбнулась подошедшая Ольга Викторовна. – Отличное поздравление, Жень! Думаю, у Иры выйдет отличный праздник!

Конечно выйдет! Обязательно! Мы устроим!

Маша протянула Ире альбом для рисования, а на самом альбоме лежал белый лист бумаги с милым медвежонком, держащем в руке большой подарок. Вокруг летали шары и уместилось поздравление. Маша умела написать текст – получилось довольно красиво, с завитушками.

– Той, что поддержит, удружит, наставит,

Что никогда ни за что не подставит…

Той, с кем не надо никем притворяться,

Той, что умеет цвести и смеяться…

Пусть всё что может быть в мире дается,

Пусть тебе долго и ладно живется!

– прочитала с рисунка Ира. – Спасибо тебе большое! Какой милый медведь! Но я умирать и не собираюсь, Маш! – взвизгнула виновница праздника.

– Ой да ладно тебе, – протянула в ответ Гордеева, махнув рукой. – Можешь верить или нет, но это правда, – улыбнулась она мягко, опустив ресницы.

Алекс тем временем подал Ире книгу-альбом с бархатной обложкой, где золотыми буквами было выведено «Французская живопись». Какой красивый подарок! Видно было, что Лёша старательно выбирал, что подарить Ирине. К книге еще и записка прилагалась!

– Дорогая Ира, – начала с гордым видом читать именинница. – В этот замечателтный день дарю тебе частицу близкой мне страны. Пусть она принесёт тебе счастье и радость! Спасибо тебе большое, Алекс! Такое прекрасное поздравление! – искренне восхитилась она, мягко улыбнувшись.

Я была полностью согласна с Ирой:

– Прекрасная идея, правда! Так трогательно и мило!

Юлька Янова подарила Аметистовой ободок для волос с жемчугом и маленькими алыми розочками. Очень богато и прелестно – как раз для Иры, идеально подходит.

– Я долго выбирала ободок для тебя и в конце концов остановилась на этом, – мягко проговорила Юля, улыбаясь подруге. – Желаю всего наилучшего.

– Спасибо, спасибо вам всем! – Ира просто сияла от радости!

– Ребята очень хотели тебя порадовать, Ирочка, – тепло улыбнулась ей мать. – С днем Рождения!

– Проходите к столу, для вас уже все готово, – мягко предложила она.

Чего только не было – и виноград, и пирожные, и жареная курица, и колбаса, и картошка, и шоколад, и конфеты, и яблочный сок! В центре стоял кремовый торт, украшенный вишнями! Как же я их любила, да и Ира, мне кажется, тоже! Меня удивил дорогой сервиз – посуда казалась богатой, узоры словно позолоченные. Взять хоть ободки тарелок – золотые, как и кружки! Я не сомневалась, что Аметистовы богаты, судя по тому, как модно одевалась Ира, но чтобы настолько – вся посуда казалась очень дорогой! Как интересно и красиво! Сидя за столом я поняла, что очень хотела есть. Насладившись ужином, мы добрались и до торта, но перед тем, как его есть, Ира должна задуть свечки. Вот чего она смотрит? Сто раз бы уже загадала желание!

– Ир, ты как Влад, – прыснула Маша. – В облаках витаешь. Скорее, загадывай желание! – звонкий голос Гордеевой вернул, казалось, виновницу торжества с небес на землю и она, глубоко вздохнув, разом затушила все тринадцать свечей.

====== Глава 20 ======

Алексей

С Иркиного Дня Рождения я пришел домой поздно. Было промозгло, и фонари призрачным светом освещали проспект. На душе у меня стояло радостное предчувствие, смешанное с гордостью: ведь именно мне предстояло рассказать на политинформации про пленум. Некоторое время я побродил по знакомым с детства переулкам, вдоль старых барских особняков: колонны, лепной орнамент, желтизна фасадов и белые треугольные фронтоны. Налетевший с Фонтанки ветер растрепал сложенные пирамиды листьев. Я улыбнулся, вспомнив, как мы все вместе пили чай, усевшись в ряд вокруг стола. Настя казалась такой забавной в своем красном платье в белый горошек, а Маша весело шепталась с Женькой, буквально треща ему о чем-то в ухо. Интересно, когда же, наконец, мы станем взрослыми?

Мама, однако, встретила меня недовольной. Ее, похоже, что-то угнетало, но что именно я не мог понять.

– Наконец, расстались? – окинула она меня пристальным взглядом, когда я, наконец, повесил пальто.

– Да! А что такое? – недоуменно спросил я.

– Ничего, – пожала она плечами. – Просто говорю, что ты, наконец, пришел, – на ее губах появилась какая-то непривычная усмешка. – Есть не будешь, как я полагаю?

– Нет, мы поели… – Я старался делать вид, что ничего не произошло, хотя чувствовал, что нечто все-таки случилось.

– Ну, у вас там светский прием, – холодно и чуть насмешливо сказала мама. – Не рановато? – снова внимательно она посмотрела на меня.

Я не знал, что сказать. Только, повесив пальто, посмотрел на висевшее у входа большое зеркало. Всегда не любил, когда мама встречала меня холодно: неприятное чувство, что я в чем-то виноват, хотя не знаю в чем.

– Мама… Что-то случилось? – осторожно посмотрел я на нее.

– Да нет… Ничего… – пожала она плечами.

– А все-таки? – осторожно спросил я, хотя внутри все съежилось от неприятного чувства.

Для меня всегда самое ужасное – это спрашивать кого-то о чем-то несколько раз. Я всю жизнь завидовал людям, которые отвечают сразу и четко. Мне казалось отвратительным, что нужно переспрашивать дважды и трижды, словно я вымаливаю что-то. Однако сейчас я был бессилен.

– Да нет, ничего… – улыбнулась рассеянно мама, словно сама себя убеждая в чем-то. – Так, ерунда… – посмотрела она на меня. – Спичек нет, хлеба нет, керосина нет… Я пошла и все сама купила… Сама тащила сумку… Тебе же ведь и в голову не придет принести ее, правда?

Я опешил. Мне показалось, что в маминых глазах мелькнули слезинки. Это было ужасно, но я не знал, не понимал, что мне надо сделать в такой ситуации.

– Мама… Ну ты бы сказала, и я бы купил… – описали я слегка.

– Сказала… А самому догадаться немножко нельзя? – вдруг взвизгнула она. – А вот немножко догадаться, нет? Вот самому никак нельзя? – взвизгнула она и, всхлипнув, побежала в комнату.

Растерянно глядя на вешалку, я снова ловил себя на мысли, что не знаю, как быть. Бежать к маме сейчас было бессмысленно: она разозлиться еще сильнее. Долго молчать тоже было нельзя: она будет ругать, что я объявил ей бойкот, что однажды нам стоило двухдневной ссоры. Злой на все на свете, я пошел в кабинет отца, мгновенно открыв маленькую коричневую этажерку с книгами. Я понятия не имел, что именно хочу прочитать, скорее открыл ее машинально, как вдруг моя рука сама собой достала тонкую серую книжечку. Скорее даже брошюру с помятой обложкой.

– Лев Троцкий. «Сталин и Китайская революция», – с интересом прочитал я.

У меня было чувство, словно что-то стукнуло меня между глаз. Троцкий. Наш злобный враг, предавший революцию. Предавший нас всех. Сочувствующий Гитлеру и фашистам, призывающих их к войне с нами. С минуту я просто вертел в руках книгу, не зная, что делать. Читать книгу такого страшного человека не хотелось, и я с замиранием сердца думал о том, что она делает у нас дома. Но ведь… Моего отца обвинили в симпатии к троцкизму и именно за тезисы о Китайской революции! Я быстро открыл книгу, словно ожидая увидеть что-то по-настоящему ужасное.

Пошел дождь, и крупные капли методично забарабанили по стеклам. Я листал, читая странные названия. «Блок из четырех классов»… Интересно, что это такое? «Перспективы революции по Сталину»… «Что тут неясного? Октябрь и есть Октябрь!» – подумал я. «Сталин и Чан Кай Ши»… Я посмотрел на зеленую скатерть стола и быстро прочитал:

Так обстояло дело на VII пленуме осенью 1926 года. После того, как член Коминтерна «товарищ Чан-Кай-Ши», обещавший разрешить все задачи под руководством Коминтерна, разрешил только одну: именно задачу кровавого разгрома революции, VIII пленум, в мае 1927 года, заявил в резолюции по китайскому вопросу…

Чан Кай Ши! Я вспомнил станцию Горловка и Всеволода Эмильевича. Ночью они с отцом у окна говорили про Чан Кай Ши и КВЖД. Отец Насти сказал мне: «Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае». А в чем проиграли? Надо будет все-таки тихонько почитать… Больно интересно…

– Ладно, иди чай хоть пить… Светский лев… – услышал я горький и вместе с тем мягкий голос мамы. Она словно говорила: «Ну что с тобой таким поделаешь!»

– Угу, сейчас… – пробормотал я, и быстро прикрыл дверку этажерки со стеклом. Книжку заберу тихонько перед сном.

Настя

Первый день зимы встретил нас ледяными блестками на окнах и мокрым снегом, перемешанной с дождем. Жалко, что дождь, ведь так хотелось бы выбежать на улицу после уроков и поиграть с ребятами в снежки, но погода, к сожалению, пока что не самая приятная.

– Люблю зиму, – мечтательно улыбнулась Маша. – Наконец то! Можно будет кататься на коньках, лыжах и играть в снежки.

– Помнишь, мы частенько бабочек на снегу делали? – уточнила у нее с улыбкой Лена Туманова, на что Маша быстро закивала.

– Помню, помню! Еще помню, гнались за Сережкой со снежками. Я почти победила! Вот почти! Эх, – махнула рукой Маша с веселой улыбкой.

Я тоже всегда любила зиму. В ней есть что-то загадочное, волшебное: и в метелях, и в снежинках, и в прекрасных узорах, которые создает мороз… Люблю ходить по снегу, слушая приятный хруст, кататься на коньках, строить снежную бабу – зима это самое веселое время из всех времен года!

Неожиданно в класс вошла Волошина. Странно, что ей понадобилось? Вроде нет никакого повода для собрания, однако никто из нас не успел и слова сказать, как вдруг раздались звуки сирены.

– Срочно на улицу! – торопила нас Волошина. – Быстрее, быстрее!

Раз она нас так торопит с напряженным выражением лица, то вряд ли это просто учебная сигнализация.

– Что случилось? – быстро спохватилась Маша.

– Все узнаете позже, выходите скорее! – резко отозвалась Марина. Черт возьми, да что случилось то? Почему нас всех срочно требуется вывести из школы, из-за чего? Мы быстро собрали портфели и вышли из класса. Из других кабинетов выходили еще ученики, и еще! Черт, да что же такое?

– Я не понимаю, что случилось! – послышался звонкий голос Маши. – Война, что ли? – она ахнула, прижав ко рту тонкую руку.

Лера вскрикнула, Влад вздрогнул, Лена Туманова захлопала ресницами.

– Не выдумывай, не выдумывай! – замахал руками Мишка, но испуганное лицо выдавало его с головой.

А кто знает? Вдруг Маша права? Неужели на нас в самом деле надвигается эта жуткая угроза, несущая в себе огромные страдания, потери, кровь, холод, голод и убийства? Неужели то, чему противостояло наше государство, все же свершилось?

– Нет, нет, этого не должно быть! Не должно, не должно! – затрясла головой Маша, стараясь быть решительной. Ира Аметистова хлопала глазами, всегда будучи бледной она побледнела еще сильнее.

– Быстрее! – поторапливала нас Волошина. Я быстро спускалась по лестнице, стараясь не позволять панике овладеть мной, но получалось это у меня не слишком. Почему мы так торопимся, почему Волошина так напряжена? Я чувствовала, что надвигается какая-то опасность, что-то ужасное и злое, неужели в самом деле пришла война? Нет, невозможно, я не могу, не хочу, не хочу в это верить!

Когда мы выбежали из школы подошедший директор громко объявил:

– Сегодня произошло ужасное событие и неожиданное для всех нас. Сергей Миронович Киров… убит.

Я не могла поверить собственным ушам. Этого не могло быть! Как? Кто? Почему? Из-за чего? Может, мне послышалось? Нет, не послышалось, судя по удивлению на лицах всех остальных.

– Но почему? – удивленно спросила Вика – Кто?

– Это точная информация?

– Знаешь, Солнцев, никто бы не сообщал, будь информация неточной, – язвительно отозвалась Волошина.

Неужели? Как? Почему? Из-за чего? Когда?

Домой я шла с Мишкой. Вроде как все хорошо, но мысль о смерти Кирова не выходила у меня из головы. Настолько неожиданно, что даже не верилось.

– Почему, из-за чего его убрали? – рассуждал Мишка, нахмурив брови. – Кто и за что?

– Помню, Яков Фененко, знакомый моего отца, говорил, что Сталин недоволен положением в парторганизации Ленинграда. Говорит, что Киров укрывает бывших троцкистов и зиновьевцев. Неужели из-за этого Кирова и устранили? Кто знает…

Я вспомнила разговор родителей и Фененко. Жена некоего Николаева, Мильда, состояла в отношениях с Кировым! Я не знала, только ли любовь между ними, а муж этой Мильды понадобился аферисту Запорожцу! Зачем – я тоже не знала. Может он имел что-то против Кирова? И использует Николаева у которого есть причины для неприязни – все же муж Мильды, к тому же кто он – Николаев? Простой человек, пешка… Неужели он понадобился Запорожцу для свержения Кирова? Я поделилась своими размышлениями с Мишкой.

– Возможно! У Николаева были причины для неприязни к Кирову и даже ненависти, раз его жена ему с ним изменяет! Получается, Запорожец использовал Николаева, как…как орудие, играя на его чувствах! Он политик, думаю умеет в людях разбираться. Что, если Николаев Кирова и убил? Запорожец не решился мараться сам – есть пешка!

– Возможно, – медленно кивнула я. Стало страшно. Что же такое? Неужели скоро нельзя будет совсем никому доверять? Любым могут манипулировать без угрозы для самого себя, любого могут использовать и бросать как ненужную вещь… Что теперь будет? Как смерть Кирова обернется для страны?

Киров, Киров… Отец Иры Аметистовой работал его заместителем! Что теперь будет с ним? А с Ирой? Что будет дальше? Как повернется ее и наша жизнь? Я не знала… Я готова к переменам, но вот в какую сторону идут эти изменения? Не произойдет ли чего-то плохого с семьей заместителя Кирова? Как все это отразится на нашей стране, на нашей жизни, на…нас самих?

– Отец всегда говорил, что Киров кончит плохо, – шепнул Мишка, сверкнув очками.

Алексей

Телефон надсадно звонил, но Владимир Сергеевич словно не замечал его долгой трели. Равнодушно докуривая папиросу, он смотрел в окно. Туманная дымка мешала ему увидеть берег Невы. То, что его арест был решённым делом, Аметистов не сомневался. Сотрудники НКВД уже начали аресты заместителей Кирова, обвиняя их не в преступной халатности, а вредительстве. Наказание по такой статье были не лагеря и не ссылка: высшая мера наказания после изнурительных допросов.

Не хотелось бы пройти все это. Впрочем, его арест и вероятный расстрел – пустяки. У него остаются жена и дочь. Безусловно, обеим сейчас вспомнят, что они из «бывших». Жена заместителя Кирова – бывшая графиня Верховская, двоюродный брат которой проживал в Белграде. Воевал в Крыму на стороне Врангеля. Теперь жил в Белграде. Даже не в Париже, а в Белграде – военном центре белой эмиграции. Все эти годы Аметистов как мог скрывал эту тёмную историю. Теперь она несомненно всплывёт наружу.

Аметистов выпучил табачное облако. Не трудно представить, кого обвинят в причастности к заговору. У заместителя товарища Кирова жена из «бывших» и имеет родственника в эмиграции. Кому, как не им, было устранить пламенного большевика товарища Кирова? Трибунал и вышка гарантирована им обоим. Аметистов смял окурок о стенку пепельницы.

А Ира? Что будет с Ирочкой? При одной мысли об этом у Владимира Сергеевича похолодело на сердце. В лучшем случае – выгонят из школы и отправят в детский дом. А в худшем? При одной мысли об этом Аметистов почувствовал, как к сердцу подкатил ужас. Этот ледяной страх напоминал кусок холодного полированного гранита: Владимир Сергеевич хорошо помнил, как однажды прикоснулся к обледенелому гранитному бордюру и тотчас одернул руку от обжигавшего холода. Ужас от будущей судьбы Иры сейчас заслонял для него все. Ему показалось, что проклятая туманная дымка за окном становилась все гуще и темнее. «Ира…» – подумал он, ощущая, что кисть руки похолодела.

Можно ли было предотвратить это? Наверное, можно. Аметистов достал новую папиросу и машинально закурил. Единственный способ – взять всю вину на себя. Причём взять так, чтобы поверили компетентные органы. Доказательство могло быть только одно: его собственная смерть. Такая, которая снимет подозрения с его семьи. Тогда, может быть, у них появится шанс. Главное – правильно уйти, доказав свою невиновность.

Владимир Сергеевич и сам не мог понять, когда ему в голову стало приходить такое простое решение. Наверное, вчера около пяти, когда он позвонил в наркомат и попросил о встрече Ралькова. Встречаться было опасно из-за уже начавшихся арестов, но в суматохе были и свои плюсы. Андрей Лукич Ральков был его старым товарищем со времён войны с Юденичем: Аметистов добился от Медведя его перевода в ленинградский отдел ОГПУ. Они встретились на Васильевском за желто-серыми развалинами дворца Меньшикова. Ральков с пониманием выслушал старого друга, пообещав уничтожить дело: сейчас в неразберихе и панике это как-будто было возможно. Владимир Сергеевич хорошо понимал, что идёт на тяжёлое должностное преступление, но обратного пути уже не было.

А, может быть, решение пришло позже, когда он шёл к машине, ожидавшей его на за Академией художеств? Владимир Сергеевич любил стоять возле каменных сфинксов с юности – тех давних дней, когда столичная молодежь бредила Блоком. Сфинксы всегда были для него неотделимы от серого ноябрьского неба и сухой снежной крупы, заметившей подмерзшую осеннюю слякоть. Наверное, тогда Аметистов задумался о том, что его жизненный путь окончен: пора слиться со снегом и слякотью…

Удивительно, но он не чувствовал страха. В душе как-то не верилось, что сегодня все оборвется. Просто произойдет что-то, после чего… Его не будет? Владимир Сергеевич, как убежденный атеист, никогда не верил ни в Бога, ни в ангелов, ни в Страшный суд. Но теперь ему казалось (или хотелось казаться?), что после этого порога обязательно будет что-то еще. Просто сейчас он сделает шаг к чему-то другому. Обычным днем шагнет в другой мир…

Владимир Сергеевич закурил снова. Сейчас ему было намного интереснее, как все это могло произойти. Почему ему в его государстве надо уходить из жизни, чтобы спасти свою семью? В какой момент все пошло не так? Он помнил, как в далеком марте девятнадцатого он взахлеб слушал выступление Ленина. Тогда он, увлеченный его словами и счастливый от соприкосновения с чем-то великим, пошел на фронт бить Юденича, откуда постоянно писал Ольге. Он верил, что коммунизм, общество в всеобщего счастья, уже совсем близко. Совсем скоро восстанут пролетарии и солдаты голодной послевоенной Европы, совершив то, что произошло в России. Его вера чуть ослабла в двадцатом, когда поляки пошли против Красной Армии с Пилсудским; но его вера возродилась год спустя, когда сам турецкий националист Мустафа Кемаль предложил дружбу и братство Советской России. Белые, бежавшие из Крыма, теперь бежали и из Константинополя. Это ли не наглядное доказательство скорой победы коммунизма, скорого подъёма красного знамени над Берлином и Римом?