Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– За Берлин. Восемнадцатый!

Зворыкин всегда казался мне очень потным, и сейчас он в самом деле промокал лоб влажной салфеткой. Перед ними стояли две чашки давно остывшего кофе. Оба они – и отец, и Зворыкин – пили черный. Без молока и, похоже, даже сахара.

– Миссия была одобрена Совнаркомом, – равнодушно сказал отец, закурив машинально новую папиросу.

– Одобрена… – недовольно хмыкнул Зворыкин. – Одобрена… Сейчас любому из аппарата Иоффе могут привесить троцкизм…

Его черные глаза смотрели остро и настороженно. Напротив нас сидела группа людей: пухловатый мужчина в шляпе в окружении двух молодых женщин. Одна положила ему руку на плечо; вторая, сидя напротив, звонко смеялась над его историями. Мама бросила на них равнодушный. И, как мне показалось, слегка недовольный взгляд.

– Так уж и любо… – начал было отец, но осекся. Мы с мамой подошли к ним, и оба сразу прекратили разговор.

Мы с мамой сели за столик. Я поправил зеленую скатерть и взял аккуратно упакованный набор ножей и вилок.

– Не забудь повязать салфетку, – строго предупредила мама.

Однако Зворыкин, похоже, не внял осторожности отца и продолжал, подвинув перечницу.

– Вместо Троцкого пришел Фрунзе и начал свою реформу в армии. А Сталин сказал: никакой Мировой революции! Ждать будем долго, Мы выступим, но последними – в роли гири, которая могла бы перевесить.

– Помню, – сухо сказал отец. – Тогда в конце двадцать пятого весь Исполком кипел, соответствует ли это Коминтерну…

– Тогда был Зиновьев. Не забывай, – понизил голос Зворыкин.

– Алексей! Живо пошел и помыл руки! – Строго сказала мама.

Ну, я…

– Живо помыл! – строго сказала мама.

Я с досадой посмотрел на белую шляпку одной из девушек. Через столик от нас звякнули фужеры: группа мужчин что-то праздновала, поедая аппетитный шашлык с луком. Я засопел и встал: слишком хорошо я понимал, что мама намеренно прогоняет меня из-за стола. Многого я не понимал, хотя догадывался, что отец и этот Зворыкин будут говорить о чем-то серьезном.

– Троцкий говорил это, чтобы цену набить, – отец, выпустив новое табачное облако, вдруг подмигнул мне: мол, понимаю тебя, но так надо!

– А многие наши комиссары в пыльных шлемах с ним согласны, – покачал головой Зворыкин. – Они не воспринимают Сталина. Да и Сталин не воспринимает их, – донеслось до меня, когда я уже шел между рядами.

Уборная находилась за углом и оказалась неприятным местом с пошарканной плиткой. Веселый гомон посетителей не смолкал. У входа, однако, росло лимонное дерево, закрывавшее в стене небольшую нишу. Так, если спрятаться здесь, то можно услышать кое-что интересное. Я прислушался, но разговор был скучный. Отец опять что-то говорил про Пятнадцатый съезд, про вторую империалистическую войну, что мы то ли вступим в нее, то ли нет… Я посмотрел в окно и увидел внизу бесконечное зеленоватое море с белыми барашками. Волны то набегали на берег, то разбивались о прибрежные валуны. Несмотря на острые камни, внизу на полотенцах лежали отдыхающие, и дети с разбегом бросались в море. Их мамы, тем временем, прятались от солнечных лучей под редкие грибки.

«А если война будет здесь, на Черном море?» – подумал я, засмотревшись на волны. Я буду уже взрослым. Может, буду командиром батареи… Опять Антанта на нас нападет. А я буду уже в будёновке со звездой. Буду стоять у батареи на берегу… «Огонь!» «Еще огонь!» И у меня будет бинокль с делениями! «Огонь!» Я улыбнулся, вспомнив любимую песню детства: «И в битве упоительной лавиною стремительной: «Даешь, Варшаву! Дай Берлин!»

Эту песню я слышал, когда мы ехали из Крыма два года назад. Тогда мы еще ехали не через Донбасс, а через Киев, делая крюк по пути. На станции Бахмач стояли составы с цистернами и ревел паровоз, охладивший котлы. На станцию прибыл бронепоезд, и красноармейцы весело пели эту песню про Буденного. «Ведь с нами Ворошилов – первый красный офицер», – напевал уже я, когда поезд трогался со станции. С тех пор она так и осталась в моей памяти вместе с ревущим паровозом, рельсами в мазуте и доносящихся в окно запахом летних цветов. «Конечно война будет недолгой – теперь-то Красная Армия их враз разобьет!» – думал я, снова глядя на неспокойные морские волны.

Меня снова отвлек разговор взрослых. Наш сосед говорил что-то про переход ко «второй империалистической войне»; отец был чем-то недоволен, говоря, что тогда будет все, как прежде. Что именно будет, как прежде, я понятия не имел, но понимал, что пора мне выходить из укрытия. Подбежав к столу, я вскочил на стул, жа что мама меня сразу одернула:

– Алексей, садиться надо прилично! Взрослый мальчишка, семь лет…

– Да пусть попрыгает… – добродушно проворчал Зворыкин.

– Пусть привыкает к порядку… – сухо сказала мама.

Но отец со Зворыкиным, словно забыв о нас, продолжали свой разговор.

– Кто будет нашим противником – вычислить не трудно, – черные глаза Зворыкина свернули. – Испания? Уж очень она далеко. И Португалия вместе с ней. Америка? – спрашивал он сам себя, словно споря с кем-то. – Нам до нее не достать, а им до нас, да и мир они завоевывают долларом. Британия? У нее колоний столько, что поди удержи. Франция предала своих союзников в Локарно и строит подобие китайской стены у своих границ. Вот и получается, что врагов у нас всего два: Германия и Япония, – заключил он.

Я не понимал половины слов, хотя силился понять изо всех сил. Что это за Локарно и кого там Франция предала, я понятия не имел, но было жутко интересно. Мама подвинула мне меню. Искать что-то было бессмысленно, потому как я уже знал/ выбор за меня мама давно сделала.

– Примитивно… – раздался мягкий, но весомый голос отца. – Британский империализм бессилен? – хмыкнул он. – Судя по Китаю, я бы так не сказал. Да и «Малую Антанту» вы слишком рано списали со счетов. Дополни ее польско-французским договором…

– Мама, а можно я буду шашлык? – спросил я.

– Алексей, какой шашлык? Он с перцем! У тебя весь рот сгорит! – Недовольно отрезала мама.

– Ну я попробовать хотел., – я с завистью посмотрел на шашлыки у соседей.

– Никаких шашлыков! Макароны с подливкой. Пока это твоя еда, – кивнула мама. – Станешь взрослым – еще шашлыки сколько захочешь!

Я недовольно шмыгнул носом, но понимал, что сопротивление бессмысленно,

– И нечего фырчать недовольно, – мама подвинула мне прибор. – Еще поешь шашлыки.

– … Теперь Малая Антанта – бумажный тигр, – продолжал Зворыкин. – Их собственное Локарно с Венгрией – крах союза. Сейчас важнее, что англичане и французы разрешили Германии идти на восток.

– Это конфликт немцев с поляками и чехами, – сказал отец.

Официант принес отцу со Зворыкиным шашлыки, и я с завистью посмотрел на них. Маме принесли блины с кремом. Пока официант расставляя тарелки, отец сосредоточенно смотрел на бутылку «Нарзана», словно собираясь с мыслями.

– Раз победили Сталин и Бухарин, значит, теперь им придется считаться с германской угрозой, – важно заметил он.

– Германия разоружена, – вдруг вставила мама.

– Им не трудно перевооружиться, – наш сосед подвинул фужер и налил «Нарзана». Видимо, ему было мало перца, и он подсыпал в шашлык черного порошка.

– Примитивные рассуждения, – отец сказал с какой-то долей усталости. – В Германии самая мощная Компартия – это раз, – стал загибать он пальцы, словно доказывая прописные истины. – Германии надо преодолеть польский барьер, а это слом Версаля – это два. И пока на Востоке мы боремся не с немцами, а с англичанами – это три. Мы всё же не царская Россия, чтобы мыслить примитивной геополитикой! – с чувством заключил он.

– А придется мыслить! – вздохнул Зворыкин. – Не думаю, чтобы Сталин хотел так мыслить, но жизнь не обманешь, – откусил он шашлык. – Сейчас главное: чтобы нас до срока не втянули в войну.

– Да с кем война-то? С разоруженной Германией? – спросила мама.

– А как вам понравится блок Германии, Польши и Финляндии против нас? – усмехнулся Зворыкин. – Подкинем еще в баланс Румынию. Англичане могут быть нейтральными, а на востоке Япония. Вот мы и получаем войну на два фронта.

– Вы опять не учитываете немецких коммунистов. – отец, кажется, начал раздражаться. – Это невероятно, что вы пренебрегаете вопросами классовой борьбы. А ведь это азбука марксизма! В конце-концов, мы с тобой сами немало сделали для помощи немецким коммунистам и получили самую большую в Европе компартию. Или вы считаете, что немецкие рабочие, немецкие коммунисты допустят военного похода буржуазии на Восток?

От нетерпения отец снова закурил, хотя знал, что мама этого ужасно не любит. Похоже, он терял терпение, Тогда в детстве я не обратил внимание на его бесконечную мешанину «ты» и «вы». А мне тем, со Зворыкиным они давно были на ты. Похоже, что под странным местоимением «вы» отец понимаю не только самого Зворыкина, но и каких-то близких ему людей. От волнения у него расстегнулась курортная кирпичная рубашка на животе, и он поправил пуговицу.

– А что говорит Триандафиллов? – вдруг резко спросил отец.

Я насторожился. Чудную фамилию «Триандафиллов» я слышал еще в раннем детстве. Отец всегда почитал этого человека, словно он был знатоком тайного волшебства.

– Володя? – нахмурился наш собеседник. – Он уверен, что наш враг – «Малая Антанта», и мы должны прошить ее насквозь. Немецкую опасность он тоже недооценивает.

– Вот видишь! – отец поднял смуглый палец. – Владимиру виднее нас всех, вместе взятых.

– Как техническому специалисту ему нет равных в Европе, – хмыкнул Зворыкин. – Но политически Володя иногда наивен. Революцию должен завоевать сам рабочий класс, а не мы принести ее глубокой операцией. Ударами по Варшаве мы, может, и выиграем операцию, но польские рабочие нас не поддержат точно. К тому же, володина «глубокая операция» построена на дружественном нейтралитете Германии. А это может мгновенно изменится.

– Клим недоволен? – тихо усмехнулся отец, словно заранее знал ответ.

Любители шашлыков за соседним столиком затянули какую-то песню про Сулико, о которой я понятия не имела радиоприемник надрывался шлягером «А надо мной гора Ай-Петри покрыта дымкой голубой».

– Клим сказал: «Ну как же можно заменить коня машиной?» Тухачевский фыркнул презрительно, а Володя с его дипломат изюмом сказал, что «глубокая операция’ ничуть не отменяет роли стратегической конницы.

– Ой, Володька… – улыбнулся отец. – Умеет же. Кстати, знаешь, что он, как и Паша, был втайне влюблен в Женьку?

– Что? Женька и Володьке отказала? И замначальника генштаба ей мало? – добродушно рассмеялся Зворыкин.

– Вот вель вреднющая-то какая эта Женька, а? Вот вель наглая!

После слов матери отец и Зворыкин переглянулись и расхохотались.

– А Володька-то губы раскатал. Встретил Женьку на Моховой, повел в ресторан на Арбат, гуляли потом, взявшись за руки, а Женька раз и пропала. А через два месяца; простите, у меня мужчина есть!

– Женька как Альбион: никто еще не смог форсировать Ла-Манш, – засмеялся отец.

– Это правда, – засмеялся Зворыкин. – Но после Локарно все стало другим. И то, что Штреземан первым примкнул к «Пакту Бриана – Келлога» – лучшее тому доказательство.

– Вспомни хотя бы слова Сталина: «Переоценивать германскую угрозу значит играть на руку британскому империализму!» – вернулся отец к разговору.

– А если он ошибается? – – Зворыкин, прищурившись посмотрел на него в упор.

– Алексей, идем! – мама дернула меня за руку. – Мы поплывем на корабле, а вы…

– Я на машине доеду, – махнул рукой отец. – – Увидимся на автостанции.

Мы с мамой вышли из ресторана. До меня еще доносились голоса отца и Зворыкина, что-то шумевшие, то про съезд, то про Штреземана. Вновь подошедшая группа туристов требовала шашлык на мангале. Мы стали спускается на пристань, смотря на небольшую мраморную беседку, густо поросшую акациями. Мама купила мне набор почтовых карточек с видами Воронцовского дворца, которым предстояло быть беспощадно изрезанными в мой альбом. Катер выпустил долгий гудок, призывая нас занять места. А я смотрел на волны и жалел, что мы покидаем Алупку с черным лебедь. А еще со странным тревожным чувством, что война все-таки будет, и до нее не так далеко, как мне казалось.

Настя

Иногда захочется вспомнить, когда мы все были совсем еще детьми. Все же так интересно вспоминать, что когда-то я была совсем ребенком, совсем неопытным, только открывающим для себя мир. До сих пор помню, как мы с мамой, когда мне было семь лет, ездили на летних каникулах в Крым. Отдых выдался прекрасно, мы сняли комнату в уютном домике, практически каждый день ходили купаться – все-таки я очень люблю море и никогда не перестану! Особенно мне запомнился поход в музей природы Карадага, который является одним из самых «старших» на территории Крымского полуострова. Ещё в четырнадцатом году академики предприняли первые попытки создания карадагской музейной экспозиции! Помню, был целый зал с минералами, составляющими Карадаг! Надо же, я и не подозревала, что их окажется настолько много! Это было просто поразительно: цеолиты, кварц, халцедон, сердолик и это еще далеко не все! Как же я жалела, что нельзя подержать их в руке – ведь так интересно, никогда не видела!

Следующий зал оказался еще более интересным, множество чучел в виде птиц и животных! Некоторые, как рассказывала экскурсовод, даже занесены в Красные списки многих стран мира! Насколько же, оказывается, редкие существа – Красная книга, ничего себе! А я их видела, хоть и не живых… Были и обычные. К примеру, та же цапля – вроде самая обычная птица, но видела ее только на картинках в книге! Вон ведь важная какая! Чучело было выполнено очень красиво и аккуратно. Я помнила из рассказов отца, что цапли очень боевые и их сложно поймать. В Японии цапля была символом женщины, а сокол – мужчины! Вот какие! А ведь правда, белая цапля казалась довольно хрупкой и нежной.

Был и ястреб, держащий в лапе рыбу и готовящийся улететь. Вон беспощадный взгляд какой! Я прошла дальше, заметив целое семейство лис! Две совсем маленьких лисички и взрослая, с длинным роскошным хвостом. Такие красивые и милые, мать и дочки! Почему-то они в тот момент сразу напомнили мне Иру – ее острый носик действительно придавал моей подруге сходство с лисой. Всегда любила лис – есть в них что-то величественное, но при этом милое. Были и бабочки – и махаон, и капустница, и другие – какие разные, сколько цветов. Помню Алекс говорил, что у шумеров была удивительная религия – с неба прилетела золотая птица или бабочка и сообщала царю волю богов. Прямо небесный вестник! После этого рассказа я ассоциировала бабочек с чем-то лёгким, таинственным, с чем-то божественным.

М очень нравилось это место, будто я в настоящем лесу! Столько птиц, столько животных! Лисы – помню когда я была совсем ребенком мы с мамой шли гулять и я, увидев рыжую собаку с острыми ушками, сказала что это «иса», маме пришлось объяснять, что это никакач не лиса, а собака. Я улыбнулась, вспомнив об этой сцене. Оглядевшись, я заметила что не одна – маленькая рыжая девочка, идя рядом с мамой, с заинтересованным видом рассматривала чучела. Такой милой казалась эта ее заинтересованность, ей хотелось узнать как можно больше!

– А кто это? – звонким голоском спросила маму девочка, поправив непослушные кудряшки. На вид ей было где-то три-четыре.

– Это ястреб, – отозвалась женщина. Дочка смотрела на хищника изучающим взглядом, словно учительница или профессор. Так мило. Вон природа как влияет – всем понравится!

Потом мы с мамой решили прогуляться. У автостанции был сквер с аккуратной и ухоженной клумбой, но привлекла меня вовсе не клумба! В центре стоял бюст русалки с рыбьим хвостом! Меня всегда интересовали эти прекрасные загадочные девушки, это подводное волшебство, сразу вспоминалась сказка Андерсена. Всегда было жалко что русалочке пришлось обратиться в морскую пену и что ведьма лишила ее голоса – вдруг она смогла бы быть счастлива с принцем, которого так ждала и так любила? Мне казалось в русалках есть что-то загадочное и романтичное, волшебное. Вот, значит, какая, целый бюст!

Помню читая сказку я приставала к родителям с вопросами кто же такая русалка? Мама объяснила мне что это красивые девушки с длинными волосами и рыбьим хвостом вместо ног. Вечные молодость и красота, волшебный голос и обаяние русалок всегда могли завлекать в ловушку моряков, русалки прекрасно умели петь. Помню я мечтала быть Русалочкой – это же как интересно, подводное царство практически в твоём распоряжении, ты прекрасна и таинственна, волшебное создание! Но интересно, а если бы я была в той сказке? Ведь русалочке пришлось бы убить принца чтобы не превращаться в пену… Лишить человека жизни! Нет, я бы тоже не смогла, тем более спящего, нечестно. Пусть любит и будет любим, удачи и счастья, а русалка ведь не стала в итоге пеной, а полетела с новыми подругами на небеса! Почему бы и нет? Новая жизнь, интересно!

С оказался довольно красивым. Целый ряд кипарисов! Вон высокие какие, прямо великаны! Помню Ира рассказывала, что при растирании пахнут лимоном! А ведь правда, лимон! Всегда их любила, надо будет обязательно зайти в магазин, все-таки давно лимоны не ела! Такая красота!

Были здесь и акации – никогда не видела настолько необычных и красивых цветов! Столько изящества, столько какой-то романтики и нежности, меня так и тянуло сделать букет! Вообще вся обстановка казалась довольно уютной и теплой, даже скамейки есть! Хочешь отдохнуть – присаживайся, любуйся природой! Я осмотрелась – нигде не было мамы! Странно, куда же пропала? Я вышла из сквера и увидела ее неподалеку, она говорила с какой-то женщиной – видимо, подругой.

– Возможно, начнется война, – послышался ее голос.

Война? Что? Как война? Смерть, бои, голод, это же ужасно! Неужели этот кошмар правда надвигается на нас? Почему? Но с другой стороны это ведь ещё не точно! А если и точно то выиграем, устоим!

====== Глава 21 ======

Декабрь 1934 г.

Настя

В траурной рамке – лицо Кирова. Мысль о его смерти казалась несовместимой с таким спокойным, открытым и ясным лицом. Горе было поистине всеобщим. Отец уехал на его похороны в Москву, и я отчетливо представляла его, листая скорбные газетные листы, в этой неиссякаемой человеческой реке, медленно и скорбно текущая к Дому Союзов. По радио постоянно передавали слова любви и горя. Слушая голоса этих людей, мне казалось, что они могли в эти дни говорить и думать только об одном…

О смерти Кирова говорили практически все, но произошло и другое, не менее страшное, горе. Ира Аметистова потеряла отца. Мы с Машей и Алексом изо всех сил старались поддержать подругу, отвлечь от грустных мыслей, не оставлять ее одну. На Ире, всегда живой и яркой Ире, несколько дней практически не было лица, она часто плакала, практически ни с кем не разговаривала. Мне было очень жалко что могу помочь только словами, что же тут сделать, но мы пытались вернуть Иру в прежнюю жизнь, хоть немножко ей помочь, хоть немножко поддержать. В итоге, когда Ира отошла от горя, она была очень благодарна за нашу поддержку, а мы были счастливы увидеть, что ей наконец стало лучше.

Наш актовый зал, в котором проходили уроки пения, был довольно красивым. Паркетный пол янтарно-песочного цвета, натёртый до ослепительного блеска. Огромные окна тянулись сплошным рядом по одну и другую стороны зала, друг против друга, позволяя проникать солнечным лучам, сливаться вместе. Мы сидели на мягких откидных стульях с красными бархатными сидениями, так удобно и хорошо! Была, конечно, и просторная сцена с бархатным роскошным занавесом золотистого цвета и прямо по середине сцены возвышался блестящий рояль. Играть на нем, правда, умела только Ира. Зато мальчишки, особенно Женька, не раз залезали на него, когда были в первом классе.

Наконец прозвенел звонок и вошла Елизавета Александровна в белой блузке и синей юбке. Белые каблуки звонко стучали по полу. Наша учительница отличалась весёлым нравом, ее можно было бы принять за студентку если бы не морщинки под синими глазами.

– Здравствуйте, садитесь, – звонко объявила она, поправив платиновые кудри до плеч. – Сегодня нам предстоит приступить к очень важной песне. Гимн Коминтерна.

Я посмотрела на Иру и Машу. Их лица неожиданно приобрели торжественное выражение. Женька что-то шепнул Алексу, но тот махнул головой: не сейчас, мол.

– Да, – кивнула Елизавета Александровна. – Именно так, – она держала несколько бумаг. Видимо это тексты, так и оказалось. Первым делом я тут же осмотрела слова:

Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!

На битву шагайте, шагайте, шагайте!

Проверьте прицел, заряжайте ружьё!

На бой пролетарий, за дело своё!

На бой пролетарий, за дело своё!

Огонь ленинизма наш путь освещает,

На штурм капитала весь мир поднимает!

Два класса столкнулись в последнем бою;

«Наш лозунг – Всемирный Советский Союз!»

Мне вспомнилась картинка немецкого завода, которую мы когда-то вырезали из «Правды» для стенгазеты. Там были нарисованы рабочие, укладывавшие огромные шины для грузовиков. Кажется, это было еще до того, как в власти пришел Гитлер. И да, это было перед Первомаем. Тогда мы так сильно верили, что скоро немецкие рабочие возьмут власть, и в Германии все будет как у нас. А вот теперь мы поем, хотя «Рот Фронт» уже запрещен. Я посмотрела на наш класс. Неужели мы – их последняя надежда?

Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных,

Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах,

Не страшен нам белый фашистский террор,

«Все страны охватит восстанья костёр!»

На зов Коминтерна стальными рядами

Под знамя Советов, под красное знамя.

Мы красного фронта отряд боевой,

И мы не отступим с пути своего!

И мы не отступим с пути своего!

Воинственный настрой, почему-то мне сразу представились Ира и Алекс. Мне кажется, этот гимн прекрасно подошел бы им, очень гармоничен их характеру. Все мы всегда верили в нашу страну, мы верили, что обязательно победим, если начнется война, но Ира и Леша были теми, кто заряжал нас, поддерживал в нас эту веру. Я вспомнила, как Алекс предлагал нам сдавать деньги на мороженое в помощь китайским коммунистам, помнила его лекции на политинформации, ему всегда хотелось верить, а Ира хоть и графиня, но революции верна. Мне нравилась уверенность автора гимна и его патриотизм, но если представить… Неужели и в самом деле войны никак не избежать и с нами случится то, что в гимне? Судя по словам Алекса это так, но всей душой хотелось, чтобы этот кошмар исчез. Однако если война и наступит то мы все будем готовы защитить свою Родину.

Елизавета Александровна сначала спела сама, играя на рояле. Мы внимательно слушали, стараясь запомнить интонацию. Юля и Вика сначала переговаривались, но учительница шикнула на них и девчонкам пришлось замолчать.

Потом мы начали петь одновременно с ней и музыкой. Сначала выходило не совсем ровно, не всегда попадали в темп, но мы старались как можно лучше.

– Молодцы, вполне неплохо получается, – искренне подбадривала нас учительница. – Туманову слушайте.

Лена улыбнулась, опустив длинные пушистые ресницы, а Ира тихо фыркнула. Несмотря на неприязнь, Ире пришлось бы признать, что пела Лена действительно отлично: в конце концов занималась в музыкальной школе. Зато Ира умела хорошо играть на рояле, чего не могли остальные.

Елизавета Александровна объясняла нам ошибки, после чего мы пробовали снова и выходило уже лучше. Я видела, как старался Незнам, не обладающий особым талантом в пении. Он, казалось, обдумывал каждый куплет, а второй проговаривал с особой точностью и старательностью. Я слышала мелодичный голос Иры, слышала других ребят, все мы пытались.

– Я всегда очень любила петь – не планирую быть профессионалом и заниматься этим серьезно, но мне нравилось.

В итоге меня даже похвалили, так приятно и тепло становится.

– Молодцы!

Мы были, конечно, очень рады почувствовать себя молодцами, вот ведь как!

Урок закончился. Незнам застегнул портфель, который почему-то оставался открытым. Алекс осмотрелся, пытаясь нагнать Влада. Женька достал какую-то книгу про Средние века, и вдруг спросил Алекса:

– Француз… А ты хотел бы быть рыцарем?

Я краем уха слышала их разговор.

– Рыцарем? – замялся Леша.

– Ну да. Старинным. Который на коне и в железном костюме.

– Нет… – Подумав, махнул головой Алекс. – Не хотел бы. Я хотел бы быть современным – в кожанке и буденовке! Как один человек…

– Это кто? – Женька задумался.

– Дзержинский, – тихо отрезал Алекс. После смерти Кирова в нем появилась какая-то тихая твердость, какой не было прежде.

Рыцарь… Алекс не хотел, но представила себе Лёшу в доспехах и на коне, а Ира – прекрасная принцесса. Мне казалось Алекс наоборот будет согласен, но я ошибалась. Он и правда несколько изменился после смерти Кирова – похоже это очень сильно его задело, сильнее чем остальных. Дзержинский, Дзержинский…первый председатель ВЧК в революцию, глава Чекистов – известный и уважаемый человек, не удивительно, что Алекс хочет быть похожим на него.

К Леше с Женькой подошёл Влад, и они начали свой бесконечный спор. Как всегда – про мир и Германию.

– Что-то немецкие коммунисты совсем молчат, – вздохнул Влад. – Как их не слышно…

– Скажут ещё своё слово! – доказывал Алекс. – Вспомни, год назад Димитров тряс как грушу фашистское государство.

– Но никто и не восстал, – заключил Влад.

А ведь правда ещё не восстали! Неужели перешли на сторону Гитлера? Но не все ведь до одного, это невозможно! Я надеялась что все-таки объявятся…

– Сомневаешься в немецких коммунистах? – повернулся Лёша. – Зря! Вспомни Либкнехта и Розу Люксембург, вспомни «Спартак», вспомни Маркса и Энгельса. Германия – родина Маркса! – горячился он.

– Что-то пока там не видно Маркса… – фыркнул Влад. – Одни Гитлеры, да напыщенная военщина…

– Это не немецкий народ! – Вспыхнул Леша. —

– Спокойнее, комиссар, – вдруг весело вставил Женька. – Да, ещё не слышно, но вдруг объявятся спустя время? – Кажется, Женька был одним из немногих, кто умел успокоить Лешу: он никогда не обижался на «Стрелу», а весело и по-детски сам начинал смеяться.

Пение оказалось последним уроком и я направилась домой. Повсюду лежал мокрый водянистый снег, казавшийся очень мягким – деревья будто обсыпаны снежной кашей, которую так и хотелось скушать. Всегда любила зиму с ее метелями, с ее очарованием и таинственностью, любила это белое безмолвие и порхающие снежные хлопья, прекрасные снежинки. Я уже практически вышла за территорию школы, как вдруг послышалось:

– Настя!

Я аж вздрогнула от неожиданности.

– Незнам, зачем так пугать?

– Хотел посоветоваться с тобой.

Посоветоваться… Интересно. Я всегда готова была помочь любому человеку, но просьба Сережи оказалась неожиданной. Он выбрал именно меня, хотя мы особо не общались – он дружил с Алексом и Ирой, но почему бы и нет? Я согласна его выслушать и помочь чем смогу и кивнула. Мы с Незнамом сели на скамейку. Оказалось, что отец требует, чтобы сын шел работать на завод, а сам Сережа не хотел.

– Может ты попробуешь поговорить с отцом? Поискать какие-то другие варианты? Например, продавцом или официантом или ещё что-то. Там ведь работа в три смены, когда тебе отдыхать и видеться с друзьями? Поговори с отцом, он должен тебя понять. Хотя возможно режим будет мягче так как ты несовершеннолетний.

– Не знаю, получится ли, – вздохнул Незнам.

Столько искренней грусти было в его словах, столько печали. Конечно, это ведь огромная нагрузка, у него практически не будет времени на отдых, на общение с друзьями, а ведь с тем же Алексом они еще с детства были не разлей вода. Неужели его отец действительно настолько несговорчив? И сам-то он работает? Зачем отрывать несовершеннолетнего от образования?

– Может, попробуем вместе? – предложила я. – Вдруг получится?

Незнам кивнул. Что-то здесь было не так… Выходит, у отца сложный характер? Но и мы с Незнамом люди далеко не конфликтные, смогу найти общий язык.

 – Ты только отцу о евреях не говори! Жидов он ненавидит!

– Я и не думала. А за что так?

Незнам махнул рукой:

– У него дремучая ненависть к жидикам, охотнорядская! С того времени осталось.

Мы вошли в квартиру Сережи. Эта самая квартира казалась очень бедной и пустой: обувь стояла в беспорядке на полу, лампа казалась очень старой и уже не работала, обои уже давно потеряли красоту, в некоторых местах сильно ободраны.

– Чего стоишь в коридоре? – раздался низкий грубый голос. Это, видимо, отец.

– Здравствуйте, – вежливо проговорила я. – Меня зовут Настя, я одноклассница Сережи. Могу ли я посоветоваться с вами? Это очень важно и касается вашего сына.

– Бл*, советчики… Что его там…касается? – голос казался пьяным.

Сережа нахмурился и покраснел. Из кухни вышел среднего роста черноволосый мужчина с карими глазами, в белой футболке и серых старых брюках. В воздухе от него веяло сигаретами и алкоголем, прямые волосы, казалось, уже очень давно не знали шампуня, а под правым глазом огромный фингал. Мужчина смерил нас колючим взглядом. – Ну, какой совет-то? Шла бы отсюда н…ен.

– Настя, иди, – тихо проговорил Незнам, опустивший голову. Он казался совсем расстроенным.

Из другой комнаты послышался громкий плач. Видимо маленькая девочка, сестрёнка Сережи.

– Епт, опять Катька ревёт, – пробормотал отец семейства.

Мужчина, казалось, не мог держаться на ногах. Видимо, напился в стельку. Я незаметно провела рукой по плечу одноклассника, показывая, что я его понимаю и поддерживаю.

– Не по русски говорю? Не жидовка ли?

– Нет, русская.

Пришлось уходить. Говорить с этим человеком в таком состоянии не имело никакого смысла. Идя домой, я никак не могла выпустить это из памяти. Бедный, бедный Сережа – я представляла как ему трудно с таким отцом. Если человек так напьется и через слово ругается матом, то непонятно, что еще от него ожидать кроме слов, вдруг он и бьет своего сына? Я ахнула. Как же так можно? Квартира казалась очень бедной и неухоженной – почему же отец не может взять себя в руки и найти работу, зачем гнать туда ребенка, отрывая от друзей и образования? И откуда такой синяк? Не дерется ли еще? У него ведь двое детей, Катюша совсем ещё маленькая – и он позволяет себе столь ужасное, безответственное поведение?! Ну и ну! А семье страдать, с таким то отцом и мужем!

А ведь рабочий класс, ради которого мы строим государство. Хотелось провалиться сквозь землю. Ведь мы, будущие коммунисты, искренне верили в рабочих и крестьян, мы готовы создавать для них лучшие условия – почему же они становятся алкоголиками и бездельниками, чего не хватает, зачем же так? Я вспомнила искреннюю веру Леши в наше государство, мне казалось, что рабочие это в основном достойные люди, готовые к труду и помощи, но после Сережиного отца… Я надеялась, что не все представители рабочего класса такие же как он, не должно этого быть, никак не должно.