Текст книги "Пыль"

Автор книги: Катя Каллен2001

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

– А я знаю, что там со съездом, – тихо заметил Влад, пристроившись к бревну.

Мы все как по команде, хотя и недоверчиво, посмотрели на него.

– Только сомневаюсь, что это поможет. Ждал Женьку вчера на повороте к Греческому скверу, увидел Лариску с какой-то рыжей.

– Правда… Мишка говорил, что они в Греческий частенько ходят, – кивнула Настя.

– Ну вот… Та спросила про статью в «Правде», где говорилось, что пора добить оппозицию Одиннадцатого съезда. Лариска в сердцах: «Некогда мне сейчас ерундой заниматься!» А подруга возьми и донеси, что комсорг Иванова считает ерундой статью в «Правде» и сочувствует этой самой оппозиции.

– Но ведь вполне возможно, что Лариса на самом деле не виновата, – быстро предположила Настя. – Может, у нее проблемы какие были…

– Но ведь ты точно не знаешь, так оно было или нет… – в глазах Ирки сверкнула тревога. – А вдруг там было что-то серьезное еще?

– Что серьезного могла Лариса сделать еще, кроме как сорваться? – хмыкнул Влад. От волнения он зачем снял шапочку и стал отчаянно мять ее в руках.

– Ты почем знаешь, было или не было? – гнула свое Аметистова, проводя перчаткой по бревну.

У Ирки, в отличие от остальных, были не варежки, а самые настоящие перчатки, от чего почти все девчонки в классе смотрели на нее с завистью.

– Да кто Лариску не знает? Мало ли какие у нее заботы, а тут одноклассница с газетой пристает. Любой взорвется. Плюс учителя обсуждали съезд и газету. Всё сходится, – подтвердил Влад.

Настя кивнула, хотя Ирку он, кажется, так до конца и не убедил. Я посмотрел на размокший от грязи газон. К чему мы, интересно, придем, если никто даже не хочет послушать Ларису, виновата она или нет? Я снова, как и после смерти отца, почувствовал собственное бессилие, которое было куда хуже любой боли.

Настя

Влад, видимо, сказал правду, но Ларисе это мало помогло. Через два дня ее дело разобрал райком комсомола. Его секретарь Анна Вареева – тонкая, щуплая и невероятно бойкая девушка – была непреклонна. Она произнесла целую речь в том духе, что пока страна, надрываясь, строить Магнитку и Комсомольск, комсорг Иванова выступает за передачу наших строек под контроль аполитичных профсоюзов. Параллельно она клеймила некоего Шляпникова, который, как выходило из ее слов, был врагом Ленина и хотел чуть ли не вернуть царский режим. И Иванова получается тоже. Спас Ларису только секретарь райкома Николай Серовский, бывший командир на войне с Юденичем. Он отказался санкционировать статью «контрреволюционная пропаганда», предложив ограничиться исключением Ивановой из комсомола. Ларису не выслали из Ленинграда, но о поступлении в ВУЗ она теперь не могла и мечтать.

Нашему завучу было жаль Ларису, но наказание она по ее мнению все-таки заслужила. Кто у нас в школе не знал Веру Сергеевну Андроникову! Высокая и сухопарая, лет тридцати пяти, она всегда была одета в строгий синий костюм, который четко сочетался с ее овальными очками и короткой стрижкой. Неяркие голубые глаза смотрели на окружающих строго и вместе с тем тепло. Белые волосы, коротко подстриженные под каре, всегда выделяли ее в толпе на переменах. Она вела литературу, и многие ученики буквально взахлеб рассказывали о ее уроках. Старшеклассники ее обожали, говоря, что она оживает книжных героев, устраивая на уроках настоящие дебаты: «Он нравится вам? А почему?» По выходным она также организовывала походы в музеи, о которых наши ребята грезили всю неделю. Она была хорошим человеком, но Ларису не поддержала.

Что касается Влада то ни с Мишей, ни с Ларисой они не были друзьями, но мне казалось, что ему тоже было жаль Иванова, и он все-таки хотел помочь, пусть и не верил что информация поможет. Вовка говорил, что Влад воображуля, но я не могла понять – а где? Простофиля, который никого не учит жизни. Было время, когда я удивлялась тому, что они с Женей, такие разные, стали лучшими друзьями, но сейчас я поняла, что в общем то похожи, только Женька более активный. С ним можно было о многом поговорить, однако ему не нравилось, когда кто-то читал ему мораль.

На следующий день нас ожидал маленький праздник. Лидия Алексеевна еще вчера сообщила, что после уроков мы идем делать памятную фотографию. Мы были ужасно рады, и с утра оделись как можно лучше. Даже большинство мальчишек пришли в серых и темно с них костюмах, а девочки приоделись в черные или коричневые платится с белыми воротниками «под горло». Мы едва досидели до конца урока природоведения, где Вика Гришкова с запинками рассказывала у доски про зайцев-беляков и зайцев-русаков. Женька предложил нарисовать ей заячьи уши, что встретило дружный смех. Когда учительница отвернулась, он поднял руки и начал отчаянно махать ими, словно заячьи ушами. Вика прикусила губу.

– Кого еще из обитателей леса средней полосы, кроме зайцев, ты можешь назвать? – вздохнула Лидия Алексеевна.

– Мм… – растерялась Вика, механически подвинув тряпку. – Она, похоже, не открыла дома параграф.

– Грибников, – громко шепнул Алекс своему закадычному приятелю, но так, чтобы это слышали остальные. Послышались смешки.

– Туристов, – подмигнул Женька и довольно потер руки. Затем, потрепав волосы, он зачем-то сбил их в чубы.

– Садись, Гришкова. Четыре с большим минусом, – вздохнула Лидия Алексеевна.

– И это еще много, – протянула Юлька. Незнам подмигнул сначала Алексу, затем Машке.

– Янова! – строго пресекла ее Лидия Алексеевна.

По непонятной причине, Вику в классе не очень любили. Из-за чего, я понять не могла. Хотя возможно потому, что Вика была немного вредной и ехидной. Но та же Юлька не уступала ей во вредности, да и Маша была не подарок. Я заметила, что на демонстрации с ней были родители, как я слышала по их общению друг с другом, Влада, но не Вики. Она ему названная сестра выходит? Нет, вряд ли, особой дружбы между ними нет. Странно это все, но не буду лезть.

После урока Лидия Алексеевна повела нас счастливых во двор. Женька приплясывал по дороге, то и дело мешая Антону или рассказывая Вовке, как лучше доводить Гришкову. Мы построились в колонну по двое и, перейдя трамвайные пути, пошли в сторону Невского. В воздухе было уже морозно. Несмотря на промозглость, в серой дымке уже кружились снежинки. Студия «Фото-Арс» оказалась недалеко. Остановившись, мы с интересом стали рассматривать закрытые белые шторы и фотографии открытых автомобилей, в которых сидели улыбавшиеся люди в шляпах.

– Немецкие, – с видом знатока указал на машины Антон, – Их специально привозят оттуда.

– Постараюсь быть самой красивой, – с улыбкой протянула Маша.

– Соревнование? – подмигнула ей Лена, поправив зачем-то свой безупречный воротник.

Лучшая подруга согласно кивнула. Я усмехнулась. Эти двое про Ларису не думали, а она должна была сделать что-то стоящее, Мише обещала.

Мы набились в торжественно оформленный «предбанник», где стояла группа кресел с красными бархатными сидениями, белый полированный столик и большое зеркало в резной оправе. Ребята шумно спорили, кто и как будет стоять на фотографии. Споры закончила Лидия Алексеевна, указавшая, что строится все будут по росту.

Алексей, однако, казался немного задумчивым. Он отошел к столику и рассеянно посмотрел на занавеску. Не знаю, что на меня нашло, но я решила спросить его напрямик. Я подошла к нему и тихонько потрогала за плечо.

– А? – Алекс дернулся, забавно мотнув головой.

– Что-то случилось?

– Да так, ничего. Просто думаю об отце, – неожиданно спокойно ответил он.

– Кстати. Что произошло с твоим отцом?

– Знаешь, я сам не знаю… – вздохнул Алексей. – Мне кажется, что отца убили, – понизил он голос. – Мы ехали из Крыма на поезде, он читал какой-то журнал. Только вечером отошел, стал мне станции показывать и чай пить. Потом вышел в Ржеве и пропал.

– Вообще пропал? – спросила я. На душе было так неловко, что я вообще затеяла этот разговор.

– Нашли через несколько дней, – ответил Алекс. – Понимаешь, он ведь никогда о самоубийстве не говорил.

Его было жаль. Я вспомнила разговор родителей – не верилось, что Суховский старший совершил самоубийство. Выходит, его кто-то убил! Это просто ужасно. Но кто? Я не знала, однако и сына, и отца было очень жаль. Тем более, что Леша всегда был хорошим другом!

От неприятных мыслей меня отвлекло появление фотографа: невысокого человека лет сорока с пухлым лицом. Одет фотограф был в изрядно поношенный костюм: должно быть когда-то он был темно-синего цвета.

– Какой фон желаете? – подмигнул он. – Море? Динозавры? Осенний лес?

– Динозавры! – мгновенно отреагировал Алекс. Я вздрогнула: все-таки Француз отлично владеет собой, раз переключается сразу на шутку.

Женька и Антон прыснули. Юлька, Не знаем и Влад закивали в знак согласия, а Машка аж подпрыгнула от удовольствия. В моем детстве все не понятно почему обожали динозавров. Мы с детства знали наизусть их названия. В ателье часто были фотопанно: вид Крыма с Ласточкиным гнездом, а над ним – птеродактили. Или первобытное озеро с громадным диплодоком и стегозаврами в колючках. Помню висевшую на Невском рекламу «Росгермторга»: «Автомобили прямо из Германии!» На картинке в черном лимузине сидели мужчина в костюме и кокетливая дама в шляпке. Машина мчалась мимо моря и пальм, перед которыми важно разгуливала пара брахиозавров.

– Есть панно «Первобытный лес», – черные глаза фотографа весело смотрели на нас.

– Какие еще динозавры, Суховский? – возмутилась Лидия Алексеевна. – Взрослые ребята вроде бы, не в первом классе!

– А я хочу в первый, – хмыкнул Женька.

– Нет, давайте осенний лес… – сказала учительница.

– Прошу… – фотограф невозмутимо указал нам на правую металлическую дверь.

Комната для съемок оказалась темной и торжественной. Кое-где тусклым бежевым светом горели маленькие круглые плафоны. На обоях был изображен осенний лес: смесь сосен, красного клена и желтого дуба. Под кленом лежало прикреплённое бревно из папье-маше, а возле него – настоящие кленовые листья.

Мы встали в три ряда. Вверху – ребята, в центре которых устроился Мишка. Несмотря ни на что, он также важно смотрел из-под очков. Справа крайними стали Алекс и Незнам; слева – Женька и Вовка. Забавно, что они вместе – терпеть не могли друг друга. Ниже встали девочки повыше, а мы в переднем ряду. Я встала между Лерой и Викой. Лидия Алексеевна села в центре – между Иркой и Юлькой.

– Улыбку! – скомандовал фотограф из-под белой простыни.

Моя улыбка вышла немного натянутой, так как Лариса все еще не выходила у меня из головы. Потому я, наверное, и не успела понять, как нас обдала светом магниевая вспышка. Так мы и застыли навсегда на этой фотографии третьим «Б».

====== Глава 4 ======

Настя

После фотостудии я пришла домой пораньше, и с удивлением заметила в прихожей чужую одежду. На вешалке помимо привычной шинели отца висело белое драповое пальто. Рядом на маленьком черном комоде лежала серая мужская шляпа. Из зала доносились смех и веселые голоса отца и матери: похоже, они были рады гостю. Быстро сбросив верхнюю одежду, я побежала к ним.

Зал был наполнен табачным дымом – настолько, что я сразу закачалась от кашля. Оба наших кресла у большого коричневого стола оказались заняты. В одном сидел мой отец, а в другом – высокий сухопарый человек с тонкими черными усами. Одет он был в военной гимнастерке, хотя и без знаков отличия, и в черных хромовых сапогах, которые удивительно сходились с его усами. Рядом с гостем стояла пепельница, битком набитая смятыми окурками. Гость говорил весело, хотя его черные глаза сияли настороженно и строго. Мама пристроилась на стуле. Сейчас она надела свое лучшее синее платье, в каком обычно принимала гостей на праздник или свой день рождения.

– Вот и она! – всплеснула мама руками. – Настя, познакомься с нашим другом Павлом Сергеевичем Щебининым!

– Да мы с Настей уже знакомы! – подмигнул гость. – Я ее помню, когда ей было два года. Какая выросла…

– Тебя тогда отозвали из Берлина, – улыбнулась чему-то мать.

Я, опешившая, стояла в дверях, не зная, что делать. Родители во всю болтали с этим Щебининым – похоже, им было весело и без меня.

– Да, – вдруг сухо сказал гость. – Мы с Суховским в то время как раз закончили все дела в Берлине и Риме. Жаль Валериана, – нахмурил он брови. – Настоящий большевик был!

Я улыбнулась. Этот человек казался веселым и добродушным. К тому же он знал отца Алекса. Всё-таки было жаль, что его отец, хороший и популярный, видимо, человек, так быстро ушел на тот свет. Было бы интересно его увидеть, раз Леша так тепло вспоминает о нем. Мама, тем временем, с улыбкой подошла к стоявшему на столе граммофону и поставила пластинку. Раздались звуки танго – «В бананово-лимонном Сингапуре». Я тогда никак не понимала, почему взрослые, затаив дыхание, слушают его. Музыка была красивой, а вот слова казались мне глупыми и почти детскими. Мне даже стало немного стыдно от того, что родители в восторге от таких глупых слов.

– Мама, что это – «в бананово-лимонном Сингапуре»? – нахмурилась я, глядя, как мама, закинув ногу на ногу, качает белой туфлей.

– Ну это так, для смеха… – улыбнулась мама. – Паша, ты когда, наконец, женишься? – спросила она с притворной строгостью. – Скоро сорок, а все один, как перст!

– Браки совершаются на небесах, – улыбнулся наш гость, поправив манжету.

– Ой, перестань! Это гораздо проще, чем ты думаешь, – засмеялась мама.

– Видишь ли, в жизни мужчины есть два возраста, – Щебинин закурил папиросу, от чего я сразу кашлянула. – До тридцати каждый из нас думает «какая женщина нужна мне?», а после тридцати – «какой женщине нужен я?» – меланхолически закончил он.

– Ну и в чем твоя проблема? – отцу, похоже, тоже нравилось весело подтрунивать над нашим гостем. – Многим нужен. В расцвете сил, красивый, успешный…

– Понимаешь… Это надо было успеть сделать вовремя, – Щебинин снова выпустил облако дыма. – В моем возрасте ты сталкиваешься с проблемой: двадцатилетним ты не интересен, а свободных тридцатилетних практически нет.

– Как это нет? – недоумевала мама. – Поверь мне, их полным полно.

– Это только видимость, – наш гость продолжал наслаждаться табаком. – Да, есть незамужние, но у них по большей части свой контекст отношений. Кто-разведен, кто-то с кем-то в старых отношениях, кого-то держат женатые ловеласы в режиме ожидания… Не факт, – притворно-насмешливо развел он руками, – что ты впишешься в этот контекст.

– Разве любви покорны не все возрасты? – снова смеялась мама. Подойдя к серванту, она, поводив рукой в такт танго, достала кофейные чашки и поставила их перед отцом и гостем.

– Сказка для взрослых, – улыбнулся Щебинин. – Ты можешь быть покорным сто раз, но любая мать при выборе между любовью и ребенком выберет ребенка; любой отец также почти наверняка выберет семью и ребенка, а не любовницу. Великая любовь была в школе. Теперь будет та любовь, которую ты себе построишь, – меланхолично кашлянул он.

Я больше была согласна с матерью. Если любовь настоящая, то она длится долго. Я слышала из разговоров старшеклассниц, что возможна и любовь на расстоянии. Та рыжая, с веснушками, Вероника, подруга Ларисы, выдавшая ее, обсуждала с ней, что дружила с одним парнем, и сейчас он переехал в другой город. Рыжая с ним всё еще переписывалась и призналась, пусть и не вовремя, что он ей нравится, хотя этому человеку, судя по ответу Вероники на вопрос Лары, было немного за двадцать. И сама Вероника ему нравилась, несмотря на разницу в возрасте. Так что бывают случаи, что и двадцатилетним угодишь.

– Могу познакомить с отличной… – начала было мама, но Щебинин только покачал головой. Он правда казался мне забавным: словно добродушный ежик, который иногда сворачивается в клубок.

– Ты не забудь… Я сегодня же еду в Читу… Поезд в четыре утра. Красота! – вдруг сладко улыбнулся Щебинин. – Спать буду аж до завтрашнего вечера! Потом выйду, покурю на большой станции, выпью горячего чаю и снова станция… Жизнь удалась!

– В Читу? – покачала головой мама. – До сих не могу забыть Читу, когда ехала через нее. Ночью вдруг стало светло, как днем. Зарево огней и составы до горизонта… – прищурилась она, словно вспомнила тот миг.

– А ты думал, брат! Она у меня девушка дальневосточная, – добродушно подмигнул отец.

Наш зал был очень большим. У стены стояли стол и кресла; налево от них – старый немецкий сервант, видимо оставшийся еще с дореволюционных времен. Его крайняя секция у окна закрывалась на ключ, который мне никогда не давали. В витрине серванта стояли тарелки, фужеры и даже кофейный сервиз – все это мама ставила только к приходу гостей. А напротив стоял стоял огромный диван – туда родители укладывали гостей, когда он останавливались у нас.

– Будешь в Чите – посмотри обязательно на управление железной дороги. Местная достопримечательность, – сказала мама, прищурившись так, словно вспоминала о чем-то хорошем.

– Ты же знаешь, что мне немного дальше… – улыбнулся их друг краешками губ.

– Так, ладно, давай начистоту: в Пекин, Нанкин или Токио? – отец весело посмотрел на приятеля.

– А это нуждается в пояснении? – почему-то вздохнула мама. – Ой, давайте я чай заварю, а? – спохватилась она.

– Ну, а пока будет готовиться чай, мы решим одно маленькое дело с Настей, – вдруг подмигнул мне Щебинин.

Мне стало ужасно интересно, какое у этого веселого военного ко мне дело, и я, прикинувшись взрослой, важно повела Щебинина в мою комнату. Быстро осмотрев мой стол и полки, он сел на стул, а я, засопев, открыла форточку.

– Понимаешь, Настя, дело важное… –  Он открыл коричневый кожаный портфель. – Я хотел зайти перед вами зайти к Суховским, да не получились. Натали на работе, Алешка видимо в школе.

– Мы сегодня фотографироваться ходили! – сказала я, словно знала какую-то тайну.

– Ах, вот оно что! – гость достал со дня портфеля сверток и развернул его. Там оказались старинные часы с резным циферблатом и позолоченной оправой, в которой сияли два маленьких зеленых камня.

– Передай их Алексею и скажи, что эти часы – дело жизни его отца. Дядя Паша сохранил их. А больше сказать тебе ничего не имею права, – посмотрел он на время.

– Хорошо… – бодро ответила я. – Алекс вот наш отличник и бредит Мировой революцией, – засмеялась я, вспомнив, как Француз забавно покусывает перо на математике. – Даже нас агитирует отдавать часть денег на мороженое в фонд помощи китайским коммунистам! Вовка Солнцев против был, так он ему сразу сказал: «Не стыдно жрать мороженое, когда в Китае японцы коммунистов и крестьян вешают?» Так и сдаем теперь регулярно, – мне казалось, будто я поделилась какой-то тайной.

– Да? – засмеялся гость. – Узнаю Валериана, узнаю… Только не забудь про часы, ладно? – посмотрел он на меня. – И от меня привет ему, обязательно. Большой и пламенный!

Я кивнула, но что за тайна в этих часах – так и не понимала. Из зала слышались звуки танго. Щебинин пошел к родителям, а я села писать чертовы приставки. Сейчас мне ужасно хотелось стать поскорее взрослой – чтобы можно было не делать уроки, а сидеть, болтать, смеяться и делать то, что хочу. Из обрывков фраз я слышала, что они вспоминали то Крым и Врангеля, то двадцать четвертый год, когда все спорили ночами до хрипоты.

– Долго еще будет стоять этот табачный дым? Как кочегарка! – услышала я недовольно-насмешливый голос мамы.

– А где ты видела некурящих большевиков? – весело парировал Щебинин.

Все трое дружно засмеялись. Мама наспех проверила мои уроки, и снова пошла болтать с приятелем. Похоже, он решил досидеть у нас до поезда, хотя ложиться на диван отказывался. Незачем, мол: вокзал в трех шагах, до половины третьего я поболтаю лучше с Севой, то есть отцом.

Ночью мне опять не спалось – точнее, в десять часов я никогда и не засыпала. Скорее в одиннадцать, двенадцать, но мама, говоря, что завтра мне в школу, отправляла меня в кровать не позже десяти. Когда она заходила в мою комнату я закрывала глаза, притворяясь, что сплю. Неожиданно, я услышала с балкона голоса и, встав, подошла к стене. Если услышу шаги матери – сразу брошусь в постель, успею.

– Так вот, Сева. На твой вопрос, что произошло с этой девочкой… Как ее зовут? – они, похоже, курили с отцом на балконе, дыша холодным ночным воздухом.

– Ивановой.

– Ивановой, так… Думаю, это не случайность. Сталин недоволен ситуацией в парторганизации Ленинграда. Вспомни праздничную демонстрацию: ваши подняли портреты и его, и Кирова. Понимаешь, Кирова! Тот превращается в фигуру, сопоставимую со Сталиным, и это, поверь, по нутру далеко далеко не всем.

– Киров всегда был за Сталина, – раздался сухой голос отца. Ему, похоже, не нравилось какой оборот принимал разговор.

– Киров лично – вполне возможно. Но в ЦК есть люди, которые хотят заменить Сталина на Кирова. И он, поверь, это знает.

Невдалеке раздался надсадный гудок мчавшегося паровоза. Ревя изо всех сил, он словно сообщал всем о своем приближении. Затем послышался быстрый стук колес. Я вдруг подумала, что ни за что на свете не хотела бы сейчас переходить рельсы.

– Как с Рудзутаком, – продолжал наш гость. – Он душой и телом за Сталина. Но Ленин предлагал в своем время заменить им Сталина. Такое не забывают.

– Неужели ты думаешь, что это связано с такой мелочью, как Настина школа? – в голосе отца звучала изрядная нота недоверия.

– Уверен. Девочку обвинили не в аморальности и лени, а в политической оппозиции. Да еще какой! Одиннадцатый съезд, ты только подумай… Скоро заговорят о том, что наверняка Иванова агитировала за оппозицию других учеников. А там потянется ниточка и к ее родителям. Кто они, кстати?

– И ты, выходит, тоже веришь в ее виновность? – отец говорил теперь с раздражением.

– Скорее всего, она не виновата, – наш гость говорил спокойно, взвешивая каждое слово. – Что она, малявка, знает про Одиннадцатый съезд… Но, поверь, есть влиятельные люди, которым нужно, чтобы эта ваша Иванова была виновата.

– Кого ты имеешь ввиду? – кашлянул отец. Я была уверена, что он сейчас прикрыл ладонью рот.

– А вот смотри: райком комсомола хотел всадить ей статью «контрреволюционная пропаганда». Не дал секретарь райкома – ограничились исключением из комсомола. А завтра спросят того секретаря: почему покрывал оппозиционерку Иванову? Не сочувствуешь ли ты сам оппозиции Одиннадцатого съезда?

– Кому это нужно по-твоему?

– А это – удар по Кирову перед Пленумом! – невозмутимо продолжал Щебинин. – Зачем пригрел в Ленинграде остатки оппозиции Одиннадцатого съезда? Вряд ли его так спросят – не посмеют, не та фигура, – горько усмехнулся наш гость. – Но если несколько подобных случаев попадут в газеты, Киров на Пленуме будет осторожнее, станет держаться подальше от Рудзутака, а, может, и своего друга Орджоникидзе. Вот куда влезла ваша Иванова! – заключил он. – Боюсь, девчонку они не выпустят, загрызут.

– К чему же мы придем? – с легкой тревогой спросил отец.

– Может, наивно, но я всё же верю в партию, – раздался голос Щебинина. – Вместе Серго и Киров смогут вернуть равновесие. Да и Рудзутак с Пятаковым скорее всего примкнут к ним. Сталин прав, во многом прав… Но ему нужен и противовес.

Я сидела прикрыв рот ладошкой. До этой минуты мне казалось, будто все наше Политбюро – настоящие близкие друзья. Они спорят, смеются, грустят и вместе думают о нас, о стране… Что же получается? Они ссорятся друг с другом? Этого не может быть! Выходит, вся эта глупая история с Ларисой связана аж с самим Кировым? И что будет дальше? Неужто место Сталина займет кто-то другой?

Может, мне все это снится… Да, наверное, снится… Этого разговора не было в реальности: я просто спала! Но нет: сквозь сон я услышала, как закрывается дверь. Отец с мамой, видимо, вышли проводить гостя до двери.

– Уехал… В Токио? – послышался встревоженный голос мамы.

– В Китай, скорее, – ответил отец. – Хороший человек Пашка, правда?

– Хороший. Знаешь, эти красные интеллигенты, сменившие шинель комиссара на посольский фрак или кожанку чекиста на костюм директора треста, всегда казались мне грозным духом Революции, – вдруг с грустью сказала мама.

– И Пашка, и Валериан… Одной когорты!

Отец засмеялся. Я была не совсем согласна, так как не заметила в Щебинине никакой угрозы.

Алексей

На другой день меня ожидал сюрприз. После первого урока чтения, где Незнам довольно забавно читал текст про зимний лес, ко мне подошла Настя Майорова и попросила подойти к подоконнику. В руках у нее был необычный сверток в плотной серой бумаги, напоминавший пакет бутерброды. Настя улыбнулась и протянула его мне.

– Леша… – она всегда по-доброму и чуть смущенно улыбалась. – Вот тебе от отца.

– От отца? Твоего? – спросила я, недоумевая, что именно ее отец может мне передать. Хотя я всегда помнил Всеволода Эмильевич – замечательный он человек!

– Нет твоего! Вчера у нас в гостях был его друг – Павел Сергеевич Щебинин, и просил тебе передать. Ты ведь его знаешь?

– Щебинин…

Определенно, я слышал эту фамилию, словно этот Щебинин был старинным полузабытым другом детства. Но кем именно он был, я понятия не имел, да и откровенно говоря, уже успел забыть. Кажется, я слышал ее от мамы, что ли… И вот теперь эта фамилия снова всплыла, словно туманный мираж из прошлого. За окном шел снег с дождем, и на трамвайной остановке два моложавых мужчины в плащах лихо раскрыли зонты.

Настя развязала сверток. Там лежали старинные часы – видимо, позапрошлого века. Часы были водными: их механизм приводил в движение специальный бак. Позолоченный циферблат с изумрудами венчал странный герб в виде орла, короны и щита с крестом и полосой. Судя по всему, они стоили огромных денег. Прежде я видел такие только в маминой книжке с описанием Версаля.

– Щебинин просил передать их тебе и добавить, что в них – дело жизни твоего отца, – Настя, видимо, как могла заучила эту фразу.

– А где он сейчас? – быстро отреагировал я.

– К сожалению, уехал в Читу… Рано утром…

Я сжал кулаки. Проклятье! Самый главный человек, который мог бы пролить свет на темную историю со смертью отца, таинственно исчез. Стараясь не размышлять, я поскорее засунул часы в портфель и побежал на математику. «Дело его жизни…» А не из-за этих ли часов убили отца? Сердце стучало, и весь урок я, как мог, пытался собраться с мыслями. Получалось плохо, но я старался.

– Мама… Кто такой Щебинин? – накинулся я, едва она пришла с работы и поставила в прихожей портфель.

Мама с недоумением смотрела, выслушивая мой путанный рассказ. Затем, не разуваясь, побежала в комнату смотреть на таинственные часы. Несколько минут она смотрела на них, прищурившись, словно что-то припоминая. Затем, собираясь с мыслями, сказала:

– Щебинина я помню. Он ездил с твоим отцом в Италию весной двадцать второго года. Тогда они уехали по линии наркомата иностранных дел.

– Я же тогда родился! – не удержался я. Веснушки забавно обсыпали мамин нос, и, когда она волновалась, проступили сильнее.

– Верно, без него, – мама потрепала меня по голове. – Отец поздравил меня телеграммой из Лозанны. – Но часы эти я никогда не видела… Он вернулся осенью двадцать третьего, но никаких часов при нем не было.

Мы быстро вошли в кабинет отца, где все сохранилось, как было при его жизни. Широкая комната казалась очень светлой от высокого окна, занимавшего половину стены. Сбоку стояла этажерка, доверху забитая книгами, газетами и журналами на русском и немецком языках. Длинный стол с лампой был укутан зеленым сукном – стандартное рабочее место партийного работника высокого ранга. На стене у входа висела огромная карта Германии. На столе, кроме чернильницы, лежали также папиросы «Север», на стуле висел темно-синий пиджак «Бостон», какие шили только дипломатам и представителям особого ранга.

– А, может, напишем Щебинину? – предложил я, глядя на город Эрфурт, почему-то выделенный на карте красным карандашом.

– Он никогда не был нашим близким другом, – от волнения мама начала ходить по комнате. – Я только из-за тебя сейчас о нем и вспомнила. И видела я его один раз, когда в двадцать втором он заходил к нам, что-то обсудить с отцом.

– Что же делать?

– Так, давай изучать вместе! – звонко сказала мама, словно она и впрямь превратилась в веселую девчонку. – Я сейчас поставлю чайник, а ты смотри. Я тебе еще ромовую бабу купила, забежала в гастроном!

Пока мама выбежала из комнаты, я стал рассматривать циферблат. Ничего интересного. Хотя… Вот надпись латинскими буквами. Не по-французски, но понять можно. «Мастер Генрих Фришенфельд». Немецкие, значит. Или голландские… И буквы… Нагромождение букв.

– Это не буквы, а цифры. Только римские, – пояснила мама, когда вернулась с чаем и аккуратно порезанной ром бабой. – Сейчас возьму словарь и прочитаем.

Так мы узнали, что часы были изготовлены в 1753 году. Потом нашли еще пометку, что в Нюрнберге – тогдашней часовой столице Европы. Но это мало что дало. Кроме одного: часы были старинные и очень дорогие.

– Мама, а отец точно был в Италии? Не в Германии? – уточнил я на всякий случай.

– Да перестань, именно в Италии! Тогда Генуэзская конференция была, и он к итальянцам ездил. Кажется, с этим Щебининым. Может, им кто там эти часы и подарил.

– А почему тогда они дело его жизни? – Я с интересом посмотрел на циферблат и вздрогнул. Впервые после того августовского дня моя версия, что отца могли убить, обретала шаткое, но все-таки подтверждение. Что если было как-то связано с этими часами? Я посмотрел в окно на ранние сумерки и подумал, что решать эту загадку придется мне самому.

Перемены в школе мы почувствовали через неделю. Новым комсоргом стала одноклассница Ивановой, только не та, рыжая, а другая – Марина Волошина. Внешне она всегда казалась мечтательной тихоней в своем бежевом пальто и берете: шла со слегка опущенной головой, погружённая в собственные мысли. Марину, кажется, даже насмешливо звали «ландышем» за ее мечтательные светло-голубые глаза и постоянную молчаливость.

На самом деле Волошина оказалась железной. Через неделю после ее назначения в школе появилось новшество: еженедельные линейки. Ученики младших и средних классов выходили в коридор на большую перемену. Затем Ольга Синяева – новая помощница Волошиной объявляла всем, кто учился лучше, а кто хуже всех за неделю. Первые шли перед учениками под бравурные звуки; вторые под какую-то какофонию. Наш учитель пения Олег Васильевич, держа в руках свой черный аккордеон, давал нужное музыкальное сопровождение. А как-то в конце ноября Волошина зашла к нам в класс и позвала со своей вечной мечтательной улыбкой Мишку.

– Короче, Иванов, – ласково сказала она, – перед школьной линейкой объявишь в четверг, что осуждаешь взгляды сестры.

– Я? – растерялся Миша. Мы с Незнамом видели, как он отчаянно хлопает глазами.

– Да, ты. Прекрасный советский ребенок, без пяти минут пионер, – Марина с улыбкой потрепала его по волосам. – Вот и скажешь товарищам, что не одобряешь взгляды сестры на Одиннадцатый съезд!